На крыльце яснополянского дома.
Слева направо стоят:
С.А. Толстая, А.Л. Толстая, Н.Л. Оболенский, Л.Л. Толстой; сидят: Л.Н. Толстой, Т.Л. Толстая, С.А. Стахович, Т.А. Кузминская, М.А. Стахович.
Фотография С.А. Толстой. 22 августа 1898. Ясная Поляна
«Что же такое значит: кормиться в городе? В словах “кормиться в городе” есть что-то странное, похожее на шутку, когда вдумаешься в смысл их. Как, из деревни, т.е. из тех мест, где и леса, и луга, и хлеб, и скот, где всё богатство земли, из этих мест люди приходят кормиться в то место, где нет ни дерев, ни травы, ни земли даже, а только один камень и пыль? <...> И зачем, главное, увозить, из деревни в город то, что нужно деревенским жителям, — муку, овёс, лошадей, скотину? Сотни раз я разговаривал про это с крестьянами, живущими в городе, и из разговоров моих с ними, и из наблюдений мне уяснилось то, что скопление деревенских жителей по городам отчасти необходимо потому, что они не могут иначе прокормиться, отчасти произвольно, и что в город их привлекают городские соблазны. <...> Причина того и другого одна: переход богатств производителей в руки непроизводителей и скопление их в городах. И действительно: пришла осень, все богатства собраны в деревне. И тотчас же заявляются требования податей, солдатчины, оброков; тотчас же выставляются соблазны водки, свадеб, праздников, мелких торговцев, разъезжающих по деревням, и всякие другие, и не тем, так другим путём богатства эти в самых разнообразных видах: овец, телят, коров, лошадей, свиней, кур, яиц, масла, пеньки, льна, ржи, овса, гречихи, гороха, семени конопляного и льняного, переходят в руки чужих людей и перевозятся в города, а из городов к столицам. Везде по всей России, да, я думаю, и не в одной России, а во всем мире происходит одно и то же. Богатства сельских производителей переходят в руки торговцев, землевладельцев, чиновников, фабрикантов, и люди, получившие эти богатства, хотят пользоваться ими. Пользоваться же вполне этими богатствами они могут только в городе. В деревне, во-первых, трудно найти, по раскинутости жителей, удовлетворение всех потребностей богатых людей, нет всякого рода мастерских, лавок, банков, трактиров, театров и всякого рода общественных увеселений. Во-вторых, одно из главных удовольствий, доставляемых богатством, — тщеславие, желание уловить и перещеголять других, опять по раскинутости населения, с трудом может быть удовлетворяемо в деревне. В деревне мало ценителей роскоши, некого удивлять. Какие бы деревенский житель ни завёл себе украшения жилища, картины, бронзы, какие бы ни завел экипажи, туалеты, — мужики не знают во всём этом толку. И, в-третьих, роскошь даже неприятна и опасна в деревне для человека, имеющего совесть и страх. Неловко и жутко в деревне делать ванны из молока или выкармливать им щенят, тогда как рядом у детей молока нет; неловко и жутко строить павильоны и сады среди людей, живущих в обвалянных навозом избах, которые топить нечем. В деревне некому держать в порядке глупых мужиков, которые по своему необразованию могут расстроить всё это. Богатые люди собираются в городе и там, под охраной власти, спокойно потребляют всё то, что привезено сюда из деревни. Деревенскому же жителю отчасти необходимо идти туда, где происходит этот неперестающий праздник богачей и потребляется то, что взято у него, с тем, чтобы кормиться от тех крох, которые спадут со стола богатых, отчасти же, глядя на беспечную, роскошную и всеми одобряемую и охраняемую жизнь богачей, и самому желательно устроить свою жизнь так, чтобы меньше работать и больше пользоваться трудами других.
|
|
|
|
|
|
И вот и он тянется в город и пристраивается около богачей, всякими средствами стараясь выманить у них назад то, что ему необходимо, и подчиняясь всем тем условиям, в которые поставят его богачи. Он содействует удовлетворению всех их прихотей; он служит богачу и в бане, и в трактире, и извозчиком, и проституткой, и делает ему экипажи, и игрушки, и моды, и понемногу научается у богатого жить так же, как и он, не трудом, а разными уловками, выманивая у других собранные ими богатства,— и развращается и погибает. И вот это-то развращенное городским богатством население и есть та городская бедность, которой я хотел и не мог помочь» (25, 227 - 230).
