Аналоцизмы и прочие поэтические вольности
Один читатель обратил мое внимание на легкую географическую несообразность в известной песне «Здравствуй, столица!» (музыка С. Каца, слова А. Софронова):
Золотом ясным горит небосвод,
Улицы все заливая лучами.
Солнце над башнями кремлёвскими встаёт
И к Маяковской спешит с москвичами!
Действительно, достаточно взглянуть на карту Москвы, чтобы понять, что солнце у поэта Софронова движется на север (ну, разве что слегка на северо-запад). Скорее оно должно было бы спешить куда-нибудь к Смоленской или хоть – чтоб в стихотворный размер уложиться – к «Баррикадной». Тут я подумала: а не допускаю ли я сама анахронизм, считая, что речь идет о станции метро, а не о площади Маяковского. Но нет, все в порядке, станция была построена за несколько лет до написания песни. Вот «Баррикадной» тогда, конечно, не было. Остается Смоленская, а стихотворный размер все равно нарушен уже в предыдущей строчке.
Это напоминает известное предание из лицейской юности Пушкина: «Встаёт на западе румяный царь природы…» Однажды профессор Кошанский задал ученикам написать стихи на тему «восход солнца». Бедолага Мясоедов (партийная кличка Мясожоров), промучившись дольше всех, выдал строку «Блеснул на западе румяный царь природы» – и умолк. Тогда кто-то добрый и речистый – то ли Пушкин, то ли Илличевский, тут источники путаются в показаниях, продолжил: «…И изумленные народы / Не знают, что начать: / Ложиться спать или вставать». К тому же строка Мясоедову и не принадлежала, он ее позаимствовал у поэтессы Анны Буниной. Я тут недавно прочитала: вот, мол, не повезло – и строчка-то не его, а весь позор достался ему. Но позвольте, у Буниной все в порядке с географией и астрономией. В элегии «Сумерки» она написала: «Блеснул на западе румяный царь природы, / Скатился в океан, и загорелись воды». У нее описан закат, а не восход. Так что это лично у Мясоедова не получилось, как пел Высоцкий, «чтобы солнце взошло на востоке».
|
|
|
Кстати о московской топографии. Вспоминается стихотворение Андрея Туркина:
О, как мне дорог центр города,
Где Долгорукого рука
Как будто ищет Маркса бороду,
Но не найдет ее, пока
За ним следят глаза Дзержинского,
Дома пронзая, как врага.
Вроде все на месте – с поправкой, разумеется, на уходящую натуру.
Термин аналоцизм не так распространен, как анахронизм, но вполне понятен. Известный пример аналоцизма – в стихотворении Маяковского «Бруклинский мост»:
Отсюда безработные в Гудзон кидались вниз головой.
Чтобы проделывать это, безработным приходилось бы пролетать над Нью-Йорком километра по три.
Конечно, поиск несообразностей в художественных текстах – занятие сомнительное. Ну да, у Толстого маленькая княгиня была беременной года два (так получается, если соотнести действие романа с историческими событиями), ну и что? Мы же любим его не только за это. А уж о стихах что и говорить. Ну увидел поэт так, ну совместились у него две картинки. Про живопись же давно никто не говорит, что картины Пикассо или Модильяни несколько искажают реальность. Особенно интеллектуалы любят вышучивать Пастернака – не всегда, кстати, по делу. Сколько раз я слышала хихиканье по поводу строк:
|
|
|
Ты так же сбрасываешь платье,
Как роща сбрасывает листья,
Когда ты падаешь в объятья
В халате с шелковою кистью.
Вот, например: «Последовательность действий не оставляет сомнения, что Ивинская носила халат под платьем» (http://ptitza.livejournal.com/495761.html). Между тем мне всегда казалось очевидным, что слово платье употреблено здесь в старом значении «одежда». Падая в объятья, возлюбленная сбрасывает одежду, то есть халат – он спадает сам собой, так естественно, как опадают листья с деревьев.
Обыкновенное дело. Что-то в таком роде, кажется, написал об этих строках и филолог Максим Шапир. Или вот еще – про одно из самых пронзительных стихотворений Пастернака «Свидание». «Течет вода с косынки / За рукава в обшлаг». Более часто встречается вариант «по рукаву в обшлаг» – там вообще все просто. С косынки – по рукаву – ну и, естественно, в обшлаг. Но пусть будет даже и «за рукава в обшлаг». Вот она «борется с волненьем и мокрый снег жует». В стихотворении описано смятенье: она не может найти покоя, то поднесет руки к лицу, то опустит, и снег у нее на ресницах влажен, и в глазах тоска, стоит она под холодным дождем, и смахивает ледяную воду с лица, вот вода и течет и течет, и в рукава, и за обшлага. Пожалуй, так даже лучше, чем просто «по рукаву в обшлаг».
|
|
|
А Галич, по воспоминаниям А. Д. Сахарова, придрался к Окуджаве, к песне о Моцарте, – ну, все помнят:
Моцарт на старенькой скрипке играет.
Моцарт играет, а скрипка поет.
Моцарт отечества не выбирает –
просто играет всю жизнь напролет.
Ах, ничего, что всегда, как известно,
наша судьба – то гульба, то пальба…
Не оставляйте стараний, маэстро,
не убирайте ладони со лба.
Галич, по словам Сахарова, сказал: «Конечно, это замечательная песня, но вы знаете, я считаю необходимой абсолютную точность в деталях, в жесте. Нельзя прижимать ладони ко лбу, играя на скрипке». Но нельзя и буквально играть всю жизнь напролет, да и прижимать ко лбу ладони 24 часа в сутки всю жизнь невозможно. Это два образа, и они не противоречат друг другу. Моцарт думает, сочиняет музыку. Сочинит – и играет ее на скрипке. И так всю жизнь напролет. Как сказал Окуджава в другой песне «Мне это совсем не мешает, / А даже меня возвышает».
|
|
|
Кстати о Галиче и точности деталей. В «Петербургском романсе» так:
Здесь всегда по квадрату
На рассвете полки –
От Синода к Сенату,
Как четыре строки!
Лингвист Сергей Крылов заметил, что, если взглянуть на план Сенатской площади, то мы увидим, что с топографией тут не все идеально. По квадрату от Синода к Сенату не получится. Аналоцизм, как и было сказано. Но Галича мы тоже любим.
Начиненная стихами голова
Есть знаменитая история про футбольного вра таря Алексея Хомича, который на приеме в Англии в 1945 году от волнения начал свою речь так: «Леди и Гамильтоны!» Это неудивительно: фильм 1942 года «Леди Гамильтон» с волшебной Вивьен Ли был тогда у всех на устах. Язык часто подбрасыва ет нам привычные сочетания, готовые реплики и разного рода клише. Иногда при этом заставляя нас невольно рассказать что-то важное о себе и своем времени.
А что уж говорить о стихах. Как написала когда-то Ирина Одоевцева о том, как в первый раз слушала Блока, «уже звучит тютчевская строфа в моей начиненной стихами голове». Действительно, в голове человека (ну, не всякого, конечно, а такого, который любит стихи) стихотворные строчки крутятся, перемешиваются, накладываются одна на другую, просвечивают друг через друга. Вот недавно я вспоминала строчку Арсения Тар ковского «Как сумасшедший с бритвою в руке» – и вдруг одновременно выплыла ахматовская «Пред милой гостьей с дудочкой в руке». Обе я знала всю жизнь, но впервые они у меня в голове совместились.
А еще недавно еду это я на станцию «Чистые пруды». И на пересадке в центре обнаруживаю, что собираюсь сесть в вагон в сторону «Кропоткинской» – что неудивительно, все же четверть века работаю в ИРЯ на Волхонке. Интересно другое: очнувшись с занесенной в вагон ногой, замечаю, что у меня в голове прокручивается стихотворный цикл Блока «Кармен», причем явно уже довольно давно. Интересно, думаю, откуда же он там взялся, за что зацепился? Может, это из-за строки «За твой огонь – звездáм?» – может, я, по следам недавней конференции в Ельце, думала об изменении ударений? Но не припомню, чтобы я сегодня размышляла об орфоэпии или о чем-то подобном… загадка! И все же я в конце концов все поняла. Когда я подходила к метро «Аэропорт», то прошла мимо магазина «Л’Этуаль» в галерее и вспомнила, как я шла там накануне с работы, и как мне предложили попробовать новый аромат Кензо, и как побрызгали мне на руку, и как приятный цитрусовый аромат сразу улетел и остался только приторно-сладкий, и как я спешила дойти скорей до дома, чтобы вымыть руку. Ну и поэтические маньяки, которые, разумеется, есть среди моих читателей, конечно, уже догадались. Да, да – «И я с руки моей не смою, / Кармен, твоих духов».
К чему я это все рассказываю. Поэт Александр Кушнер как-то раз написал оду Валентине Матвиенко, которая тогда была губернатором Санкт-Петербурга. Там, в частности, говорится:
Критиковать легко – пойди,
В траншею влезь, взберись на вышку,
Еще инвесторов найди,
Устрой писателям домишко,
И утром, встав в восьмом часу,
Красавица и молодчина,
По-женски утерев слезу,
Встает на вахту Валентина.
Излишне говорить, что мы любим и Кушнера не только за это, но речь сейчас во обще не о нем. Когда поэт огласил свое произведение, Валентина Иванов на выступила с ответным словом, в котором обнаружила знакомство с более ранним творчеством Кушнера, процитировав: «Времена не выбирают, / В них живут и побеждают». Как водится, любимые строки при цитировании подверглись радикальной редактуре, кажется, даже вполне сознательной. Вместо созерцательного «живут и умирают», которое было в исходном тексте, в но вой версии появилось бодрое и жизнеутверждающее «живут и побеждают».
