Глава 1, в которой появляется Рамазан.
Т р о п и ч е с к и й г о л
собрание околосюрреалистических размышлений
АБСТРⱯКТНО
ЭКЗОТИЧЕСКИЙ НОЛЬ
Справедливый в какой-то мере бурлеск абстрактного монументализма был скорее апо-феозом, нежели плато, а потому на смену ему бесконтрольной перистальтикой приближалась некоторая избыточность, оптическая тавтология, выходящая за стопудовые рамки и без того мало-понятного пространства, слабосопряжённого и, не приведи господь, слабоконкретного. Точкой уже казалась линия, отрезком - квадрат, да и немудрено: нельзя же постигать жизнь, глядя на неё с торца (и пусть мне возразят, что так проще - смотрите сами, неучи!), какой бы печальной геометрией личных проблем её не наделяли недоброжелатели.
Но жизнь — не морзянка, а потому точки и отрезки встречаются редко, и большинство стихий представляется мне кривым и хромым, как олимпиадник-завсегдатай, как безапелляци-онный журавль безумия, проспоривший синицам последний край лакированного, как трутовик ганодерма, неба. И поделом: нивесть какие нагромождения он обходит с чрезмерной лёг-костью, удушающей, как перезревший плод воображения.
Однако, не страшит кривизна единиц так, как пу-гает обильная нейтральность экзотических для нашего, погрязшего в нетривиальности мира ну-лей. Но ноль есть во всём, и он, по сути, есть последняя обитель пустоты, хотя... если минус на минус даёт плюс, то что он даёт нам? - быть мо-жет, разнообразит представление о пацифисти-ческой природе числовых последовательностей.
|
|
|
Закон прост: хочешь заявить о своей "невмоготе" — напиши вычурно-пафосный стих, хочешь решить проблему — спроси совета и сделай по-своему. А если уж так осточертело безнадёжно собирать по крупицам нули и единицы тёмных сырых углов - возьмите свои калькуляторы и выбросите их в помойку!.. На химии достанете, а пока повреме-ните: мы ещё не впали в редукционизм, а потому хватит рассуждать на столь заезженно-атомар-ном уровне.
На семьдесят процентов состоя из воды, я всё ж таки с уверенностью могу утверждать, что жизнь не менее капельна, только порою мы можем наблюдать изморось целых эпох и событий, а то и вовсе наблюдать метафорический град с голуби-ное яйцо; главное - самому не выпасть в осадок при такой погоде. Дождь может лить и лить, снег — падать и падать, а нам, чтобы упасть, прежде нужно подняться, а на такой анаболизм отнюдь не все согласны. Поиск цели уже похож на своего рода автодефенестрацию, а выход нежданно-негаданно с противоположной стороны. Пойдём-те?
Шквал эмоций аморфно-газообразен, но всё же это концентрат, разбавляемый только желчью и кровью мнимой бестелесности окружающих преград. Апатия же тверда, мёрзла и инертна, как фундаментализм цикличный, уроборотический и, вероятно, приведший постепенно как раз к появлению глыб, скал, углов и нулей.
|
|
|
Если каждый отбросит "постмета" своей инди-видуальности, то все мы на деле окажемся преис-полненными душевной добротой людьми со стандартной, немичуринской, черенковой систе-мой ценности, а мир будет восприниматься ярко и однобоко, как картинка в негативе. Хочу ли я этого⸮ Мои наклонности ещё не расшатаны, но знаете ли, лучше быть лицевым овалом, чем солнечным кругом, какое бы презрение не вызывала у меня вечерняя презентационная неравномерность. Всё же вывеска "Добро пожа-ловать!" мне приятнее, чем слайд "Спасибо за внимание", а потому даже самый конец начала в сто крат лучше самого начала конца.
Проблема в том, что, утратив соревнователь-ность своих действий, мы разучились отличать плодовитость и плодотворность, а потому у нас и нет внятной стратегии - ни "r", ни "k". Извиваясь немертиной, наша жизненная колея куда-то да приведёт, но куда? — лишь предстоит узнать впоследствии. Пойдёмте?
