ПЕРВИЧНЫЕ И ВТОРИЧНЫЕ ФОРМЫ ТРИАДЫ
Достигнутые результаты могут быть сведены в таблицу, в которой первичная форма триады функция – бытие – воля, порождает три вторичных, посредством распадания каждого компонента триады в соответствии с космическим, объективным и субъективным аспектами всякого опыта:
Фундаментальная триада опыта
| Аспекты | Функция | Бытие | Воля |
| Космический | Функция | Бытие | Воля |
| Объективный | Поведение | Материальность | Закон |
| Субъективный | Знание | Сознание | Понимание |
Следует заметить, что термины "функция", "бытие" и "воля" наличествуют как в первичной, так и в одной из вторичных форм триады. Можно возразить, что элемент универсального опыта, будучи по предположению вездесущим и, следовательно, независимым от любой частной формы опыта, не должен рассматриваться как аспект ограниченного опыта данного целого. Кажется, однако, более предпочтительным принять такую форму изложения, нежели вводить новые термины, такие, как, например, "процесс" для функции данного целого, "существование" для бытия данного целого, поскольку такая процедура затемнила бы значимость первичных элементов как факторов, входящих в любой возможный опыт. Кроме того, мы можем видеть, что три аспекта каждого первичного компонента сами образуют триаду.
Знание есть то, что согласует поведение индивидуума с его универсальным функционированием.[42] Сознание есть то, что дает возможность материальному присутствию индивидуума существовать в гармонии с универсальным бытием. Понимание позволяет индивидууму, не теряя своей идентичности, играть роль в самореализации космической воли. Таким образом, в каждом случае космический и объективный аспекты целостности согласуются в субъективности самого целого.
|
|
|
Наконец, мы можем взять девять компонентов вторичных триад как независимые факторы, из которых непрерывно формируются новые триады, порождая все разнообразие универсальных и частных событий.
Часть вторая
ЭПИСТЕМОЛОГИЯ
Главa 4
ЯЗЫК
КОММУНИКАЦИЯ
Изолированность каждого человеческого центра опыта или "ума" от других "умов" принадлежит к первичным данным опыта. Может существовать более или менее эффективная интерпретация функциональной деятельности, но сознание мало или почти совсем не поддается интерпретации. Нужно предположить, что изоляция сознания характерна для нашей человеческой ситуации, а не для сознания как космической реальности. Бытие, в своей относительности, совместимо с формами сознания, весьма отличными от нашей; возможно, например, что существуют сущности, которые, будучи различными по природе, могут, тем не менее, коммуницировать посредством слияния сознаний без вмешательства какой-либо функциональной деятельности, как мы ее знаем. Даже в человеческом опыте случаются редкие моменты, когда такое слияние сознаний оказывается возможным. Наиболее полное нормальное состояние человеческого сознания таково, что в нем человек осведомлен о своей функциональной деятельности и присутствии направляющего ее внимания. До некоторой степени такое сознание может присутствовать у высших животных, хотя это должно быть еще значительно реже. У низших животных и неодушевленных объектов мы вполне можем исключить наличие какой-либо осведомленности, сравнимой с сознательным вниманием, возможным для человека.
|
|
|
Коммуникацию, следовательно, нужно рассматривать как специфически человеческую проблему – скорее психологическую, нежели метафизическую. Возможно ли знать, что происходит в других умах – это вопрос факта, и на него надо отвечать посредством такой же процедуры как на другие вопросы факта, т.е. посредством наблюдения, эксперимента и анализа. Мы не сомневаемся, что мы можем коммуницировать, и коммуницируем с другими умами; более того, мы знаем, что коммуникация иногда является адекватной и достоверной; в других случаях она терпит полную неудачу, разделить опыт оказывается невозможным. Поскольку коммуникация необходима в любой ситуации, где два или более человеческих существа намереваются достичь согласованного действия, изучение условий, делающих адекватную коммуникацию возможной – общечеловеческая необходимость.
|
|
|
В соответствии с третьим принципом, каждое отношение требует трех терминов, и коммуникация как третий термин устанавливает отношение между двумя центрами бытийной осведомленности, или двумя "умами". В разговоре, например, говорящий и слушающий соотнесены посредством говорения. Когда дело касается функций тела, жест может заменять место слов. Здесь коммуникация происходит посредством имитации, возникновения общего эмоционального состояния, или посредством прямого действия, когда, например, один человек берет другого за руку, чтобы привлечь его внимание. Для естественной философии наиболее важна форма коммуникации, использующая язык.
Язык включает все формы коммуникации, в которых знак, символ или жест замещает объект отнесения, и отнесение известно лицам, пользующимся языком. Несколько определений пояснят предполагаемые различения:
|
|
|
Язык: коммуникация между умами посредством определенной функциональной деятельности, такой как речь, письмо, математические и логические обозначения, жесты, интонации, ритмы или пантомима.
Знак: звук, обладающий или не обладающий соответствующим идеографическим значком, вызывающий в памяти двух или более людей воспоминание об узнаваемом простом опыте. Отсюда правило "один референт /referent / - один знак".
Символ: знак, который вызывает в двух или более людях воспоминание о связанной группе различных опытов, различающихся не только функциональным содержанием, но и соответствующими состояниями сознания. Отсюда правило "символы мультивалентны".
Жест: проявление, которое вызывает в двух или более людях прямой опыт тотальности всех воспоминаний, относящихся к данной ситуации и порождает ответ воли.
Лингвистический элемент: знак, символ или жест являются лингвистическими элементами, а речь есть искусство соединения лингвистических элементов для коммуникации опыта.
Язык как коммуникацию опыта следует отличать от искусства и магий, также являющихся средствами взаимодействия между людьми. В искусстве тоже есть лингвистические элементы, но они не только замещают опыт, поскольку они являются частью – а иногда даже могут быть и целым – опыта, который они представляют. Посредством искусства возможно соучастие в состояниях сознания, бытийное содержание которых первично, а функциональное – вторично. Равным образом и в магии есть лингвистические элементы, но они употребляются как средства делания. Магия есть искусство воли, функциональное и бытийное содержание в магии подчинено волевому содержанию.