Тут, конечно, дело не только в разнице экзистенциальных установок, но и в коварстве языка. Совершенно очевидно, откуда вдруг выскочило это «живут и побеждают»: это же известная максима «Дело Ленина живет и побеждает». Сказалась, наверно, комсомольская юность Валентины Иванов ны, не отпускает.
Разумеется, в самом сочетании «жить и побеждать» ничего такого уникального и неповторимого нет, и встречалось оно в языке и до тези са про дело Ленина:
Напро тив, подобные взаимоотношения между армейской массой и ее верховным вождем нельзя признать нормальными для армии, способной жить и побеждать… (Н. Н. Суханов. Записки о революции, 1918–1921).
Но это все были единичные и разрозненные употребления. А вот после доклада товарища Л. И. Брежнева на совместном торжественном засе дании ЦК КПСС, Верховного Совета СССР и Верховного Совета РСФСР 21 апреля 1970 года, посвященного столетию со дня рождения В. И. Ле нина, который именно так и назывался, выражение пошло в на род. В современном языке это уже настоящий, как теперь говорят, мем: сочетание «дело (чье-то) живет и побеждает» или просто «живет и побеждает» употребляется по самым разным поводам, к месту и не к месту:
Па лочка Коха живет и побеждает. В мае Московская дума собирается за слушать проект закона о защите населения от туберкулеза (Столица. 04.15.1997).
Я, кстати, в 1970 году как раз пошла в школу, и для меня это самое «жи вет и побеждает» имеет более чем определенную окраску. И в сочетании со следующей строчкой «Большей пошлости на свете нет, чем клянчить и пенять» оно выглядит абсолютно комически. Так что очень справедливо отмечается в том же тексте:
Крепки тесные объятья.
Время – кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас черты его и складки,
Приглядевшись, можно взять.
«Жить и умирать» – конечно, гораздо более свободное сочетание, это очень естественная контрастная пара, и встречается она постоянно, в том числе в стихах, уже XVIII века: «Я потеряю все, когда драгой лишусь, / Я счастья в ней ищу, живу и умираю» (М. М. Херасков. Коль буду в жизни я наказан нищетою…, 1760). Хотя, пожалуй, в кушнеровских строках можно рас слышать отзвук грибоедовского: «Кузьма Петрович! Мир ему! / – Что за тузы в Москве живут и умирают!» А впрочем, смешная перекличка с Грибоедовым скорее у Маяковского:
Подступай
к глазам,
разлуки жижа,
сердце
мне
сантиментальностью расквась!
Я хотел бы
жить
и умереть в Париже,
Если б не было
такой земли –
Москва.
Ну вот, я же го ворю, со стихами всегда так. Стоит начать – и одно тянет за собой другое, и так до бесконечности.
Современность
И опять стихи – как сказано у Льва Лосева,
«…Чтоб тикали и говорили время…»
………………….
«…Послушайте, вы это о стихах?»
«Нет, о часах, наручных и карманных…».
«Нет, это о стихах и о романах,
О лирике и прочих пустяках».
Недавно замечательный историк русской литературы Олег Проскурин опубликовал в Фейсбуке чрезвычайно забавную заметку «Михалков и кола» (https://www.facebook.com/oleg.proskurin.7/posts/583825441702887). Суть ее вкратце такова. Речь идет о басне поэта-лауреата под названием «Ах, кока-кола!». В этой басне рассказывается, как
По выставке американской,
Что освещает быт заокеанский
(Но почему-то не со всех сторон!),
Ходил прелюбопытный посетитель,
До заграничного, видать, большой любитель.
И вот в своей любви ко всему заграничному он обпился кока-колы, попал в больницу, где лечился и питался бесплатно. Мораль:
Перед чужим он слепо преклонялся,
А своего, увы, не замечал.
Дата – 1959 год, когда прошла первая в СССР американская выставка в Сокольниках. Однако, сообщает нам исследователь, никакой кока-колы на ней не было. Наоборот – была пепси-кола, которой действительно бесплатно поили посетителей, включая и Н. С. Хрущева, о чем есть и фотосвидетельство – знаменитая фотография, где Никсон угощает Хрущева пепси: http://www.sostav.ru/articles/rus/2013/columns/kmfr2011/images/47/10114/khrushchevnixon.jpg. Прекрасны и выражения лиц, и надпись на стаканчике – pepsi. Но дотошный филолог идет дальше: оказывается, в первой версии басни, напечатанной в № 23 журнала «Крокодил» за 1959 год, никакой кока-колы и в помине не было, а фигурировала именно пепси-кола. Просто потом эта компания стала плодотворно сотрудничать с СССР, так что басня была слегка изменена (вместо пепси стало кока, и борьба с низкопоклонством продолжилась). Эти механизмы эволюции текста под напором меняющейся действительности хорошо нам знакомы по более известному произведению, вышедшему из-под того же пера. «А я, ей-богу, напишу когда-нибудь биографию С. В. Михалкова для серии „Жизнь замечательных людей“. И Захар Прилепин со своим Леоновым сопьется от зависти», – заключает Проскурин.
Надо сказать, что в этом произведении вообще много примет времени. Вот, например, что еще отмечает будущий биограф Михалкова: в первой, пепсикольной, версии басни одиннадцатая и двенадцатая строка выглядят так: «Так, ахая под звуки рок-н-ролла, / Он наконец дошел до пепси-кола…» (NB историкам языка и историкам русской версификации: слово не склонялось; рифма была точной). Далее же изменилась не только рецептура, но и грамматика: стало «до кока-колы» (возможно, мы никогда не узнаем, произошли ли эти два изменения одновременно). Низкопоклонство там или не низкопоклонство, но слово кола было быстро освоено и стало склоняться. Интереснее, однако, другое. Если бы поэт был жив и собрался снова публиковать свою басню (а все идет к тому, что тема может вновь стать актуальной), он вполне мог бы вернуться к точной рифме (рок-н-ролла – кола). Потому что с тех пор грамматика снова изменилась и бренды теперь тяготеют к несклоняемости: нас призывают не только «пить кока-кола», но и «покупать в „Евросеть“». Еще примета времени – михалковский низкопоклонец восторгается:
«Ах, что за живопись! Законно! Мирово!»,
«Ах, сразу видно, что она оттуда!»,
«Ах, ах, абстрактное какое мастерство!..»
Ну, абстракционизм и хрущевская эпоха – этот сюжет нам понятен. Но Михалков бичует и язык своего героя. Действительно, словечки законно и мирово весьма характерны. Законно я помню, но выискивать примеры на нужное значение слишком трудно, а вот зато на мирово Корпус услужливо нам их предоставляет:
Как мы видим, мирово существовало к тому времени довольно давно, но пуристы так с ним и не смирились, а там оно и ушло, вытесненное более новыми классно, прикольно, круто, супер и т. п.
Но больше разбередили мою память другие михалковские строки: «То тут, то там прегромко ахал он: / „Ах, что за стильная модерная посуда!“» А ведь и правда, было же слово модерный, давненько я его не слышала. Сразу вспомнилось читанное в детстве стихотворение Юлии Друниной:
По улице Горького – что за походка! –
Красотка плывет, как под парусом лодка,
А в сумке «модерной» впритирку лежат
Пельмени, Есенин, рабочий халат.
Между прочим, вполне гуманистическое по тем временам произведение: помада с крамольным оттенком, но не стиляжка, «девчонка что надо». А не то что – сегодня, мол, помада, а завтра Родину предаст. Я помню слово модерный, слышала. Мне оно и тогда странным казалось: более естествен вариант с суффиксом – модерновый. Ну ведь, например, английское прилагательное cool заимствуют в русский язык не как кулый, а как кульный (крутой то есть).
Словари, между прочим, и сейчас дают модерный без помет, сообщая при этом, что это заимствование советской эпохи. Между тем оно встречается и в более ранних текстах, хоть и редко: «…Вылощенные, написанные модерным стилем произведения, трактующие о смысле жизни…» (Л. И. Аксельрод (Ортодокс). Карл Маркс и немецкая классическая философия, 1908). Да и у Набокова пару раз попадается в «Лолите» – вряд ли у советских коллег почерпнул. Но, действительно, у нас слово зачастило в 60-е. С отвращением: «Я помню, как откуда-то с Запада захлестнула Москву повальная мода на модерную мебель» (В. Солоухин. Письма из Русского музея, 1966). Или с восхищением: «Рубашка у меня такая теплая, модерная, а материал – орлон, синтетика, так сказать» (А. Битов. Записки из-за угла, 1964). Тут характерно, что именно «синтетика». В 70-е годы даже магазин такой был, потом его в «Весну» переименовали. Сейчас бы и в голову не пришло никому магазин назвать «Синтетика». Слово было и у Мамардашвили, и у Лимонова – про великую эпоху. Да много у кого. С окончанием эры НТР делось куда-то и слово модерный. Не совсем, правда. Оно может быть чертой индивидуального стиля – или украинизмом. И еще оно используется как термин в разных гуманитарных штудиях. Но многие люди этим словом вовсе не владеют, а иных оно раздражает.
Тот же Олег Проскурин в другом месте (https://www.facebook.com/oleg.proskurin.7/posts/874618375956924) замечает:
И тут же приводит забавный ранний пример, показывающий, что не везет этому слову уже давно:
Тут следует вывести мораль – что-нибудь про бренность жизни и текучесть языка. Ну да ладно, не басня же.
О времена, о ударения!
