К очерку А. Иванченко «ТРУБКА КОРСАРА» 2 страница
Это была еще одна родственница женьшеня – трава со странным знахарским названием: заманиха. Я видел ее в гербарии семейства аралиевых. Оно немногочисленно. На Дальнем Востоке всего восемь представителей, считая женьшень, а всего в семействе – тридцать растений.
Наконец мы миновали угрюмый лес и стали спускаться. Нас окружил высокий прямоствольный кустарник. Он поднимался из земли сразу десятками черенков и окутывался густой шапкой листвы то на уровне груди, то над головой. Кусты походили на разрывы снарядов, какими их рисуют дети. Лозы, устремленные вверх, поросли густой, словно пятидневной щетиной.
Неожиданно Савва Петрович остановился и стал оглядываться. Я тоже. Теперь я разглядел, что кусты росли цепями. От одного, самого высокого и, видимо, самого старого, в стороны разбегался молодняк, выстроившись точно по ранжиру.
– О ты черт! – выругался Савва Петрович. – Заскочили в чертово логово. Хоть обратно вертайся. Прорубаться придется. Беритесь за топор. Не выпустит чертов куст.
– Что?
– Заскочили, говорю, в чертово логово. Не видите: дикий перец кругом, чертов куст.
– Этот!?
– Да, кругом… Пообдерем теперь одежку… Али и впрямь вертаться?
Я присел у молодого светло‑зеленого побега, пробившегося из земли, видимо, только в этом году.
Савва Петрович, истолковавший мое любопытство по‑своему, махнул рукой и сказал:
– Напрасно нагибаетесь! Не панцуй это. Обманка. Тот же самый чертов куст, нетронник. Только молодой. Столько имен у этого проклятого куста, что заблудиться, как и в нем самом, можно. А по‑ученому и совсем его названия не выговоришь. Мудреное.
|
|
|
– Элеутерококк.
– Вот‑вот. Элулетерок.
– Элеутерококк.
– Один пес. Не обойдешь его, не объедешь. Попал в заросли, словно в колдовское место. Чуть не всю одежонку с тебя посдирает. Сейчас попробуете.
Я с нежностью смотрел на яркие молодые побеги.
– Да что вы прилипли к этому чертову кусту? – не выдержал Савва Петрович.
– Этот чертов куст еще покажет себя.
– Да. Берите топор.
– Элеутерококк – брат и соперник женьшеня.
– Соперник? Это соперник? – Савва Петрович впервые за наше знакомство рассмеялся. – Только не говорите кому еще… Не только засмеют, шайками закидают.
– И все‑таки она вертится!
– Чего? – Савва Петрович нахмурил брови и посмотрел на меня с некоторым любопытством… – Идемте, а то мы и к концу недели до своих не доберемся.
Я не стал спорить.
Перчаток у меня, конечно, не было. Руки вскоре были в кровавых царапинах и ссадинах, лицо тоже. Вначале Савва Петрович ругмя ругал чертов куст, а потом обозлился до немоты.
Взяв в руки топор, я с неохотой прорубался сквозь заросли своего любимца – чертова куста. Он показал себя достойным противником. Только часа через два, взмокшие от пота, исцарапанные в кровь, мы наконец‑таки выбрались на свободу. Отерев пот с лица, Савва Петрович отшвырнул в сторону сцепившийся колючками пук ветвей:
|
|
|
– Коли чертов куст тот же женьшень, на кой ляд нам мучиться? Наберем да и пойдем в контору. Пусть нам платят как за панцуй.
– Полезность и стоимость – разные вещи, – напомнил я Савве Петровичу.
– Не слышал я о лечебных деревьях и кустах. Лечат травами.
– А цветы липы – потогонное, настойка рябины помогает от головной боли…
– Женьшень‑то от всех болезней помогает, – парировал Савва Петрович.
И снова, не дожидаясь ответа, Савва Петрович двинулся вперед, словно не предвидел возражений.
– Ни от чего женьшень не помогает и никакую болезнь не излечивает, – сказал я ему вдогонку.
– Задарма тогда ходим, задарма нам деньги платят, – пробурчал корневщик и с досадой махнул рукой.