Чтобы пояснить далее роль языка, мы должны провести различение между прямой и непрямой коммуникацией. Во всем языке, какова бы ни была его форма, коммуникация является непрямой; знак, символ или жест – это не объект отнесения, и они также не причастны его природе. Это приблизительно может быть выражено как то, что язык есть коммуникация "о"; можно говорить "о чем-то", к чему можно произвести отнесение посредством знака, важно, однако, помнить, что, поскольку язык гомогенен с функцией, он может верифицировать свои отнесения лишь постольку, поскольку объект, о котором идет речь, функционален, в то время как коммуникация по поводу бытия и воли, хотя и осуществляемая в функциональном языке, не может быть верифицируема посредством функциональных операций. Следовательно, для каждого из трех конструирующих элементов фундаментальной триады опыта необходимы разные формы языка.
Следует подчеркнуть, что речь идет не о "лингвистике", как ее обычно понимают, а о многомерности языка, которой необходимо достичь для обеспечения адекватности в трех родах коммуникации, соответствующих трем аспектам опыта.
НАЧЕНИЕ
Первичная функция языка – коммуникация значений. Огден и Ричарде[43] показали, как много проблем. которые следовало бы решить, ускользает, и как много возникает ненужных трудностей из-за беспорядочного употребления слова "значение" по отношению к совершенно различным элементам нашего опыта. Нам, следовательно, необходимо определить слово "значение" так тщательно, как только возможно, и стараться употреблять его только в пределах этого определения. Поскольку язык относится к значениям, мы не можем приписывать значения самому языку. Более того, опосредованный характер, приписанный нами лингвистической коммуникации, состоит именно в факте, что слова не имеют собственного значения. Лингвистический элемент имеет значение лишь в отнесении к опыту, в котором возможно соучастие. Более того, опыт должен быть повторяющимся и потому узнаваемым. Соответственно этому, определение значения, которое мы примем, может быть сформулировано так:
Значение - это узнавание повторяющегося элемента опыта, и лингвистический элемент имеет значение лишь постольку, поскольку он относится к повторяющемуся элементу опыта, узнаваемому тем, кто его употребляет.
Понятие значения может быть соотнесено с категориями в форме предварительного ряда правил или канонов лингвистического употребления. данных в следующей таблице:
| I | Целостность | Каждый знак. символ или жест, употребляемый в языке, является в отношении значения узнаваемым целым. |
| II | Полярность | Значения возникают посредством исключения, равно как и посредством включения; т.е. они имеют как контекст, так и содержание. |
| III | Соотнесенность | Каждое значение служит для связывания опыта с референтом; содержание относительно. |
| IV | Субсистенция | Акт коммуникации включает четыре элемента: коммуникантов Р и Q, объект отнесения О и лингвистический элемент, который "замещает" О. |
| V | Потенциальность | Каждый лингвистический элемент имеет больше потенциального значения, нежели может войти в любую актуальную коммуникацию. |
| VI | Повторение | Значение есть узнавание повторяющейся ситуации. Оно становится артикулированным, когда ассоциируется с лингвистическим элементом. |
| VII | Структура | Язык имеет семиричную структуру. |
Табл.4.1. Значения и категории.
Эта таблица нуждается в некоторых пояснениях. Общее правило "один лингвистический элемент – одно значение" действительно только для знаков. Принимая в расчет относительность целостности, мы можем увидеть, что значение данного понятия соотносимо с полнотой опыта, в котором оно образовано. Значение, основанное на двух или трех повторениях данного опыта не может быть столь же полным, как то, которое основывается на многих сотнях повторений, каждое из которых вносит свою лепту в содержание значения.
Различие между содержанием и контекстом основывается на узнаваемом. Контекст – повторяющийся набор соотнесенных сущностей, в которых мы узнаем один или несколько элементов. То, что мы узнаем таким путем, развивается путем повторения в "значение" опыта. Значение имеет, таким образом, два полярных компонента: один – утверждающий, другой – отрицающий его. Негативный компонент – это контекст, на фоне которого или из которого мы извлекаем позитивное значение. Контекст, таким образом, не менее необходим для значения, чем содержание, и для целей коммуникации он представляет общие основания. Мы будем употреблять термин "постоянный контекст" для обозначения ряда опытов, общих разным людям, в котором узнаются повторения. В этом контексте специфические элементы, имеющие общее значение, могут обсуждаться, проясняться и разграничиваться. Посредством этого процесса акт коммуникации обретает субсистенцию – люди начинают "понимать друг друга". Категория потенциальности очень важна для понимания коммуникации. В данных опыта может быть непосредственно верифицируемо, что мы никогда не можем сказать всего, что подразумеваем, и никогда не подразумеваем всего, что говорим.
Шестая и седьмая категории помогают зафиксировать истинный статус языка и показать, что он соответствует уровню организованного существования, поскольку категории повторения и структуры применимы непосредственно только к полностью организованным целым, и там, где язык не удовлетворяет канону структуры, коммуникация должна так или иначе терпеть неудачу.
От общих соображений мы можем перейти к рассмотрению нескольких частных примеров значения. Значение слова "стол" – узнавание группы чувственных восприятий, общий паттерн которых есть повторение, и испытывание которых обще всем человеческим наблюдателям – прошлым, нынешним и будущим – привыкшим жить в обставленных мебелью домах. Нужно заметить, что мы не говорим, что значение образуется из повторения или даже из узнавания повторения, поскольку, по нашему определению значение есть узнавание и узнавание есть значение. То, что мы не подразумеваем ("означаем"), мы не можем узнать, и то, что мы не можем узнать, мы не можем подразумевать ("означать"). Более того, никакой опыт, оторванный от контекста повторений, не может иметь значения. Слово "стол" само по себе есть концептуальный знак; т.е. его значение обретается посредством интерпретации. Процесс интерпретации может быть различным для различных людей, следовательно значение "стола" тоже изменяется. Для жителя Персии или Туркестана оно будет означать низкий объект, вокруг которого люди сидят или стоят на коленях на полу; для европейцев оно означает объект, за которым они сидят на стульях. Таким образом, можно увидеть, что потенциальное значение концептуального обозначения всегда является и должно быть более широким, чем в любой актуальный момент употребления. Если мы теперь возьмем звук, записывающийся как "фи" и будем трактовать его как слово, мы можем назвать его выразительным знаком. Его значение – хотя и отличающееся по своему характеру от значения слова "стол" – тоже есть узнавание, а именно, узнавание эмоционального состояния неудовольствия или отвращения, испытывание которого повторяется и может быть разделяемо.
