Л.Н. Толстой за разбором почты.
Фотография В.Г. Черткова. 1910.
Имение Отрадное близ села Мещерское Московской губернии
гадался, почему Илья вдруг захотел быть виртуозом. Он играл “для Прохора”; он хотел поразить Прохора своей игрой. С этих пор выражение “для Прохора” значило делать что-либо не для себя, а для того, чтобы удивить других, для того, чтобы люди были о вас высокого мнения» (Там же. С. 15).
«Кто знавал Толстого — помнит, как он смеялся. Он смеялся, как смеются очень молодые существа, безудержно, прерывая иногда смех стонами изнеможения, всем телом раскачиваясь взад и вперёд, смеялся до слёз, сморкаясь и вытирая слёзы; окружавшие часто, не зная даже, в чём дело, глядя на него, тоже начинали смеяться», — вспоминала младшая дочь Льва Толстого, Александра Львовна, в книге «Отец» (Указ. изд. С. 146).
Секретарь Толстого Н.Н. Гусев, в свою очередь, описывает смех писателя так: «Но нельзя сказать, чтобы Лев Николаевич всегда предпочитал или всегда старался вызвать непременно “умные” разговоры. На большинстве его портретов и фотографий на вас глядит суровое, иногда скорбное лицо; но в общении с людьми Лев Николаевич не всегда был таков. Он любил шутки, любил смех, охотно слушал весёлые безобидные рассказы и сам смеялся тихим, но заразительным смехом» (Гусев Н.Н. Два года с Л.Н. Толстым. М., 1973. С. 368).
Ещё один друг семьи, доктор Душан Петрович Мако-вицкий, о смехе Толстого замечал в «Яснополянских записках»: «Л.Н. по природе — шутник, полон юмора, в своих же писаниях воздерживается от проявления этого» (ЯЗ – 1. С. 118).
|
|
|
Толстой любил в семейном кругу подшутить над дочками или другими барышнями и наставить их на путь истинный. Для этого он сочинил даже что-то вроде частушки, о которой вспоминает его жена: «Написал еще Лев Николаевич шуточное четырёхстишие на то, что все барышни завели себе огромные красные шляпы и красные платья, а утром на работу одевались в русские платья, как наши крестьянки:
Поутру была как баба,
А к обеду цвета краба,
Отчего метаморфоза,
Что из бабы стала роза?
Дело, кажется, не чисто,
Есть участие Капниста…
Упомянул Лев Николаевич эту фамилию как дом, где Таня разыгрывала шарады в разных костюмах; и всякий непростой наряд уже приписывался влиянию света, называемого Львом Николаевичем фамилией Капнист».
С одной стороны, Толстой осуждал чрезмерную «светскость» женщин (он однажды придумал загадку: «Какое сходство между ассенизационной бочкой и светской барышней? И ту и другую вывозят по ночам»), а с другой — и мещанства, чрезмерного увлечения хозяйством, бытом и семейными ритуалами он тоже не одобрял.
Вот что пишет об этом Илья Львович Толстой:
|
|
|
«Было у отца ещё хорошее слово, которое он часто пускал в ход. Это „анковский пирог“. У мамашиных родителей был знакомый доктор Анке (профессор университета), который передал моей бабушке, Любови Александровне Берс, рецепт очень вкусного именинного пирога. Выйдя замуж и приехав в Ясную Поляну, мама передала этот рецепт Николаю-повару. С тех пор, как я себя помню, во всех торжественных случаях жизни, в большие праздники и в дни именин, всегда и неизменно подавался в виде пирожного „анковский пирог“. Без этого обед не был обедом и торжество не было торжеством. Какие же именины без сдобного кренделя, посыпанного миндалём, к утреннему чаю и без анковского пирога к вечеру? То же самое, что Рождество без ёлки, Пасха без катания яиц, кормилица без кокошника, квас без изюминки… Без этого уже ничего не останется святого. Всякие семейные традиции — а их много внесла в нашу жизнь мама — назывались „анковским пирогом“. Папа иногда добродушно подтрунивал над „анковским пирогом“, под этим „пирогом“ подразумевая всю совокупность мамашиных устоев, но в те далекие времена моего детства он не мог этого пирога не ценить, так как благодаря твердым устоям мама у нас была действительно образцовая семейная жизнь, которой все знающие её завидовали. Кто знал тогда, что придёт время, когда отцу „анковский пирог“ станет невыносим и что в конце концов он превратится в тяжелое ярмо, от которого отец будет мечтать во что бы то ни стало освободиться» (Толстой И.Л. Мои воспоминания. Указ. изд. С. 72).