Как ему было объяснить, что я прав, когда говорю – не помогает, не поможет даже при головной боли, не лечит, не излечит даже насморка! Женьшень как бы закаливает организм, если уж сравнение нужно, словно физкультура и спорт. Он делает организм более устойчивым к повреждающим факторам. Шеф это доказал!
|
|
|
Что значит помогать? Что значит лечить?
У человека болит голова. Она может болеть от тысячи и одной причины. Устраняет ли пирамидон причину болей? Нет. Он снимает к примеру спазм сосудов мозга. На время – и только. Лекарство в этом случае не имеет к причине болезни никакого отношения. Оно ликвидирует излишнее напряжение на отдельном участке, и если организм успеет восстановить равновесие, то боль действительно пройдет, а если нет, то она возобновится.
Пенициллин тоже не лечит. Он помогает организму справиться с возбудителем болезни. Женьшень не снимает излишнего напряжения на отдельном участке, например головную боль. Он предупреждает возникновение самого напряжения, помогая организму заранее отрегулировать поведение сосудов. Женьшень не уничтожает возбудителя, он помогает организму заранее наладить свои системы для борьбы с микробом.
Женьшень повышает работоспособность, надежность различных систем организма в его постоянной борьбе с внешними воздействиями: переохлаждением, перегревом, перегрузками, отравлениями. Женьшень помогает организму стать таким, чтобы системы не выходили из параметров, которые в нашем понимании именуются здоровьем. В этом смысле женьшень не излечивает человека, а создает условия для пребывания в состоянии здоровья…
|
|
|
Раз попав в безвыходную ловушку чертова куста, Савва Петрович двигался очень осмотрительно, обходя его густые заросли, и продолжал ворчать. Но, по‑моему, мы находились в сокровищнице, куда более богатой, чем тысячи фантастически крупных корней женьшеня.
Искать женьшень трудно. Разводить – не менее. Поэтому еще двадцать лет назад при Дальневосточном филиале Сибирского отделения Академии наук СССР был создан Комитет по изучению женьшеня и других лекарственных растений Дальнего Востока или просто – Женьшеневый комитет. Его возглавил мой шеф.
Создание официального комитета внесло весьма малое облегчение. Цена на «корень жизни», как и теперь, оставалась высокой, изучение его было дорогостоящим предприятием. Однако слова «и других» в названии комитета обязывали. Шеф высказал предположение: если растения одного ботанического семейства, как правило, обладают сходными или подобными свойствами, то, очевидно, и семейство аралиевых, к которому относится род панакс, не представляет исключения.
В сферу биологического и фармакологического изучения попали заманиха, аралия маньчжурская, аралия колючая, акантопанакс и ехинопанакс – травы, кустарники и даже деревья, чего обычно фармакологи не исследовали. Ревизия семейства аралиевых проводилась полная. Ею занялся молодой тогда аспирант Хабаровского медицинского института Фруентов. По совершенно случайным обстоятельствам Фруентов откладывал исследования чертова куста – элеутерококка колючего – «на закуску». Ученый не сумел закончить его проверку, перешел на работу в Ленинград. Доводить ревизию семейства аралиевых до конца выпало на долю шефа. Я говорю «выпало на долю» потому, что никто, и сам шеф в том числе, не предполагал, какие возможности таит в себе элеутерококк, он же нетронник, дикий перец, чертов куст.
Первые же опыты заставили шефа отнестись к чертову кусту с самым пристальным вниманием.
«Дайте мне точку опоры…» Она нужна не только для того, чтобы перевернуть земной шар. Она необходима и в фармакологии. Шеф нашел точку опоры для исследования действия женьшеня и других аралиевых – работоспособность организма. Тут стоит посмотреть на работоспособность с иной стороны, медицинской. Здесь надежность всех систем организма обеспечивается бесперебойностью питания, окисления.
Итак, точка опоры – работоспособность, точка отсчета – результаты опытов с женьшенем. Новый объект исследования – элеутерококк, он же нетронник, дикий перец, чертов куст. Метод – стимуляция дыхания.
Опыты с женьшенем убедили, что его не следует принимать как стимулирующее средство, повышающее выносливость резко, скачком, перед подъемом на большие высоты, перед жесткой физической нагрузкой. Почему? Он значительно повышает внутритканевое дыхание, заставляет мышцы трудиться с полной отдачей, но этот эффект выше, чем возможность организма обеспечить его.