Переход от повторения к структуре переводит нас от грамматики к синтаксису, к соображениям о значении предложений и о коммуникации посредством лингвистических форм, отличных от простых знаков. В то время как адекватность знака может быть проверена относительно категорий, предложение имеет содержание за пределами адекватности, а именно – истинность или ложность. Содержание истинного предложения есть знание; но не все знание выражаемо в предложениях, также как не все предложения выражают знание. Более того, в соответствии с принципом структуры полный язык должен включать семь различных качеств, из которых лишь два – адекватность отнесения и выражение истинного знания. В языке есть свойства чувства, тона и намерения, которые Ричарде добавляет к отнесению и истинности. Кроме того, есть качества формы и ритма, и все они играют свою роль в выражении и коммуникации значений.
Наконец, есть характер контекста, т.е. аспект опыта, к которому применяется определенная форма языка. В этом смысле мы можем различать формы языка, соответствующие различным функциональным деятельностям человека – язык мышления, язык чувств, язык инстинктов.[44] Это субъективные состояния соответствия объективных различений – языка функции, языка бытия и языка воли.
ФИКТИВНЫЕ И ПОДЛИННЫЕ Я3ЫКИ
Два основных дефекта языка – это или недостаток дисциплины или чрезмерная специализация. Наш разговорный язык располагает определенным богатством содержания благодаря оттенкам значений, которые каждое сказанное предложение обретает посредством речевой интонации, ритма и телесных жестов. Тем не менее, это язык, лишенный дисциплины, и поэтому он бесполезен для установления общего понимания более глубоких видов опыта, кроме тех редких случаев, когда значения могут быть верифицированы посредством явных определений. Наш обычный язык полон узнаваемых повторений и вследствие этого – значения, но он смутен и спутан. С другой стороны, специализированные языки, может быть и ограниченные строгой дисциплиной, почти всегда достигают точности ценой содержания, жертвуя таким образом тем самым значением, которое они стремятся передать. Фиктивные языки по большей части таковы, что в них лингвистические элементы используются без верификации в опыте. Отнесение не удается, и значения снова потеряны.
Проблема адекватной коммуникации стоит особенно остро, когда речь идет о соучастии в знании о нефункциональном опыте. То, что мы знаем, это функция, и нет внутренних препятствий для соучастия функциональным знанием. Это знание обретается путем наблюдения, и мы можем наблюдать себя способом, не отличающимся фундаментально от того, каким мы наблюдаем других – но это не дает нам возможности знать человеческое сознание, которое невозможно наблюдать ни в себе, ни в других. Язык никогда не может полностью ликвидировать разрыв между функцией и бытием, но коммуникация по поводу состояний сознания и актов воли тем не менее возможна.
Смутное осознание различных качеств языка порождало тенденцию считать язык мистическим. В действительности же, вне зависимости от различия своих источников, язык всегда зависит от отнесения. Мы можем говорить о бытии, но мы не можем коммуницировать бытие. Мы можем говорить об актах воли, но мы не можем коммуницировать саму волю. С другой стороны, в нашей речи мы можем как говорить о функции, так и коммуницировать функцию. Ибо речь есть поведение, и когда она употребляется для коммуникации, есть соответствие между паттерном поведения говорящего и слушающего. То же относится к пишущему и читающему написанное, и ко всем другим формам языка.
Всякая критика языка должна начинать с раскрытия неопределенности и неточности обычного словоупотребления. Это должна быть, однако, конструктивная критика, в смысле построения более полной формы коммуникации, приложимой ко всем формам и градациям значений. Целью должно быть создание подлинного языка, обладающего достаточным разнообразием форм для создания возможности коммуницировать все разнообразие значений.
Там, где есть эффективная коммуникация, есть подлинный язык. Подлинный язык не должен обязательно быть специализированным языком. Значительная часть языка обычных разговоров людей – подлинна, поскольку относится к материальным объектам и их функциям. Домашняя и экономическая жизнь протекает более или менее адекватно с помощью коммуникации, в которой нет необходимости в появлении какой-либо критики языка. Здесь адекватность достигается благодаря требованиям ситуации. Это приводит употребляемые слова в прямое отношение с повторяющимися элементами опыта, от которых они получают свое значение. Адекватная коммуникация достигается также в научных и технических дискуссиях и текстах. Здесь слова по большей части употребляются для обозначения паттерна функционального поведения. Значение в отношении к бытию сущностей, к которым они относятся, не ищется и не обретается. Например, мы употребляем слово "электричество", подразумевая "неизвестное нечто, участвующее в повторяющемся опыте электрических явлений". Знаки, употребляемые в таких языках, хотя и ограничены в своих значениях, но могут быть эффективными, поскольку опыт, к которому они относятся, действительно повторяется и в большей части может быть намеренно воспроизведен.
Обычный язык оказывается несостоятельным тогда когда мы оставляем практическую жизнь и начинаем обсуждать абстрактные или философские вопросы. Фикции, которые достаточно хорошо служили для коммуникации по поводу существования, становятся источниками обмана и самообмана, когда мы некритически приписываем их самому существованию. Мы обнаруживаем, однако, что при достаточном внимании, употребляя метод постепенного приближения, мы можем найти слова и предложения, посредством которых можно выразить и коммуницировать наше распознавание категорий опыта.
Воссоздание языка в области функции – сравнительно простое задание, которое может быть выполнено с помощью категорий и принципов опыта. Формирование языка, пригодного для коммуникации по поводу бытия и воли – задание другого порядка. Мы можем, поэтому, обсуждать проблему языка в пяти разделах, первый из которых состоит в рассмотрении дефектов всех неподлинных форм языка и различных неподлинных лингвистических конструкций, в которых нет эффективной коммуникации. Во втором нужно установить, почему обычный язык может иногда успешно употребляться. Следующие три состоят в изучении требований к подлинным языкам функции, бытия и воли.
Четыре формы подлинного языка могут быть в общих чертах описаны следующим образом:
(1) Смешанный язык: слова и предложения, употребляемые в обычном человеческом общении без различений значения, успешные только в постоянном контексте.
(2) Знаковый язык: язык философии, в котором наличествует эффективная коммуникация простых значений без оттенков бытийной значимости.
(3) Символический язык: теоретический язык, в котором символы употребляются с необходимым учетом относительности значений, давая возможность эффективной коммуникации относительно различений бытия.
(4) Язык жестов: практический язык, в котором эффективная коммуникация возможна во всех областях функции, бытия и воли, посредством сочетания трех типов лингвистических элементов.