Вообще, мне чем-то даже нравится эта рутинно-одуванчиковая готовность поседеть и рассеяться к концу лета, оставив за собой яркий фон невольных последовательностей. Наш мир изоби-лует эфемерами, конвергенцией и мандельшта-мовскими эпитетами - всё оригинальное скоро-течно, пародийно и скоро отдалится от сути. Оригинальность - не всегда хорошо, товарищи!
|
|
|
Если и буду я растекаться мыслию по древу, то только по филогенетическому, в котором ценю неоднозначность, граничащую со строгой дихотомией. Возможно, разве только ради него стоит временно впасть в калькуляторно-молекулярный редукционизм, пренебрегая соб-ственным мировоззрением, которое я так долго пытаюсь структурировать. Труды оказались напрасными и рыбка так и не выловлена из пруда, а потому и по сей день на пару с лебедем и раком тянет невостребованный же воз абстрактного монументализма, а тот сопротивляется и скрипит колёсами.
В современную эпоху метафизики, абсурда и сопротивления прагматике керекский Кала утерял железный крюк, а потому теперь он не страшен никому, кроме закостенелых консерва-торов бензоатного времени. Мой креод — это социализация, мой эпигенетический ландшафт — это общество, а потому я внимаю мажорным свободолюбцам и, пусть со здоровым скепсисом, отворачиваюсь от всей этой флогистоновой химии жизни, которую староверы преподают так, будто это их высшая миссия. И вместо эти-мологического словаря я увенчаю свой книжный шкаф энциклопедией современной жизни.
|
|
|
Концептуальная парадигма моих измышлений яс-на, как мёртвое, проигранное небо: история - это не только прошлое, но и настоящее, и пусть многие говорят, дескать, всё у тебя в руках, всего не удержишь - либо себя, либо синицу, но никакой суперпозиции. А что ценнее — спорить бессмыс-ленно, так как все мечты белоснежным стерхом ускользнули из поля видимости.
Ноль представляется нам столь экзотическим по-тому лишь, что наша жизнь — гипербола, в ней бесконечное число положительных и отрицатель-ных моментов-координат, но совсем нет места википедийно-нейтральной точке зрения. Неда-ром современная постирония, сдаётся мне, зиждется на принципах скандинавского номен-клатурного хитреца Эйрика Рыжего, открывая, словно тюремную Гренландию, названием лишь новые грани малопонятного юмора. Привлека-тельность не в идее, но в соусе, которым она полита, будто картофель фри - небрежно, наспех, но с неиллюзорным знанием дела. Да мы и живём так же: всё знаем, всё умеем, да вот недосуг... И прямо к цели идти уже никто не пытается: все норовят выгнуться, сделать вычурный крюк, да такой, какой и не снился железному Кале прогрессивизма — виртуозу неокупаемых затрат, вложений в пустоты, в экзотический ноль запрет-ного двоякомыслия.
И ковалёвской картофельной собаке нет места в новом мире: знаменоносный клубень весь пожарен и расфасован по наборам а-ля "6 за 200", но соус остался, его нужно покупать отдельно, то-то и оно.
Наша жизнь похожа на demo-версию, хотя приобретать антураж отдельно нелепо, как доплачивать за полную форму и без того страдательных причастий. Обойдусь и краткой — наделён, отождествлён, воодушевлён. Эти три слова я не забуду даже во время того гедонистического эпикурейства, когда и земля становится небом, а синица — журавлём, и все мечтают о победе, хотя над чем - никто никогда и не задумывается.
Мой креод — мышление, мой эпигенетический ландшафт — мысли тех, кто пока согласен их излагать. Я вроде бы и отличаюсь от других людей, но лишь настолько, насколько они отличаются друг от друга; я не особенный; мой образ - пародия, но на всех и сразу. В этом-то и состоит движение, разбавляющее вяхлую будничную ламинарность. Пойдёмте?