Как-то по телевизору шел новый фильм, кусочек из которого я увидела. Действие происходит в военное время. И вот один из героев с досадой говорит: «Вот, блин…» – что-то там, я не запомнила. Думаю, что слова блин даже не было в сценарии, а актер сам его добавил. Да нет, конечно, в кино никогда полностью не воспроизводится язык соответствующей эпохи, и все же легкий и бессмысленный анахронизм тут есть. Но дело не в этом. Если задаться целью выяснить, когда, собственно, начал использоваться эвфемизм блин, сделать это будет весьма затруднительно.
Это слово устного языка, притом сниженное. В литературе, особенно в советское время, такое фиксировалось плохо. Интернета тогда не было. Человеческая память ненадежна. Словари, бывает, страшно запаздывают с фиксацией языковых изменений.
История ударений и вообще произношения – очень трудная область. Старые ударения приходится восстанавливать при помощи сложных реконструкций, межъязыковых и междиалектных сопоставлений и т. д. Ну, есть еще древнерусские нотированные тексты, которые тоже могут помочь.
Однако в некоторых случаях для того, чтобы догадаться, что ударение в том или ином слове изменилось, не нужно даже обращаться к специальным источникам. Возьмем сериал «Дети Арбата» по книге Рыбакова. Одна героиня, потчуя Сашу Панкратова водкой, говорит ему: «Первая колом, вторая соколом, а третья мелкой пташечкой». Ну, в том смысле, что первую рюмку выпить трудно, вторую легко, а третью еще легче. Это известное русское присловье, только звучит оно здесь странно. Подобным микропроизведениям обычно присущ определенный ритм, а часто и рифмовка. А с этими колом и соколом ничего такого нет. На самом деле это и было законченное, фонетически оформленное произведение, просто ритм и рифма пропали с изменением ударения. Ясно, что произносилось это иначе: «Первая колом, вторая соколом…»
Есть и другие речения, в которых эти слова фигурируют со старым ударением: «ни кола ни двора», «гол как сокол». Вот еще одно выражение, потерявшее свою фонетическую изюминку в результате изменения ударения: мы говорим «губа не дура». А ведь изначально это звучало иначе: «губа не дура», с ассонансом на «у». Действительно, слово губа раньше произносилось с другим ударением – губа. Вспомним хотя бы Некрасова – «Генерал Топтыгин»:
Видит, ноги в сапогах
И медвежья шуба.
Не заметил впопыхах,
Что с железом губа.
Надо сказать, что русская классическая поэзия – это ценнейший источник сведений не только об истории ударения
(поскольку это силлабо-тоника по преимуществу, а значит, ритмическая структура вынуждает произносить слово с определенным ударением), но и вообще об истории произносительных норм.
Например, читая детям пушкинскую «Сказку о мертвой царевне», большинство современных мам произносят так:
Ждет-пождет с утра до ночи,
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись, глядючи
С белой зори до ночи.
Такой вот внезапный сбой ритма и рифмы, притом для Пушкина совершенно не естественный. Ясно, что надо так:
Смотрит в поле, инда очи
Разболелись, глядючи
С белой зори до ночи.
В детстве мне всегда казались загадочными пушкинские строки из «Евгения Онегина»: «Он с лирой странствовал на свете / Под небом Шиллера и Гете». Это о Ленском. Как их читать: свете – Гётэ? А как же рифма?
С рифмой у Пушкина всегда все хорошо. И вот когда я поступила в университет, на первом курсе нам читал лекции замечательный фонетист Михаил Викторович Панов. Он полагал, что во времена Пушкина обыкновения произносить иноязычные имена, видимо, были другими. Слово либо произносилось так, как в соответствующем иностранном языке, либо абсолютно по-русски. А поскольку в литературном русском языке обычно не было ни э после твердых согласных, ни сочетаний типа гё или кё, то произношение Гётэ было невозможно. Либо уж совсем по-немецки Goethe, либо по-русски – Г’ет’е (то есть Гете как фамилия читается так же, как -гете в сочетаниях о багете или о брегете). Так что с рифмой все в порядке: «Он с лирой странствовал на свете / Под небом Шиллера и Гете».
Из тех же лекций я узнала и разгадку еще одной пушкинской рифмы. «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы» кончаются такими строчками о жизни: «Я понять тебя хочу, / Смысла я в тебе ищу». Опять не по-пушкински неточная рифма – хочу – ищу. А ведь был же у него вариант и с точной рифмой: «понять тебя хочу, / Темный твой язык учу». Так зачем понадобилась неточная? Ан нет! «Ищу» произносилось тогда как ищчу – так что на самом деле рифма точная и действительно более изысканная, чем хочу – учу: «Я понять тебя хочу, / Смысла я в тебе ищчу».
Это ли не цель?
В комментариях к колонкам мне часто пишут что-то вроде: ну да, ударение раньше другое было или там значение слова – но суть-то дела от этого не меняется! Не знаю, какой там людям надо сути, меня лично завораживает сама эта переливчатая, струящаяся ткань языка. Мне бы понять – откуда приходят слова и куда деваются, почему изменяются речевые обыкновения. Это ли, как говорится, не цель?
Да и просто – мне интересно обнаруживать крошечные и позабытые эпизоды из жизни языка. Мелкотемье, как раньше говорили. Зато спасем для вечности. Кто-то скажет, что вся эта ерунда недостойна вечности. А ничего, пусть будет.
И потом – разве можем мы знать наверняка, что окажется важным и ценным для будущих поколений? Я тут была в Ярославле. Именно там в свое время был найден рукописный сборник, в который входил список «Слова о полку Игореве». Разглядывая в тамошнем музее так называемый «Екатерининский список», сделанный для Екатерины II, я думала вот о чем. Как известно, найденный (ну, или как-то еще раздобытый) Мусиным-Пушкиным документ сгорел во время пожара в 1812 году, и нам остались от него лишь первое издание и пара таких списков. Но в них текст не воспроизводится точно, там он разделен на слова, поправлены «ошибки», непонятные слова поняты по мере возможности. В первом издании даже название изменено. Копировальной техники тогда не было, и никому даже в голову не пришло заставить переписчика изготовить список, максимально приближенный к исходному тексту, со всеми ошибками, помарками, повреждениями текста, а желательно и с начертаниями букв. Могли ли тогдашние любители древностей думать, как счастливы были бы современные ученые увидеть эти ошибки-помарки, каким бесценным источником стала бы такая копия! Да и споров о подлинности «Слова» тогда было бы намного меньше.
Так что не будем пренебрегать «неважным».
Например, я как-то услышала по телевизору фразу: «Вспоминаю, как в 70-е годы выходили на улицу, чтобы прокричать: „Свободу Áнжеле Дэвис!“» А я вот вспоминаю, что Анжéла произносили тогда вроде с ударением на втором слоге… Я начала размышлять, и в моих воспоминаниях вариант с ударением на первом слоге относился к чуть более позднему времени. Я хорошо помню эти выкрики: «Свободу Анжéле Дэвис!» и потом «Свободу Луису Корвалану!». Сейчас-то «Википедия», кстати, дает вариант Áнжела. Но тогда, в начале 70-х? Как говорили по телевизору? Как говорили в народе? Я стала всех спрашивать, все помнили по-разному. Потом мне напомнили песню Высоцкого «Жертва телевидения» (1972), про которую я, к стыду моему, забыла:
Ну а потом на закрытой, на даче, где, к сожаленью, навязчивый сервис, я и в бреду всё смотрел передачи, всё заступался за Анджелу Дэвис…
(написание – Анжела или Анджела – это отдельный вопрос). Значит, вариант с ударением на первом слоге существовал уже тогда. Я не знала (была все же тогда младшей школьницей), что народ слагал матерные частушки про Анжелу Дэвис (в одной она рифмовалась с джинсами «Левис»). Там-то, конечно, была Анжела: такое ударение гораздо удобнее для двусложного размера. А вот интересно: если про прическу, говорил ли кто-нибудь прическа «Анжела Дэвис»? Мне это трудно себе представить. Кстати, о прическе. Есть еще песня Гарика Сукачева и «Неприкасаемых» «Свободу Анджеле Дэвис!», там такой текст:
Таких, брат, ребят не найдешь
Я искал, но уже не надеюсь
Он носил платформяк под коричневый клеш
И прическу «Анжела Дэвис»
Свободу Анжеле Дэвис!
От Анжелы Дэвис руки!
Вот тут, например, можно послушать: http://player.mycrealife.ru/track/ioy^45_β493^237. Там интересно: в строчке «Свободу Анжеле Дэвис» ударение, естественно, на втором слоге, но и в строчке «От Анжелы Дэвис руки!», где стихотворный размер требует ударения на первом, тем не менее, тоже скорей на втором. Но дальше там ударение разное. То есть, видимо, первоначально было колебание между более официальным Анжела и более народным Анжела. Теперь Анжела победила, поскольку в последнее время усилилось влияние английского языка на русский. Ну в этом конкретном контексте победила. Так-то русских девочек называют Анжелами.
И возвращаясь к прическе. С прической и сейчас, наверно, будет Анжйла. Такое бывает. Вот, например, раньше было принято ударение Ньютун, а сейчас установилось ударение Ньютон, более близкое к языку-источнику. Соответственно, мы говорим «бином Ньютона». Но в булгаковском контексте кажется естественным сказать: «Подумаешь, бинóм Ньютóна!»
Или еще одна история про ударения. Как вы, наверно, знаете, в слове баловаться правильное ударение – на третий слог (баловбться). Так говорят словари, учебники и пособия по культуре речи. А ударение ббловаться помечается как «не рек.». Это, правда, очень распространенная ошибка. Все помнят мультфильм про Карлсона, где он голосом В. Ливанова говорит: «Я шалю, то есть бáлуюсь». В слове шалю, кстати, первый гласный он произносит на старый манер, примерно как шэлю или шылю. Так вот. Бблуюсь, конечно, неправильно. Но во фразе «Я не курю, а так, балуюсь» произнести балэюсь кажется мне странным. Может быть, наметилось такое распределение ударений по значениям? В словарях про это пока ничего нет, посмотрим, как будут развиваться события.
