Янус определяет сознание Будды 44 страница
Мошиах-Иисус-Христос еврейских евангелий для греков и римлян вступил в Иерусалим, «сидя на ослице и молодом осле, сыне подъяремной».[1658] В таком виде персонаж исполнял пророчество Захарии[1659] и представлял Иисуса как царя, возвещающего народам мир, — образ, совершенно не соответствовавший земным представлениям и ожиданиям евреев».[1660]
Есть прямо противоположные ответы на вопрос: оправдались ли ожидания евреев на приход своего Мошиаха?[1661]
Греки и римляне в Индии
Будду Шакьямуни бесплатно выкормили сестры умершей матери, у которых было материнское молоко. У кочевников, из-за высокой детской смертности, это было в порядке вещей; в Риме кормление чужих детей — приработок для особо молочных дам. Обычай брать для новорожденного кормилицу стал к концу республики очень распространенным; Цицерон по крайней мере пишет, что его современники «всасывают заблуждения с молоком кормилицы» (не матери[1662]). Кормилицы упоминаются в ряде надписей; иногда кормилица с гордостью сообщает, кто были ее вскормленниками: у семи правнуков Веспасиана была кормилицей Тация.[1663]
М. Е. Сергеенко: «Кормилица часто оставалась в доме и после того, как ее питомец подрос.[1664] Она забавляет его, болтает с ним, рассказывает ему сказки, которые вызывают пренебрежительную усмешку в образованных кругах — «старушечьи россказни»,[1665] и которые были бы кладом для современного этнографа. Эта рабыня или отпущенница, преданная, любящая, сроднившаяся с ребенком, который вырос на ее руках, постепенно превращалась из служанки в своего человека, жившего радостями и печалями семьи. Нередко случалось, что няня переселялась в новую семью своей питомицы, когда та выходила замуж. Женская и детская половины дома оставались тем местом, где она была помощницей, доверенным лицом и правой рукой своей молодой госпожи, вместе с ней переживая радости и печали ее новой семейной жизни.
|
|
|
К мальчикам приставляли педагога — старого, почтенного раба или отпущенника, обычно грека, чтобы дети еще в раннем возрасте выучивались греческому языку. Педагог исполнял обязанности нашего дядьки XVIII в., сопровождал всюду своего питомца, учил его хорошим манерам — «так следует ходить, так вести себя за обедом»,[1666] дирал за уши, а иногда прибегал и к более крутым мерам; император Клавдий жаловался на свирепость своего дядьки;[1667] перед Харидемом, дядькой Марциала, трепетал весь дом, и старик не унимался в своих наставлениях поэту, когда тот уже брил бороду.[1668]
Мальчики играли в солдат, в гладиаторов, в цирковых возниц; подарок маленькой зеленой туники того самого цвета, который носили настоящие возницы «партии зеленых», приводил мальчугана, конечно, в восторг.[1669] Играли они также «в суд и судьи». Перед «судьей» шли ликторы с пучками розог и секирами, он садился на возвышении и творил «суд». Эта игра была любимой забавой мальчика, который стал впоследствии императором Септимием Севером.[1670] Среди игр, которые перечисляет Гораций, упомянуто «запряганье в повозочку мышей».[1671] Кто обучал мышей? Сами ребята? Специальные дрессировщики животных, у которых и покупали уже обученных мышей? У нас нет данных, чтобы ответить на эти вопросы.