А элеутерококк? Сравнительные эксперименты с женьшенем по стимуляции дыхания показали: элеутерококк в отличие от женьшеня может быть использован непосредственно перед подъемом на большие высоты, непосредственно перед жесткой физической нагрузкой, и одновременно, подобно женьшеню, элеутерококк – отличное тонизирующее средство.
При дальнейших сравнительных экспериментах это «в отличие» и «одновременно» неизменно повторялись. И главное – в отличие от женьшеня запасы элеутерококка в тайге практически неисчерпаемы, а как лекарство элеутерококк в ряде случаев по действию оказался лучше, нежели знаменитый легендарный родственник.
Я оглядывался вокруг, рассматривая великолепные заросли таежного «гадкого утенка», таежной «золушки», самого, пожалуй, «бедного родственника женьшеня», хотя, как заметил еще В. К. Арсеньев, «самого ближайшего родственника» барчука и аристократа.
Я не узнал своего любимца! Да что было видено мной? Модельные кусты? Вырытые корни? Отдельные побеги? Высохшие листья? Склянки с надписью «Жидкий экстракт элеутерококка»?
Какое длинное, тяжелое, уныло‑прозаическое название! Я бы назвал его «Эликсир жизни»…
– Пропасть его в тайге, а пользы никакой, – продолжал сетовать корневщик. – Если только ягоды вместо перцу для приправы попробовать. Не верю я в него.
– В женьшень тоже, наверное, не сразу уверовали. Даже наверняка не сразу.
Вечером у костра грустный Савва Петрович неожиданно сказал:
– Нет мне удачи. Шутка ли, за вычетом двух лет гражданской да четырех в Отечественную, считай, без малого полсотни годков в тайгу гоняю, и хоть бы раз упие в руки дался. Ни единожды. А в этом сезоне, на второй день, шагах в ста от табора… Смотрю– не верю. Зажмурился, аж до белизны в глазах. Открыл – стоит. Кругом трава от ветра колышется, а ножка с красными ягодами будто каменная – не дрогнет. Высокий, по пояс мне, стебель. Чуть пониже ягод – венчик листяной. Словно шесть ладоней с растопыренными пальцами в стороны расставил. Совсем ослабел я. Колени будто подломились. Опустился на землю. Ползком к нему. Давай руками палую листву отгребать. Дрожат подлые пальцы – уёму нет. Выполол вокруг траву. Чисто около головки, лишь стебелек какой‑то за нее зацепился. Протянул я руку… И будто черт меня толкнул! Надломил шейку… Обесценил корень. Он сок потеряет – гнить начнет…
Савва Петрович посмотрел на меня. Долгим, внимательным взглядом.
– Своими, вот этими руками. Чуть со свету не сжили меня бригадные. Такой корень погубить. Столько денег потерять!
Он опять посмотрел на меня. И снова долго и пристально глядел. Чего он ожидал? Сочувствия, сожаления?
– Рубликов шестьсот отвалили бы в конторе… И решился я опустить на ночь корень в воду. Подпоить, стало быть. И головку веточкой пришпилил. Да… И полсотни беспорочных лет – кобелю под хвост.
Лишь теперь понял я отношение ко мне Саввы Петровича. Он считал, что начальник конторы не преминул передать мне историю о величии и падении корневщика. Но заведующий конторой ничего мне не говорил.
Я смотрел в небо, словно из глубокого колодца. Вершины деревьев, черные, похожие на застывшие клубы, четко ограничивали ультрамариновую глубину, в которой застыли звезды. Я перевел взгляд на костер. Огонь ползал по веткам сушняка, желтый, медлительный, подолгу выбирая, какую бы из хворостин обвить. И с такой же раздумчивостью и неторопливостью мои спутники, вернее, те люди, спутником которых был я, пили парующий в вечерней прохладе чай из больших кружек.
Савва Петрович без умолку говорит. Он явно почувствовал облегчение после признания в грехах.
– А вот почему такая разница между диким и выращенным? – обращается он ко мне.
– У нас в институте проверяли свойство и того и другого. Разницы нет или почти нет.
