Три П: Пелевин, Проханов, Путин 1 страница
Президента (премьера) Владимира Путина и писателей Александра Проханова и Виктора Пелевина связывает не только буква «П», густо представленная в статусах и фамилиях троицы.
Виктору Пелевину в тягостные спутники критика и зрительская (читательская) масса давно сосватала Владимира Сорокина, хотя в интересующем нас аспекте это место по праву должен занимать Александр Проханов.
Мы ведем сейчас речь не об обширном, легко варьирующемся в именах‑названиях и местами неряшливом прозаическом корпусе Александра Андреевича, но о трех его околокремлевских романах, посвященных событиям и людям новейшей российской истории, – «Господин Гексоген», «Политолог», «Теплоход „Иосиф Бродский“».
Каждый из перечисленных – роман‑трип, и российская политическая реальность более чем адекватна наркотическим видениям в качестве приема. Однако при внимательном чтении мы обнаружим у Проханова явно пелевинское разнообразие расширяющих сознание рецептур. Распространенный вопрос из жаргона сетевых троллей: «Вы что курили, когда такое писали?» – звучал бы тут отнюдь не хохмой.
Симптоматика слишком очевидна.
«Господин Гексоген» можно было написать, покурив «очень хорошей травы» (пелевинское выражение). Тут и периодическое «пробивание на жрачку» с подробным описанием «хавчика», трапез и трапезных – от кремлевских палат до охотничьих домиков, и регулярные мельтешения героя в процессе, который называется «сесть на измену». А сатира в изображении отечественных випов (по сути, сюрреалистский шарж) заставляет вспомнить выражение «поймать хи‑хи».
|
|
|
«Политолог» с его скачущим сюжетом и хаотичными передвижениями персонажей, обильными сексуальными сценами (всегда с оттенком насилия), рассыпающимися мотивациями, с трудом удерживаемыми авторской волей (точнее, неволей сугубо конспирологического подхода к отечественным реалиям), явно восходит к кокаиновому приходу. Или экзотическому ныне «винту». Или другим стимуляторам. Проблема в том, что действие кокаина краткосрочно, а «Политолог» весьма объемист и ничуть не потерял бы, уменьшенный, скажем, вдвое. Впрочем, стимуляторы провоцируют на регулярное потребление, которое у наркоманов называется «марафонить».
Наконец, галлюцинаторный насквозь «Теплоход „Иосиф Бродский“» показывает близкое знакомство с ЛСД. Похоже, именно потому «ТИБ» – самый слабый роман трилогии; кислотный трип, как утверждают специалисты, практически невозможно вербализовать.
Также уместно, снова очень по‑пелевински, объяснить все три текста разными по воздействию грибами.
Оба писателя деятельно разрабатывают матрицу русского полифонического романа, предоставляя персонажам полную свободу для высказывания идеологий и мировоззрений в допустимой пропорции. Не по‑коммерсантовски, а по‑достоевски, то есть оставляя за собой если не знание истины в последней инстанции, то право в нужный момент прихлопнуть эту говорильню. Парламент птиц, по Пелевину.
|
|
|
Разница в тактике: Виктор Олегович ближе к концу с вялым эсхатологизмом констатирует «усталость и отвращение», отправляя персонажей в открытый не то космос, не то финал. Симпатии‑антипатии Александра Андреевича очевидны на старте, поскольку общеизвестна его собственная имперская идеология с непременным мистическим перебором.
Связывает писателей актуализация русского Серебряного века – с его сплавом политики, мистики и эротики. «Господин Гексоген» начинается с гумилевского центона; Пелевин в романах «Чапаев и Пустота», «Священная книга оборотня» тяготеет к символистскому набору. В книге «Ананасная вода для прекрасной дамы» принципиален, даже на уровне названия, ранний Маяковский. Там же сюжетообразующая роль отводится русскому духовидцу Даниилу Андрееву, чьи визионерские видения травестированы прохановскими трипами в «Теплоходе» и – отчасти – в «Политологе».
|
|
|
Но всё это не столь важно, а принципиально для нашей темы, что оба писателя – ключевые авторы литературной путинианы.
