Неправославные — профнепригодны 3 страница
Я засобиралась так, как будто это было давным-давно принятым решением. А ведь дорого! К тому же мы так основательно вытряхнулись с постройкой дачи... Но деньги как-то вдруг быстро нашлись, все моментально оформилось, а поездка откладывалась, откладывалась...
Переписка о признании Великой ложи России полна напыщенных формулировок. Чего стоит одно обращение: «Весьма Досточтимый Великий Мастер!»
+ + +
Очередная наша зимняя вылазка в Париж была в 1995 году тоже особой. Бастовал весь, абсолютно весь городской транспорт. Город был совершенно парализован: таких автомобильных пробок не видел еще никто и никогда! Даже мотоциклистам было трудно проехать, и они задыхались от выхлопных газов под длиннющими парижскими эстакадами. Парижане совершенно преобразились. Они стали ходить пешком, интенсивно общаться и кооперироваться для совместных путешествий на работу. На нашей Насьон — самой просторной парижской площади — народ митинговал. Жгли почему-то костры, орали в мегафоны, распевали «Марсельезу». Веяло Французской революцией, гильотинами, романами Гюго... И еще — репетицией тех потрясений, «успокоить» которые явится антихрист. Чувствовалось: тысячи и миллионы людей на улицах ждали единицы — со знаком минус — что рано или поздно встанет перед ними.
И вот на таком фоне меня посвятили во второй градус. Это было гораздо более впечатляюще, чем первая инициация. Все показалось мне... кощунственным! На одной из «досок» в ходе ритуала появляются подряд, все вместе, в одном ряду, имена: «Пифагор, Моисей, Христос, Магомет, Будда». Тогда, может быть, я не смогла бы объяснить толком, почему имя Спасителя, принявшего крестную муку за род человеческий, написанное вот так, среди исторических персонажей, пусть даже великих — меня буквально перевернуло и потрясло... А «сестры» мне в ответ: не надо проповедовать свои конфессиональные православные взгляды. У нас это не принято.
|
|
|
Скорее всего, это возмущение было у меня не на уровне сознания. Вряд ли это была мысль о полной безнадежности и обреченности нашего дела, о невозможности «исправления» масонства. Вряд ли это вообще была мысль. Это было, пожалуй, ощущение — смутное, невыразимое, но очень сильное и острое. Какое-то болезненное, странное, страшное. Предчувствие?
«Великая женская ложа» находилась в 10-ти минутах ходьбы от Насьон. Все «сестры», конечно же, и подвезти предлагали — те, кто был за рулем, и проводить пешком... Я от всех отбрыкалась. Не только радости от посвящения, но и веселья от агапы — не было. Не было вообще, как бы, никаких чувств. Может быть, это и называется «окаменелым нечувствием»? Господи! Избави от этого омертвения! Это непередаваемое, ужасное состояние...
|
|
|
+ + +
Между тем Париж все больше превращался в иллюстрацию к знакомой до «судорог до бормотания» книге Ленина «Государство и революция». Народ ошалел совершенно. «Низы не хотели, верхи не могли». Накал страстей приближался к роковой отметке. На улицах становилось опасно, тревожно. Кое-где кого-то били. Город кишел цветными в полицейской форме с жуткими собаками...
Праздник Высших градусов всегда совпадал с последними днями перед католическим Рождеством. Главная предрождественская забота Парижа — подарки. Подарков надо купить огромное количество, а при французской жадности — дешевых. Самые дешевые подарки — на барахолках, в китайских и арабских лавках восточных пролетарских районов — т.е. в наших краях. И вот в последнюю предрождественскую субботу городские власти каким-то чудом пустили главную линию метро, пересекающую город с запада на восток. Народ рванул за покупками. Ну а как эти, не знающие что такое очереди и штурм прилавков, французы ходят по магазинам? С детьми, собаками, стариками в инвалидных колясках! Бедные! Думали ли они, что их ждет...