Я заметил, что мои новые знакомые стали прислушиваться к разговору.
Савва Петрович ухмыльнулся.
– «Почти»… В тайге «почти рядом» – сто верст.
– Мы считали по городскому масштабу.
– Приготовляли вы его как? – спросил корневщик. – Каким способом?
– Древним, корейским. После промывки вкладываем корень вовнутрь выпотрошенного цыпленка, запечатываем в фарфоровый сосуд и держим на пару до тех пор, пока корень и цыпленок не превратятся в однородную массу. Потом даем по чайной ложке.
Корневщики рассмеялись все, дружно, по достоинству оценив приведенный в шутку рецепт из древней книги по фармакологии.
– Во всяком случае, – продолжал я уже серьезно, – наверное, не стоит жарить корень на решетчатых противнях, по три, по четыре раза вываривать его в сиропе из тростникового сахара…
– Но мы‑то не так… – прервал меня Савва Петрович.
– Не так. У нас промышленная сушка проводится в застекленных ящиках с отверстиями по бокам, под сильными электрическими лампами.
Распалась на угли толстая ветка в костре, мелочь засыпала пламя. Взметнулись, шарахаясь, в темноте искры. Огонь опал, померк. Тяжкий, мучительный и тоскующий вопль огласил тайгу:
– Уа‑ва‑ах‑ха‑ха‑ууу‑а…
От неожиданности у меня мурашки побежали по спине. И опять неподалеку, в гнетуще‑мрачной тиши, захлебываясь страданием, возопил голос.
– А‑ха‑ха‑ууу‑а‑ай!
Я старался не подать виду, что мне жутко. Молчали и корневщики.
Вспыхнули ветки, завалившие жар костра. Пламя осветило поляну, свет добрался чуть не до вершин. И над нами тенью пронеслось нечто огромное, несуразное, кувыркнулось в воздухе и, не издав ни звука, ни шороха, растаяло в чаще.
– Душа Ван‑ганго, – срывающимся голосом пробормотал Савва Петрович. – Уходить отсюда надо. Не будет удачи.
– Удача… Была удача… – Пал Палыч махнул рукой и обратился ко мне, успокаивая. – Это филин‑рыболов. У него размах крыльев – два метра. Он и пролетел над поляной. А раньше корневщики, ва‑панцуй, думали, что это души трех братьев перекликаются. Души потерявших друг друга.
Наверное, мне не удалось скрыть не то испуга, не то оторопи, и Пал Палыч это заметил. Я подвинулся ближе к костру.
– Один на всей земле корень такой есть, – продолжал Пал Палыч, хитровато прищурившись. – Может, говорят, он в птицу или тигра, а то в простой камень обернуться. Вот поэтому его очень трудно найти. Филин пролетел. А вдруг и не филин это вовсе, а женьшень обернулся птицей. Узнать оборотня можно. Коли ты испугался, закрыл глаза и птица ли, зверь ли, камень исчезли, то и был женьшень.
Третий бригадник, самый старший, Никодим, сидел у костра, усталый, истомленный. Я не слышал еще его голоса.
Затрещал костер. Недовольно нахмурив брови, Пал Палыч посмотрел на Савву, вздохнул.
– Опять еловых веток понасбирал? Гляди теперь, чтоб искра в одежде не запуталась.
Боясь, что разговор отвлечет рассказчика, я спросил:
– А дальше? Дальше‑то…
Я читал легенды и сказки о женьшене. Но в книгах они не тронули во мне той особой струночки, что заставляет сердце замирать или биться сильнее. Песни и сказки надо слушать там, где они родились.
– Давно‑давно женьшень жил в Китае, на юге, – принялся негромко втолковывать Пал Палыч. – Однако никто не знал о существовании целебного корня. Но пророк Лао‑цзы открыл его тайны и назвал людям приметы женьшеня. Тогда растение сбежало в горные страны севера. Люди снова потеряли его, пока ученый Лао Хань‑ван, разговаривая с другими полезными травами, не открыл убежище беглеца. И опять женьшень скрылся. Он перекочевал в Уссурийский край.
Много веков прошло… И люди снова открыли обиталище беглеца. Три брата отправились к берегам Великого океана, чтоб достать чудесный корень. Но они заблудились в тайге и погибли. Все три брата: и Ван‑ганго, и Касаван, и Лиу‑у.