В контексте этого явления забавно перетекание персонажей от одного автора к другому.
Дмитрий Быков в свое время издевательски комментировал послереволюционную романистику – «Хождение по мукам», «Города и годы», «Доктор Живаго»: дескать, в гражданскую войну герои то и дело нос к носу сталкиваются на перекрестках и полустанках России без должных на то, кроме авторского произвола, оснований.
Но здесь‑то все куда круче, и не в одном романе, а в нескольких и даже многих сразу, у авторов, кажущихся во многом полярными. Когда от Пелевина к Проханову и обратно деятельно мигрируют протагонисты глянцево известных деятелей.
И – никакого произвола: других медийных фигур, способных быть этапированными в литературу, у писателей для нас просто‑напросто нет.
О ком идет речь? Например, кремлевские политологи, готовые в любой момент стать оппозиционными политологами (и никого метаморфоза сия не занимает); Пелевин любит придумывать им квазидостоевские погоняла: Гойда Орестович Пушистый, политтехнолог Гетман, философвизионер Дупин. От превращения «дуги» в «дупу» прототипы угадываются еще легче; собственно, всё та же первая сборная соперничала за право узнать себя в герое «Политолога» Михаиле Львовиче Стрижайло (правда, кое‑где у Проханова он назван Яковлевичем, прямо по Довлатову: «отчества моего ты не запомнил, но запомнил, что я – еврей!»). Победил, по общетусовочному мнению, Станислав Белковский.
|
|
|
Еще чекисты, естественно: вроде бы пелевинские джедай Лебёдкин и Влад Шмыга, чья голова напоминает дымящуюся гранату с выдернутой чекой, закольцованы (закрышованы) волком‑оборотнем Сашей Серым, и в этом смысле мало напоминают бравых стариков‑разведчиков у Проханова. Однако и у него прослеживается некая зооморфность – описывая своих генералов детально и жизненно, Александр Андреевич напоминает слепцов, ощупывающих слона на мелководье Ганга, – вроде бы по‑разному, но об одном и том же.
Василий Якеменко, похоже, представлялся нашим авторам фигурой, тщательного камуфляжа не заслужившей; они с ним и поступили одинаково и предсказуемо, подвергнув поверхностной милитаризации. Пелевин – в антураже игры «Зарница» («Зал поющих кариатид»); Проханов – в военно‑морском – капитан Яким из «Теплохода».
Еще – один из главных прототипов нашего времени, Владислав Сурков.
К нему Проханов примерился еще в «Политологе» (чиновник кремлевской администрации Чебоксаров), а в «Теплоходе» прото‑Сурков выведен под именем Василия Есаула, воина, йога‑разведчика‑разводчика и спасителя государства.
Относительно Пелевина уже цитировалось о темноволосом серьезном кремлевском мужчине. Интересней, что сегодня и задним числом Суркова можно угадать в Вавилене Татарском, путь которого – от литинститутского поэта до верховного халдея и короля нанопиарщиков – легко проецируется на карьеру Владислава Юрьевича.
Еще забавней, что фильм по главному роману Пелевина, вышедший в прокат весной 2010 года, по стилистике и набору физиономий оказался куда ближе другому роману – «Околоноля» Натана Дубовицкого, который приписывали перу Владислава Суркова и где некий «Виктор Олегович» даже не окарикатурен, а злобно третирован.
Кстати, раз уж зашел разговор, несколько слов о фильме.
* * *
Очень трогательная, домашняя такая история.
Режиссер Виктор Гинзбург, который ранее в полном формате отметился единожды – фильмом «Нескучный сад» (1994 г., помните? вот и я не очень), а вообще живет и работает в Штатах, где снимает рекламу и клипы, и на этом основании полагает себя готовым пелевинским персонажем, – выпустил наконец кино по самому знаменитому роману писателя – Generation «П».
Предсказуемо получилось home‑видео для друзей и тусовки, где не то играют, не то просто живут в формате ролевой вечеринки люди, также полагающие себя пелевинскими персонажами.