А еще меня всегда интриговала конкуренция ударений в названии государства Израиль – в русском языке, разумеется. Я помню, что среди людей старшего поколения многие произносили Израъль. Вот, кстати, пример из «Зеленого шатра» (2011) Л. Улицкой, где героя вызывают на Лубянку и некий капитан говорит:
Это ударение, конечно, социально маркировано. То ли как знак речи сотрудников «органов» или номенклатуры.
То ли как простонародное. Тут, кстати, тоже вспоминается частушка, которая начинается со слов «Надоело жить в Рязани» и в которой Израи́ль рифмуется с кадриль. Но, с другой стороны, в русском языке было имя Изрáиль, полно Изрáилей и людей с отчеством Изрáилевич, и ударение всегда было на «а». Откуда же это ударение на последний слог в названии государства? Можно только предположить, что под влиянием ударения в иврите. Может, от военных и дипломатов, которые налаживали дружбу с новоиспеченным государством, еще не зная, что скоро мировой сионизм окажется чуть не главным врагом? От них подхватили партийные пропагандисты. Интеллигенция же предпочитала ударение Изрáиль, хоть оно и дальше от иврита. Оно и победило. Помните, кстати, такую героическую песню, которая заканчивалась словами:
Эта песня сложилась в народе
Пой, гори, до конца догорай
Парня этого звали Володя
Он сегодня уехал в Израиль.
В общем, все это ужасно интересно и очень плохо восстановимо.
Жидкокристаллическая река
У метро «Войковская» тетенька раздает рекламные листовки, заученно выкликая: «Осетинские пироги! Вкусные! Пышные!» Забавно, конечно. Кто хоть раз даже не пробовал, а просто видел осетинские пироги, тот знает, что они какие угодно, только не пышные. Да тетенька, наверно, и вправду их не ела: все же они довольно дорогие. А на счет пышности – это она так, из общих соображений. Язык сам подсказывает ей, что говорить. Надо хвалить товар, так? Если еда – то про нее в первую очередь надо уверенно утверж дать, что она вкусная. А конкретно пироги, если они хорошие, то значит, пышные. Творог был бы у нее свежий (или, как говорят на рынке, свежайший), мед ароматный, яблоки сладкие (хотя лично я, например, предпочитаю кислые) или, пожалуй, сочные. В лингвистике это называется лексическая функции Bon.
Кстати о пышных пирогах. В 1987 году в «Новом мире» появилась статья Л. Пияшевой (под псевдонимом Л. Попкова), в которой впервые в советской печати было заявлено, что капитализм – благо, а социализм – абсолютное зло. Статья произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Собственно, насколько я помню, в тексте не было ничего такого, о чем не говорили бы на московских кухнях, но совершенно невероятно, головокружительно и потрясающе было видеть это напечатанным в советском журнале. Так вот статья эта называлась «Где пышнее пироги?» – имелось в виду, что пышнее они в Западной Германии, а не в Восточной, в Южной Корее, а не в Северной. Словом, что пироги пышнее там, где нет социализма.
В поэтике есть термин «постоянный эпитет»; считается, что такие эпитеты характерны для народной поэзии («поле чистое», «море синее», «солнце красное») – то же и в эпопеях Гомера, тесно связанных с народным творчеством («розоперстая Эос», «Одиссей хитроумный»). Все по мнят хотя бы по детским сказкам и народным песням: «красна девица», «добрый молодец», «буйная голова». В фольклоре часто встречаются смешные на современный слух сочетания, в которых определения неуместны или прямо противоречат остальному контексту: «Он и снес своей жене буйну голову» или «Твоя молодая верная жена тебе молодому вовсе не верна». Мы к такому не привыкли: сейчас мы стремимся подбирать определения, которые релевантны именно для данной ситуации. А тут по-другому: определение сигнализирует о принадлежности объекта миру нормы и указывает, каким сущностным свойством объект в этом мире обладает. Руки там всегда белые, поэтому в фольклорном тексте «белы руки» оказываются даже у арапа. Надо ли говорить, что «пышные пироги» тут были бы в самый раз.
Впрочем, заметим, что такой способ выбора слов, при котором определение описывает объект не в конкретных обстоятельствах, а в идеале, в мире мечты, характерен вовсе не только для фольклора. Когда-то я занималась языком русской поэзии начала XIX века, в частности чудесного и несчастного Батюшкова. Вот, к примеру, как пишет он о реке:
Она между лугов, казалось, засыпала
И в зеркальных водах брега образовала,
Как цепь чудесная, вкруг леса облегла.
Пространство всё ее текуща кристалла
Древа, соплетшися ветвями, осеняли,
Питались влагою и берег украшали.
Современного читателя поражает здесь, конечно, сочетание «текущий кристалл». Подумать только, мы лишь недавно услышали о жидкокристаллических мониторах, а поэт, оказывается, все предвидел… Ничуть не бывало. Просто в идеальном мире вода кристально прозрачна, а значит, река – кристалл. И то, что она течет, никакого отношения к этому не имеет.
Или вот еще пример. У Батюшкова есть строчка: «С медом пил розы на влажных устах». Поцелуй обозначен здесь метафорой «пить», и в этой ситуации то, что губы названы «влажными» применительно к моменту поцелуя, придает описанию совершенно излишний и вообще-то чуждый Батюшкову физиологизм. Но это так только на современный слух. В действительности автор вовсе не имел в виду соединять две идеи, да и тогдашнему читателю это не приходило голову. Здесь все по отдельности: «влажные уста» – прекрасные губы из мира мечты, и влагу с них никто не пьет; вопрос о том, как нужно «пить розы», тоже не возникает: речь всего лишь о том, что губы алые; а поцелуй сладок, отсюда и мед.
Батюшков, как и Жуковский, и Вяземский, принадлежали к школе, которую Пушкин назвал школой «гармонической точности». Замечательно, что критически статьи и переписка поэтов этой школы переполнены обличениями разного рода логических неточностей. Так, Вяземский писал о Ломоносове: «„Когда заря багряным оком / Румянец умножает роз“. „Багряное око“ – никуда не годится. Оно вовсе не поэтически означает воспаление в глазу и прямо относится до глазного врача». Или: «Ломоносов сказал: „Заря багряною рукою“! Это хорошо; только напоминает прачку, которая в декабре месяце моет белье в реке» («Старая записная книжка»). Как заметила Л. Я. Гинзбург (это сейчас читатель знает ее прежде всего как замечательного писателя и мыслителя, но официально она была литературоведом и писала, в частности, о поэтах пушкинского круга), «Розовоперстая заря» не смутила бы Вяземского, хотя это метафорическое образование более сложное, – зато имеющее за собой прочную традицию. «Багряная рука», «багряное око» – словосочетания непривычные; в них недостаточно затемнен первичный смысл, что привело к реализации метафоры, – с рационалистической точки зрения всегда комической и абсурдной (Школа гармонической точности, 1964).
Арзамасец Воейков писал о Пушкине: «„Дикий пламень“ – скоро мы станем писать: „ручной пламень“, „ласковый, вежливый пламень…“» Но ведь Воейков, комментирует Л. Я. Гинзбург, несомненно, не возражал бы против формулы – «пламень страсти», «любовный пламень». Воейков еще утверждал, что выражение «немой мрак» позволяет сказать также: «болтающий мрак… спорящий мрак, мрак, делающий неблагопристойные вопросы и не краснея на них отвечающий…». Просто даже интересно было бы показать Воейкову какое-нибудь стихотворение, скажем, Мандельштама. Современному читателю недовольство сочетанием «немой мрак» кажется даже не придиркой, а какой-то бессмыслицей.
Кстати о мраке, утренней заре и прочем. В детстве я, помню, прочитала в каком-то месте типа «Шестнадцатой страницы» «Литературной газеты»: «„Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос…“ Интересно, где эта Эос делала себе маникюр?» Сейчас я заглянула в интернет и увидела, что эта шутка про богиню утренней зари повторяется, явно независимо, у разных авторов. Строчка Гомера сейчас многим кажется забавной, а вот Вяземского пурпурные пальцы богини зари не беспокоили, зато багряная рука зари рассмешила.
Это я все к чему. Язык – вовсе не только слова, фонетика, грамматика, а еще и те обыкновения, по которым мы соединяем смыслы друг с другом. И обыкновения эти, как и всё в языке, со временем меняются.
Наука и жизнь
С чужих слов
У Блока есть такие строки:
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран –
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!
Это ощущение хорошо знакомо не только поэтам, но и исследователям. Случайно зацепишься за фактик (в нашей науке обычно это какой-нибудь примерчик) – и вдруг все заиграет новыми красками и самое обычное окажется загадочным. Вот, скажем:
На первый взгляд, ничего особенного, и слово ах здесь вполне обычное. Однако интересно, что вне контекста пересказывания ах в подобной фразе употребить нельзя. Невозможен такой диалог:
Междометие ах в своем основном значении соответствует определенной части эмоционального спектра (вспомним цветаевское «ах, когда чудно»). Но в нашем случае ограничения на тип эмоции если не снимаются, то, по крайней мере, ослабляются. Ах в «нашем» значении может интонироваться двумя способами. Либо оно примыкает к следующему слову (ахскучно, ахпыыль. Так интонирует эту чеховскую фразу знаменитый чтец Дмитрий Журавлев), при этом слово растягивается и произносится с пологим повышением тона с последующим падением. Либо ах произносится отдельно, тогда повышение тона делается на нем, а падение на следующем слове (так произносит другой исполнитель «Дамы с собачкой» – Игорь Ясулович).
