К очерку А. Иванченко «ТРУБКА КОРСАРА» 5 страница
Тогда я не придал значения этому замечанию.
Спали мы плохо. Поднялись разом, молча, торопливо, точно обиженные чем‑то друг на друга. Сняли палатку, взяли ее с собой и пошли, продираясь сквозь мокрые кусты.
Тайга была серая, будто насупилась. Дождь отчетливо бил по листьям. Мы прошли километра два по косогору.
– Вот! – Никодим остановился и ткнул пальцем вперед. – Видишь?
Желтые стволы кедров, серые – бархата и коричневые – лип высились вперемешку. Действительно, на коре близстоящего кедра я увидел пять выпуклых наплывов.
– Пятьдесят шагов до столба, вбитого в землю. Двадцать пять – до женьшеня. Значит, столб искать надо. По кругу двинемся. Вот и пойдем, – засуетился Пал Палыч. – Отсчитаем – и пойдем. В ряд. Чего же мы стоим?
– Думаем.
– Чего же думать?
– Не мельтеши, Павел. Дай с духом собраться. Ведь не корешок плюгавый ищем, а целый клад, между прочим.
– Если он цел…
Я невольно осмотрелся. Но не ощутил волнения, которое, наверное, должны испытывать кладоискатели в нескольких шагах от сокровищницы. Мне хотелось, чтобы корневщики поскорее нашли женьшень и перестали себя мучить.
– Идем…
И не веря никаким зарубкам и расчетам, Никодим велел нам стать рядом с ним, и первый круг мы совершили вокруг ствола кедра с зарубками. Двигались чрезвычайно медленно, раздвигая посохами траву, осматривая каждый лист, каждый сантиметр почвы. Так, будто раскручивая спираль, мы кружили около часа.
|
|
|
– Стоп! В глазах рябит. Краснеется все, между прочим.
– Рябит, кругом рябит.
– Да нет же! Смотрите!
– Закрой, между прочим, глаза. И открой.
Я закрыл глаза, даже помотал для верности головой. Открыл.
– Да вот же!
– Ты, Павел, видишь?
– Вижу… А ты?
– Тоже, между прочим, вижу.
И я видел несколько ярко‑красных точек в траве.
Мы подошли к маленькой полянке, не полянке даже, а небольшой прогалине между большими деревьями, тенистой, очевидно, в солнечные дни, но в то же время достаточно освещенной в пред‑полдневные и послеполуденные часы. На полянке в разных направлениях валялось несколько древних полусгнивших стволов. Травостой на ней был очень разнообразен, не низок и не высок…
В общем, если бы я был ботаником, то, наверное, сказал бы, что полянка – оптимальное по освещенности, по увлажненности и по растительному сообществу место.
При беглом взгляде я насчитал восемнадцать цветоножек женьшеня, поднявшихся на разную высоту. В розетках оставалось всего по нескольку ягод, и ни одна розетка не была полной.
– Вот. Нашли!
Я посмотрел на лица Никодима и Пал Палыча. Они были в крупных каплях пота.
– Сосчитать, значит, надо. И выкопать все подчистую.
– Это зачем? – Никодим снял шапку и вытер пот. – Возьмем самые крупные. Времени не хватит. Задождит, между прочим.
|
|
|
– Мало ли что… Вдруг прознают место. Такое дело – только мигни. Слово неосторожное – отбоя от охотников не будет.
Я сказал:
– Слова никто от меня не услышит.
– Ладно, доктор… Сосчитать корешки, между прочим, надо.
Четырнадцать корней оказались упие! Двадцать семь – синие и тридцать один – тантаза. Росли они на площади в три десятка квадратных метров между поваленными стволами, которые как бы ограничивали размеры плантации.
– Вот. Упие и возьмем.
– Посмотрим. Лишь бы дождь не разошелся. И Савву надо сюда. Пусть потрудится. Доктор сходит, позовет.
Я согласился.
– Особо не пали, между прочим, – предупредил Никодим, передавая мне свой хилый карабин. – Стрельни три раза и жди, пока он придет, потом перевезешь.