В середине дня на площади Насьон начался невероятно людный и страшно агрессивный митинг. На нашей тихой, закрытой — «частной» — улице в .двух шагах от митингующих я ничего не знала. Думала, что первая линия работает, и я спокойно доберусь до Интерконтиненталя за десять минут. Однако что-то мне подсказывало: выйти надо все же пораньше, на всякий случай. Родина-мать приучила не доверять официальной информации. И еще она приучила вечерние туфли с каблуками в десять сантиметров носить с собой в свертке, а добираться до места их конкретного использования в обуви попроще.
|
|
|
В вечернем, взятом у подружки, роскошном длинном серебристом с черными фриволите платье, с умопомрачительной прической и лицом в полной боевой раскраске я вышла из дома в шесть вечера. Прием назначен был на восемь. Ближайший вход в метро «Насьон» оказался закрытым. Пересечь ревущую митинговыми страстями и огороженную плотными рядами полиции площадь было совершенно невозможно. Наивно полагая, что с парижским полицейским можно общаться как с родным дяденькой-милиционером, я попыталась на своем убогом французском выяснить, как мне попасть все-таки в метро. Первый полисмен не удостоил меня даже взглядом. Второй, которого я заискивающе тронула за рукавчик, грубо и очень сильно отшвырнул меня прямо в черные лапы третьего полисмена-негра!
|
|
|
Воспитанная в духе классовой интернациональной любви к жертвам расовой дискриминации, я не сразу поняла, что этот «Поль Робсон» совсем не собирается со мной дружить. А когда поняла, то озверела и завопила уже по-английски о международном праве, о своем российском подданстве и даже показала негру кулак! Он обалдело таращил на меня свои белые глаза и ржал, не выпуская из каменных объятий. Я крикнула о «правах человека». Заклинание, видимо, подействовало. Удалось все-таки вырваться, а этот конь без всадника на международном английском вдруг прорычал: «Мадам, тут много иностранцев и если уж вы можете, то объясните толпе, что биться на «Насьон» бессмысленно и опасно, станция закрыта. Попытайтесь дойти до станции «Бастилия» — она работает».
Покорность толпы и ее жажда обрести лидера, идти хоть за кем, лишь бы подчиняться — опьяняет, вселяет уверенность в себе и делает танком. Во мне проснулся режиссер! А когда к моим губам прильнул такой родной, привычный, невесть откуда взявшийся шарик мегафона, я вдруг заорала твердые командирским голосом: «За мной! Спокойно! Без паники! Идем на станцию Бастилия!» Я командовала на всех, хоть как-нибудь известных мне языках v двигалась сквозь расступающиеся ряды полицейских, закрывающихся прозрачными щитами. За мной пошли сотни, тысячи людей.
Толпа ревела: «На Бастилию!» Представляешь себе эту историческую ретроспективу?! Мы шли на Бастилию в 1995 году, как в 1789-ом, когда с тем же воплем французы шли свергать своего короля и открывать эпоху мировых кровавых катаклизмов. Толпа орала «Марсельезу»! Она была истерически взвинчена, накалена и агрессивна, хотя состояла из самых заурядных горожан, обремененных плачущими детьми, инвалидными колясками, скулящими собачками и пакетами с рождественскими покупками. Как быстро звереет обыватель! Как быстро отступает повседневная жизнь! Перед приходом антихриста будет также.
Вокруг меня образовалось плотное кольцо добровольных помощников, переводчиков, телохранителей, вышибал и прилипал! Мы шли почти стройными рядами, почти организованно и почти без приключений, хотя идти становилось все трудней.
Париж — не просто классический европейский город, это, наверное, базовая модель, в основе которой — годовые кольца на пеньке. К центру радиальные улицы сближаются и становятся все уже, темнее. Боковые улицы все плотнее забиты машинами, полицейскими, толпами людей, вливающихся в наши монолитные ряды. Но мы, русские, привыкшие к очередям и давкам, знаем, что самое страшное — пережить первые минуты. Потом, если давишься уже довольно долго, успокаиваешься и приспосабливаешься. Постепенно мы уже начали просто жить в этом бесконечном походе — знакомиться, разговаривать, шутить.
Мы даже стойко выдержали первый удар — станция «Бастилия» была тоже закрыта. Впереди заманчиво светились (или только мерещились?) шары фонарей станции «Сен-Поль»... То, что закрыта и она, толпу почти не впечатлило. Мы уже дружно хохотали! Шествие продолжалось, несмотря на жуткие происшествия в колонне. Разведка донесла, что где-то сзади полицейские псы-убийцы разорвали «нашу» болонку-шитсу. Хозяйка потеряла сознание, и ей вызвали «скорую». Отстали от строя еще несколько инвалидов и стариков, но это уже контролировалось, управлялось, не вызывало ни растерянности, ни взрыва панических настроений.