Само по себе наличие в языке маркеров чужой речи (так называемых ксенопоказателей) – не новость. Во многих языках значение эвиденциальности (засвидетельствованности) выражается с помощью грамматической категории (наклонения или подобной). Применительно к русскому языку в этой связи обычно упоминаются частицы мол, дескать, де, а также якобы и грит (гыт). Этимологически они в основном связаны с глаголами говорения. Однако оказывается, что репертуар таких средств в русском языке гораздо шире. Например, использование слова вот как ксенопоказателя также чрезвычайно частотно в устной речи, хотя очень плохо фиксируется в речи письменной. Это тоже совершенно понятно: ведь для реализации этого значения необходимо особое интонационное оформление:
Он расхвастался: «Воот, я самый крутой».
Итак, и ах, и вот используются как бы в качестве открывающей кавычки, отмечая начало чужой речи. При этом, в отличие от более обстоятельных частиц типа мол, эти две единицы не предполагают, что за ними последует подробное изложение или тем более точное воспроизведение чужой речи. Обе они вводят обычно сокращенный пересказ, однако вот скорее склонно к тому, чтобы передать одну или несколько наиболее важных реплик, а ах скорее передает общий смысл речи и ее эмоциональный настрой. При этом ах обычно подразумевает, что человек, речь которого передается, выражал какие-то оценки или был эмоционален – возможно, чрезмерно.
В пересказе чужая речь часто предстает как бы ритмизованной, произносимой с периодическим подъемом и последующим падением тона на ударных слогах (интонация чем-то напоминает перечислительную). При этом для пересказывания очень характерно дробление чужой речи на более мелкие сегменты, чем естественно для обычной речи, даже на отдельные слова:
Интонация пересказывания так искажает исходную фразу, что слушающему сразу понятно, что это не собственные слова говорящего. Например, в вопросе «Как вас зовут?» повышение тона на зовут в литературном языке невозможно. А в цитате («А он мне и говорит: „/Деевушка, как вас зо/вуут?“») оно естественно.
Чужая речь может передаваться не путем собственно пересказывания, а путем имитации. Существуют особые заместители речи – бессмысленные сочетания, обычно содержащие повторы и рифмы, на которых часто реализуется тот же самый или похожий интонационный контур. Это сочетания типа ля-ля тополя, ля-ля-фа-фа, тэ-тэ-тэ, тэ-тэ-нэ-нэ, тэто-это, тыры-пыры и тыр-пыр восемь дыр, а также довольно новое заимствование бла-бла-(-бла): «Я ему объясняю: «У меня много работы, а завтра теща приезжает, тэ-тэ-нэ-нэ <ля-ля тополя>»…; «Ты скажи, что ты к нему хорошо относишься, но только как к другу, бла-бла-бла». Вот еще характерные фразы: «Прибегает: „А! О!“ А чем я могу ему помочь?»; «Опять наехала на меня: „Аа! Даа!“ Надоела уже». Все это практически не отражается в письменных текстах, но в устной речи часто используется, особенно если перед этим уже был какой-то намек на содержание чужих слов и продолжение более или менее понятно.
В общем, стоит только заметить какую-нибудь «пылинку» – например, занятное употребление слова ах, и начинается. Спускаешься в метро, и кажется, что люди только и делают, что пересказывают, кто кому что сказал, передразнивают друг друга, и все прямо по науке, с правильными интонационными контурами. Включаешь телевизор, а там тоже – цитируют, перепевают, и притом со всеми нужными маркерами. Просто бери и записывай. Словом, сплошной цветной туман.
Есть мнение
А кстати о своих и чужих словах. Как-то мне попалась в телевизоре забавная фразочка: «Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что, на мой взгляд…»
Чудесно. Оратор так увлекся фигурами скромности, что у него получилось, будто у человечества существует некое общее мнение о том, каков его, говорящего, взгляд на вещи. Не очень-то скромное предположение.
Тут столкнулись две противоположные идеи: ссылка на общее мнение и ссылка на свое мнение. Обе призваны как-то обезопасить говорящего, облегчить ему презентацию собственных соображений и оценок, но вместе дают комический эффект. Причем интересно, что обе эти идеи по-своему амбивалентны.
Ссылаясь на общее мнение, человек, с одной стороны, вроде как присваивает себе право говорить за многих, выдавая собственное мнение за уже утвержденное и одобренное другими. Но, с другой стороны, он при этом прячется за спины других людей, делая вид, что всего лишь транслирует чужое мнение, а значит, не особо за него и отвечает.
Однако и ссылка на свое мнение, с одной стороны, как-то снижает категоричность высказывания: имхо, мол, ручаться, конечно, не могу. С другой же – нескромно привлекает внимание к самому говорящему.
Разумеется, обе фигуры существуют в языке в разные эпохи. И всегда возможно их неловкое столкновение в одной фразе. Но для нашего времени такое нагромождение просто очень характерно. Дело в том, что совсем недавно основной полемической стратегией была ссылка на мнение коллектива. Аргумент: «Это не только мое мнение» – работал почти безотказно. С перестройкой же первое, что было ухвачено, – понятие плюрализма. И теперь уже таким же универсальным ответом на любые возражения в споре стала фраза: «Это мое мнение».
Замечательно, что многие воспринимают право иметь собственное мнение как право делать безответственные заявления или, попросту говоря, нести что попало. Разумеется, это совершенно естественно. Из любой либеральной идеи человек улавливает в первую очередь те возможности, которые она сулит. А ту ответственность, которая к ним прилагается, – в лучшем случае потом.
Я встречалась с ситуацией, когда даже в научной полемике люди реагируют на возражения возмущенной фразой: «Но ведь могут же быть разные мнения!»
Конечно, могут. Вот против вашего, безусловно, уважаемого мнения есть такие-то аргументы. Какие у вас контраргументы?
«Но это мое мнение! Имею я право на собственное мнение?!»
Замечательный лингвист А. А. Зализняк в последнее время несколько раз высказывал такую мысль. Происходит подмена: идея, что любое мнение ценно, подменяется идеей, что все мнения ценны одинаково. Любой может решить, что вся наука всегда заблуждалась, придумать свою теорию чего угодно, если же с ним начать спорить, то он скажет, что это, мол, у вас тоталитарное мышление, а нужен плюрализм мнений.
Мой сын, тогда студент, однажды поинтересовался, как расшифровывается модное слово имхо. Я говорю, in my humble opinion. Узнав же, что значит слово humble («скромный, смиренный»), он разочарованно заявил: нет, ну это не подходит. А недавно я выяснила, что у имхо появилась новая русская расшифровка: «имею мнение хрен оспоришь». Надо ему рассказать – вот это точно подойдет.
Непруха
Прочитала я раз в Фейсбуке запись журналиста Кирилла Рогова от 3 февраля 2012 года:
Смешно. Девушка не справилась с глаголами. А здесь, между прочим, очень интересная лингвистическая проблема. Дело все в том, что смысловые компоненты в высказываниях и в значениях слов могут иметь разный логический статус. В частности, различаются ассерция и пресуппозиция. Ассерция – это то, что утверждается. Пресуппозиция – то, что полагается само собой разумеющимся. То есть это своего рода скрытое утверждение. Важнейший признак пресуппозиции состоит в том, что она не попадает под отрицание. Классический пример – глагол промахнуться. Промахнулся – значит не попал в цель. Но при этом стрелял: никто ведь не скажет о человеке, который просто идет по улице, что он промахнулся. Не попал – ассерция, стрелял – пресуппозиция. При отрицании: не промахнулся – все равно означает, что стрелял, то есть эта часть смысла под отрицание не попадает, отрицается же только то, что выстрел был мимо цели. Поэтому, кстати, вовсе не на любой общий вопрос можно ответить да или нет. Ну, с вопросами Навального-то все просто: «Россия будет свободной! Да или нет?» – «Да-а-а!» – «Мы придем еще! Да или нет?» – «Да-а-а-а!» Тьфу, опять я сбиваюсь на митинги! Это у него, кстати, наверно, юридическое. В судах очень любят давить таким образом: ответьте, мол, да или нет. Когда я выступаю в суде в качестве эксперта и какой-нибудь прокурор пытается меня сбить: «Да вы ответьте просто, да или нет», мне всегда хочется ему сказать: «Ответьте: вы уже перестали бить свою жену, да или нет?» Действительно, ведь он не может ответить нет – это будет значить, что бьет. Но он не может ответить и да, потому что тем самым признает, что раньше бил. А у него и жены-то, может быть, никакой нет.
Пресуппозиции выражаются в языке разными средствами – в том числе и служебными словами, и некоторыми синтаксическими конструкциями. Например, если мы слышим, что, мол, «даже Петя пришел», то, совершенно не зная, кто он, этот Петя, и куда он пришел, понимаем, что уж от Пети-то этого можно было ожидать в последнюю очередь. Это благодаря слову даже.
Или вот еще смешной пример. В какой-то криминальной телепередаче был сюжет о конфликте, разгоревшемся между соседями. Причина конфликта: некая дама затерроризировала весь подъезд тем, что ее страшные собаки постоянно гуляют без намордника. Показывают соседей, которые наперебой жалуются на собачницу, в ответ она вопит что-то неправдоподобное. А потом темпераментно заявляет: «Я вообще не вру никогда, хоть и была тридцать лет в партии!» Здесь, понятное дело, за счет уступительной конструкции возникает пресуппозиция: партийные часто врут. Прямо это не сказано, но за счет союза хотя – все равно что сказано битым словом.