В цепи четверохолмий возвышения над три-виальностью, столь популярного нынче, я пред-почёл бы быть не Мауна-Кеа, а Памуккале, и предпочту яркое изящество высоте взглядов, потускневших, как плохо никелированная моне-та. Сырые аспергилловые углы цокольных этажей вперемежку с шоссейным шиком и лоском дают небывалый эффект многоуровневости, а мыльная светотень городов кажется резче и насыщеннее, как раствор болезненной плавиковой кислоты, по недосмотру перепутанной с гафнием студентом-материаловедом. И ему, как и мне, не важен смысл, но смешны слова, отдельные звуки, их сложная, как у Михаила Щербакова, просодия, их разомкнутая развязность и в пику ей - скованная по фибрам ограниченность.
Но я намерен говорить, а не петь, и говорить мно-го, как обученный жако, серый попугай африкан-ской тяжёлой противовесности. В этом и сокрыта пародийность наших образов — мы обучены. А будучи продуктом рекомбинации, каждая мысль тем более удачна, если рождается в диалоге, а потому-то сильные мира сего социальны, и дена-турационные повадки нашего вида назло наивной энвайронменталогии есть самый оправданный способ взаимодействия с окружающей средой, преисполненной уже инерционного сопротивле-ния, которому я благодарен хотя бы потому, что оно ставит каждого на своё место.
В наше время воздух стал гуще, сродни экстракту, вытяжке информационной воды безалаберности, в нём всегда витает фог невысказанных мыслей, а нонсенсу, абсурду, бесценной иридиевой бели-берде почти не осталось места - вот первый пункт моего обвинения в сторону прагматиков, этих оптимистов беспощадного выживания в череде вещей, от которых нельзя избавиться, если использовать их по назначению.
Наблюдатель бессилен там, где экспериментатор чует ещё не созданную златоносную жилу раство-рённого в тумане небоскрёбов горизонта, за которым — неосвоенная пашня априори ложных эмоций.
Каким кошмарным, экспоненциально нараста-ющим темпом мы живём: это социальная про-грамма вседозволенности, политика националь-ного вопля, "восстань пророк, и виждь, и внемли" торжествующего злобытия. Это рейд в опромет-чивую высь несообразности, окутавшей наше сознание обманчивыми образами доморощен-ной мифологии. Это алхимия, это гомеопатия пропагандизма, аюрведа манипуляции.
Попытки скрасить жизнь самообманом нелепы, как утка по-пекински в газетном киоске, а немер-тина голодного максимализма неуёмна, как чис-тая тёмная энергия будущего. Запретив в пост есть червивые грибы (а в мета - любые грибы вообще), мы предаёмся невольно-эпикурейской игре слов и разума, но нет! - требования выше наших усилий.
С максимальной, почти докинзовской экспрес-сией мы стремимся выразить невыразимое, и мысли влагаем подчас не в целиковые предло-жения, но в каждое словосочетание, да так, будто они все на учёте.
Катастрофический акт годовалой беспомощ-ности, как дряблый выстрел в громоздкое, вольфрамово-свинцовое небо накаливания, свершился, но безнадзорно и беспутно, словно невпопад. Трансгуманизм мысли ценю я более, чем трансгуманизм пороха, тогда как общест-венные ценности идут изрядно вразрез с этой безальтернативной дороговизной перечёркну-тых многократно проспектов утопически-фосфо-ритного Науру человеческих возможностей.
Подёрнутая сюрреализмом перекись жизни ни-как не дорвётся до своей пероксисомы. Порою появляется тот один, кого готовы ждать и семеро, а порой — слабоголосый пустяк галового, нарас-тающего безумия резко заставляет оторваться и от неисчислимых множеств (на что не множь этот несчастный проклятый ноль); ждал я между дверями по четыре неврастенических часа, гово-рил о пересечениях, ещё и предлагал чего-то — и был послан. Да, уж лучше в бессилии, чем по-рознь, хотя иные уже адаптивно несогласны и с этим. Яростно-неистовое утомле-ние накатывает. Хмарь...