|
|
|
За этими немудрёными рассуждениями – подлинно христианское понимание жизни. Будь в людях вера, доверие Богу – не было бы страха и продуцируемых страхом жадности и агрессии. Не рвали бы люди, не прятали бы, не отгораживали бы друг от друга клочков общего, Богом данного, материального блага – не было бы городов. Помнили бы христианское отношение к труду – во славу Божию — не было бы эксплуатации труда…
Но кому-то, не столь вдумчивому, эти мысли могут показаться пропагандой социализма: богачи наживаются, а бедняки беднеют, значит — нужно забрать у богатых и отдать бедным. Но Толстой никогда не имел в виду такой пропаганды. Социалисты, как известно, опирались как раз на пролетариат — на тех самых рабочих фабрик и заводов, которые так испугали Толстого, приехавшего в Москву в 1881 году. Лев Толстой понимал, что эти потерявшие связь с землёй люди — этот самый пролетариат — это грозная сила, озлобленная, нищая и вместе с тем желающая жить роскошно, потерявшая связь с деревенскими народными традициями и устоями и часто деморализованная. Он видел, что крестьяне, превращенные в недовольных полунищих рабочих, бросивших дома и семьи ради заработка в городе, люди, которым уже скучно в деревне, которым хочется развлечений, кабаков, ярмарок и быстрого заработка, — эти люди могут легко стать орудием для революций, бунтов, любых беспорядков. Ведь им уже нечего терять. Земли и леса крестьянам всегда недоставало, и приходилось брать в аренду, а лес часто попросту воровать. Пожив в городе, поучаствовав в переписи населения, побывав в ночлежных домах, Толстой понял, что эту ситуацию нельзя изменить простой благотворительностью, которую он тоже испробовал. Это можно сделать, только если люди осознают необходимость разумного распределения труда, начнут, опираясь на первоначальное, не извращённое церковью учение Христа, совершенствоваться морально, совместно работать и менять то положение, которое всё усугублялось с развитием научно-технического прогресса, обесценивавшего ручной труд и делавшего жизнь в городах всё более привлекательной, а деревенскую — всё менее прибыльной.
|
|
|
Л.Н. Толстой.
Фотография С.С. Абамелек-Лазарева. 1885. Ясная Поляна.
На этой фотографии Толстой в сапогах, сшитых им самим
Лев Николаевич верил только в ту выгоду, которая заработана трудом — не ради выгоды, а во славу Божью. Более всего он не терпел мнимый “труд” городских паразитов (различных служащих, торгашей и под.), когда прибыль извлекается из воздуха, без физических или духовных усилий. Труд производительный, прежде всего сельскохозяйственный или кустарный, Толстой считал одухотворённым — то есть честным и естественным, а в механизации труда и развитии банков и бирж Толстой, вслед за высокочтимым им английским старшим современником Джоном Рёскиным, видел опасность, которую и мы до сих пор, в наши времена экономических кризисов, не осознали в полной мере. Герой Толстого Константин Левин в своем трактате о железных дорогах писал, что бедности людей «содействовали в последнее время ненормально привитая России внешняя цивилизация, в особенности пути сообщения, железные дороги, повлекшие за собою централизацию в городах, развитие роскоши и вследствие того, в ущерб земледелию, развитие фабричной промышленности, кредита и его спутника — биржевой игры».
Кому-то тяга Льва Толстого к работе на земле казалась барской причудой, игрой, желанием быть «не таким, как все», а кто-то считал даже, что он делал это просто «для здоровья». «Пахать подано, Ваше сиятельство» — шутили о нём современники. Нет, Толстой в тот период сознательно противился жизни исключительно «для себя», разве что задумал однажды под конец жизни вести тайный «Дневник для одного себя», да и тот нашли и изучили.