НЕПОДЛИННЫЙ ЯЗЫК
Прежде чем приниматься за изучение четырех типов подлинного языка, мы должны рассмотреть некоторые дефекты неподлинного языка и последствия его употребления. Неподлинный язык состоит из слов и предложений, изъятых из устойчивого контекста и употребляемых без верификации значения.
Почти все разговоры, касающиеся религиозных, философских, политических и исторических вопросов, заражены дефектами неподлинного языка. Люди пытаются разговаривать без должной верификации значений лингвистических элементов, которые они употребляют, и по большей части не взирая ни на какие каноны грамматики или языка. Недоразумения, которые часто происходят в разговорах людей, возникают в основном из-за невнимания к значениям. Не делается серьезной попытки соотнести лингвистические элементы с каким-либо непосредственным опытом, или заметить, что значения могут быть различаемы, только если происходит повторение общего опыта в узнаваемом контексте.
Из-за невнимания к категориям или к какой-либо хотя бы приблизительно эквивалентной дисциплине мысли и языка, многие фиктивные знаки и лишенные значения предложения употребляются без вопроса об их правильности. Знак, который должен именовать узнаваемое повторяющееся целое, употребляется в отнесении к ситуации, которая существует только в воображении.
В обычном языке слова редко употребляются правильно, кроме отнесения к материальным объектам и их чувственно наблюдаемым функциональным трансформациям. Для всего внутреннего опыта, касающегося человеческого сознания, и для описания процессов, которые не даны прямо в чувственном опыте, слова по большей части оказываются знаками несуществующих или весьма сомнительных целых. Например, люди продолжают употреблять такие слова как "христианство", "демократия", в то время как нет элементов опыта, для которых такие слова могли бы быть знаками.
Мы уже отмечали, как само слово "значение" стало неподлинным словом, порождающим иллюзию, что нечто сказано, просто потому, что мы не спрашиваем себя, что значит "значение".
Неумение проводить необходимые качественные различия – дальнейший источник порчи языка. Психология – пример области рассуждений, в которой подлинная коммуникация почти невозможна, поскольку пишущие и говорящие почти все как один пренебрегают различием между функциональной деятельностью, состоянием сознания и актом воли. Путаница оказывается тем большей, что суть употребляемых предложений как раз в том, чтобы провести различие, которое они игнорируют.
ПОДЛИННЫЙ, НО СМЕШАННЫЙ ЯЗЫК
Дефект неподлинного языка, состоящий в пренебрежении различиями между бытием и функцией исправляется в обычном разговоре изменением произносимых слов посредством высотной интонации, ритмов, жестов и поз. Все эти средства расширения словесной коммуникации могут быть классифицированы как личные и субъективные, поскольку они терпят неудачу в отсутствие личных отношений. Таким образом, мы чувствуем необходимость восполнить недостатки обнаженных знаков, но в результате порождается не подлинный язык, а, скорее, смешанная форма, которая может быть эффективной только на фоне постоянного контекста. Жест или интонация, которые для китайца или тибетца будут указывать на повторяющуюся значимость и, следовательно, на различие значения, могут иметь для француза или немца совершенно другую значимость. Даже между двумя людьми, говорящими на одном и том же языке, об одном и том же предмете, некоторая степень общего понимания абстрактных вопросов может возникнуть лишь после того, как общий контекст установится в результате часто повторяемых попыток.
Следует заметить здесь, что подлинный язык не зависит от важности своего содержания. Подлинный объективный язык начинается тогда, когда уделяется должное внимание значениям. Такой язык не может обойтись без дисциплины, посредством которой устанавливается общий постоянный контекст, но в этом случае дисциплина является намеренной, и ее цель более или менее понимается всеми участниками.[45]
Таким образом, первое требование к любому подлинному языку состоит в том, что те, кто хочет его употреблять, должны сообща участвовать в его создании, т.е. в установлении общего постоянного контекста. Более того, этот процесс не может быть выполнен посредством одних лишь знаков, поскольку сами знаки требуют верификации, и необходимо принять во внимание эмоциональные, инстинктивные и другие факторы, которые влияют на внимание участников. Предположим, например, что группа людей хочет установить общий подлинный язык для описания элементов заката солнца. Они могут встречаться для этой цели, наблюдая закат при многих различных условиях, чтобы обнаружить повторяющиеся элементы, посредством которых значение опыта может быть интерпретировано. Если, однако, участники различаются своей способностью к эмоциональным и инстинктивным реакциям, а также степенью тренированности своего восприятия, значения, которые они увидят, будут различны, и принятые знаки не смогут установить подлинную коммуникацию. В целом установление постоянного контекста может быть достигнуто одним из двух путей; первый из них может быть назван методом технического отнесения, второй – логической абстракции. Техническое отнесение – это ситуация, которая возникает, когда функциональная деятельность, общая участникам разговора, создает общий постоянный контекст. При этом употребляемые слова и предложения обретают значение от предыдущего узнавания повторяющихся черт ситуации. Техническое отнесение, однако, эффективно лишь в отношении функциональной деятельности механического рода; иначе может быть обнаружено, что даже такие технические дискуссии, как "что случилось с мотором машины" или "почему испорчено суфле", могут потерпеть неудачу из-за исчезновения общего контекста, в котором спорящие могли бы соучаствовать.
Язык, становящийся эффективным посредством технического отнесения, лежит в основе большей части человеческой кооперации в функциональной деятельности жизни. Тем не менее мы обнаруживаем, что даже простые и очевидные методы образования значений знаков из узнавания общего повторяющегося опыта игнорируется в большинстве разговоров. Специфический дефект, преобладающий в техническом языке – игнорирование относительности целостности и трактовка всех сущностей как имеющих один и тот же статус существования. В технических или научных ситуациях в общепринятом смысле проявляется некоторая забота о выборе знаков и символов по отношению к предмету коммуникации. В общем же языке употребляемые слова имеют длительную историю, в течение которой они применялись в ситуациях, которые подверглись изменению или вовсе перестали существовать. В результате, значения, которые слова могут нести, отстают от перемен в сущностях, к которым они относятся.