|
|
|
Интересно сравнить, как об этом же «анковском пироге» несколько иначе пишет старший сын Толстого, Сергей Львович: «Пристрастие моей матери к анковскому пирогу огорчало моего отца, а отрицательное отношение отца к анковскому пирогу огорчало мою мать. В следующей выписке из письма моего отца к сестре моей матери Т.А. Кузминской (17 октября 1886 г. ПСС. Т. 63, С. 393) он предсказывает грядущее разрушение анковского пирога. Вот что он написал: „У нас всё благополучно и очень тихо. По письмам видно, что и у вас также и во всей России и Европе также. Но не уповай на эту тишину. Глухая борьба против анковского пирога не только не прекращается, но растет и слышны уже кое-где раскаты землетрясения, разрывающего пирог. Я только тем и живу. Что анковский пирог не вечен, а вечен разум человеческий”. — В наши дни разрушение анковского пирога совершилось, но я не думаю, чтобы отец, если бы был жив, приветствовал это разрушение. А лично я думаю, что и не всё было плохо в анковском пироге» (Юмор в разговорах Л.Н. Толстого. С. 13 - 14).
|
|
|
____________________
«ПАХАТЬ ПОДАНО, ВАШЕ СИЯТЕЛЬСТВО!»
(Цивилизация, прогресс и крестьянский труд)
Как, из деревни, т.е. из тех мест,
где и леса, и луга, и хлеб, и скот,
где всё богатство земли,
из этих мест люди приходят кормиться в то место,
где нет ни дерев, ни травы, ни земли даже,
а только один камень и пыль?
Л.Толстой
«Так пахал он или не пахал всё-таки? — спросила как-то раз на экскурсии типичная городская обывательница, разглядывая небольшую скульптуру Клодта, изображающую Толстого на пашне. — Мне говорили, босой он не ходил... может, он и землю не пахал?»
Босым, как принято утверждать в наши дни, Толстой не ходил, а пахать — уж точно, пахал. Но начнём по порядку… Босой Толстой — это, как считают некоторые толстоведы, не более чем миф, появившийся после знаменитой картины Репина, на которой Лев Николаевич изображён в полный рост и босиком. Вероятно, Репину хотелось передать воззрения позднего Толстого, создать образ графа-мужика, близкого природе и народу, хотя эти босые ноги на картине в своё время вызвали недоумение и даже насмешки.
Свидетельством против легенды о босом Толстом считается запись в мемуарах А.Б. Гольденвейзера «Вблизи Толстого». 8 марта 1901 г. (а И.Е. Репин выставил на публику своего босоногого Льва буквально несколькими месяцами раньше, на выставке “передвижников”) Толстой был особенно «в духе», в шутливом настроении и, как водится среди стариков, вспоминал в беседе с Гольденвейзером былые времена:
«Насколько больше теперь тратят денег, чем раньше! Когда мы жили с Софьей Андреевной в Ясной <т.е. до 1881 г., до переезда в Москву. – Д. Е.>, мы получали с Никольского тысяч пять и отлично жили. Разумеется, до того, чтобы ходить босиком, не доходило, а вот Репин <теперь> меня изобразил декольте, босиком, в рубашке! Хорошо ещё, что хоть невыразимые не снял... И как это даже не спросить меня, будет ли это мне приятно?! Впрочем, я давно привык, что со мной обращаются, как с мёртвым. Там, на передвижной выставке, вы ещё увидите дьявола («Искушение Христа» Репина), ну кстати уж и одержимого дьяволом» (Гольденвейзер А.Б. Указ. соч. С. 82 - 83).
Вчитаемся в приведённый отрывок. Толстой, как широко известно, вёл довольно аскетический образ жизни ещё до женитьбы – но в те годы «до того, чтобы ходить босиком, не доходило». Обходиться в домашнем обиходе парой туфель было для него нормальным. Но у мужиков Ясной Поляны туфель не было никаких… да и не годилась такая обувь для ремесленного и крестьянского труда, в котором особенно полюбил участвовать Толстой-христианин уже в 1880-х. Именно тогда он испытал хождение босиком, и даже “декольте” – но, по причинам личного стыда воспитанного человека, ни в 1891 году, когда был создан этюд, ни в 1901-м, когда Репин закончил картину, он не желал быть публично представляемым в таком обличии фотографами или художниками.
С.Л. Толстой так же невзлюбил репинский портрет, на котором, по его мнению, Репин «дополнил действительность воображением», изобразив отца «босым с каким-то несвойственным ему страдальческим выражением лица». «Отец редко ходил босиком и говорил: “Кажется, Репин никогда не видел меня босиком. Недостаёт только, чтобы меня изобразили без панталон”» (Толстой С.Л. Очерки былого. С. 327 - 328).