|
|
|
Дети, подрастая, принимались за игры. Братья и сестры росли вместе: играли, ссорились, поколачивали друг друга, плакали и мирились по сто раз на дню. Им покупали игрушки, ценность которых зависела, конечно, от состояния родителей, но «сюжеты» которых были неизменно одинаковы: глиняные раскрашенные звери и животные, повозочки и специально для девочек куклы, часто с подвижными членами. Одну такую куклу, вырезанную из дуба и прекрасно сохранившуюся, нашли в Риме; на пальцах у нее были надеты миниатюрные кольца. Так же, как и теперь, у кукол имелось свое «хозяйство»: одежда, которую шили иногда заботливые руки няни или матери, а то и неумелые пальцы самой маленькой хозяйки, украшения, посуда. Дети часто сами находили себе игрушки: раковинки и пестрые камешки занимали среди них первое место. Иногда они делали игрушки сами. Лукиан рассказывает, как он в школе лепил из глины и воска лошадей, быков и людей, неоднократно получая за это пощечины от учителя; римские ребята вряд ли отличались от греческих. Играли они в те же игры, в какие и сейчас играют дети по всему свету: бегали взапуски, строили из песка домики (занятие, вызвавшее у Сенеки горькие размышления о том, что взрослые отличаются от детей только видом, — de const. sapient. 12, 1–3), прятались друг от друга, играли в чет и нечет, бегали с обручем, гоняли, подстегивая хлыстиком, кубарь, скакали верхом «на длинной тростинке»,[1672] качались на качелях. Специально мальчишеской игрой было бросание камешков в цель и пускание их по воде «блином»; «игра эта состоит в том, чтобы, набрав на берегу моря камешков, обточенных и выглаженных волнами, взять такой камешек пальцами и, держа его плоской поверхностью параллельно земле, пустить затем наискось книзу, чтобы он как можно дальше летел, кружась над водой, скользил над самой поверхностью моря, постепенно падая и в то же время показываясь над самыми гребнями, все время подпрыгивая вверх; тот считается победителем, чей камешек пролетает дальше и чаще выскакивает из воды»[1673]».[1674]
|
|
|
Пускать «блинчики», «печь блины», запускать «лягушек» или «жабок» — увлекательная забава.[1675] Существует даже Североамериканская ассоциация стоунскиппинга (NASSA; не путать с NASA, National Aeronautics and Space Administration — Национальное управление по аэронавтике и исследованию космического пространства), основанная в 1989 году для проведения ежегодных всемирных чемпионатов. К участию в состязании приглашаются все желающие независимо от возраста и уровня подготовки. Первым чемпионом мира стала двадцатидвухлетняя девушка, заставившая свой камешек подпрыгнуть 23 раза, а в 1992 году Колеман-Мак-Ги (основатель и руководитель NASSA) добился 38 подпрыгиваний и попал в Книгу рекордов Гиннесса. Его рекорд оставался непревзойденным до 2003 года, когда камешек Курта Стайнера подскочил 40 раз.[1676]
|
|
|
Из этих новых и недешевых в Риме обычаев для отцов-невозвращенцев были доступны и намного дешевле все. Ватаги их сыновей подчиняли себе все новые и новые земли и баловали стариков многочисленными внуками. Но предпочесть ли собственному воспитанию внуков и правнуков наем грека, деды, живые для потомства Будды, новые римские Янусы решали сами. Именно в эти годы Вергилий пишет свою Энеиду, историю Януса-Энея, от отряда которого римляне вели свою историю.
«В буддийские монастыри Монголии поступают обыкновенно маленькими мальчиками, 7–10 лет, и принимают первоначальные обеты. Затем, пройдя начальный курс обучения, они становятся настоящими монахами, принявшими все обеты. Очень многие или до наступления этой важной минуты, или после покидали монастыри и начинали жить в миру. А некоторые учились дальше, шли в одну из монастырских школ на какой-либо религиозный факультет и отдавали много лет изучению буддизма. Кхенчен Палден Шераб: «Когда мне было семь лет, я начал учить и запоминать определенные ритуалы».[1677]
Семилетний возраст был поворотным пунктом в жизни римского мальчика. Сестры его оставались с матерью и няней, он же «уходил из детства»: начинались годы учения, и первые шаги мальчик делал под руководством отца.[1678]
«Плутарх в биографии Катона Старшего оставил хорошую памятку об этом первоначальном обучении в старинных римских семьях: отец учил сына читать и писать (Катон собственной рукой крупными буквами изложил для мальчика отечественную историю), ездить верхом, метать дротик, биться в полном воинском снаряжении, бороться с водоворотами и стремительным речным течением. Не были забыты уроки «бокса»; отец закалял мальчика, приучая его к физическому напряжению, к боли, к тому, чтобы стойко переносить жару и холод: он был для него «и учителем, и законодателем, и руководителем в физических упражнениях». Можно не сомневаться, что по мере того как мальчик подрастал, отец знакомил его с сельским хозяйством в разных его аспектах, начиная со свойств почвы и севооборота и кончая правилами рациональной постановки дела.