Придя на берег к лодке, я не без трепета трижды выпалил из разболтанного карабина, который, к моему удивлению, остался цел, и стал ждать появления на том берегу Саввы Петровича. Дождь расходился и через час превратился в ливень. Вода в реке, исхлестанная струями, стала черной и пенной. Я пожалел, что чересчур точно выполнил приказание Никодима. Мне следовало съездить на тот берег и там пострелять.
|
|
|
Саввы Петровича не было. Я очень проголодался без завтрака, а время настало обедать. Решил посмотреть Савву Петровича последний раз и идти в лагерь. Я вылез из‑под лодки и едва не по колено ухнул в воду. Побуревшая река вышла из берегов и уже затопила тальники. Ветки кустов, подобно водорослям, тащились по течению. Оно волокло на своем хребте всякий лесной хлам, скопившийся по берегам: прутья, ветки, даже целые сухостоины.
Мне приходилось лишь слышать о таких ливневых паводках на таежных реках, и в первые минуты я лишь растерянно смотрел на взбеленившуюся воду. Наконец догадался вытянуть повыше лодку и завернутый в кусок брезента мотор. Он был собственностью Пал Палыча, а тот умел беречь вещи. Управившись с этим делом, промокший до костей, я пустился, не особо разбирая дороги, к корневщикам.
Они были поглощены работой под тентом из палатки.
Шесть прекраснейших корней уже лежали на лубяных подстилках‑конвертах, устланных мхом. Их оставалось лишь запаковать, но, очевидно, красота панцуя сильно подействовала на корневщиков, и они нарочно держали женьшень открытым, чтобы, оторвавшись на мгновение от препарирования мочек, взглянуть на извлеченные драгоценности.
|
|
|
– Где Савва? – спросил стоявший на четвереньках Пал Палыч. Он не повернул головы и продолжал быстро и ловко орудовать костяными палочками.
Никодим не спросил ни о чем. Видимо, ему попалась заковыристая мочка.
Я принялся долго и подробно рассказывать о стрельбе, ожидании и наводнении. Они вроде слушали, но не понимали. Пришлось дважды повторить, что река взбунтовалась. Только тогда Никодим повернул голову к Пал Палычу:
– Еще по корню, между прочим, выцарапаем.
– Да. Вода, того гляди, пойдет по склону. Хоть выше и лежит ствол, но такого ливня он не сдержит.
– Сдержит. Полсотни лет, между прочим, держал.
– Не больно‑то, – бубнил, не поднимая головы, Пал Палыч. – Чего мы выкопали, а уж три «спящих» корешка нашли.
Тут я обратил внимание на отдельно лежащую Лубянку с тремя корнями, у которых не было мочек. Иногда при неблагоприятных условиях женьшень не погибает, а словно впадает в состояние летаргии, или анабиоза. Корень не дает побега, не растет, но и не гниет. Он действительно словно дремлет в земле. Так может продолжаться не один год и даже десятилетие. Потом, будто вдруг, женьшень просыпается, оживает, почка на головке стебля дает побег, и растение продолжает жить как ни в чем не бывало.
– Наводнение! – повторил я.
Мне было непонятно, почему эта весть совсем не взволновала корневщиков. Но я ошибался.
Наконец Никодим выпрямился, потер поясницу, видимо занемевшую от долгого неподвижного и неудобного положения:
– Вот. Подвезло, да заколдобило. К завтраму здесь не земля – жижа, между прочим, будет. Напьются корни, поеные станут.
– Давай, давай, Никодим. Разговорился не ко времени.
– Подожди минутку, спина занемела. Пройди такой ливень на неделю раньше – и нашли бы плантацию, да ни корешка не взяли бы.
– Будет. Взяли же! И еще сколько! Килограмма два. Не меньше. А всего здесь десять будет. Не меньше. Первый сорт корешки, экстра!
– Может быть, и десять килограмм, между прочим, – сказал Никодим и снова опустился на локти.
Тогда разогнулся Пал Палыч, и на лице его было такое выражение, словно перед его взором маячила осуществленная мечта.
Ливень, пробиваясь сквозь кроны, грохотал по тенту.
– Что делать‑то будем? – спросил я.
– Выкопаем корень – и в избушку. Переждем непогоду – и домой. Распрощаемся с кладом до будущего сезона. Вот тогда…
Пал Палыч не договорил, покосился на Никодима и принялся орудовать палочками.