Обратим внимание, что, по высокой вероятности, Сергей Львович просто пересказывает в своих воспоминаниях (начатых только в 1910-е гг.) шутку Толстого в разговоре 1901 г. с Гольденвейзером, ставшую позднее довольно известной.
Но из этого свидетельства сына Толстого уже следует, что в каких-то случаях Репин видеть Толстого босым мог, это не отрицается безоговорочно!
В альбоме Плиния Краснова «Лев Толстой – великий писатель земли русской» (1903) история с картиной превращена уже в анекдот, в пересказе журналиста А.С. Суворина, в котором Толстой пеняет о босых ногах и панталонах лично автору картины, а Репин защищает себя, как художника-реалиста: «Я взял его в том виде, в котором видели его очень многие в Ясной Поляне…» (с. 71).
Видел и «взял» на карандаш, а позднее – на кисть и холст. Вот как о создании летом 1891 г. этюда с босым Толстым рассказывает в своих воспоминаниях сам художник:
«…Несмотря на бедные обноски, с туфлями на босу ногу, фигура— его была поразительная по своей внушительности. […] Лев Николаевич, выйдя из усадьбы, сейчас же снимал старые, своей работы туфли, засовывал их за ременный пояс и шёл босиком. Шёл он уверенным, быстрым, привычным шагом, не обращая ни малейшего внимания на то, что тропа была засорена и сучками и камешками. Я едва поспевал за ним… Да, внушительная, необыкновенная фигура: босяк с корзинкой в лесу, а осанка военного… […]
— Теперь я пойду один, — вдруг сказал Лев Николаевич
на прогулке.
Видя, что я удивлён, он добавил:
— Иногда я ведь люблю постоять и помолиться где-нибудь в глуши леса.
— А разве это возможно долго? — спросил я наивно и подумал: «Ах, это и есть «умное делание» у монахов древности».
— Час проходит незаметно, — отвечает Лев Николаевич
задумчиво.
— А можно мне как-нибудь, из-за кустов, написать с вас
этюд в это время?
Я рисовал с него тогда, пользуясь всяким моментом. Но тут я сразу почувствовал всю бессовестность своего
вопроса:
— Простите, нет, я не посмею...
— Ох, да ведь тут дурного нет. И я теперь, когда меня рисуют, как девица, потерявшая честь и совесть, никому уже не отказываю. Так-то. Что же! Пишите, если это вам надо, — ободрил меня улыбкой Лев Николаевич.
И я написал с него этюд на молитве, босого. И мне захотелось написать его в натуральную величину в этом моменте.
Показалось это чем-то значительным» (Репин И.Е. Далёкое близкое. 4-е изд. М., 1953. С. 379 - 381).
У нас нет никаких оснований не доверять рассказу И.Е. Репина. Просто в 1891-м Толстой не мог и вообразить, что через десяток лет Репин достаточно обнаглеет, чтобы – уже не прося никакого разрешения – превратить свой набросок 1891 г. в картину маслом и выставить на общее позорище… Ему было неловко, неприятно, как было бы неприятно, если бы кто-то в начале 1860-х сфотографировал его затасканный домашний халат и грязную холостяцкую постель – неприятно поразившую в 1862 году юную Софью Андреевну. Но босоногость свою яснополянскую, как и всю аскезу, начавшуюся задолго до религиозного перелома 1880-х, он никогда не отрицал!
Да и знаменитые «толстовки» (тогда их называли блузами) Толстой носил задолго до «духовного перелома» и призывов к опрощению — любящий свободу и простоту во всем, он и одежду предпочитал свободную и простую. Сестра Льва Николаевича, Мария Николаевна Толстая, вспоминала с присущим ей юмором о том времени, когда юный Лев приезжал в Ясную Поляну на каникулы в период своего увлечения философией и порой пугал и смешил близких чрезмерным рвением:
«Лёвочка, вероятно, вообразил себя Диогеном, а может быть, под влиянием Руссо, желая жить простой, первобытной жизнью, совсем опростился, куда только девалось его стремление быть ком иль фо. Он сшил себе какой-то ужасный, длинный балахон, в котором ночью спал, а днём ходил, и, чтобы полы не мешали ему, он пришил к ним пуговицы, которые пристёгивал во время ходьбы. Целыми днями он бродил по лесам, и когда уставал, отдыхал, подкладывая под голову толстые томы философских книг: Вольтера, Руссо или Гегеля. Один раз тётенька Татьяна Александровна послала за ним, когда приехали гости, и когда он вышел в таком виде в гостиную к гостям, в своём парусиновом балахоне с туфлями на босу ногу, тетенька пришла в дикий ужас, а Лёвочка спокойно стал доказывать тщету всяких условностей и необходимость жить простой, естественной жизнью» (Толстая А.Л. Отец. Жизнь Льва Толстого. С. 42).