Мы уставали, мы задыхались и выдыхались, но вместе с тем все больше сплачивались не только физически, но и психологически! Когда тонкий мальчишеский альт откуда-то из черноты народных масс затянул по-французски самую, вроде бы, противную из песен, я неожиданно для самой себя подстроилась: «...Наш последний и решительный бой...» — по-русски...
На том месте, где расположена станция «Отель де Виль», два века назад стояла главная гильотина... И здесь нас ждало самое главное испытание. Узкая лесенка вниз оказалась открытой, и мы устремились по ней, теснимые верху... Бабах! Железная решетка перекрыла выход на перрон перед са-1ым моим носом, рухнув с потолка как нож гильотины! Какой же надо было быть идиоткой, чтобы не выслать вперед разведку! «Стоп! Стоп!» — орала я же не командным и не человеческим голосом. Я чувствовала: то ли решетка, то ли уже ребра мои — скрипят...
Слава Богу! Слово «стоп» на всех языках — стоп! А мой голос к этому времени — уже голос авторитета. Гитлера, Сталина, Мао — вместе взятых. Наверх мы выбрались, как шахтеры из аварийной лавы. Когда вслед за всеми я вышла на улицу, то заплакала слезами капитана, прыгающего с полузатопленного борта в последнюю шлюпку...
Открытой, на самом деле открытой, работающей была только станция «Лувр»! Следующая — «Пале Рояль», а потом моя — «Тюильри».
Откуда-то вдруг засверкали фотовспышки, вокруг засуетились какие-то неожиданно новые, подозрительно свежие персонажи — «папарацы» — подумала я и поняла: надо тихо линять, чтобы не засветить ни себя, ни цели своего маршброска, ни тебя, ни нашей сверхценной секретной миссии.
Я сунула в чьи-то услужливые руки мегафон... Американцу с семьей, работавшему все шесть километров пути моей походной зажигалкой? Ласковой маленькой японке, транслировавшей мои команды пронзительным мяуканьем? Пьяному финну, знавшему по-русски «спасибо, водка, пароход»?
Продираться через массовку можно только встречными галсами. Главное — плавно, но пружинисто-быстро, ввинчиваясь. Маневр удался. Через каких-нибудь 15-20 минут я увидела рождественские гирлянды ослепительного Интерконтиненталя, перевела дух и взглянула в зеркало пудреницы... То, что я в нем увидела, меньше всего было похоже на лицо светской дамы, прибывшей на бал!
До открытия церемонии оставалось еще четверть часа, но ты, что-то почувствовав, очевидно, уже спешил мне навстречу через карусель дверей.
Советская женщина может все. Вымыться, причесаться, поменять колготки, накраситься в общественной уборной и выплыть оттуда королевой через десять минут. Я старалась держаться прямо на своих высоченных каблуках, унимать дрожание руки с хрустальным фужером и лениво цедить шампанское, а не глотать его, как шакал в пустыне, что после всего происшедшего было бы более естественно, но менее аристократично и непонятно для окружающих.
Прием как прием. Ничего особенного. Мы с тобой уже так привыкли к смокингам, бриллиантам, громким титулам, что чувствовали себя здесь не менее расковано, чем на собственной кухне. Интерес к нам растет — ложа-то, «Великая Ложа России» уже существует, правда, она еще не получила официального признания... Мы с тобой кокетливо принимаем поздравления и подхалимаж от представителей мелких польш, румыний, австрий: мол, мы пока еще «дикие», непризнанные Великой Ложей Англии...
Только теперь, после стольких лет, событий, крестов, скорбей, после бесконечных, мучительных размышлений и воспоминаний, я начинаю понимать, что далеко не все на тех балах было построено по логичным и четким правилам, о которых говорил мне когда-то Гардер. Точнее, сквозь правила эти стандартные стало просвечивать для меня в поведении людей еще что-то, сверхпротокольное, более существенное... Или сущностное?