(9-13 мая 2019)
ДИСКРЕТНЫЙ КОНТИНУУМ
В очередной раз не могу понять, наконец, почему, собственно говоря, и нет? Зачем нам вообще ог-раничивать себя в таких мелочах? Ни за чем, ска-зал бы кто угодно, но не они, ведь их профессия — запирать людей в четырёх стенах, а потом за-ставлять их пробивать четвёртую из них, нерви-руя автора этого рассказа, заставляя вносить лишние непонятные рассуждения в и так доволь-но абстрактный поток мыслей. Много ли им за это платят? Как бы мне их назвать? Заборостроители? Компартментализаторы? Чёрт возьми, они дела-ют наш пространственно-временной континуум донельзя дискретным!.. Неужли для нашей безо-пасности? А что нам угрожает? Наша жизнь и так далека от равновесного состояния, ведь мы — от-крытая система, а метаболизм энергии с окружа-ющей средой надо ценить, а не блокировать. Всё хорошо в меру.
Поставить короткий двухметровый забор посре-ди поля — ещё куда ни шло. Обнести его забором — ладно. Но зачем вы исполосовали весь мир ограждениями? Некрасивые жёлто-зелёные забо-ры скоро безликой решёткой перекроют нам до-ступ к любой информации, и тогда мы наконец насладимся, чёрт возьми, всеми нонсенсами и абсурдом, но пир адептов сюрреализма будет не-долгим: заборы множатся. А множась, они лиша-ют нас способности радоваться чему-либо.
Вокруг — степь, луг, поле, пустота, открытые бескрайние пространства. А мы… Мы единичны, а потому не способны восхищаться контину-умами. Однако их час ещё пробьёт, я верю в это! Ждите!..
БИОГРАФИЧЕСКАЯ РЕФЛЕКСИЯ
Лучше уж в бессилии, чем порознь, хотя иные готовы и с этим адаптивно согласиться - путь к успокоению зарос схеноплектусом разочарова-ния в ложной, лошадиной философии прекрас-ного. Жил в моём городе один такой человек, а как его звали, не знал никто, кроме сборщика налогов — тот окрестил его Прокофием. Был он немого поэтом, немного кулинаром; облада-телем своей планеты; и не строил дома выше трёхэтажных. А хотел он жить непременно в Кронштадте, где нет рекламы, или в Сортавале, где самое красивое здание соорудил банкир.
Всех людей он метко разделил на негодяев и товарищей. К первым он относил потребитель-скую общность неугомонно-помидорной пропа-ганды, евшую сёмгу и говорящую только о поли-тике. А ко вторым — таких же, как он сам — лю-дей искусства, поваров и натуралистов.
Если бы он был Прометей, то он сам бы заклевал орла, а вместо огня принёс бы людям свиток папи-руса, на котором крысиным почерком, штрихами, написал бы своё имя. Но не было у него ни имени, ни почерка, ни желания спускаться с Олимпа сво-его умвельта, своих мыслей, а потому, покраснев-ши, мифология стыдливо не внесла его образ в свой сомнительный реестр.
На завтрак он ел магазинное оливье и хлебцы, на обед — битумово-тягучий суп-пюре, а на ужин — свёклу и шпинат; он скептически относился к по-словицам и всё это был готов отдать врагу, да только враждовать с ним никто не хотел.
Он любил природу худощавой платонической лю-бовью, и то — невзаимной, а птицы — воздушные землепашцы домашнего леса — почитали его кикиморой. Однажды прочитав где-то, что жизнь зиждется на честности, он никогда не говорил правду, молясь на избавление, но и не лгал ни-когда, словно физик, запутавшийся в собственной теории.
Будь он Сократ, он сказал бы, дескать, я что-то да знаю, а вот что... Он был бы по-своему прав, но, выросши вдали от приторного железнодорожно-го полотна, он знал о пути понаслышке и на работу ездил всегда на трамвае, даже если тот шёл не туда. Обладал он некоторой мощью, вывернутой явственно наизнанку, бесцеремонный, как весен-ний красноклоп. Вот с него-то всё и началось — и это его мотивировало.