Пасмурный, непогожий день гас быстро. Ливень трудился, как на поденщине, по заявлению Пал Палыча. Закончив выкопку, Пал Палыч и Никодим завернули Лубянки сначала в свои шинели – мою не взяли лишь потому, что она была слишком мокра, – потом в палатку.
– Лишь бы корни не испортить, – приговаривал Пал Палыч. – Напоим – пропадут наши труды ни за грош.
Тюк получился внушительный. Под веревку продели жердь и понесли его на плечах. К реке подошли в густых сумерках, казавшихся совсем непроглядными, потому что ливень не прекращался. Вода в реке поднялась и подступила к корме лодки, хотя я втащил ее от уреза метра на два выше. Пал Палыч снял брезент с мотора и еще раз укутал тюк с женьшенем. Потом приладил двигатель на корме.
– Напрасно, Паша. Попадет, может быть, плавучая коряжина под винт – разнесет.
– Новый купим! Нам теперь что! Нам теперь корешки беречь надо.
– Шинель мою наденьте, – предложил я. – Продрогли в рубахах под дождем.
– Сам берегись, доктор. Мы привычные – и моченые, и сушеные. Через полчаса в избушке у печки обогреемся, чайком побалуемся.
Противоположный берег, верх которого едва можно было различить на фоне темного обложного неба, выглядел каменным монолитом. Направо, вниз по течению, белой оторочкой прибрежной пены обозначился остров. Он выглядел небольшим пятном. Видимо, его сильно затопило.
Спустили лодку. Пал Палыч положил тюк на нос, залез сам. Потом велел забираться мне. Я сел на дно. Никодим впрыгнул последним. Течение подхватило нас. Мотор заработал с первого рывка дергачом. Никодим направил лодку наискось по течению.
Мы находились на середине реки, неподалеку от пенистой полосы, обозначившей остров, когда в днище что‑то ударило. Послышался треск, и сук с силой уперся мне в бок. Не будь на мне шинели, сук вскрыл бы мне грудную клетку не хуже скальпеля.
Лодка остановилась на мгновение, и, хотя мотор работал на полную мощь, вывороченное дерево‑плавун, протаранившее лодку, поволокло нас к острову.
– Понесло… – прокричал Никодим.
– Держись! – отозвался Пал Палыч. – На остров тащит. Цепляйся! Не то корни потопим!
На наше счастье, выворотень ткнулся в подножие старого кедра, стоявшего на подтопленном острове, и мы высадились. Пал Палыч первым делом упрятал в дупло тюк с корнями и велел мне снять шинель, чтобы завесить отверстие.
Ночью вода продолжала подниматься, затопила пятачок у корней кедра, на который мы высадились. Пришлось забраться на ветви, благо росли они невысоко.
Двое суток вели мы «ветвистый» образ жизни, голодали, пока Савва Петрович не связал небольшой плотик. Он спустил его с излучины на веревке, сплетенной из лыка, и мы по одному выбрались на берег.
Дождь не переставал, хотя и утих немного.
В избушке первым делом осмотрели корни. Они были сухи.
Вечером у Пал Палыча подскочила температура. Я простучал его грудную клетку, обнаружил тупость в средней доле правого легкого.
Мы с Никодимом отделались, кажется, лишь катаром верхних дыхательных путей.
В тот же вечер Пал Палычу стали давать по кусочку сырого корня женьшеня. Но я‑то знал, что это не поможет. Раньше надо было. Может быть, у него достанет сил справиться с пневмонией. В его возрасте это весьма трудно.
Сегодня в пять часов тридцать пять минут Пал Палыч скончался.
Мы донесли его все‑таки до районной больницы. Это было позавчера. Ударные дозы пенициллина, я уверен, сделали свое дело. Я попросил врача, чтобы он сделал необходимые анализы и установил, были ли убиты в легких пневмококки. Знаю наверняка: да. Но патологический процесс остановить не удалось. Он стал подобен поезду, который покинула бригада машинистов, – неуправляемым. Катастрофа в данном случае была неминуема.