Это сегодня я знаю, что скорее Фред Кляйкнехт, царящий в своей стеклянной пирамиде (масонский офис Вашингтона) скорее управляет президентом США, чем наоборот. (Недаром он как-то очень по-хозяйски водил нас по всем «святая святых» Белого Дома). Это сегодня я понимаю, что объединение американских лож в штаб-квартире НАТО в Брюсселе — не Просто армейская «походно-полевая ленинская комната», а именно центр управления, засекреченный командный пункт всего этого военного блока. Что ЦРУ своему постоянному Великому Командору подчиняется в первую очередь, а уж сменяемым директорам — во вторую. Это так ясно, так очевидно для меня теперь... По сотне каких-то мелких черточек, нюансов отношений, намеков в разговорах.
Когда через год мы были на том же «Празднике Высших Градусов» в Интерконтинентале и познакомились с маленьким, толстеньким, стареньким евреем по имени Роберт Вудворт, «представителем» американских лож в натовском Брюсселе, мы поняли, конечно, что имеем дело с очередным очень уважаемым «шампиньоном», но не помышляли даже, каков истинный уровень этого «Вуди» («дятел» по-английски).
Однако мое профессиональное внимание постоянно фиксировалось на том, в какие причудливые мизансцены складывалось вокруг этого персонажа совершенно особенное почтение к нему всех присутствующих. Великий Мастер Польши, например, высокий и статный такой пан, общаясь с крохотным Вуди, аж на колени как-то невзначай сполз... Все другие масоны, независимо от высоты своего положения, тоже съеживались от подобострастия и подхалимажа.
Но все-таки ни ты, ни я не поняли всей полноты власти и могущества этого седенького румяного гнома. Мы беседовали с ним душевно, доверительно, запросто, как с Гардером когда-то. И он, казалось, был покровительственно мил, щедр, сердечен. Зато как стыдно нам было тогда за взятого с собой «нашего» Великого Командора. Этот малый вел себя в Интерконтинентале, как в студенческой общаге. Не смущаясь своего мосторговского костюмчика, он весело похлопывал по спине какого-то австрийского графа в смокинге, запросто пожимал дамам руки. Слегка захмелев, порывался милую польку в шейку чмокнуть. (За это чуть вызов на дуэль не получил от позеленевшего пана — ее мужа и «Великого», кажется, секретаря). Когда мы представили его Вуди, наш простак, не вынимая из карманов брюк своих лапищ, затеял с ним «хау ду ю ду» на обломках школьного английского. Двухметровый этот бывший замполит, раскачиваясь на каблуках, нависал над Вуди как-то очень угрожающе, как башенный кран над последней хаткой... (Теперь, вспоминая эту картину, я нахожу что-то очень симпатичное в таком русском простодушии. Именно такое простодушие может невзначай наступить отечественным сапожищем на тоненькие, может быть, веками лелеемые ростки заговора. И от них ничего не останется). Незримое напряжение в сверкающем зале сгустилось и почти загудело. С польской — одновременно и подобострастной, и шляхетской светскостью — ситуацию спас все тот же пан. Он бросился буквально под ноги к Вуди с каким-то сувениром-подношением, отвлек и увлек потом его куда-то в сторону. Подальше от опасных русских.
Неожиданно раскрывшееся мизансценически могущество маленького натовца мы с тобой обсуждали долго. Мы оба начинали догадываться о том, что Всемирный Орден не так уж прост и ясен. Начинали чувствовать, что в самой организации масонской жизни очень явно присутствует что-то абсолютно недоступное нам, тайное, хитрое и очень важное... (34).
СТРАСТНАЯ СЕДМИЦА
(Из дневника)
На душе у нас кошки скребли. А что, если и, правда, нашу Великую ложу не признают? Катастрофа же! В опубликованном тогда интервью Великого секретаря Великой ложи Англии, которую и возглавляет Майкл Кентский, отмечалось, что эта материнская ложа имеет формальные соглашения со 116 Великими ложами в различных странах. Про русских было сказано, что «действуют они вроде бы по всем правилам фримасонства». Мы верим, надеемся... На что? Да на то, что за нами такая Держава! Россия-то ведь не Польша же, какая-нибудь! Куда они денутся, эти англичане! Признают, как миленькие! А у меня еще — вот парадокс-то! — вера, смешная сегодня, вера в то, что раз уж мы в Святую Землю поедем, у Гроба Господня помолимся, то нам Сам Бог поможет! Поможет, поможет...