И вот прошло много лет, Толстой стал известнейшим писателем, а идеи опрощения и «естественной жизни» никуда не исчезли, найдя себе место в практике христианской жизни. С переездом семьи в Москву он окончательно утвердился в своих мыслях, наблюдая за тем, как быстро опускаются крестьяне, приезжая на заработки в город, — нищают, пьют, курят, воруют, попрошайничают. Даже язык их меняется: вместо ясных и живых крестьянских слов, присказок, шуток появляется мещанский говор со множеством неправильно произносимых иностранных или «умных» словечек «аппекит», «хворменно», которые писатель после обыграет в пьесах.
«Люди прекращают общение с настоящей чудной природой: земли, лугов, лесов, вод, птиц, зверей, и строят себе другую природу: заводских труб, дворцов, локомобилей, фонографов. Ужасно! Самая простая вещь: машина, лишающая работника разумности и приятности работы, показывает, что душа человеческая, человек отдаётся в жертву выгоде: пар вместо лошади, сеялка вместо руки, на ружейном заводе подкладывание под молот железной пластинки» (Записные книжки.Записи окт. 1906 и июня 1907 гг.; 55, 367; 56, 245).
Тем временем после переезда в Москву – главным образом, ради образования и устройства личной жизни детей – семья, напротив, пытается радоваться мерзкому во все времена городу Москве и столь вожделенным до переезда удобствам и приятностям новой жизни: девочек вывозят в свет, у них постоянные гости, веселье, игры, музыка, танцы, домашние спектакли. И всё это в Хамовниках — в фабричном районе, где каждое утро по свистку хмурые, заспанные рабочие идут по Долгохамовническому переулку мимо дома Толстых на заводы. «Первые две недели я непрерывно и ежедневно плакала, потому что Лёвочка впал не только в уныние, но даже в какую-то отчаянную апатию. Он не спал и не ел, плакал иногда», — писала Софья Андреевна сестре 14 октября 1881г. Очень быстро и ей стало недоставать любимой Ясной… Скучали по ней и младшие дети Льва Николаевича – самые близкие к Природе и Богу.
Но старшие – быстро полюбили роскошные празднества и траты и продолжали жить своими интересами, а интересы Толстого всё дальше уходили от искусственной “светской” жизни, от удобств, быта и увеселений для богатых – в сторону живой жизни природы и трудового народа.
Запись в Дневнике Толстого 4 апреля 1884 г.:
«Очень тяжело в семье. Тяжело, что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен, успех света, музыка, обстановка, покупки — всё это я считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им. Могу, говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают — не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить. В слабые минуты — теперь такая — я удивляюсь их безжалостности. Как они не видят, что я не то, что страдаю, а лишён жизни, вот уже 3 года. Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из неё: прими я участие в их жизни — я отрекаюсь от истины, и они первые будут тыкать мне в глаза этим отречением. Смотри я, как теперь, грустно на их безумство — я ворчливый старик, как все старики» (49, 77).
Он постоянно искал компромиссов в этом раздвоении: по одну сторону — относительное благополучие его семьи, «пояса рублёвые на детях», вечернее платье Софьи Андреевны за 250 рублей, балы, поездки, а с другой — бесконечная жалость к обнищавшим городским людям, то и дело встречающимся ему в городе. Городская бедность рабочих угнетает Толстого особенно — ведь если в деревне традиционно просят милостыню странники и юродивые Христа ради, то в городе часто просто попрошайничают, грабят, насильничают, пьют по кабакам, а женщины опускаются до того, что торгуют собой и даже своими юными дочерьми. В деревне любой порок заметен — все живут «на миру», все перед всеми — в городе же легче затеряться, прилепиться к компании таких же опустившихся людей в ночлежных домах и пивных. Но что заставляет людей из деревень, где привычная жизнь со своими радостями — праздниками, песнями, гуляниями — приезжать в город, где пыль, грязь, камень?
Чтобы понять не то, что христианскую, но и просто разумную, природосообразную сущность призыва Толстого к воздержной жизни и честному труду («а зачем он пахал-то? Что он этим хотел доказать?»), необходимо процитировать несколько выдержек из его работы «Так что же нам делать?», многое проясняющих.
В день рождения С.А.Толстой
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 199; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!