В 1887 году Толстой пишет Ромену Роллану: «Я никогда не поверю искренности христианских, философских и гуманитарных убеждений человека, который заставляет служанку выносить его ночной горшок.
Самое простое и самое короткое нравственное правило состоит в том, чтобы как можно меньше заставлять других служить себе и как можно больше самому служить другим. Требовать от других как можно меньше и давать другим как можно больше» (64, 92).
Осознав необходимость донести до людей свои мысли о труде, Толстой взялся за статьи, письма и трактаты, и постепенно у писателя появились уже не просто ценители его таланта, но последователи его учения.
Между тем не всё так просто выходило с толстовским опрощением. Вот что пишет об этом Татьяна Львовна Толстая: «С тех пор, как начались “идеи” (как говорила моя мать), всё испортилось. Дети, видя, что отец перестал ими руководить, вышли из повиновения. Правительство, почуяв какие-то вредные веяния, насторожилось и, не решаясь трогать самого Толстого, ссылало и заключало близких ему по духу людей. Вместо стройной, счастливой семейной жизни шла борьба, с пререканиями, слезами, взаимными упрёками. Кому и зачем это нужно? А потом — какое же право он имеет насильно требовать от нас перемены той жизни, к которой он нас приучал годами? Так рассуждала мать. Мы, дети, мало понимали то, что происходило, и только страдали от розни отца с матерью. Мы видели, что они оба сильно страдали, часто плакали. Как помочь — мы не знали. Наконец отец решительно заявил, что он больше не хочет быть собственником, и предложил матери взять всё состояние себе. Она от этого отказалась. Тогда отец придумал другой выход: он предложил поступить так, как если бы он умер. Наследники, так же, как и в случае его смерти, должны были разделить его состояние между собой. Так и было сделано». Раздел произошёл в июле 1892 года. Пятого июля 1892 года Толстой записал в дневнике: «Тяжело, мучительно ужасно... Вчера поразительный разговор детей. Таня и Лева внушают Маше, что она делает подлость, отказываясь от имения. Её поступок заставляет их чувствовать неправду своего, а им надо быть правыми, и вот они стараются придумывать, почему поступок нехорош и подлость. Ужасно. Не могу писать. Уж я плакал, и опять плакать хочется. Они говорят: мы сами бы хотели это сделать, да это было бы дурно. Жена говорит им: оставьте у меня. Они молчат. Ужасно! Никогда не видал такой очевидности лжи и мотивов её. Грустно, грустно, тяжело мучительно». Маша действительно отказалась от своей части, которую Софья Андреевна предусмотрительно решила «придержать» до времени. И оказалась права: выйдя замуж за Н.Л. Оболенского, не обладавшего значительным состоянием, Мария Львовна всё-таки приняла свою часть наследства.
Нет, Толстой ни от кого не «требовал насильно» христианского, бесстрашного отношения к деньгам и собственности. Нестяжание и отказ от удержания собственности силой, от скоплений богатств и без того неизбежно должны быть содержанием жизни исповедника Христа. Мир Божий – общее хозяйство, мастерская, человек в ней – мастер, работник дела Божия. Работнику довольно, если исправны его инструменты и есть минимум благ для жизни.
Вскоре писатель естественно пришёл к отрицанию самой идеи нетрудовой собственности, и если «близость к земле» ещё легко было понять дворянам и тем более крестьянам, которые искони и не мыслили жизни без неё, то отказ от собственности (в том числе собственности на землю) многих в лжехристианской России смущал и смущает по сей день. На эту больную во все времена тему Толстой в письмах спорил со Столыпиным, который верил в «священность» частной собственности и в то, что только большие наделы земли в личной собственности могут вернуть крестьянину привязанность к сельскому хозяйству. А Толстой-христианин понимал и видел на практике, что нетрудовая и излишняя собственность развращает людей, а земля должна быть, как выражался его младший сын Ваня, «всехней». Для этого он мечтал ввести «единый налог на землю» по системе американского экономиста Генри Джорджа.