Метод логической абстракции действует путем приписывания условных значений и рассмотрения конструкции предложений, посредством которых могут быть выражены и коммуницированы отношения значений. Таким путем уменьшается трудность нахождения постоянного контекста и минимизируется действие исторической флюктуации значений. Конструкция абстрактных языков, однако, является почти целиком негативной процедурой; доведенная до предела, она становится просто коммуникацией условных значений, оторванных от опыта. Если, с другой стороны, язык реконструируется до представления знаков лишь для отнесения к материальным объектам и паттернам поведения живых существ – включая мужчин и женщин – мы получаем одну из систем (семиотика может быть примером такой системы), из которых исключены не только различения бытия и воли, но также и те элементы функции, которые принадлежат эмоциональным, инстинктивным и другим неинтеллектуальным элементам функционального опыта. Чтобы обнаружить общие значения, необходим процесс коммуникации и совместной верификации, и таким образом переход от смешанного языка к подлинному языку философских знаков становится возможным.
ЗНАКОВЫЙ ЯЗЫК
Одна из основных задач философии – установить постоянный контекст для обсуждения всех вопросов, имеющих общий интерес для человека. Для этого необходимо приписывать значения определенным элементам опыта, которые не даны прямо в чувственном восприятии, но образуются в процессе интерпретации, который может быть долгим и сложным.
Полный философский язык создается только тогда, когда те, кто намереваются его употреблять, установили контекст опыта, в котором могут быть узнаваемы все необходимые значения.
Нас интересует человеческая коммуникация, т.е. передача значений от одного ума или центра сознания к другому посредством поведения. Из-за изолированности каждого центра сознания невозможно, чтобы какие-либо два из них имели в точности один и тот же элемент опыта, и поэтому значения никогда не могут совпадать полностью во всех отношениях. Следовательно, когда мы фиксируем требование, что каждый знак должен иметь одно значение, мы должны принять во внимание приблизительный характер процесса узнавания и интерпретации.
Общий постоянный контекст рассуждения устанавливается лишь постепенно, путем повторяющегося процесса проб и ошибок, т.е. эксперимента и верификации. В сравнении со смешанным языком обычных рассуждений, философский язык может быть как адекватным, так и свободным от двусмысленности. Построение системы недвусмысленных знаков не является, однако, задачей, которую нужно решать перед употреблением философского языка; напротив того, именно в процессе коммуникации, соединенном с верификацией, знаки могут обрести недвусмысленное, определенное отношение к значениям. Задача представляется, тем не менее, необходимой для эффективной коммуникации, выходящей за пределы ограниченности технического отнесения. По мере ее разрешения становится возможной эффективная коммуникация на абстрактные темы. Тем не менее, коммуникация по-прежнему остается функциональной по своему характеру и не выходит за пределы обмена знаниями.
Знак – это средство привлечения внимания к определенной группе сходных опытов, и он эффективен только когда есть взаимно-однозначное соответствие между знаками и повторяющимися элементами опыта. Это легко выполнимо в отношении материальных объектов, таких как столы и стулья; но значение опытов, для которых мы употребляем такие слова как "внимание", "память", "желание", "надежда", может быть узнано и обозначено лишь с большим трудом и требует особой тщательности. Все такие слова несут в смешанном языке обычной речи случайные импликации и неверифицированные предположения, которые неизбежно ведут к неправильному пониманию.
Устранение излишних элементов из значения знака не должно проводиться таким образом, чтобы лишить его общности, необходимой для философских рассуждений. Мы не извлекаем из нашего опыта возможного знания, потому что мы не интерпретируем, т.е. мы не можем соединить в нашей мысли повторяющиеся элементы, которые связаны в факте. Например, мы рассматриваем наше собственное поведение и находим разнообразные значения, но не первостепенную значимость, выраженную предложением "человек есть машина". [46]
Мы испытываем – и это повторяется – паттерны поведения, состоящие из автоматических реакций, в которых мы не имеем ни инициативы, ни выбора, но мы не видим тотальной значимости этих наблюдений, и поэтому мы употребляем знак "человек" для обозначения чего-то, что не существует.
Одно из последствий этого неумения распознавать значения человеческого опыта состоит в том, что почти все философские дискуссии о человеке и его месте в естественном порядке неэффективны. Знание такого рода, какое нужно для придания необходимой глубины значения употребляемым знакам, не может быть обретено без усилий и дисциплины, и в общем это работа, которая должна проводиться совместно с другими. Узнавание функциональных повторений может быть преобразовано в действительное знание только с помощью категорий. Вместе с тем, сами категории эффективны лишь постольку, поскольку мы распознаем их значение в нашем опыте и можем разделить это значение в общем контексте с другими. Категории являются первичными знаками, в терминах которых могут быть выражены значения остальных знаков. Следовательно, требование постоянного контекста включает меньшее количество независимых значений, чем могло показаться. Наше знание категорий поначалу скудно и ненадежно и может расти только посредством рассмотрения опыта и коммуникации результатов между теми, кто стремится установить общий язык.
Категории – основные лингвистические элементы. Каждая из них может служить знаком, символом или жестом, в соответствии с полнотой значения, которое мы можем распознать в нашем опыте. Их первичное применение состоит в формировании действенной и связной системы философских знаков. Они могут служить этой цели, поскольку они удовлетворяют канону философского языка, в соответствии с которым один знак должен иметь одно значение. Должно быть, однако, отмечено, что наше знание категорий, рассматриваемое таким образом, является лишь функциональным. В той мере, в какой они относятся к бытию и воле, мы можем лишь "знать о" них. С другой стороны, мы рассматриваем функцию как соразмерную всему существованию, и поэтому мы должны располагать функциональными знаками для любого возможного отнесения. С помощью адекватного философского языка мы можем производить отнесения ко всем уровням бытия и всем проявлениям воли.[47]
Возможности /powers/, а также ограничения философского языка проистекают из употребления недвусмысленных знаков. В нашем обычном смешанном языке мы часто употребляем знаки, как если бы они были символами, и символы, как если бы они были знаками. Это придает легкость и подвижность литературному языку; но это приобретается ценой ясности и связности. Чтобы знак мог быть включен в философский язык, он должен быть лишен всех символических ассоциаций и приведен в соответствие с определенным понятием. Последнее обретается путем интерпретации опыта, т.е. процесса, в котором повторяющиеся элементы распознаются и выделяются из контекста. Таким образом, процесс, в котором формируется понятие – тот же, что и процесс, в котором знак обретает значение. В терминах психологии прояснение знака и его значения требует рефлективного внимания, посредством которого он постоянно относится обратно к контексту, из которого образуется его значение. Размышляя над такими словами как "память", "надежда" или "усилие", мы можем увидеть, что в обычном языке они употребляются как лингвистические элементы, указывающие на непроясненную массу опыта. Приведение таких элементов к знакам требует суровой дисциплины, которую человек может, в общем, практиковать только в одиночестве. Несмотря на то, что она трудна, она все же совершенно недостаточна для коммуникации, пока участники разговора не убедятся, что они прошли через одинаковую процедуру и установили одни и те же повторяющиеся элементы в опыте, из которых образуется значение данных знаков. Успех разговора требует, далее, чтобы рефлективное внимание поддерживалось в акте коммуникации для удостоверения того, что употребляемые предложения несут предполагаемое значение. При общении посредством письменного слова добавляется та трудность, что предложения стремятся принять характер символов и вызвать ассоциации, чуждые предполагавшемуся значению.