ЭКОГРАФИЧЕСКАЯ РЕФЛЕКСИЯ
Перекрытие множественных сфер в нашей лич-ной и меж тем довольно безликой жизни подчас сопровождается изрядным выбросом непонима-ния и недопонимания, причём что хуже — боль-шой вопрос, недаром тропы, ведущие к безумию, пересекаются с линиями хиромантов... Все убеж-дены, что материальность мечты как таковой есть преграда к духовному величию рассудка, тогда как на деле это лишь больший обзор возмож-ностей, нет?
Симеон был олигархом и в соседний дом ездил на двух машинах. Фирму свою окрестил он метким словом «уём», что, впрочем, не помешало ему нанять более двухста рабочих, неиллюзорнно-солнечных, как отборные цапли рекомбинатив-ной системы. Все мы — пеликаны, и в то же время нас нет на схеме, мы распались, растворились в дебрях ветвей диковатой кладограммы.
В Симеоновых глазах спектром отражались вос-торг победы, надежда на стабильность и страх нуля. Ноль, опять вовращаюсь к рассуждениям о твоей природе!.. Кто тебя придумал? Зачем ввёл в доселе свободную от философии математику? Зачем люди помножили на тебя все свои притязания на однокоренные внимательность и взаимность? Зачем прибавили тебя к тому, из чего можно только вычитать? Ноль журавлей, ноль этажей, ноль эмоций... Нелепо! Ноль — один, сам по себе... Я бы разрешил писать его только по праздникам, и под Новый год Симеон выводил бы размашисто свои экономические нули. Кроме нуля боялся он дождя и других миров, в которых жили другие люди. Он был богат и владел своим небом, а потому мог позволить себе журавля в руках — неведомый фольклору фантом. Двести журавлей, двести солнечных цапель... Его Земля стояла на двухста китах, не синих, не серых, но золотых и блестящих, как панорама его же жизни.
Будь он Антуан де Сент-Экзюпери, он сказал бы, что любовь – это смотреть вокруг. А вокруг него было и впрямь немало того, на что стоило посмотреть. Да, слово «Выборг» он читал справа налево, но не унывал, так как сам привык давать всему имена. Себя он изобрёл сам: в этом секрет его успеха. Окружил себя платиной, будто неграмотный бобёр, претензионно претенду-ющий на благородный металл. Возвёл купола синоду и прописал ижицу всем, кто не верил в него. Пришёл в новый мир радостный и пустото-любивый. Стал писать местоимения с большой буквы. Возвысился над реальностью...
Скорпионьими шагами он приближался к случайным проходим и заискивающе задавал невнятные вопросы, расширяя свой кругозор. Кругозор сравнялся с горизонтом и воспламе-нился. Сломался бесноватый фильтр и в мир хлы-нули через тёмные тоннели различного рода ал-люзии на продолжения новой науки, храм кото-рой и есть синод — экографии. Описание дома, мира, имущества и преимущества. Мы давно уже не кузнецы, мы — боги своего счастья... Гедо-нисты торжествуют на славянском порохе. Мы за пределами, за компартментами... Бестелесны.
ИЗРЯДНАЯ СОЛЬ МИРОЗДАНИЯ
Меркнуть тоже можно вычурно, уж поверьте мне на слово. Подбор примитивных оборотов и обще-известных слов тоже доводит до коптокмии. Я – латентный антагонист в мире пристального сума-сшествия. На нас смотрят все: мы — собиратели тория по обочинам дорог. Наше общество — тон-кий слой между грудой пластмассы и пещерным сводом. Мы не нужны вам, но и сами вполне спо-собны без вас обойтись. Нам предрекали исходя-щий извне полусумрак склероза, но яркость важ-нее истины.
Изюм дороже винограда? Насыщаем воздух информационным конденсатом! Виноград доро-же изюма? Всё в тумане!.. Где лошадь? Философы, любившие именовать жизнь игрой, а себя – пеш-ками, съели коня. Но не того: опять просечка. Общество не удивляется, негодует и роется в карманах — инфляция. Все барабанят пальцами по клавиатуре, судорожно дописывая остросоци-альную мораль к тем рассказам, где они её не углядели — дескать, долой эпикурейскую эко-графию! Гибель абстракций, разврат бездны!.. Всё короче и короче... Чаще, быстрее, проще. Где настроение? Все подавлены. Робость? Ад!..