Это справедливо, ибо главный герой Виктора Олеговича – он сам, разделившийся на две ипостаси: сварливого гуру и трогательного в своих заблуждениях и прозрениях ученика. Оба выясняют свои отношения с Богом, эпохой и ландшафтом. Второй, но важный ряд героев – как правило, тоже не совсем люди: волки и лисы‑оборотни, богомолы, чекисты и пр.
Вся прочая тусовка – суть персонажи. При желании можно угадывать реальных прототипов, а можно и не угадывать, настолько они суетны, карнавальны и взаимозаменяемы.
Гинзбург совершил внутри пелевинского мира своеобразную революцию – персонажи захватили власть и сделались героями, а прежние герои исчезли вовсе.
По‑своему выдающееся достижение, именно оно мешает признать кино плохим и успокоиться. Фильм Гинзбурга не холоден, не горяч, он тёпл – и это главная претензия. Такие вещи, как роман Generation «П», назвавший своими именами российские 90‑е и определивший пути русского миллениума, следует делать либо заведомо отринув пятибалльную систему, целясь в невидимую глазу десятку, либо и вовсе с установкой на скандал и минус, где тем не менее было бы за что зацепиться.
Золотой середины тут не бывает, да и быть не может. В итоге вышло не сла бо, а слабо .
Создатели кино‑«Поколения» мыслили скромнее – похоже, установка была на радиопостановку. Где слушатели реагируют не на текст, а на знакомые голоса и приколы, популярные в определенных кругах.
Другая и близкая аналогия – дачно‑тусовочный театр. Хорош, как, впрочем, и везде Михаил Ефремов (Азадовский), радует любым своим появлением Иван Охлобыстин (Малюта), замечателен Шнур с безумными и почему‑то еврейскими глазами (Гиреев), удачен Александр Гордон (Ханин) и Леонид Парфенов в роли самого себя – ход не оригинален, но, как любая парфеновская история, симпатичен.
Актер Владимир Епифанцев, кстати, не сильно выпадает из образа Вавилена Татарского, разве что какой‑то избыточной накачанностью, чистый Сталлоне в лучшие годы, и торс его куда выразительней физиономии.
Появляются, чтобы просто появиться, Рената Литвинова и Роман Трахтенберг. Только вот ругаются матом ребята как‑то стеснительно, звонко и нарочито – как школьники на первых самостоятельных шашлыках, что добавляет коекакое дополнительное знание о наших селебритиз.
Лыко в ту же строку радиопостановочной одномерности – мистические сцены (сеанс с Че Геварой, видение карфагенской шахты и явление сируффа, внутренние диалоги с богиней Иштар). Может, и хватило бы денег, да не хватило фантазии. А может, как всегда всё вместе. Между тем в адекватном сведении мистического и бытового слоя воедино, точнее, мистической и бытовой жизни человеческого ума (Пелевин, естественно, никакой не бытописатель), видимо, и есть ключ киношного прочтения Виктора Олеговича.
Роман написан в конце 1998 года (хорошо помню, как Голицын подарил мне на 29‑летие первое «вагриусовское» издание). Двенадцать лет – это много; сценарист‑режиссер Гинзбург перед гримасой современности явно испугался и растерялся. Отчетный период, который Пелевин не просто угадал, но просчитал и смоделировал, надо ведь как‑то показывать. И вне авторского текста новый контекст смотрится необыкновенно убого, в нос шибает одновременно «Бригадой» и «Околонолем» – артист Панин, помнится, уже изображал пиар‑продукты, а Виктора Олеговича уже как‑то пародировали…
Тем не менее фильм «Поколение» стоит посмотреть – может, не торжественным походом в кино всем офисом с последующим отмечанием, но дома на DVD – как средство от бессонницы и любопытства, с надеждой на новые пелевинские экранизации.
Не судя слишком строго, первый блин комом. Или come on, как скаламбурил бы, возможно, сам уважаемый автор.