В человеческих функциях, однако, нет врожденных дефектов, которые бы препятствовали созданию философского языка, в котором каждый важный язык, написанный или употребленный в устной коммуникации, имел бы уникальное значение. Нынешнее отсутствие такого языка определяется тем фактом, что системы обучения, практикуемые во всем мире, довольствуются техническим отнесением и остаются индифферентными к значениям. Из-за этого равнодушия образованные люди не чувствуют неудобства, употребляя слова без доли внимания к повторяющемуся опыту, к которому они, по предположению, апеллируют, и без верификации того, что слушающий приписывает то же значение – если вообще приписывает какое бы то ни было – тому, что он слышит. Очевидно, что рациональное образование требует развития однозначной системы знаков и ясной литературной формы.
Необходимо понять, что формирование подлинного языка – весьма трудное предприятие. Оно требует от тех, кто за него принимается, неуклонной решимости добиться эффективной коммуникации. Необходимо также развитие внимания, посредством которого повторяющиеся элементы опыта могут распознаваться и интерпретироваться как значения используемых знаков. Наконец, необходима дисциплина в употреблении языка; должна быть поддерживаема цельность знаков, а это достигается лишь ценой постоянной бдительности.
Может быть философский язык, пригодный для психологии, для истории, для естественных наук, искусства, политики и религии, и даже для специфических деятельностей в любой из этих областей. Философский язык отличается не своим предметом, но тем, что он обладает адекватной системой знаков, относимых к общему контексту опыта. Из сказанного следует, что каждая философская школа должна создавать свой собственный язык для целей той частной задачи, которой она занята. Следовательно, философский язык принимает различные формы в зависимости от своего происхождения. Тем не менее, там, где есть два или более подлинных знаковых языка, возможен перевод с одного на другой, поскольку они образованы посредством того же процесса интерпретации из повторяющихся элементов общего для человечества опыта. Например, мы сформулировали категории в соответствии с нашим собственным обнаружением значений во всем разнообразии опыта. Так построенная система не закрыта для любых систем, и посредством дисциплины рефлективного внимания возможно соотнесение значений. Таким образом весь подлинный философский язык может быть сведен в одну схему однозначных знаков.
Из этого, однако, не следует, что знаки, установленные посредством философской дисциплины, несут значения, которые могут быть узнаны в звуке, форме, этимологическом происхождении или обычном употреблении слов. Значения не написаны у знаков на рукаве (как шпаргалка у школьника), знаки вообще не имеют никакого значения, кроме как для тех, кто создал эти значения в общих усилиях по установлению постоянного контекста опыта. Те, кто хочет коммуницировать посредством языка знаков, должны сами обрести координацию функций, которая сделает возможной ясную и однозначную речь.
Каждый элемент опыта, который может быть узнан – источник значения, и каждое значение может быть представлено знаком. Язык знаков, таким образом, в идеале может быт сделан адекватным для коммуникации относительно значения всех возможных форм опыта. Отношение между значениями может быть выражено в предложениях; правильно построенная система предложений есть философское рассуждение. Там, где в нашем опыте мы можем обнаружить повторяющиеся и, следовательно, распознаваемые элементы, мы имеем возможность философского рассуждения.
СИМВОЛИЧЕСКИЙ ЯЗЫК
Из изучения категорий мы можем видеть, что относительность целостности вводит измерение, которое ни одна система знаков не может адекватно репрезентировать. Само слово "целое", если оно употребляется как знак, не может передать все значения целостности, которые мы встречаем в нашем опыте. Это легко увидеть, рассмотрев такое предложение как "человек есть целое". Такое предложение очевидно имеет разные значения в зависимости от того, рассматриваем ли мы человека с физиологической , психологической, социальной, философской, исторической, религиозной или какой-либо иной из многих возможных точек зрения. Но более того, предложение имеет разные значения не только по содержанию, но по самой природе, в зависимости от того, интерпретируем ли мы слово "человек" в применении к функции, бытию или воле.
Переход от языка функции к языку бытия совершается, когда знаки заменяются символами. Разница состоит в том, как схватывается опыт. Построение знака осуществляется в соответствии с интерпретацией опыта, т.е. посредством прояснения и разграничения значения распознаваемого в повторяющейся ситуации. Знак извлекает значение из его контекста и дает ему собственный статус. В этом процессе цельность опыта приносится в жертву, как, например, когда мы создаем знаки "мозг" и "ум" для прояснения значений, которые мы находим в физиологическом и психологическом подходах к акту мысли. Мы можем употребить термин интуиция для обозначения процесса распознавания значений без интерпретации, т.е. без извлечения их из контекста опыта. Интуиции никогда не могут быть адекватно выражены или переданы посредством знаков, поскольку они (интуиции) распознают значение контекста так же, как и значение символизируемого элемента. Если, например, мы используем слово "мысль" как символ, мы должны быть готовы оставить ясность и определенность и принять его как относимый к отношению между конечным центром сознания и потоком осведомленности, присутствующим в этом центре. Хотя возможно таким образом указать в словах место символа "мысль" в контексте опыта, нет ни прояснения, ни разграничения, которое дало бы слову "мысль" право считаться знаком. С другой стороны, это также и больше чем знак, поскольку он вбирает в себя все значения, которые мы ассоциируем с такими словами как "восприятие", "распознавание (узнавание)", "ассоциация", "осведомленность", а также "ум" и "мозг".
Интуиции – сырой материал языка бытия, как чувственные впечатления – сырой материал языка функции. Каждое слово, относящееся к бытию, должно иметь гибкость значения, принимающую во внимание тот факт, что каждое целое относительно и каждый контекст неограничен. Для того, чтобы создать язык бытия, мы должны располагать набором символов, каждый из которых замещает группу соотнесенных интуиций.
