К очерку А. Иванченко «ТРУБКА КОРСАРА» 3 страница
Почему бы мне не попробовать – на таком‑то ярком фоне! – действие настойки элеутерококка.
Однако прежде всего надо исключить, что Никодим заболел. Простыл хотя бы. Я осмотрел его, но ничего особенного, кроме некоторых возрастных изменений, не обнаружил.
Я буду – контроль. Савва Петрович и Пал Палыч, сам видел, принимают женьшень. Правда, силы, как говорят, неравные. Но мне дает право равняться со старцами моя нетренированность.
Путь мне преградил куст, наглухо оплетенный кишмишем. Чуть пригнувшись, я схватил рукой купину, чтоб откинуть в сторону и пройти.
Я откинул, а разогнувшись, окаменел…
На уровне моих глаз, в шаге, плавала тупая, величиной с кулак голова змеи. Она походила на тупорылый ботинок и была так страшна, как если бы ботинок обрел способность подняться сам по себе в воздух и вытаращить желтые, остекленевшие в безумной ярости глаза.
Я сделал невероятный, немыслимый прыжок, кинулся прочь, не разбирая дороги и вопя, пока не упал, запутавшись в каких‑то ползучих растениях, и не смог подняться.
Меня трясло и било – не то судороги, не то истерика.
Это я сегодня могу писать, а три дня я занимался тем, что беспрестанно оглядывался. Каждая ветка дерева, каждый сухой сук на земле казались мне змеей.
Теперь я могу рассказать своим подопытным мышам перед экспериментом, что такое стресс – реакция напряжения. В сильном ее проявлении.
Когда я интуитивно понял, что передо мною змея, нервы мои сработали. По их приказу в кровь из надпочечников было впрыснуто большое количество адреналина. В следующую десятую секунду сузились кровеносные сосуды. Значит, я побледнел. Как полотно. В груди ощутился ледяной комок. Раздражитель – змея – очень сильный, и, следовательно, сузились не только кровеносные сосуды, но и лимфатические, а также вилочковая железа, находящаяся за грудиной. Отсюда и ощущение холода или, как говорят, страха, который спирает дыхание, перехватывает горло. Впрочем, ощущение «в зобу дыханье сперло» возникает и от большой радости. Радость тоже стресс. И при радости процессы, реакция организма та же. Крайности сходятся.
|
|
|
Почти каждое заболевание начинается с реакции напряжения, или общего адаптационного, приспособительного, синдрома. Стресс характеризуется недомоганием, потерей аппетита, апатией. Это, пожалуй, одна из древнейших реакций, приобретенных человеком в процессе эволюции, похожа на каменный топор. Она действует далеко не всегда расчетливо. По ряду обстоятельств она может «сойти с рельс» и направиться по пути полома, а не спасения организма. Говорят же «умер от страха». Впрочем, можно и от радости.
|
|
|
Это характерно не только для человека, но, очевидно, для всех позвоночных приматов. Обезьяны часто погибают от стресса. В литературе, в частности, описан случай, когда шимпанзе, которую везли на пароходе, погибла от испуга, услышав гудок.
И вот три года назад в одном из разговоров с шефом мы как‑то подошли к мысли, которая нам обоим показалась фантастической. А она действительно выглядела фантастической! И заключалась в предположении, что лекарства с таким широким спектром действия, как женьшень и элеутерококк, должны каким‑то образом влиять на течение реакции напряжения. Оказывать определенное действие на адаптационный, приспособительный, синдром. Помогают же эти вещества переносить организму большую физическую нагрузку, сильный холод и жару, отравления ядохимикатами, различные болезни. При всех этих воздействиях у подопытного животного тоже возникает стресс.
Идею, что существуют лекарства, влияющие на адаптационный синдром, выдвинул учитель шефа, ленинградский ученый, профессор Николай Васильевич Лебедев. Он назвал такие препараты адаптогенами. Лебедевым же был синтезирован такой адаптоген, как дибазол. Этот препарат понижает кровяное давление при гипертонии, а в очень небольших дозах действует в ряде случаев подобно женьшеню и элеутерококку.
|
|
|
Но одно – идея о влиянии на адаптационный синдром, другое– каковы конкретные действия препаратов. Задумавшись об этом, мы с шефом предположили, что адаптогены должны усиливать стрессорные влияния.