* * *
Обратимся к третьему «П». В трилогии Проханова Путин, в виде даже не прообразов, а эманаций, представлен широко, но однообразно. «Господин Гексоген» – хроника приведения к власти, путем заговоров и провокаций, некоего «Избранника», наследующего «Истукану» (кстати, самый убедительный портрет Бориса Ельцина в новейшей русской прозе). Продукт чужих воль, по сценарию всего единожды открывший рот для «кушать подано» в закрытом бассейне, почти бестелесный и очаровательный, Избранник ближе к финалу удостаивается такой характеристики от своих политических крестников – адептов чекизма:
«Он так и останется в колбе, в которой мы его синтезировали. Он беспомощный, вялый, лишен политической воли. Он половинчатый, дробный, выложен из кусочков мозаики» .
В последних строчках романа Избранник превращается в угасающую радугу, и вот этот пучок разноцветных лучей, еще светящихся в полную силу, – отличная метафора ожиданий, объединивших тогда, без дураков, изрядную часть российского общества – от левых до либералов. Здравые люди, и прежде никем не очарованные, качают головами относительно градусов нынешнего протеста. Их удручает не «насмешка горькая обманутого сына», но сам генезис этой насмешки.
В «Политологе» президент Ва‑Ва (Владимир Владимирович; едва заговорившие дети называют «вавой» болячки; был знаменитый нападающий бразильской чемпионской сборной 1958–1962 гг., тоже Вава – так вот, у Проханова где‑то на стыке), ведомый чекистом Потрошковым, директором ФСБ и продвинутым биотехнологом, собственно – в ту же масть. Изящный и андрогинный, что, впрочем, не мешает сражаться за его благосклонность приме‑балерине и светской львице, а ему самому – участвовать в восточном единоборстве, напоминающем компьютерную игру, с протагонистом Березовского.
Та же линия в «Теплоходе» – президент с вычурным именем Парфирий Антонович, утомленное солнце, отказывается от третьего срока в пользу бывшего премьера‑либерала и стоящих за ним западных американцев.
Любопытен здесь не столько антагонизм Проханова‑прозаика Проханову‑публицисту, для которого Путин кумир, пусть дискретный, но многолетний. Важнее, что на протяжении трех долгих романов сначала потенциальный, а потом реальный носитель высшей в стране власти – фигура абсолютно не самостоятельная (в финале «ТИБ» Есаул легко заменяет его на двойника – как это водится в литературе, бандита и убийцу).
Виктора Олеговича как писателя одновременно социального и религиозного явление «владимирпутин» интересует больше, чем реальный Владимир Путин. Впрочем, рассыпанные по его романам краткие характеристики властных и силовых типов имеют черты вполне узнаваемые.
В первой биографии писателя «Пелевин и поколение пустоты» (вынужденно литературной, ибо авторы – Сергей Полотовский и Роман Казак – так и не удостоились личного контакта со своим героем) есть любопытный фрагмент:
«Моя встреча с Пелевиным состоялась в 2000‑м, у него были чтения, а потом он спрашивал, что немцы думают про Путина, – вспоминает Александр Камионский. – Тогда как раз в журнале „Шпигель“ вышел про него крупный материал, где он, только что ставший президентом, характеризовался как „господин с обаянием сушеной рыбы“. (…) Пелевину этот образ страшно понравился».
Биографы цитируют далее «Священную книгу оборотня», и поклонники Пелевина, разумеется, помнят эту метафору:
«Каждый раз реформы начинаются с заявления, что рыба гниет с головы, затем реформаторы съедают здоровое тело, а гнилая голова плывет дальше. Поэтому все, что было гнилого при Иване Грозном, до сих пор живо, а все, что было здорового пять лет назад, уже сожрано. Здешний upper rat мог бы рисовать на своих знаменах не медведя, а эту рыбью голову».
И дальше: из диалога либералки лисы А Хули с чекистом и государственником волком Сашей Серым: «Ты действительно думаешь, что Хаврошечке не хватило яблока из‑за кукиса‑пукиса, а не из‑за этой гнилой рыбьей головы, которая выдает себя то за быка, то за медведя?»