Отказ мы получили дома уже, в феврале. Это было ударом. А паломничество все откладывалось. Мы стали спорить друг с другом, раздражаться, даже ссориться... Столько лет было прожито мирно, без разногласий, а тут! Но я уговаривала себя тем, что, может быть, это — нормально. Просто происходит то, чего я всю жизнь хотела: лидерство постепенно и закономерно переходит к тебе, а совсем уж бесконфликтным переход власти быть не может даже в семье. Я честно и добросовестно старалась научиться уступать, смиряться.
Весной к нам в гости приехали Питер и Пат. Это был тот самый старичок-англичанин, который консультировал нас по поводу «петишн», а потом хлопотал и болел за нас. Пат — его жена. Симпатичная, дружная и на удивление веселая пожилая чета несколько ободрила нас. Они абсолютно уверены были в том, что через год-полтора, когда Комитет по признанию соберется на свое следующее совещание, нас обязательно признают.
Питер даже намекал на то, что он — в прошлом шпион, много повидавший в жизни, хорошо знает консервативные правила своей неторопливой Англии. Он уверял нас, что так быстро дела не делаются, что идет, вероятно, какая-нибудь тонкая и тайная разведка, что нас попроверяют, поизучают внимательно, а потом не спеша и признают. Мы с тобой вяло качали головами, соглашались надеяться и ждать. А что еще оставалось делать?
Батюшка из Патриархии позвонил тогда, когда мы уже, кажется, и ждать-то перестали. Он был так рад за нас, так рад! Оказывается, мы — необычайные счастливцы: попадем в Святую Землю на Пасху! Он говорил еще о каком-то огне, но я понятия не имела, что это, а спросить постеснялась. И еще меня не обрадовала, а скорее насторожила информация о том, что мы с тобой в этой группе будем единственными мирянами, не имеющими никакого отношения к церкви. На Пасху, оказывается, попадают в основном священники, монахи, люди, работающие в храмах. Было как-то страшновато лететь в таком окружении... Как я буду курить?
+ + +
Страстная седмица — минута в минуту — началась для нас после полуночи в аэропорту Шереметьево-2. Паломников запустили на досмотр ...Кто бы мог подумать! На три-четыре, самые глухие ночные часа, когда нет других рейсов, московский аэропорт оказывается во власти спецслужбы израильской авиакомпании «Эль Аль» (что значит «выше всех»). Прелести супер-тоталитарного полицейского государства Израиль каждый ощущает на своей шкуре. Сначала вам объясняют, что вся процедура связана с повышенными мерами безопасности во избежании арабского терроризма, а потом начинаются «страсти». Издевательство по полной программе. Исключительно молодой и многочисленный персонал «секьюрити» — и юноши, и девушки — подолгу расспрашивает каждого из очереди. В том числе, кого из сопаломников ты знаешь, что о нем можешь сообщить... Потом уходят, сверяют, очевидно, полученную информацию, возвращаются и, пытаясь подловить на противоречиях, начинают разговор дальше. От своей «власти» над зачастую немолодыми и уважаемыми людьми эта комиссарская молодежь получает видимое удовлетворение. Некоторых заводят в кабинку, где могут вскрыть каблуки ботинок и банки с консервами, раздеть, развинтить видеокамеру и так далее... Немолодая наша таможенница устало говорит: «Достали уже! Вас тоже в эту пыточную камеру заводили?»
В общем, предпасхальные искушения «Эль Аль» обеспечивает на сто процентов!
В Боинге на третье сиденье рядом с нами вежливо попросила разрешения сесть трогательно-тонкая, с иконописным лицом и прозрачными чистыми глазами девушка в платочке. Представилась: «Ольга». Голосок звенел, как капель. Разговорились. Я впервые в жизни услышала такие рассказы. Она говорила о святых, пересказывала какие-то евангельские притчи... Так серьезно, так убежденно и вдохновенно! Что-то сразу же поразило меня в этой Олечке. Оказалось, что и ее отправил в паломничество тот же самый батюшка, и работает она в Казанском Соборе!
Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 161; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!