– Попытайтесь, – предложил шеф. – Попробуйте.
– Результаты, я думаю, можно предвидеть.
– Вероятно… – осторожно заметил шеф.
Предположения мои были просты.
Еще за несколько веков, если не тысячелетий, до того, как медики подошли к изучению реакции напряжения, люди, в частности римляне, использовали стресс для уничтожения неугодных. Они их распинали. Распятие – сильный стрессор. У нас, экспериментаторов, это называется иммобилизацией, обездвиживанием.
Срок, после которого наступает летальный исход, тоже определен римлянами: конец третьих суток.
Согласно динамике процесса, реакция напряжения делится на три стадии, или фазы: тревоги – аларм‑фаза, резистентности, или устойчивости, и истощения.
Впрочем, это описание реакции напряжения условно. Однако при всех вариантах течения стресса триада: гипертрофия надпочечников с увеличением секреции; уменьшение вилочковой железы и лимфатического аппарата; кровоизлияния в желудке и кишечнике – неизменно есть.
|
|
|
Я сказал шефу, что мне хочется провести ряд опытов по количественной оценке действия адаптогенов на течение стресса. Например, на увеличение веса надпочечников, сердца, печени, почек у крыс, подвергнутых иммобилизации.
Шеф сказал:
– Это прямо‑таки захватывающая мысль. Избрать в качестве фармакологической мишени не симптом, не заболевание, как таковое, не уничтожение возбудителя, а приспособительную реакцию, которая встречается почти при всех заболеваниях.
Я сказал:
– Попытка фармакологической регуляции стресса.
Шеф поправил:
– Опыт фармакологической регуляции стресса.
Пять дней не прикасался к запискам. Глупость какая‑то. То главное, что останется в моей голове после возвращения из таежной ссылки, и будет нужно. А записи – ерунда.
Неужели я не запомню, что после приема настойки элеутерококка Никодим повеселел, проходил весь день вместе с нами по бокам сопок в поисках неизвестно чего.
Хожение, хожение с сопочки на сопочку… Обрыдло!
Идут дожди. Третьи сутки на мне все мокро. Чихаю. А может быть, контрольной «мышке» наипростейшим образом плохо?
Никто из стариков не чихает и не кашляет. Никодим «потребляет», как он говорит, «чертову» настойку и не отстает от бригадных. Сегодня за ужином Никодим сердито спросил, почему я не «потребляю», как и он, «чертову» настойку. До чего же старики наблюдательны! Ведь я ни слова не сказал о том, что лазанье по сопкам мне невмоготу.
Принял.
Очень устал и хочется спать. О завтрашнем выходе в тайгу, на поиски барчука, «банчуя», как называют его некоторые лингвисты, думаю словно о каторжной работе.
Кой черт дернул меня согласиться на предложения шефа…
Набрели на старую‑престарую избушку, если можно так назвать срубик с дерновой крышей, на которой выросли черно‑ствольная береза и еще какие‑то деревья. Хоть подобие жилья.
Не пошел на поиски. Чего ходить?
Утром, как и вчера вечером, бодрый Никодим уговорил меня выпить из моего пузырька «чертовой» настойки.
Посмеяться даже неохота. Лежу на нарах. На улице пасмурно. На душе смутно. Поспал. Захотелось поесть. Перед едой выпил еще сорок капель своей «чертовой» настойки. Сварил и поел что‑то вроде кондера – жидкой пшенной кашицы. Только не с салом, а с дичью. Пал Палыч – заядлый охотник по перу. Впрочем, он один обладатель «малопульки». Не из Никодимова же карабина птиц бить. А у Саввы Петровича и у меня, кроме ножей, у меня перочинный, да топориков, оружия нет.
Хоть и хмурилось с утра, но дождь, видимо, так и не соберется. Плывут по небу кучевые облака, но не летние. Те высокие, четкие, каждый клуб в них вырисовывается ясно, а «нонешние» будто на снимке с плохой резкостью.