Но вернемся к глаголам повезти и посчастливиться – и сюда же еще хорошее слово довестись (довелось). Вот чудные довлатовские примеры: «Марусины родители были необходимы в глубоком тылу. Побывать в окопах им не довелось» (Иностранка, 1986), «Но экзаменатор спросил: „Вы читали „Повести Белкина“?“ – „Как-то не довелось, – ответил Леня, – вы рекомендуете?“ (Заповедник, 1983). Довелось значит следующее: некое хорошее событие могло с человеком и не произойти, но произошло, причем как бы само собой. Мы писали об этих глаголах вместе с Анной Зализняк больше двадцати лет назад. В частности, мы писали, что все три слова указывают на то, что с человеком произошло нечто хорошее, произошло как бы само собой, не благодаря его усилиям.
В случае довелось произошедшее событие является положительным не обязательно само по себе, а, возможно, потому, что оно обогатило жизненный опыт человеку: „Мне довелось побывать на войне“. Довелось – это именно о чем-то, что действительно случилось, но не о том, чего удалось избежать. Не говорят: „Довелось не попасть в аварию, избежать суда, спастись от бомбежки“ – потому что не-действие трудно рассматривать как элемент жизненного опыта.
Впрочем, довелось может использоваться и почти безоценочно:
Справа койка у стены, слева койка.
Ходим вместе через день облучаться,
Вертухай и бывший номер такой-то,
Вот где снова довелось повстречаться!
Однако не о чем-то действительно очень плохом: ни кто не скажет „Довелось потерять семью во время войны“. В случае посчастливилось речь идет о чем-то очень хорошем, что тоже с большой – даже очень большой – вероятностью могло бы и не произойти, но произошло как бы само собой, причем событие это хорошо не только в качестве элемента жизненного опыта, а просто хорошо. В строчках Галича вместо довелось не могло бы быть посчастливилось.
И повезло. Это слово значит, что в результате случайности произошло что-то хорошее для человека.
Различия между тремя глаголами определяются в первую очередь характером и местом в их смысловой структуре оценочного компонента. Так, главное отличие повезло от двух других слов состоит в том, что здесь оценка находится в ассерции: во фразе „Нам повезло, что сегодня жарко“ жара оценивается позитивно, а в „Нам не повезло, что сегодня жарко“ человек жару не одобряет. А жарко-то было в обоих случаях. Между тем в посчастливилось и в довелось положительная оценка ситуации при отрицании сохраняется, ср.: „Мне не посчастливилось (не довелось) побывать на Памире“. Не побывал, значит. А Памир-то хорош. Поэтому, кстати, именно повезло может употребляться самостоятельно, в качестве ответной реплики:
– Такая страшная авария, а он всего лишь сломал ногу.
Никто не ответил бы: „Довелось!“ или „Посчастливилось!“ Совершенно очевидно, что фраза „Мне не посчастливилось поговорить с вами“ понимается в том смысле, что разговор не состоялся и это плохо (отрицание действует на ассерцию, пресуппозиция же, а именно оценка разговора с вами как чего-то хорошего, остается неизменной). А вот фраза „Мне не повезло поговорить с вами“ имеет другой смысл: разговор-то состоялся, только радости от этого мало. Отрицание относится к оценке, потому что именно она в ассерции.
Замечательно, кстати, что слово посчастливилось имело раньше то же значение, что современное повезло (сейчас такое употребление устарело):
Другое дело Федька: этому, кажется, посчастливилось более, чем Петру Степановичу (Ф. Достоевский. Бесы, 1872).
Ну а в финале следовало бы сказать что-нибудь о прекрасности нашего языка и хитроумности всех нас, этим языком владеющих. Ну да моим читателям уже не раз доводилось от меня об этом слышать. А кто не читал – что ж, тому не повезло.
«Аргументируйте!» – «Аргументирую!»
Что-то добрый кинул мне в свое время ссылку от Dmitry Butrin (это коммерсантовский журналист и известный блогер):
Тут, конечно, вся соль в этом отговариваюсь.
Дело в замечательном свойстве некоторых языковых выражений, которое Дж. Остин назвал перформативностью. Перформативное высказывание – это высказывание, эквивалентное действию, поступку. Произнося перформатив, говорящий совершает (а не описывает или называет) действие. Так, если человек говорит «Поздравляю!» или «Прошу прощения!», он этими самыми высказываниями и осуществляет соответствующие действия – поздравляет или просит прощения. Если я говорю: «Поздравляю тебя с днем рождения», то новорожденный может, конечно, ответить: «Ну давай, поздравляй!» – но только в шутку. Если же я говорю: «Вот я как раз сейчас поздравляю бабушку с днем рождения», это, конечно, не перформативное, а обычное, дескриптивное употребление. Этой фразой я описываю действие, а не совершаю его. Естественно, что перформатив, будучи действием, а не сообщением о действии, не может получить истинностной оценки. Если я говорю «Я обещаю», можно не поверить моему обещанию, но нельзя его опровергнуть, нельзя сказать: «Нет, ты вовсе не обещаешь!» Перформативов в языке довольно много, например: «Объявляю собрание открытым» (ну, или там «Объявляю вас мужем и женой»), «Предлагаю вам сдаться», «Поддерживаю предыдущего оратора», «Выражаем протест» или «Протестуем», «Отказываюсь!» и т. д. Разумеется, язык тут, по своему обыкновению, весьма прихотлив и избирателен. Например, мне очень нравится формула «Я вас убедительно прошу». То есть не просто прошу, а сразу прямо так и говорю, что это у меня получается очень убедительно. Или вот интересно: нормально сказать: «Я вас умоляю!» – но невозможно: «Я вас уговариваю!» То есть сказать так можно (например, «Я вас уже три часа уговариваю!»), но это не будет актом уговаривания, в то время как «Я вас умоляю» – это само умоляние и есть. И «Я вас упрашиваю» – тоже никак. Вот и глагол аргументировать, конечно, не может употребляться перформативно, поэтому так смешно было у Карцева и Ильченко в диалоге про попытку устроить диспут: «Аргументируйте!» – «Аргументирую!» Собственно, языковая игра в примере, с которого я начала, и основана на том, что «отговариваюсь занятостью» выглядит как перформатив, но таковым не является, да и не может, поскольку глагол отговориться предполагает, что человек отказывается от чего-то под благовидным предлогом, а на самом деле просто не хочет этого делать. Поэтому сказать: я, мол, не очень-то хочу, а потому «отказываюсь под благовидным предлогом» – это то, что называется иллокутивным самоубийством. Естественно, что в большинстве случаев перформативы представляют собой глаголы в форме первого лица. Но это необязательно, есть и другие: «Пассажиров просят пройти на посадку», «Можно вас попросить закрыть окно?» и т. д. Особенно замечательно перформативное употребление существительного просьба: «Нашедшего кошелек просьба передать его на вахту». Это какой-то синтаксический монстр.
Бывают, однако, довольно сложные случаи. Вот, к примеру, фраза «Дарю!» является ли сама по себе актом дарения? Одна моя подруга рассказывала мне как-то, как ее свекровь решила подарить ей свою шубу. «Дарю», – говорит. Ну, а что дальше? – спрашиваю я у подруги. Да ничего, отвечает. По-моему, подарить – это положить в пакет и отдать в руки. А так – я же не возьму сама шубу из чужого шкафа. Надо, впрочем, заметить, что про то, что не нужно доставать из шкафа и класть в пакет, бывает, сказать «Дарю!» вполне достаточно, чтобы оно стало подаренным. Например: «Можно я украду твою шутку?» – «Дарю!» Или там: «Дарю тебе этот чудный вечер, это небо, это озеро». А то еще когда-то песня была:
Ты узнаешь, что напрасно
Называют Север крайним,
Ты увидишь – он бескрайний,
Я тебе его дарю.
Вполне перформативно. А я еще вспоминаю такую историю. Однажды ко мне обратился за лингвистическим заключением некий человек. Он долго морочил мне голову, всячески надувал щеки, намекал на связи в верхах (мол, мы с Юрий-михалычем – а Лужков тогда был еще в полной силе), на перспективы длительного сотрудничества, но я только скучным голосом повторяла: «Ну давайте сначала текст посмотрим…» Он каждый раз говорил: «Да с текстом-то все ясно, я хочу, чтобы вы поняли ситуацию». Но наконец мне все же удалось настоять на своем, и текст был предъявлен. Суть дела была такова: у нас, мол, с ними договор, но они говорят, что договор расторгнут, хотя он вовсе не расторгнут. Вот, мол, они ссылаются на свое письмо, в котором написали: «По таким-то и таким-то причинам считаем договор расторгнутым». Так, говорит, если они считают, значит, это всего лишь их субъективное мнение – а на самом деле никакого расторжения договора нет. Ну тут мне пришлось его огорчить, поскольку в данном случае фраза «Считаем договор расторгнутым», собственно, и представляет собой акт расторжения договора, это то же самое, что «Расторгаем договор». Уж там имели ли контрагенты право расторгнуть договор в одностороннем порядке, не имели ли они такого права – это как договор составлен. Только значение глагола считать тут ни при чем. Был ужасный скандал, несостоявшийся клиент мгновенно от комплиментов и посулов перешел к угрозам и обвинениям в некомпетентности, а потом наконец удалился со словами: «Я пойду выше!» Что бы это «выше» ни значило, но больше я того человека не видела. Я к тому, что перформативные высказывания могут поджидать нас в самых неожиданных местах.