Еще важнее, чем знания, приобретаемые на этих уроках, была та нравственная атмосфера, в которой ребенок рос. Горячая любовь к своей стране, готовность жертвовать для нее всем, — «благосостояние государства да будет главным законом», — убеждение в ее абсолютном превосходстве над всеми другими, гордость родовыми традициями, — маски предков мог он рассматривать ежедневно, и о деяниях этих мужей, которыми семья гордилась, часто рассказывали ему старшие — сознание того, что он наследник их доблести и долг его не изменить тому, что завещано рядом поколений, — вот тот «духовный воздух», которым с малолетства дышал мальчик и в котором его воспитывали. Он не раздумывал над тем наследием, которое оставили предки, и не оценивал его; работала не мысль, а чувство, и оно предписывало определенную линию поведения на всю жизнь от момента, когда он надевал тогу взрослого человека, и до того часа, когда вереница предков провожала до погребального костра достойного представителя их рода:[1679]
«Рим и сила его держится старинными нравами», — сказал Энний, и Цицерону эти слова казались изречением и предсказанием божества.[1680] Деций Мус, видя паническое бегство войска, обрекает себя на гибель как искупительную жертву: «Что медлю я покориться нашей семейной судьбе? Нашему роду дано жертвовать собой во избавление государства: вместе с собой приношу я Матери-Земле и подземным богам вражеские легионы».[1681] Это старинное воспитание имел в виду Цицерон, вкладывая в уста Сципиона Африканского заявление, что домашнему быту и домашним наставлениям он обязан больше, чем книжному учению.[1682] «В старину было так установлено, что мы учились, не только слушая слова старших, но и глядя на их поступки: мы знали, как надлежит нам поступать в недалеком будущем и какой урок передать младшему поколению», — эту прекрасную характеристику старинного воспитания дал Плиний Младший,[1683] сам получивший такое воспитание в глуши родного Комума».
Так проходило детство человека сенаторского или всаднического сословия. О детстве крестьянского сына или сына ремесленника не сохранилось никаких источников, но мы можем представить его себе довольно ясно:[1684]
«Крестьянский мальчик так же, как и его аристократический ровесник, рос в здоровой атмосфере строгой дисциплины, твердых семейных устоев и спокойного патриотизма. Он был связан с родной землей кровными, неразрывными узами: ее слуга и хозяин, защитник и сын. Хуже жилось, конечно, городским ребятам, особенно если город, в котором они жили, был таким большим, разноплеменным и во многих отношениях нездоровым, как Рим. Пусть крестьянскому мальчику приходилось иногда тяжело, и он уставал, но он работал на чистом воздухе; окружающая природа насыщала юную душу впечатлениями прекрасными и величавыми, и грозными, и идиллически тихими. Городской ребенок их не знал: он рос в духоте маленькой каморки над мастерской отца или на ее задах, на грязной шумной улице. Он, конечно, тоже, как мог, помогал отцу в его работе и матери в ее хлопотах по дому, а свободные часы проводил на улице со своим сверстниками. Пробирались дети в цирк и в амфитеатр, увязывались за похоронной процессией, глазели на разные диковины, которые выставлялись на всеобщее обозрение. На носорога или тигра стоило посмотреть! А возвращение из школы сопровождалось, разумеется, шумной болтовней и веселыми забавами, не всегда, правда, невинными. Римское государство создали не Корнелии и Метеллы — они были лишь представителями народа, стойко и безропотно выносившего все тяготы, которые взваливала на его плечи историческая судьба. Чувства, которыми проникнута речь Лигустина, владельца одного югера земли и маленькой хатки, по существу те же, которые заставили Деция идти на смерть: та же самоотверженная готовность служить родной стране, то же признание ее благоденствия высшим законом.[1685]
Апулей, вспоминая изречение древнего мудреца, писал: «Первая чаша утоляет жажду, вторая веселит, третья услаждает, четвертая безумит; с чашами Муз наоборот: чем их больше, чем крепче в них вино, тем лучше для душевного здоровья. Первая чаша у начального учителя: она кладет основы; вторая — у грамматика: сообщает знания; третья — у ритора: вооружает красноречием».[1686] Дети бедного населения пили только первую чашу: учились в начальной школе».[1687]
С руки Августа в Риме стали жаловать астрологов. При Тиберии астрологов изгнали из Рима:
«Были приняты также сенатские постановления об изгнании из Италии астрологов и магов; из их числа Луций Питуаний был сброшен с Тарпейской скалы, а Публия Марция консулы, повелев трубить в трубы, предали за Эсквилинскими воротами казни принятым в старину способом» (Засечением насмерть с последующим обезглавливанием.).[1688]
На Востоке астрологам было жить легче.