Старики мои припозднились. Чтоб не остыл суп, замотал рухлядью из одежды.
Сколько же энергии в моих стариках, черт возьми! Мы уже неделю бродим без толку. Теперь, хоть и недостаточно хорошо, я представляю, что такое поиск непотерянного. Сезон, на круговую, считай, три месяца: подготовка, сборы, дорога туда, поиски, дорога обратно.
Дорогонько стоит им каждый рублик! Почитай, по штуке с версты. Да с какой! Романтический флёр, которым окутываются вечера и ночевки у костра, оборачивается разодранными в кровь лицом и шеей, клещами, которых приходится извлекать из кожи калеными иглами.
Кстати, из абстрактно‑романтического ли человеколюбия заставил меня Никодим, да и другие уговаривали, принимать «чертову» настойку? Главное для них – не дать мне разболеться.
Тогда – закон тайги свят: пришлось бы бросить корневание и на своем горбу тащить меня до первого населенного пункта.
Вернувшись, никто из стариков не обратил внимание на мои старания по части кулинарии. За тем меня в лагере и оставляли. Видимо, был между ними серьезный разговор. При мне они не ссорились. Но из их замечаний мельком я мог сделать вывод, что был прав, когда предположил: они ищут мифическую плантацию женьшеня. Старики не говорят о поисках прямо: они суеверны, словно кладоискатели.
Вот опять разговор «около»:
– Завтра Авдотьки моей сын в школу пойдет, между прочим, – вздыхает Никодим. – Почитай, наш сезон, как собачий хвост, завернулся.
Никодим отхлебывает чай из кружки, воздымает на темя лохматые брови, шевелит ими, опускает в раздумье, снова принимается за чай.
– Лихоманка им в печенку! – восклицает впечатлительный Пал Палыч и размазывает по шее едва не сотню мошек. – Подыхать тварям давно пора, а они туда же – жрут.
– Того гляди, дожди начнутся… Роса холодней родниковой воды… Вертаться пора. Не по заберегам же домой топать. – Пал Палыч смотрит на пар, поднимающийся из кружки с горячим чаем, и вид у него такой, словно именно там, в легкой поволоке меняющихся очертаний, он видит то, о чем говорит.
Мне думается, единственная надежда на полное примирение стариков – находка старой плантации, в которую я попросту не верю.
Я узнал об этих поисках из разговоров обиняком. Будто бы еще отец Никодима в начале века наткнулся в тайге на смертельно раненного грабителями‑хунхузамива‑панцуя – искателя женьшеня, китайца.
Отец Никодима вынес пострадавшего и долго выхаживал его у себя дома. Однако спасти ва‑панцуя не удалось. Стар он был и дряхл, а ранение серьезное. В то время охота на корневщиков среди китайцев‑контрабандистов, их‑то и называли хунхузами, была делом распространенным и прибыльным. По условиям царских властей ва‑панцую разрешалось приходить в тайгу безоружным. Его подстерегали при выходе из тайги соплеменники и грабили.
Так вот перед смертью старик‑корневщик и рассказал отцу Никодима о своей плантации женьшеня. Около двадцати лег собирал ва‑панцуй молодые корни и высаживал их в тайном месте. Набралось там десятка три корней. Корневщнк сказал, что плантация эта якобы находится в верховьях реки, по которой мы шли. Но где точно – неизвестно. Ни отец Никодима, ни сам Никодим не могли найти приметы – одинокой лиственницы посреди поляны за «серебряной» рекой.
Впрочем, в любом поиске надежда часто сменяется неуверенностью.
Однажды шеф спросил о делах, а я ответил, что данные в моих опытах лезут на стену и понять ничего невозможно. Наши предположения о том, что адаптогены должны подстегивать стресс, летят вверх тормашками. Мне следовало заняться изучением фармакологического влияния женьшеня на изменение лунной орбиты.
– А почему вы так обижены на женьшень? – удивился шеф.
– Потому, что элеутерококк как заменитель, я думаю, лучше достопочтенного женьшеня.