Идеальная чашка
Прихожу я однажды в магазин и вижу: стоят на полке пластиковые баночки с подушечками жвачки (по сорок подушечек в баночке – такие удобно дер жать в бардачке в машине), а под баночками ценник, на котором, в соответствии с современными синтаксическими обыкновениями, значится: «Орбит сочный арбуз бутылка», цена, штрих-код. А дальше, как говорит моя коллега колумнистка Керри Брэдшоу (Sex and the City), «я задумалась». Задумалась я о том, с какого перепугу можно назвать явные и бесспорные баночки бутылками. Разве что из-за того, что жвачку надо вытрясать через дырочку в крышке?
Вообще про банки-бутылки интересный сюжет. Если спросить, чем, собственно, банка отличается от бутылки, все сначала отвечают: «Ну, это очень просто, форма разная». И начинается:
– У бутылки горлышко всегда длинное.
– Да? А как насчет рижского бальзама? Помните, такие коричневые, керамические? Никто не усомнится, что бутылки, а горлышко у них короткое, короче, чем у многих банок.
– Ну, у бутылки горлышко узкое.
– У рижского бальзама или водки «Журавли», да даже у стандартной водочной бутылки – конечно. Но вспомним молочные бутылки старого образца. Не современные, от можай ского молока, а те, с серебристыми крышечками из фольги. У кефира крышечки были такие изумрудные. Что-то, ряженка, что ли, было в желтую полосочку. У тех бутылок горлышко было широкое. Собственно, и сейчас всякие кефиры и питьевые йогурты продают в бутылках с широким горлышком, только пластиковых. Да что кефиры. У бутылок от вина Paul Masson горло вообще расширяется. В таких удобно крупу хранить.
– Ну сама бутылка высокая, вытянутая вверх, это точно!
– А вот и не обязательно. Бывают и бутылки пузатенькие, даже приплюснутые.
На самом деле все эти признаки есть, только не все гда все представлены сразу. У бутылки от рижского бальзама горлышко и правда короткое, зато оно узкое и сама бутылка высокая. Как и молочная бутылка, и Paul Masson. А у низеньких приплюснутых бутылок зато горлышко узкое и обычно достаточно длинное.
И еще есть интересный признак – основное предназначение. Разумеется, в трехлитровых банках до сих пор еще часто продается сок; конечно, походники при помощи воронки насыпают в пластиковые бутылки крупы. Даже если байдарка перевернется, гречка не пострадает. Но в целом очевидно, что бутылки для жидкостей, а банки для иных субстанций.
Теперь проведем мысленный эксперимент. Бывают такие банки примерно по 600 мл, в которых продаются маринованные грибочки и прочие закуски, – они очень высокие и почти цилиндрические. Возьмем мысленно такую банку и отклеим от нее этикетку. Посмотрим на нее. Это, конечно, банка, любой скажет. Но представим себе, что диаметр донышка остался прежним (сантиметров семь), а высота увеличилась вдвое, то есть стала около 35 см. Этот сосуд назовут явно уже не банкой, а бутылкой. Она будет похожа на бутылку от водки «Цельсий» или китайского сливового вина (та даже менее вытянутая). Если увеличивать высоту постепенно – с какого момента сосуд перестанут называть банкой и начнут называть бутылкой? Тут можно проводить исследования. Еще стоит посмотреть, повлияет ли на выбор номинации, если на сосуд наклеивать этикетку – то «Маслята маринованные», то «Вино десертное».
Можно развлечься и построить многофакторное определение бутылки, выстроив иерархию признаков и указав правила, по которым проводится граница, за которой сосуд перестает называться бутылкой. В современной лингвистике для этого случая используется обычно понятие прототипа: описывается прототипический объект или ситуация, с которыми соотносится данное слово, причем часть признаков объекта или ситуации оказываются «слабыми», а часть необходимыми, инвариантными. Яркий пример такого описания конкретной лексики представлен в классической работе замечательной лингвистки Анны Вежбицкой о чашках и кружках (cups and mugs). Речь идет о том, что у чашки есть инвариантные признаки (она изготовлена для питья горячих жидкостей, и она достаточно мала, чтобы человек мог поднести ее ко рту одной рукой), но у прототипической – «идеальной» – чашки признаков больше: так, у нее есть блюдце, ручка и т. п.
Посмотрим еще на одну пару самых простых слов: есть и пить. Казалось бы, куда уж яснее. Однако попробуем сформулировать. Первое, что приходит в голову, – едят твердое, пьют жидкое. А бульон или кисель? Прямо из чашки их пьют, а если ложкой – никто не скажет, что пьют, скажут, что едят. Правда, если больного поить с ложечки водой, то он все равно пьет, а не ест. Попробуем построить определение на характерных для питья всасывающих движениях. Опять не получится – не только потому, что можно втягивать макаронину. Если человек высасывает сок из мозговой косточки или артишока, никто не скажет, что он пьет. Чтобы пить, жидкость должна быть готова уже заранее, и человек поглощает ее глотками. А кстати, младенец ест или пьет молоко? Если из бутылочки, то и так, и так, а из груди – ест. Конечно, тут можно поговорить о том, что все такие противопоставления, скорее всего, не универсальны, что в разных языках и в разное время действительность членится по-разному. Можно вспомнить фразу «Кушать подано» и сочетание «кушать кофей»: глагол кушать в языке XIX века явно был устроен не так, как современный глагол есть. Но я о другом.
Даже самый незатейливый человек не испытывает никаких затруднений при употреблении слов есть и пить, банка и бутылка (поэтому магазинный ценник, с которого я начала, для меня полная загадка). Между тем, как мы увидели, чтобы правильно использовать эти слова, надо оперировать достаточно сложной системой смысловых признаков, которые подчас весьма трудно формализовать. Эти примеры очень хорошо иллюстрируют то, чем в значительной степени и занимается лингвистика: экстериоризацией, экспликацией, моделированием языковой компетенции. Человек обычно не задумывается, как он подбирает слова, как не задумывается он над тем, почему вода, сливаясь из ванны, закручивается в воронку – и в какую сторону, почему так странно ведет себя попавшая на раскаленную сковородку капля воды. Но коли задумается – нужна целая наука, чтобы это объяснить.
А если кому-то понравилось решать семантические задачки, тому предлагаю сформулировать, чем печенье отличается от пирожного. Только не спешите кричать, что это очень просто. Ну? Консистенция? Размер? Сервировка и упаковка? А?
Всякие мелочи
Но все-таки труднее всего анализу поддаются союзы, частицы, предлоги и прочие, как называл их замечательный лингвист Л. В. Щерба, «мелкие слова».
Вот существует одно из значений союза а то, которое считается причинным: «Сходи в булочную, а то хлеба нет», «Пойдем домой, а то завтра рано вставать», «Нет ли у тебя соли, а то у меня кончилась?» Действительно, отсутствие хлеба представлено здесь как причина того, что необходимо идти в булочную, а завтрашнее раннее вставание – как причина решения идти домой. Но почему-то нельзя сказать: «На улице лужи, а то шел дождь», «У него кашель, а то он промочил ноги». Между тем, если бы значение союза сводилось здесь к указанию на причину, такого запрета не было бы. Дело в том, что в предложениях с причинным а то во второй части говорящий обосновывает само речевое действие, которое совершал в первой части, или ту мысль, которая была в ней высказана: «Нет ли у тебя соли, а то у меня кончилась?» А то здесь вводит именно пояснение, почему говорящий спрашивает.
Здесь уместно провести некоторую аналогию.
Слово почему в качестве отдельной реплики в русском языке свободно употребляется, если спрашивающий интересуется причиной обсуждаемой ситуации, но не причиной самого речевого акта. Так, нормально:
Однако странно:
– Почему? (в смысле, «Почему ты спрашиваешь?»)
Заметим, что формулировка «Почему ты спрашиваешь»? в данной ситуации возможна, неправильно именно изолированное «Почему?». При этом, скажем, английское Why? или немецкое Warum? свободно используются в подобных контекстах. По-русски же здесь надо использовать другую единицу: «А что?»
А что, в свою очередь, не используется в вопросе об объективной причине. Таким образом, как мы видим, и другие русские средства выражения причинного значения могут быть чувствительны к различию между причиной ситуации и мотивировкой речевого акта.
Но это еще не все. Рассмотрим следующий пример: «Хорошо, что ты приехал, а то я так скучала». Это абсолютно естественная и очень типичная фраза. Говорящий делает некоторое оценочное высказывание и затем обосновывает свою оценку. Теперь попробуем это высказывание немного изменить: «Жаль, что он уехал, а то с ним было так весело». Почему же эта фраза неудачна? Ведь на первый взгляд смысловое соотношение между частями совершенно такое же. Почему плохо «Не закрывай окно, а то воздух такой чудесный», хотя хорошо «Не закрывай окно, а то душно»? Можно заметить, что в правильных примерах во второй части речь идет, грубо говоря, о чем-то плохом, во всяком случае, о ситуации, которая сулит что-то нежелательное (стремлением избежать нежелательного говорящий и объясняет свое высказывание), тогда как в неправильных – о хорошем. Идея нежелательной перспективы сближает «причинное» а то с другим значением этого союза – значением угрозы/предупреждения: «Перестань кричать, а то я уйду». Интересно, что в этом случае могут использоваться и союз а то, и союз а не то (а также или, иначе, в противном случае):
В обеих фразах в первой части говорится о том, что надо совершить определенное действие, во второй – указывается на что-то плохое, что будет иметь место, если этого не сделать. Только в случае «а то замерзнешь» неприятное указано прямо, тогда годится и а не то, а во втором примере мысль о возможности неприятных последствий является так называемой прагматической импликатурой (сообщается, что холодно, а слушающий уж сам понимает, что он может замерзнуть). И тут а не то не годится.