Язык бытия должен иметь на одно измерение больше, чем язык функции, и, следовательно, если знаки могут быть одномерными, то символы должны быть многомерными. Сила символа состоит в связывании различных градаций целостности. Знаки не могут употребляться для выражения как содержания различных уровней, так и отношения между уровнями. Например, может возникнуть лишь путаница, если слово "поверхность" употребляется так, как будто оно имеет одно и то же значение в применении как к атому, так и к столу. Слово "поверхность", следовательно, было бы правильным употреблять как символ нашей интуиции свойства целостности, посредством которого каждое целое А делит существование на часть, которая есть А, и часть, которая не есть А. Интуиция не имеет фиксированного значения, которое могло бы быть обозначено знаком.
Если бы не было различных знаков бытия, можно было бы создать знаковый язык, который был бы адекватным для обозначения всех возможных значений. Из-за наличия разных уровней данная ситуация может иметь более чем одно значение, и эти значения должны быть разделяемы. Для этого необходим символизм. Но восприятие разных уровней не в большей степени символично, чем распознавание значений само по себе является знаком. В очень широком смысле мы можем определить осведомленность об одновременном присутствии разных уровней как "мистический опыт". Мистический опыт может быть либо оставлен в качестве интуиции, либо интерпретирован, порождая теологию. Во втором случае мистик употребляет знаки и трактует свой опыт, как если бы в нем обнаруживалось и было выражено недвусмысленное значение. В альтернативном варианте он может попытаться удержать мультивалентность (многозначность) опыта, и в этом случае его высказывания символичны. В большинстве мистических высказываний путаются знаки и символы, и коммуникация неэффективна.[48]
Путаница становится наибольшей, когда мистик употребляет обычные слова со значением, которое для него имеет силу символа, но читателем воспринимается как не более, чем знак. Если читатель хочет обнаружить предполагавшееся значение написанного, он должен все время помнить, что слова, используемые как знаки, лишены измерения сознания, которое для мистика является наиболее важным элементом его опыта.
Значение символа никогда не может быть полностью знаемо. В нем всегда есть нечто, переходящее пределы функции и скрыто указывающее на сознание бытия. Поэтому, сталкиваясь с символом, мы должны всматриваться в наш собственный опыт, чтобы обнаружить, что здесь отражено. Мы находим, что мы сами присутствуем в символе, и символ в нас, поскольку это не абстрактный знак, который может существовать отдельно от живого опыта.[49]
В функциональном языке знаки могут быть привязаны к внешним значениям, но бытийный язык символов возвращает нас назад к опыту и таким образом может служить связыванию одного опыта с другим. Знак – инструмент знания, в то время как символ вызывает состояние сознания.
Для прояснения различия между первыми тремя формами языка может быть полезным, если мы вновь возьмем в качестве примера употребление слова "человек". В смешанном языке слово "человек" употребляется без отнесения к какому бы то ни было постоянному контексту. В пределах одного разговора слово может быть употребляемо в разных значениях, и чаще всего значение, оправданное на одном уровне опыта, применяется к интерпретации уровня, на котором это слово должно быть употребляемо как знак для машины или в лучшем случае для животного. В языке функции слово "человек" может быть определено по отношению к категориям. Таким образом может быть разграничен набор однозначных знаков-слов, каждое из которых относится к подлинному распознаваемому повторяющемуся элементу в человеческом опыте. Все, что может быть знаемо о человеке, может быть выражено и коммуницировано, если только участники разговора обнаружили в своем собственном опыте значения, к которым относится знак. Пройдя через дисциплину самонаблюдения и взаимной проверки, члены философской школы, заинтересованной в изучении человека, могут коммуницировать, не опасаясь обмануться или запутаться. Но, несмотря на адекватность коммуникации, коммуникация тем не менее не полна. Что значит "быть человеком", не может быть передано посредством знаков. Чтобы выразить человеческое бытие, мы должны являться составной частью всего опыта человечества, участвовать в разных уровнях опыта и градациях бытия, которыми оно образовано. Здесь нет одного постоянного контекста, есть иерархия контекстов, столь различных, что значения, обнаруживаемые на одном уровне, могут противоречить значениям на других уровнях. Контекст разговора на одном уровне не может смешиваться с контекстом другого. Человечество - семиричная структура, и каждое из семи качеств или градаций создает независимый контекст значений. Хотя различение уровней не может быть сделано объектом понятийных знаков, интуиция их отношения достижима. Слово "человек" становится в истинном смысле символом, когда оно употребляется для выражения целого ряда значений, которые могут быть обнаруживаемы в человеческом опыте.
Возможности символизма не могут быть схватываемы в функциональных терминах. Символы должны быть наделены интуициями бытия, чтобы служить орудиями для второго или теоретического языка. В смешанном языке обычной речи слова употребляются без различия как знаки и символы. В результате возникает неподлинная значимость, обманчивое значение, теряющее соприкосновение с опытом. В общем следует согласиться с тем, что символ не имеет никакого содержания, кроме опыта, который он замещает, и что, следовательно, употребление символов требует специальной дисциплины, которая весьма отлична от той, которая нужна для философского языка знаков, контекст знаковых значений функционален, а контекст символических значений – сознателен. Все время подчеркивалось, что состояния сознания не могут быть ни знаемы, ни коммуницируемы, и, следовательно, символизм в смысле, сформулированном так, может показаться невозможным. Тем не менее, подлинный язык символов может быть создан группой людей, предпринимающих общие усилия в области сознания. Создание теоретического языка бытия – также работа школ, но другого порядка и с другой дисциплиной и требованиями, нежели те, которые необходимы для школ на уровне абстрактного философского языка. Язык бытия является инструментом, в котором значения не обнаруживаются посредством интерпретации, а создаются посредством усилия. Те, кто достигают употребления символического языка, сами прошли через внутреннюю трансформацию, которая освобождает сознание от функции. В таких людях разные уровни бытия сознательно различаются, поэтому разные и даже противоречивые значения могут быть испытываемы в одной интуиции. Лишь люди, прошедшие такую трансформацию, способны участвовать в разговоре о бытии. Символизм покоится на категориях опыта, но превращает их в более богатое единство. Символизм не аналитичен, а синтетичен. Проблема коммуникации встречает здесь препятствие, которое не существует для функционального языка, где один постоянный контекст может быть обнаружен и разделяем. Значение символов не обнаруживается, а создается; коммуникация зависит от взаимного узнавания шагов, посредством которых достигается значение символа. Не каждый, кто хочет, может придти к владению символическим языком. Можно знать, что должно быть сделано, но не иметь силы, чтобы это сделать.