Шеф рассеянно улыбнулся, сунул руки в карманы халата:
– Женьшень не заменитель. У него отличный от элеутерококка характер, как у нас с вами, например. А разность характера даже у лекарств – это не так уж плохо.
Я отложил в сторону пинцет и ланцет, постарался примирительно улыбнуться.
– Факты ползают по потолку.
– Это уже интересно.
Но мне было не до шуток. Факты действительно «ползали по потолку». Уже не первый год мы изучали влияние адаптогенов на неспецифическую сопротивляемость организма в сторону ее повышения. Адаптогены – женьшень, элеутерококк, дибазол – явно, достоверно, вне всякого сомнения повышали неспецифическую сопротивляемость организма к холоду, физической усталости, перегреву, отравлению химическими веществами. Поэтому мы давали содержавшимся в обычных условиях здоровым мышам элеутерококк. Закономерно было, с нашей точки зрения, при иммобилизации ожидать обычных стрессорных изменений: увеличения веса надпочечников, их стимуляции и соответственно падения содержания холестерина. Вот уж – пошли за шерстью, а вернулись стрижеными!
Выслушав все это, шеф присел на стул рядом, и мы вместе с ним проверили результаты экспериментов.
– Да, ошибка исключается, – сказал он, когда мы закончили работу. – Что вы думаете?
– Подумать…
– Когда придумаете, зайдите.
Я не зашел к нему, когда придумал: не был достаточно уверен в правильности подхода. Собственно, я ничего не сделал, а взял «отходы» – крыс из другого опыта, которым вводился физиологический раствор, обычных крыс из контроля. В моем‑то опыте в контроле крысам вводился спирт, такой же, как в настойке элеутерококка. У меня появилась третья точка отсчета.
Сравнив результаты, я не поверил своим глазам; результаты при введении физраствора и элеутерококка одинаковы! Проверка с женьшенем дала тот же показатель.
Адаптогены не действовали…
А спирт увеличивал вес надпочечников, снижал содержание холестерина. Он действовал.
Факты выходили из повиновения.
Следовательно, механизм повышения неспецифической сопротивляемости при стрессе и механизм, который позволяет повышать неспецифическую сопротивляемость организма при даче адаптогенов, различны!
Фантастическая идея – возможность подстегнуть стресс и дать организму дополнительные силы для борьбы – оказалась синей птицей, и только.
Я пошел к шефу.
– В аналогичной в принципе ситуации, – выслушав меня, ответил шеф, – отказываются не от идеи, а от предвзятого объяснения фактов. И только. В частности, Пастер говорил примерно так: ничего нельзя сделать без предвзятой идеи, надо только иметь мудрость не верить в те дедукции, которые не подтверждаются опытом. Понимаете?
– Очень полезная мысль.
Шеф рассеянно улыбнулся.
Иногда я становлюсь нестерпимым.
– Вы упустили одну деталь, – сказал шеф.
– Изменить предвзятую идею?
– Само собой, – сказал шеф. – Почему нет разницы, достоверной разницы между результатами введения физраствора и элеутерококка? Ведь с элеутерококком вы вводили такое количество спирта, которого было достаточно в контроле снизить показатель…
В окно кабинета виднелся бок сопки, поросший дубняком. Снег выпал давным‑давно, но деревья стояли золотые, с необлетевшими листьями. Я постарался сидеть смирно и решить задачу: почему не убежала лошадь, которая была привязана вожжами к коновязи?
Когда я сказал об этом шефу, мы вместе очень хорошо посмеялись.
Элеутерококк и женьшень в проведенном мной опыте выполняли роль вожжей, которые сдерживали реакцию организма на спирт. Следовало выпаривать его перед введением. И тогда передо мной открылись планы продолжения исследования, обещавшего быть интересным и перспективным.
Я оглядел стол, заваленный трупами крыс.
– Лихо! Получается, что фармакологическая регуляция стресса – это борьба за исправление механизма стресса. Борьба с излишествами, с вероятными повреждениями, которые стресс может нанести. Женьшень, дибазол и элеутерококк не подстегивают стресс, как мы предполагали, а обуздывают его. Буквально они «объезжают» стресс, как лошадь.