Давно установлено, что целый ряд астрономических терминов в трудах индийских астрологов имеет греческое происхождение. Яванаджатака, датируемая III в. н. э., является, по словам самого автора, стихотворной передачей труда его предшественника Яванешвары. Считается, что утраченный труд Янешвары — это сделанный примерно в 150 г. н. э. перевод на санскрит греческого астрологического трактата. К IV веку относится сочинение Минараджи, к V в. — Арьябхатия Арьябхаты. В первые века н. э. были созданы астрономические трактаты-сиддханты. Часть из них была утрачена, но пять сиддхат — Пайтамаха (Paitāmaha), Васиштха (Vāsiṣṭha), Паулиша (Pauliśa), Ромака (Romaka — т. е. Римская) и Саура (Saura) дошли до нашего времени в изложении Варахамихиры (VI в.) в его астрономическом труде Панчисиддхантика.[1689]
Н. Н. Казанский и Е. Р. Крючкова дают явно заимствованые из греческого в санскрит названия знаков зодиака: Овен, κριός, kriyaḥ, Телец, ταῦρος, tāvuraḥ, tāvuriḥ, tāvuruḥ, Близнецы,[1690] δίδυμοι, jitumaḥ, Рак, κάρκινος, karkī, karkaḥ, karkaṭaḥ, Лев, λέων, leyaḥ, Дева, παρθένος, pāthonaḥ, pātheyaḥ, pārthaḥ, pārthonaḥ, Весы, ζυγόν, jūkaḥ, Скорпион, σκορπίος, kaurpiḥ, kaurpyaḥ, Стрелец, τοξότης, taukṣikaḥ, Козерог, αἰγόκερος, ākokera, Водолей, ὑδροχόος, hṛdrogaḥ. «В отличие от знаков зодиака, названия которых либо прямо заимствованы, либо калькированы, но в любом случае отражают греческую систему и греческое восприятие карты звездного неба, в древней Индии названия планет (graha-) возникли независимо. При этом в ранних астрологических текстах встречаются и греческие названия: jīvaḥ, Ζευς, Юпитер, āphujit = Ἀφροδίτη, hemnaḥ, hemnā, heman = Ἑρμῆς, Меркурий, āraḥ = ᾊρης, Марс, koṇaḥ = Κρόνος, Сатурн. Все они сохранялись в индийской астрологии и в последующие века. Греческое название солнца Ἣλιος вошло в санскрит в форме heliḥ».[1691]
С принятием буддизма состоятельные родители стали обращаться к ламе-астрологу, чтобы он составил новорожденному индивидуальный гороскоп. Буддийская астрология значительно обогатила и усложнила подобную систему отсчета возраста. Чтобы предсказать будущее ребенка, важен был уже не только год, но и месяц и даже час его рождения. Лама-астролог сообщал родителям свои прогнозы, давал советы и рекомендации, как избежать неприятных предзнаменований.[1692] Другим главным моментом в требованиях к родильному обряду стало определение для новорожденного опытного духовного наставника — учителя, способного вести его по пути земной жизни, полной страданий и всевозможных лишений. Этими предписаниями, как правило, и ограничивалось влияние буддизма на обряды, связанные с рождением ребенка:
«Рождение ребенка у тувинцев было событием чрезвычайно важным, по своему значению с ним не могло сравниться никакое другое. Почти все исследователи отмечают особую любовь тувинцев к детям, подчеркивая, что ребенок, лишившийся родителей, никогда не оставался у них без внимания и заботы со стороны близких родственников, а иногда и посторонних людей. Это распространялось и на детей других национальностей, которых тувинцы охотно брали в свои семьи и воспитывали как родных детей. Незначительные разногласия встречаются относительно того, пол какого ребенка был более желанным. Г. Е. Грумм-Гржимайло пишет, что счастье считалось полным, когда в доме был наследник — продолжатель рода и помощник престарелого отца. Д. Каррутерс утверждает то же самое, но дает этому несколько иное объяснение. Он считает, что рождение мальчика было предпочтительнее, т. к. родители могли отдать его в монастырь. Сами же тувинцы утверждают, что рождение девочки было столь же желанным, как и мальчика, что, очевидно, объяснялось характерным для кочевого общества равноправием между мужчиной и женщиной. Наличие детей в семье воспринималось как божья благодать, в то время как их отсутствие становилось серьезным испытанием для семьи. Однако проблема бездетности часто решалась путем усыновления.