Кстати, способ нефтедобычи через камлания в тундре, как и юкисы‑кукисы, есть в прохановском «Политологе». Там же всепроникающ рыбный запах – в описаниях экспериментов чекиста‑генетика Потрошкова.
Виктор Пелевин – матрица современной русской литературы, вровень гоголевской «Шинели». Из нее вышли такие разные и замечательные писатели, как Дмитрий Быков (см. мое эссе «Чародеи и ученики», «Волга», 2011, № 1–2) и Андрей Рубанов (раздел «Неизвестный Эрнст»).
У Сергея Доренко в романе «2008» – альтернативной истории путинского президентства – важное место занимают китайские истории с медитациями и чаепитиями. Пелевин в «Числах» безапелляционно атрибутирует весь этот чайнатаун по ведомству ФСБ.
Впрочем, матрица‑матрицей, а и Пелевин подключен всё к той же российской реальности с ее нефтяной иглой, таблицами «Форбса», гоголевско‑чекистской шинелью.
* * *
Штрихи к литературному портрету Путина – исчерпаемы, как и он сам. Поэтому настало время поговорить о главном: не сходстве, а принципиальном различии писательских стратегий двух «П».
Александр Проханов – убежденный конспиролог. Заговор – по сути главный его персонаж, он любовно описывает его «анфилады» и технологии (всегда весьма прямолинейные и примитивные, читателю ничего не остается, как поверить на слово – и дело тут, конечно, не в литературном мастерстве, а в темпераменте автора).
Почва для возникновения заговора – всегда и неизменно плачевное состояние дел в отечестве.
Осуществляется он ветеранами разведки или через конфликт конкурирующих спецслужб, то бишь заговор – дитя чекизма. Потом, правда, выясняется, что текущий локальный заговор – лишь кирпичик в вавилонской азбуке Мировой движухи от сотворения мира. На этом фоне даже непринципиально, что делать на следующем этапе очередного суахили – менять президента, выращивать гомункулюса или вступать в спиритический контакт с Иосифом Бродским.
Таким образом, в конспирологический экшн легко вписать все выпуски новостей за отчетный период вместе с подшивкой газеты «Завтра». Ибо кривая логика заговора – на самом деле страшно прямолинейна, как сама стилистика власти и ее действий.
Главная проблема Александра Проханова как политического писателя – он регулярно ошибается. Не в прогнозах даже, хотя и в них; гипертонические ритмы его кремлевской прозы драматически не совпадают с общим движением жизни, которая всегда, в отличие от тайного сценария, имеет простор и градусы для коррекции. (Исключение, пожалуй, «Господин Гексоген», так он и стал национальным бестселлером, в кавычках и без, да и вышел на пике конспирологических настроений: общество тогда было вроде ребенка, влюбившегося в свои страхи.).
Задним числом вписать то или иное событие – приход чекизма (Путина) к власти, разгром гусинского НТВ, изгнание Березовского, упадок КПРФ, арест Ходорковского – в сценарий заговора получается вполне успешно.
Но когда речь заходит о смехотворно коротком, как говорил Воланд, сроке на будущее, программа дает сбои. И Потрошков‑Патрушев уже не могучий демиург, а генерал на почетной пенсии, и Ходорковский менее всего похож на «опущенного», и большинство круизно‑гламурных персонажей так и не удалось сбросить с теплохода современности «Иосиф Бродский»…
Почитающий Путина именно в качестве авторитарного правителя Проханов, как уже отмечалось, отнимает у его протагонистов не только самостоятельность, но и личность, поскольку эстетика заговора насквозь тоталитарна и все, кто до нее не дотягивают, безжалостно третируются.
Александр Андреевич – конспиролог не от хорошей жизни, ибо любой конспиролог – это романтик на полпути к цинику. Основателем школы «киников» был Диоген Синопский, искавший человека днем с огнем. Проханов с тем же осветительным прибором ищет разведчика, чекиста, способного возглавить и осуществить заговор во имя возрождения империи, а упирается в мягкого авторитаристапрагматика. А то и вовсе в нечто внеличностное: крышу, Рублёвку, распилочную…
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 98; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!