Экспонента стремится к вопиющей бесконеч-ности, надавливая на педаль нашего жизнетвор-ного пейсмейкера, оборачиваясь отнюдь не созидательной силой, а скорее выбеленным чёр-том футуристической мифологии, в чей адрес сыпались весомые оскорбления, в которых на де-ле эхом отражались лишь крики о помощи. Коро-еды добрались до подкорки, так как мир излишне худосочный и преходящий, а наши тени слива-ются в тёмный край градиентного небосвода, за которым — пустой звук искусственно выверенной любви и пепла апатичного притворства. Нужны ли нам репелленты при таком раскладе?! Или пусть разрушение прогрессирует?..
Парафин догоревшей свечи не пригоден, чтобы залить свой след в истории: нужна жертва. Им всем нужна жертва, яркие эмоции и острые ощу-щения, из которых высасывают все соки, пока не останется осадок, экстракт, пресловутый атмо-сферный изюм надуманной бесцельности, дово-дящей людей до весьма разнородных и разно-образных мыслей. В этом и кроется, пожалуй что, изрядная в какой-то мере соль нашего обвет-шалого мироздания — мы не можем добиться всего и сразу, если нам не велит это уже сверх-ментальная ощущаемость, свобода к аффекту во-леизъявления. В борьбе меня настораживает всё — от техничности чертежа до подбора против-ника, а предупреждён — значит вооружён, хотя на деле, увы, побеждает одна прагматика.
Мы взращены позитивистами, видящими свет в наклонностях и считающими все отверстия под-ходящими для заполнения. Мы забыли о пустоте, у которой не осталось приверженцев — её нулевая обитель растоптана в гневе материализ-мом в Истоках. Про это — своя история, свои мысли, свой абстрактный парашютизм. Нужны ли нам мысли? Но кто мы без них? — потерянные в недрах коллодиктионы. Ваша взяла! Черти наискосок, механик!
ТРОПИЧЕСКИЙ ГОЛ. ПОВЕСТЬ.
Вместо преамбулы.
Я сидел и сидел, тщетно и посконно пытаясь осознать своё положение в чреде странных событий, странных ситуаций, странной обста-новки, атмосферы… Вокруг витала неоформлен-ность, густая, как прошлогодняя патока, и въедливая, как обезумевший твёрдый знак. Я не знал, что мне с ней делать и в итоге, тяжело вздохнув, потянулся за новым пакетиком суха-риков и начал озабоченно читать те строки после графы «состав/склад/кyрамы», которые по житей-ской невнимательности люди пропускают мимо своих глаз. Там было написано изрядно небез-ынтересных вещей: содержание следов сельде-рея, противопоказания, калорийность, а в самом конец призрачно-мелкими буковками было нацарапано: «эх, вот оно что…». Ничто не моти-вировало меня лучше, чем это — я тут же вскочил, быстро схватил рюкзак, до краёв набитый всякой странной аморфной материей, и понёсся вперёд, уповая только на одно: надо успеть!.. Люди странно косились на меня исподлобья, так, как резко погрустневшая собака смотрит на пере-зревшую бахчу. «Ну и пусть, — думал я отре-шённо, — зато теперь уж точно я обрету всё необходимое и избавлюсь от того, что под это понятие не попадает. Усиливались сигналы тревоги, нарастал какой-то неясный, блекло-тёмный скрежет, я чувствовал, как замирает моё нестабильное сердце, эхом отзываясь в сгуща-ющейся пустоте. Передо мной контуром очерти-лась дверь старомодного типа — и не поймёшь, забор ли это, или ворота, или ещё что. Я с усилием толкнул её, но она не поддалась. Я попробовал ещё раз — всё так же. Увы, мне лишь предстояло понять, что её можно просто обойти — всё приходит с опытом, со временем. Но я продолжал стучаться, пока с той стороны не открыли. А когда дверь распахнулась, я увидел, что за ней моя комната, лист бумаги с недописанным текстом о любви, немертинах и непоследовательном пере-числении членов ряда… Я бросился к листу и стал срочно дописывать начатое. Пока там написано только одно — «рьупд уьрвг» — но разве сейчас я не занимаюсь тем, что увеличиваю объёмы текста подобного содержания. Я сел и задумался.