До распространения буддизма месяц рождения у тувинцев не имел значения, ибо ежегодно в день празднования Нового года к возрасту человека добавлялся год».[1693]
«Было важное различие в понимании супружества у греков и римлян. Различие, наложившееся на привычно особое положение греков на Востоке и, мягко говоря, снисходительное отношение к грекам римлян. Римляне обычно даже именовали греков уничижительно: graeculi — гречишки.
До нас дошли две формулы, в которых грек и римлянин выразили свое отношение к браку и свой взгляд на него. Грек женится, чтобы иметь законных детей и хозяйку в доме;[1694] римлянин — чтобы иметь подругу и соучастницу всей жизни, в которой отныне жизни обоих сольются в единое нераздельное целое. К женщине относятся с уважением и дома, и в обществе: в ее присутствии нельзя сказать грязного слова, нельзя вести себя непристойно. В доме она полновластная хозяйка, которая распоряжается всем, и не только рабы и слуги, но и сам муж обращается к ней с почтительным domina. Она не сидит, как гречанка, в женской половине, куда доступ разрешен только членам семьи; окружающий мир не закрыт для нее, и она интересуется тем, что происходит за стенами ее дома. Она обедает с мужем и его друзьями за одним столом (разница лишь в том, что мужчины возлежат, а она и ее гостьи-женщины сидят), бывает в обществе, ходит вместе с мужем в гости, и первый человек, которого видит посетитель, — это хозяйка дома: она сидит в атрии вместе с дочерьми и рабынями, занятая, как и они, пряжей или тканьем. У нее ключи от всех замков и запоров, и она ведет хозяйство со всем усердием и старательностью, верная помощница и добрая советница мужу. На совещании, которое устроили Брут и Кассий и на котором решалась судьба государства, присутствовали мать и жена Брута и жена Кассия. Стены домов в Помпеях испещрены надписями, в которых женщины рекомендуют таких-то и таких-то на муниципальные должности:
«Мы женимся, чтобы иметь законных детей и верного сторожа нашего домашнего имущества»,[1695] ср. слова юриста Модестина: consortium omnis vitae, individuae vitae consuetudo.[1696] «Я вышла за тебя замуж, — говорит Порция Бруту, — не только чтобы спать и есть с тобой, как гетера, но чтобы делить с тобой и радость, и горе»[1697].[1698]
Когда половые страсти и женолюбивый угар римлян затихли, к старости деды не могли не заметить, что их многочисленные подруги и жены кочевницы давно стали их верными помощницами и добрыми советницами.[1699] Жизнь не оставляла выбора ни тем, ни другим. Матери, matronae, матрёны и отцы воплощали для своих детей живых, во плоти Родину и Отечество, новый мир, сильно отличающийся от родительских миров юности. Два разных родовых мира, кочевой и лагерный, с сильными имущественным и должностным неравенством, причем первый был представлен женщинами, а второй мужчинами, столкнулись. Столкнулись и породили третий. Шло время, а с ними менялись поколения, передававшие детям память о прародителях.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 145; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!