С тех пор их неприкаянные души бродят по чащобам, перекликаются между собой. Все пытаются выбраться из зеленого моря. Поэтому в давние времена, когда китайские женьшенщики являлись в наши края за корнем, ни в жизнь не ходили в ту сторону, откуда слышались «голоса братьев».
Чтобы не оставаться в долгу перед корневщиками, я рассказал о малоизвестных записках Владимира Клавдиевича Арсеньева. При упоминании этого имени третий корневщик, Никодим, вроде бы очнулся от транса. Он поднял вялый взгляд. У меня было время присмотреться к нему и поставить свой диагноз до того, как он ко мне обратился. Я рассказал, что в блокнотах замечательного путешественника и краеведа были такие записи:
«Владелец аптеки уверял меня, что в сырую погоду женьшень издает слабый, едва заметный фосфорический свет и распространяет пряный специфический запах». Или еще: «Хозяин женьшеня передал мне, что чувствует необъяснимое, доходящее до галлюцинации беспокойство, когда корень лежит в его комнате». Встречались в бумагах Владимира Клавдиевича и вырезки из тогдашних газет, которые сообщали куда более сногсшибательные слухи: «Женьшень – лесной брат осьминога. Если у спрута растет множество паучьих ног, то женьшеню дадено еще больше косматых лап и когтей. Этот демонический корень обвивает больного в лунные ночи и колдовским образом вбирает в себя его недуги». И еще есть запись, что черный сок панцуя, которого вообще не существует, дает человеку дар кладовидения.
А еще говорят…
Может быть, я и рассказал бы, что еще слышал, но зуд на спине и шее стал непреодолимым. Поглядев на мои усердные почесывания, Пал Палыч велел снять рубашку. Я повиновался.
– Э, доктор, да на тебе десятка два клещей! Как же ты терпел?
– Терпел…
Пал Палыч каленой иглой принялся выковыривать клещей. Я собрал в кулак все свое терпение и проявил его квантум сатис – сколько требовалось.
Пока мне оперировали спину и шею, Савва Петрович коптил над костром мое белье. Он уверял, будто это помогает. Я успокаивал себя тем, что в августе клещи, как правило, не заражают энцефалитом, и надеялся не стать неприятным исключением. Однако меня очень обеспокоило поведение Никодима. Я не вытерпел и спросил, что с ним.
Тогда он заговорил.
– Стар я, между прочим, стал. Выдохся в тайге. Не по мне она становится. Вот так, между прочим, и становится совсем не по мне. Походил‑походил неделю, походил другую, оно, хожение‑то, вылезает боком. Настоечку женьшеневую я, между прочим, не потребляю летом. Десны слабые. Кровить начинают. В мае приходится бросать пить настоечку. Вот и силы убегают, убегают.
Свирепый вид Никодима, его привычка многократно выговаривать «между прочим» и при этом вскидывать куда‑то, чуть не на лысое темя, брови, на кои переселились, видимо, все волосы с головы, не вязались с тонким, почти девичьим говорком.
Слушая его, я как‑то вдруг подумал о том, что было бы очень хорошо поставить опыт… С согласия Никодима, конечно. В отличие от женьшеня настойку элеутерококка можно принимать круглый год. Это ли не явное преимущество! В опыте с Никодимом не заключалось никакого риска. Препарат – настойка элеутерококка – давно проверен всесторонне. Пожалуй, десяток, если не больше, клиник страны приняли его на вооружение. Собственно, то, что я хотел предложить Никодиму попринимать настойку элеутерококка вместо женьшеня, нельзя было назвать опытом. Это просто обычный совет врача.
Я решил, что другого, лучшего, случая мне не представится.
Утомление у Никодима было очень ярко выражено, а работами шефа было доказано: чем ярче, сильнее фон утомления или болезни, тем достовернее, отчетливее действие женьшеня и элеутерококка. Женьшень Никодим не принимал три месяца. По законам, божеским и человеческим, тонизирующее, длительное общеукрепляющее, действие женьшеня должно прекратиться совсем, или почти совсем, даже по таежным масштабам.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 112; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!