Ясно, что логически, а вероятно, и исторически, «причинное» значение а то является развитием «угрозительно-предупредительного».
Вот такие жгучие тайны хранит самый обычный союз. И ведь мы как-то его употребляем, совершенно не затрудняясь. Удивительно.
Спроси, переспроси меня…
Да, очень я люблю думать о языке обыденном, каждодневном – живом и теплом. И в частности, как раз о всяких мелких словечках в нем. Вот, к при меру, в разговорной речи есть замечательное употребление слова что: «Ты что, с нами идешь?»; «Ее муж…» – «А она что, замужем?», «Ты что, издеваешься?»
По значению это что очень похоже на разве. Действительно, в наши первые два примера легко подставить разве: по смыслу. В первом случае говорящий готов счесть, что из девается, во втором это кажется ему малоправдоподобным. Что и разве подразумевают разные установки. Говорящий воспринял какую-то новую и неожиданную информацию и в случае что склонен, хотя и с некоторым усилием, признать, что некая ситуация имеет место. В случае разве он не готов сразу это признать.
На что похожа частица что ли (эти две частицы могут употребляться и совместно): «Ты с нами, что ли, идешь?», «Ты издеваешься, что ли?», «А она что, замужем, что ли?»
Но что ли, в отличие от что, скорее подразумевает, что у говорящего, в общем-то, не было каких-либо специальных ожиданий, он получил ин формацию, она для него просто новая, поэтому он хочет удостовериться, что правильно ее воспринял. Или, возможно, она даже не новая, а неточ ная или позабытая: «Какой дом – пятый, что ли?», «Где поворачивать, здесь, что ли?» Естественно, что здесь неуместно.
Из сказанного выше следует: с частицей разве частица что ли не должна хорошо сочетаться (они выражают противоположные установки говорящего в отношении готовности принять новую информацию). И действительно, эти две частицы не выступают совместно: невозможно «А она разве замужем, что ли?»
Есть еще похожая единица ну что: «Ну что, ты с нами идешь?» Правда, «Ты издеваешься, что ли?» не очень похоже на «Ну что, ты издеваешься?» Ну что подводит итог предшествующей дискуссии, размышлениям, наблюдениям или ожиданию. И в данном случае не очень существенно, содержит ли реплика вопрос, сообщение или побуждение: «Ну что, я поехал», «Ну что, давай звони».
Гораздо интереснее сравнить наше что с похожим употреблением как: «Ты как, с нами идешь?» А в другой нашей фразе как невозможно: «Ты как, из деваешься?»
Как, подобно что ли, подразумевает, что говорящий не имел заранее никаких ожиданий. Но если что ли означает, что говорящий узнал нечто, что заставляет его о чем-то подозревать, то как не указывает на получение какой-то новой информации. Для говорящего существует альтернатива, и он хочет узнать, какой из двух вариантов имеет место. Поэтому вполне естественно: «Ты как, с нами идешь или нет <или дома остаешься>?» Ни что, ни что ли в этой фразе невозможны.
Тут важно вот что. В таких словах, как разве и неужели, а также и наших что и что ли, есть идея конфликта между представлениями, имевшимися у говорящего до момента речи, и информацией, полученной им непосредственно перед этим моментом. Например, у дамы в голове было представление, что она сейчас пойдет с подружкой в кафе и славно там с нею по щебечет, обсудит важные проблемы, касающиеся маникюра или личной жизни этой самой подружки. Надевает она сапоги в коридоре и вдруг смотрит: муж как ни в чем не бывало шарф наматывает. Или он прямо говорит: подожди, я только телефон возьму. То есть она получила некую новую информацию, которая заставляет ее заподозрить, что ранее имевшееся представление не совсем правильно: будет прогулка втроем. Поэтому она и пытается своим вопросом прояснить ситуацию («Ты разве с нами идешь?») или просто выразить изумление («Неужели ты с нами идешь?»). Эти частицы поэтому часто формируют ответную реплику (ведь информация, полученная непосредственно перед моментом речи, скорее всего содержалась в предшествующей реплике собеседника).
Что же касается частицы как, она такого конфликта не подразумевает – и совершенно закономерным образом не обязана использоваться в ответных репликах. Более того, такое ее использование затруднено: «Ее муж…» – «А она как, замужем?» Такое возможно, только если вторая реплика не является собственно ответом на первую, а связана с нею по смыслу более опосредованно: «Хочешь с ней познакомиться?» – «А она как, за мужем?» Второй говорящий не отвечает на поставленный вопрос, а хочет для ответа на него получить дополнительные сведения.
И ведь это далеко не все возможности, которые нам в этом месте предоставляет русский язык. В большинстве случаев говорящие по-русски не ограничатся сухим вопросом: «Ты с нами идешь?», а как-то усложнят его: «Разве/неужели ты с нами идешь?», или «Ты что/чо, с нами идешь?», или «Ты как, с нами идешь?», или «Ну как, ты с нами идешь?», или «Ты с нами, что ли, идешь?» А то еще можно: «Ты случайно/случаем/часом с нами не идешь?» или же: «Ты с нами идешь или как/или что/или где?» Можно и добавить сразу несколько ингредиентов (не любых, конечно): «А ты что, разве с нами идешь, что ли?» И главное – каждый вариант будет чем-то хоть чуть-чуть да отличаться по смыслу.
А есть еще вопросы, как их называют, специальные (частные): «Ты когда приедешь?» Вряд ли кто-то ответит: «Да». В норме, во всяком случае. Такие вопросы задаются при помощи особых вопросительных местоимений, в русском языке чаще всего с буквой «к»: кто, какой, когда и пр. (есть еще, например, что, чей, где, но там в анамнезе тоже «к»). Кстати, скажем, в английском на этом месте «wh» (What? Who? Why?). Так вот для таких предложений русский язык тоже располагает целым арсеналом частиц и прочих «мелких слов». Мы можем для вящей выразительности насовать в специальный вопрос всяких это, еще, так, там, такой, вдруг практически в неограниченном количестве: «Не скажу! Это еще почему?» – «Потому что все равно вырежут»; «Это что еще за бред? – спросил, морща лицо, Воланд. – Какой такой Римский? Что это еще за чепуха?»; «„Как так нет музыкального слуха?“ – возмутится народный эстрадно-симфонический певец Муслим Магомаев»; «Почему вдруг мне срочная теле грамма? Почему вдруг именно мне?»
Очень часто цель спрашивающего вовсе не состоит в получении дополнительной информации или, по крайней мере, не сводится к ее получению. Главное в этом случае – то, что человек выражает свое неприятие уже полученной информации: «„Тогда привезу тебе испанскую метлу“. – „Что еще за испанскую?“ – буркнула она». Ясно, что героиня едва ли пыталась выяснить поточнее, из какой именно части Испании будет метла.
Надо, впрочем, заметить, что и без дополнительных частиц вопросительные слова могут в подобных случаях выбираться произвольно. На крик: «Я упала со стула!» – близкий человек может в ужасе воскликнуть: «Как упала?» или «С какого стула?» И это будет одно и то же, потому что какая разница. Наше семейное предание гласит, что дед в такой ситуации – в отчаянии, что бабушка не отвечает, а только стонет, – кричал: «Что ты молчишь??? Я тебя спрашиваю, с какого стула???» Вот хороший пример на эту тему: «„Как под арестом?! – кричит человек, в волнении срывая с себя шляпу (должно быть, это Рябинин. – Под каким еще, к черту, арестом?!“ Ему бесстрастно поясняют, под каким» (А. Волос. Недвижимость, 1981).
Обычно на подобные вопросы спрашивающий получает «пустые» ответы: «Какой?» – «Да вот такой / Обычный / Какой надо»; «Как?» – «А так / Обыкновенно / Очень просто» и т. п. Напротив, не пустой ответ в подобном случае может выглядеть некооперативным, даже конфликтным: «Он уехал». – «Как так уехал?» – «На метро».
Вопросительные слова в подобных случаях часто взаимозаменимы. Даже неподходящие какое и какой часто используются в таких контекстах наряду с другими местоимениями: «Сережа / поехали. / Какой поехали? Смотри фильм какой идет. / Какой еще фильм?» В принципе, на реплику «Поехали!» можно получить раздраженный ответ: «Какой поехали? / Какое поехали? / Как так поехали? / Куда (это) поехали? / Чего (с чего) это вдруг поехали? / Где поехали? С какой это стати поехали?» и т. п. Все эти высказывания функционально очень близки.
Хотя, конечно, и в таких контекстах какие-то смысловые различия между разными словами сохраняются. Так, «Какой поехали?» или «Где поехали?» в первую очередь указывают на то, что нет объективных предпосылок для отъезда. Скажем, жена хлопочет, посуда не помыта, вещи не собраны, а муж сидит со скучающим видом и поторапливает: поехали, мол. А «Чего это / С какой стати поехали?» скорее указывает на неодобрение говорящим реплики собеседника «Поехали!». Скорее всего, у человека вообще совершен но другие планы были. Фразы «Какие еще три часа?» и «Какие там три часа?» тоже не вполне синонимичны. С еще фраза выражает оценку предшеству ющей реплики собеседника как абсурдной или совершенно неуместной, а с там – указывает на то, что собеседник, по мнению говорящего, сильно ошибся в оценке продолжительности. Оно и понятно: ведь основная идея слова там – это «далеко». В данном случае получается, что далеко от исти ны. Помню, как в диалектологической экспедиции в Архангельской обла сти старушка говорила мне: «Ошиблась, далёко ошиблась!»
Дата добавления: 2019-07-17; просмотров: 209; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!