Так я попал в Истоки.
Глава 1, в которой появляется Рамазан.
Я сидел и увлечённо дописывал эту строчку, как тут в дверь постучались. Я послушно открыл, и передо мной предстал необычного вида старец: его волосы были длинные, спутанные и седые, глаза жёлтые, как ценник товара по акции, а нос крючковато изогнут на манер кочерги. Я хотел было вежливо поздороваться, спросить кто он такой, начать стандартное знакомство, но увы, я был слишком занят своими мыслями, поэтому нехотя пролепетал лишь: «Извините, а вы не знаете антонима к слову «громоздкий»?».
«Однажды, лет шестьдесят назад… — начал он, и его пустой тусклый взгляд озарился мерцающе-искрящимся светом. — однажды я устроился работать в кампанию, которая ищет фотографов, готовых снимать не сами объекты, а лишь их образы, тени их присутствия с минимум кон-кретизации… Я не сразу понял, что от меня требуется, но, когда наконец до меня дошло, я воссиял от радости столь резкого озарения. И я отправился в далёкий мир, пустой, сырой и мрачный, где всегда царит ноябрь — ноябрь вокруг людей и ноябрь в их душе. Время для них идёт крайне медленно, скучно и монотонно. Наш час они воспринимают как сутки-двое. Этот мир очень грустен, так как люди постоянно демотивируют друг друга игнорированием и озлобленностью. Никто не счастлив, все живут за счёт суррогатов, которые на время позволяют забыться. Но так было не всегда! Я нашёл историка той местности, и он рассказал мне волнующую историю:
«Однажды, лет шестьдесят назад…, — начал он, и его пустой тусклый взгляд озарился мерцающе-искрящимся светом. — учёные этого мира изобрели удивительную субстанцию… Она позволяла коротать час за счёт того, что время переходило из настоящего в неопределённое будущее. Дети, которым было томительно ждать вечера, радостно сокращали бремя ожидания, а вырастая, раскаивались в содеянном, ведь им приходилось по 40 часов ждать истечения одного часа. Все стали жить в разное время, перестали понимать друг друга и начали игнорировать всех и вся. Даже планета рассинхронизировалась в своём вращении и тут теперь всегда ноябрь… Брал я некогда даже интервью у одного из этих учёных, он мне интересную вещь сказал:
«Однажды, лет шестьдесят назад…, — начал он, и его пустой тусклый взгляд озарился мерцающе-искрящимся светом. — я решил, что мне не нравится ждать, пока наконец закончится тот или иной день. Поэтому я и стал разрабатывать пресловутый прибор. Я же не знал, что неразумные люди используют его во вред, но что же поделать… Зато теперь нам некуда спешить… Много людей недовольны этим, но что же я могу поделать — я всего лишь разработчик, но никак не Он, тот, кто управляет людскими судьбами… Вот мне давеча рассказали, что был один такой товарищ, профессор, вот он особенно возмущался тем, что произошло... Вы знаете, что он говорил?!.
«Однажды, лет шестьдесят назад…, — начал он, и его пустой тусклый взгляд озарился мерцающе-искрящимся светом. — я решил опробовать ваш новый прибор, и что же! — теперь мне по полтора дня приходится сидеть в томительном ожидании… Раньше время было компактным, а теперь таким громоздким…»»»»» — прервался он. — «Ну что, я ответил на твой вопрос?».
Я улыбнулся. «Спасибо за ответ!» — подумал я. - «Постараюсь использовать подсказанное вами слово в следующей главе!».
А вокруг царило небытие.
Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 158; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!