Я протянул руку к выключателю, чтобы зажечь свет в комнате. Пошарил, пошарил… Пока не вспомнил – не в городе я, и костер догорел совсем, потому и темно.
Проснулся бодрым. Схватил чайник и побежал к ручью, чтобы набрать воды и умыться. Уже по дороге вспомнил, с каким любопытством поглядели на меня старики. Сдержав шаг, я пошел неторопливо, раздумывая о том, что и со мной опыт удался. Утомление проходило. Не только Никодима, но и меня вывела из состояния депрессии «чертова» настойка.
Я с удовольствием умылся и, захватив воды, бегом отправился к избушке. Навстречу попались старики, степенные, благообразные. Они чередой шли умываться.
После завтрака мы двинулись в тайгу. Сегодня она не пугала меня. Впереди Никодим, левее – Пал Палыч, а я с Саввой Петровичем еще левее и чуть сзади – половиной журавлиного клина. В руках у меня была, как у всех, палка по плечо, будто страннический посох.
Не спеша мы поднялись из распадка на склон сопки метров на сто. В монографии Грушвицкого написано, что женьшень, как правило, не растет по долинам рек, ручьев, в марях да болотах. Там слишком много влаги. Он поднимается выше: от двухсот до пятисот метров над уровнем моря.
Не прошло и четверти часа, а я был мокр с головы до ног от росы. Солнце пробивается сквозь раскидистые вершины мерцающими бликами. Мокрые листья блестят и переливаются, точно вспышки водной ряби, и думается, идешь по дну ручья, а то, что ты мокр, только усиливает впечатление.
Вспыхнул меж зелени красный огонек – женьшень!.. Подошел поближе – бузина. Но азарт поиска тянется. Вдруг корень найду я первый!
Двигаемся по южной стороне сопки. Я знаю, что на строго северных склонах корень не растет. Ботаник нашего института Зинаида Ивановна Гутникова несколько лет работала над этой темой по Супутинскому заповеднику. Она писала: «…большинство нахождений его относится к пологим склонам – юго‑восточных, юго‑западных и западных экспозиций».
– Какая сволочь это учинила? – обернувшись ко мне, проговорил Савва Петрович.
Я оглядел кедр. На стволе на уровне груди виднелась большая затеска, или лубодерина. Судя по глубине ее, по наплывам коры, можно было предположить, что лет сорок назад здесь был найден большой корень. Но лубодерина была изуродована топором. Затеска заплыла, стерлась.
– Кого сюда черт занес? – продолжал ворчать корневщик. – Раньше наш брат найдет корень – выроет, а семена посеет. До единого. Не каждое семечко у женьшеня всхожее. Из десяти шесть, редко семь взойдет. Да считай, в год по грамму корень в весе прибавляет. Сколько времени пройдет? Редко кому из женьшенщиков свой корень удавалось выкопать.
– А теперь?
Савва Петрович степенно отер тугое молодое лицо, усмехнулся.
– Как это вам… Суеверия потеряли.
– Что?
– Суеверия потеряли. Суеверия эти по рукам, по ногам корневщика опутывали. Чужое возьмешь – своего не найдешь. Не дастся панцуй в нечестные руки. Семечко не посеешь – духа гор и лесов обидишь. Опять наказание – нет находки. Вот и считай, что суеверия‑то на пользу шли. А теперь – сам с усам – ничего нипочем. Тайга богата!
Я не нашелся, что ответить. В таком воспитательном смысле суеверия, может, и полезны?
Еще и еще раз внимательно осмотрев траву меж деревьями, Савва Петрович вздохнул, и мы отправились дальше. И снова каждая красная точка в траве будила в душе надежду, но радость оказывалась преждевременной.
Повернуло на вторую половину дня.
– Панцуй! – донеслось до меня слабое восклицание Саввы Петровича. Я мигом оказался подле корневщика. Савва Петрович стоял на коленях в густой и высокой траве. Виднелась лишь его серая кепка. Я пригнулся и с трудом разглядел в траве одинокую красную точечку. Присмотревшись пристальнее, увидел один‑единственный плодик на зеленом соцветии, один‑единственный.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 100; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!