О письмах Столыпину находим воспоминание у Александры Львовны Толстой: «28 января 1908 г. отец пишет Столыпину: “Пётр Аркадьевич... За что, зачем вы губите себя, продолжая начатую вами ошибочную деятельность, не могущую привести ни к чему, кроме как к ухудшению положения общего и вашего? Смелому, честному, благородному человеку, каким я вас считаю, свойственно не упорствовать в сделанной ошибке, а сознать ее и направить все силы на исправление ее последствий. Вы сделали две ошибки: первая — начали насилием бороться с насилием и продолжаете это делать, всё ухудшая и ухудшая положение; вторая — думали в России успокоить взволновавшееся население и ждущее и желающее только одного: уничтожения права земельной собственности (столь же возмутительного в наше время, как полстолетия тому назад было право крепостное), успокоить население тем, чтобы, уничтожив общину, образовать мелкую земельную собственность. <...> Обе ваши ошибки: борьба насилием с насилием и не разрешение, а утверждение земельного насилия, исправляются одной и той же простой, ясной и самой, как это ни покажется вам странным, удобоприменимой мерой: признанием земли равной собственностью всего народа и установлением соответствующего сравнительным выгодам земель налога, заменяющего подати или часть их. Одна только эта мера может успокоить народ и сделать бессильными все усилия революционеров, опирающихся теперь на народ, и сделать ненужными те ужасные меры насилия, которые теперь употребляются против насильников... Повторяю то, что я сказал сначала: все, что пишу, пишу для вас, желая вам добра, любя вас... Любящий вас Лев Толстой”» (Толстая А.Л. Отец. Жизнь Льва Толстого. С. 417 - 418).
И снова наш не религиозно настроенный читатель может поднять вопрос о социалистах, которые тоже отрицали частную собственность. Но учтём, что при социализме землёй владеет государство. На практике, в большевистском разбойничьем гнезде под названием СССР — государство, которое по декларациям и в идеале должно было стать народным, а на практике стало антинародным: с раскулачиваниями, лагерями смерти, куда были брошены многие «толстовцы», и иными репрессиями. Толстой предвидел многое из того, что обрушилось в XX столетии на его соотечественников, не прислушавшихся к нему. Он справедливо считал, что землей никто не должен владеть. Земля — дар Божий, и людям будущего, соединённым одной религиозной верой, христианским пониманием жизни, предстоит ею совместно пользоваться, но не владеть. «Своими» нужно называть только свои дела перед Богом — тогда не будет самообмана!
Конечно же, Толстой-христианин решительно расходился с социалистами и в вопросе о методах борьбы. B.C. Морозов в своих мемуарах 1910 года «Свидание с Л.Н. Толстым в волостном правлении» оставил запись о том, как Толстой говорил с пришедшим к нему юношей на эту тему:
«— А за что вас выслали? Наверное, принадлежали к какой-нибудь революционной партии?
— Да, был втянут в партию, хотя самого меня к политической деятельности не влекло.
Л. Н. заговорил:
— Ах, как жалки эти люди, стремящиеся улучшить жизнь других людей силою и не останавливающиеся для этого ни перед какими средствами. А есть только один способ её улучшить, это улучшить самого себя и не делать другим того, чего не желаешь себе» ( http://tolstoy-lit.ru/tolstoy/vospominaniya/morozov-svidanie-s-tolstym-v-volostnom-pravlenii.htm ).
Толстой прекрасно понимал, что в лжехристианской России, где большинство вожделеннее тянется к греху, а не к Истине и праведной жизни, никто не будет принимать всерьёз его проповедь опрощения, если он не будет менять и свою барскую жизнь на трудовую и показывать пример другим. Он действительно по мере своих сил «пахал», действительно «косил сено», сам старался убирать свою комнату, возить воду, рубить дрова, научился шить сапоги и ботинки, для чего даже приглашал сапожника и брал у него уроки. Он свёл к минимуму затраты «на себя»: не покупал себе дорогой писчей бумаги, дорогой одежды, ездил в поездах третьим классом, ел овсянку и пил ячменный кофе (чтобы не одурманиваться). Иной раз в городе его принимали за простого мужика и обращались с ним соответственно. Его дочь Татьяна Львовна описала связанный с этим забавный случай, произошедший во время пешего похода:
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 182; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!