Никодим и Савва Петрович начали было хлопотать, желая отвезти тело Пал Палыча в город. Но зная больничные порядки, я сказал им, что тело выдадут только родным и надо оформить соответствующие документы.
– Дети у него есть? – спросил я.
– А как же! Четверо сыновей и три дочери. Мы им отцовскую долю полностью выделим, вы не беспокойтесь. Всю сполна, со всех выкопанных корней. Тем более такое дело, – Савва Петрович сокрушенно покачал головой без единого седого волоса.
– Я не беспокоюсь.
Мы сели на попутку и отправились. Корни, чтоб не намокли случаем, Никодим взял с собой в кабину. Я и Савва Петрович устроились в кузове.
Светило солнце, но дорога, раскисший проселок, еще не просохла, и вездеход тащился с трудом.
Об авторе
Коротеев Николай Иванович, член Союза журналистов СССР. Родился в 1927 году в Калинине. По образованию медик. В 1956 году защитил диплом в Литературном институте имени А. М. Горького. Печататься начал в 1949 году. Работал в газете «Комсомольская правда», журналах «Вокруг света» и «Искатель». Основная тема творчества – человек и природа. Написал несколько приключенческих повестей – «Выстрел в тайге», «Огненная западня», «Быль о якутских алмазах». Автор интересуется и военной темой – повести «Испания в сердце моем», «Когда в беде по грудь» и другие. В альманахе публикуется впервые. Работает над приключенческой повестью о нефтяниках.
Николай Димчевский
ТАНЕЦ АНИТРЫ
Рассказ
Рис. В. Белова
В этом заснеженном мире кабина словно капля тепла, пропахшего соляркой и табаком. Иногда я мысленно взлетаю в белесое поднебесье, повисаю в обжигающем морозе и вижу черную крупинку трактора, нацепленную на серую нитку следа. А нитка вытягивается из‑за горизонта, и не видать ее начала. Среди низких таежных сопок, рядом с пустынным руслом реки так она тонка: дунь – порвется. Не верится, что можно протянуть ее по этой мертвой бесконечности…
И я опускаюсь обратно к скорлупке кабины, отгородившей меня от просторов жестокого холода.
Работает двигатель. Я засыпаю и просыпаюсь под его урчание, вдыхая его тепло. Который день его не выключаю. И нельзя выключать – замерзнешь. А если не замерзнешь, то утром сколько возни. За ночь так проморозит, так схватит и просквозит металл, что сталь делается хрупкой и детали могут полететь разом. Конечно, научился я и промерзший двигатель пускать. На санях у меня разрезанная пополам железная бочка. Нальешь в нее солярки, поставишь между гусеницами на снег и подожжешь, а сверху на капот бросишь брезент. Лишь так и можно отогреть заледенелое сердце машины.
В этих краях тягучая, нескончаемая, коченеющая зима. Самая для нас в такую пору работа. Летом не сунешься никуда через болота. Лишь зимой открываются проломные дороги напрямик.
Так и живу я в кабине трактора. Совсем отвык от людей. Покажись на пути человек, не поверил бы глазам. Не может тут быть людей. Знаю: не может быть. Лишь в конце пути, еще в неделе езды, если все будет хорошо, приеду я к домику, где живет наш геолог, и там неподалеку охотничье зимовье.
Очень хороший этот домик. Я привез его еще по первопутку на санях и поставил под сопкой в тихом месте. Уж я его утеплил – лучше нельзя. С трех сторон нагреб пуховые сугробы, накрыл по самую крышу. А внутри печечка, столик у оконца и откидные лавки, как в вагоне.
Голутвин, геолог, там остался. Что ему! Отсиживается в тепле, охотится, к лету готовится. Скоро с ним увижусь, с бородатым неряхой, с приветливым и бесшабашным моим другом. Половина пути осталась.
В белой пустыне, в одинаковости дней и ночей можно отчаяться, если б не это мое дело – вести машину, тащить сани с оборудованием. И еще – это уж так, для души – я напеваю мелодии Грига. Много их у меня, все, что передают по радио. На базе, как доберусь до приемника, не оттащишь – буду слушать музыку. Редко такое удается, еще реже – напасть на Грига. Поэтому и запоминаю, чтоб взять с собой.
В долгих поездках, когда совсем один, очень люблю вспоминать его музыку. Очень. И удивительно мне, как мог человек такое сделать, и приятно, что сам все это помню, все могу повторить, будто целый оркестр у меня в голове. Ни на чем не умею играть, а музыку запоминаю и не забываю. Который раз слушаю каждую вещь, и не надоедает.
Так дни и ночи нанизываются на дорогу, на мелодии и шум мотора. И зимняя пустыня, будто прислушиваясь, покорно ложится под гусеницы. Ни ветром, ни пургой не заметает моего следа…
Медленно, однообразно тянется время, словно загустевшее на морозе. Очень уж сегодня оп крепок. В кабину ледяными змеями вползает из каждой щелки.
…Но что такое?
Эх, так его!
Резко торможу. Мгновение сижу неподвижно, откинувшись на спинку. Мутная, тоскливая боль пронизывает меня с головы до ног.
Левое полотно порвалось… Мертво обнажились черные катки. Вот несчастье так несчастье… Прыгаю в снег. Дыхание у губ с треском опадает инеем.
Полотно вытянулось темной полосой на примятом снегу. Палец лопнул. Два куска стального стержня остались в гнездах, а середка вылетела вон.
Как теперь скрепить полотно? Проволокой?.. В санях есть несколько мотков толстой проволоки.
Мороз ледяным лезвием вспарывает ватник, режет ноги. Даже в меховых рукавицах мерзнут пальцы. Пока поднимал полотно, примерял звенья, совсем руки закоченели.
Замотал проволокой, а душа неспокойна: слабо, хлипко получилось. Разве что для пробы. Проехал немножко – порвалось. Где проволоке держать, если стальной стержень не стерпел!
Тяжко и тревожно мне. Один я одинешенек в бесконечных снегах. Ни инструмента, ни помощи. Палец‑то на заводе прессовали, а у меня лишь ломик да молоток.
Не до музыки тут. Но она сама льется. Не пойму даже почему, так мне сейчас не по себе. Танец Анитры. Да, хорошо помню танец Анитры. Иногда забываю названия, а тут помню: слушал с месяц назад в передаче из Иркутска.
Я достал из саней половинку бочки, залил соляром, подтащил к трактору и поджег. Сначала пламя будто ежилось, боялось мороза, а потом зацвело и показалось мне Анитрой. В таком она должна быть платье – из пламени на белом снегу.
Конец полотна со сломанным пальцем я сунул в огонь. Погрел руки и лицо, повернулся спиной. Тут хоть волчком крутись, все равно где‑нибудь да пропорет мороз одёжу.
Как неудобно пристраивается тяжелое полотно. Не хочет поддаваться. Наконец придумал: сложил два мотка проволоки, на них последнее звено и прижал его к балке саней. Приставил к торцу пальца ломик и начал долбить молотком, стараясь выбить палец из втулки. Когда металл остывал, я снова грел звено и опять стучал.
Ранние сумерки быстро скрыли округу. Тьма запахнулась надо мной. Только бочка гудела рядом. Только плясала над ней Анитра в красном и желтом платье, и черные волосы ее опадали до снега.
Долго не мог я разобрать, поддался ли палец. Иногда изменчивый свет обманывал: казалось, наклюнулся чуть заметный зазор. Но это было не так…
Черт знает, может, палец еще на заводе намертво приварился к втулке? Но я бил и бил молотком по ломику. Грел звено и снова бил. Бил долго. Сгорела Анитра. Пламя, бесформенное и коптящее, осталось на её месте. Пропала и музыка. Не пропадал лишь один звук: удар молотка о ломик, короткий и глуховатый. Голос двигателя не считаю: его я не слышу.
Перед глазами все время стоял ободок втулки и палец, который за весь вечер не захотел подвинуться ни на волосок. Теперь я знал каждую зазубрину на закопченном металле и видел проклятое звено, даже закрыв глаза. Однообразное движение руки с молотком стало привычным.
Неожиданно для самого себя я решил, что пора отдохнуть. Сунул в пламя банку тушенки и достал из кабины котелок с водой. Воды оказалось мало. Подсыпал сухого, как мел, снега. Не верилось, что он может растопиться.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 141; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!