ЯЗЫК ЖЕСТОВ
Коммуникация понимания не достигается ни посредством знаков, ни посредством символов. Если бытие схватывается интуицией, то воля может быть понята только посредством соучастия /participation/. Язык воли, выходя за пределы коммуникации значений, достигает общего утверждения – акта воли, общего всем участникам. Прежде чем мы сможем перейти к изучению языка воли, мы должны преодолеть распространенное заблуждение относительно возможности коммуникации понимания. Как понимание, так и коммуникация понимания невозможны без общего всем участникам постоянного контекста знания, бытия и воли. Люди могут понимать друг друга в обычной жизни лишь там, где домашние и экономические силы навязывают им отношения бытия и общность действий; но по странной, хотя общераспространенной, аберрации люди принимают как само собой разумеющееся, что они могут понимать предельные реальности, которые находятся, фактически, совершенно вне пределов их досягаемости. Добро, истина, справедливость и другие проявления сознательной воли, которые ни один обычный человек даже не начинает постигать, обсуждаются в смешанном языке знаков и символов, в котором употребляемые слова не имеют распознаваемых значений. Более того, следует подчеркнуть, что совместное действие не является свидетельством общего понимания. Единство действия порождается техническим отнесением, а не пониманием участников. Например, игра в крикет создает технические отнесения, которые вводят в действие необходимую технику и своими правилами и привычками обеспечивают последовательных совместных действий со стороны игроков и зрителей. Эта последовательность включает не только телесную деятельность, но также и ментальный опыт любопытства, ожидания, возникших воспоминаний, и эмоциональное удовлетворение от успеха или неудачи. Мы можем наблюдать в этом контексте повторяющийся элемент, который мы выражаем знаком "дух команды", и значение этого знака остается общим для всех, кто говорит об игре, но значение "дух команды" – не то же, что значение "общего понимания". Первое – внешнее, оно порождается техническим отнесением, а когда техническое отнесение исчезает, т.е. когда игра приходит к концу, новое техническое отнесение, такое как экономическая борьба рабочих и нанимателей, может поставить на его место совершенно другое значение, нежели то, которое знак "дух команды" имел во время игры.
Хотя понимание ошибочно приписывается многим человеческим ситуациям, оно может быть обнаружено в зародышевой форме тогда, когда есть подлинное отношение воли. Поскольку отношение воли есть делание, мы будем употреблять термин "жест" для обозначения способа выражения посредством которого создается язык воли. Чтобы схватить значимость жеста, сравним три способа выражения:
3наки: Каждый подлинный языковый знак имеет одно значение, но значение есть повторяющийся элемент, который проходит как нить сквозь контекст опыта. Много опытов нужно для того, чтобы установить одно значение. Есть, однако, взаимно-однозначное соответствие между знаком и значением.
Символы: Символ имеет столько значений, сколько есть градаций бытия, к которому он относится. Символ не только имеет значение, но это также прямой опыт бытия. Сила символа может быть обнаружена не путем интерпретации, а лишь посредством интуиции. Тем не менее, поскольку один символ может иметь много значений, применимых во многих ситуациях, он должен по необходимости проигрывать в отношении конкретности. Он не соотносит полностью опыт с контекстом.
Жесты: Каждый жест уникален. Неся свое значение, он не требует ни интерпретации, ни интуиции. Разные жесты могут быть подобными, и подобные жесты могут повторяться, но уникальность жеста остается его доминирующей характеристикой. Жест не извлекается из контекста, но осуществляется в контексте.
Каждый жест это акт, определяющий – к лучшему или к худшему – будущее течение истории. Масштаб акта может быть очень разным. Иногда он очень мал, и последствия едва можно заметить. В других случаях он столь велик, что весь человеческий опыт изменяется посредством такого жеста. Жест вечностен, т.е. лишен времени, и вместе с тем он отзывается как во времени, так и в пространстве. Он никогда не повторяем, но все же он всегда возвращается.[50]
Уникальность жеста соответствует уникальности понимания. Понимание одной ситуации не может быть перенесено в другую. Понимание является всегда новым, потому что оно всегда есть акт воли, и язык понимания должен сам быть актом понимания. В языке жестов ни одно слово, ни одно действие никогда не значит одно и то же дважды. Это язык всего человечества, и он может быть употребляем лишь человеком, который сам является полностью структурированным целым. "Жесты" обычных людей – это не более чем автоматизм их функций. Значение таких жестов принадлежит не тем, кто их осуществляет, а универсальному процессу, в котором они растворяются. Мы, таким образом, не должны быть вводимы в заблуждение тем фактом, что жест иногда является знаком или символом.
Далее здесь необходимо заметить, что приписывание жеста к высшему порядку языка не следует смешивать с теорией языка, рассматривающей его как возникающий из пантомимы.[51]
Положение, что слова жестикуляционны по природе, может быть справедливым, но оно неверно интерпретируется в теориях, которые считают язык происходящим из автоматических жестов животных.
Здесь необходимо также обратиться снова к намеченному в начале главы различению между языком, искусством и магией. Ни искусство, ни магия не являются строго говоря языком, хотя они используют символы и жесты. Даже в самом высоком языке жест замещает понимание. Это не способ действия. Тем не менее, на высшем уровне язык, искусство и магия действительно соединяются. Опыт, коммуникация и действие разделены, только когда разделена воля. При единстве воли язык жестов прорывается через различия функции и бытия. Там, где понимание усовершенствовано, жест становится универсальным языком. Тот, кто воспринимает жест совершенного индивидуума, понимает его в меру своей собственной способности, но не остается незатронутым. Именно это действие приводит язык жестов в глубокое внутреннее родство с искусством и магией. Коммуникация посредством жестов имеет разные уровни совершенства. На самом низком она зависит от общего контекста, устанавливаемого общими усилиями, на самом высоком уровне контекстом жеста является весь человеческий опыт. Индивидуум, способный осуществлять жесты, сам является творческой силой. Ибо жест совершает большее, нежели создание контекста. Он сам является контекстом собственного выражения.
Мы необходимо оказываемся в области спекуляции, когда пытаемся проводить анализ языка за пределами контекста нашего собственного опыта. Однако мы встречаем в истории человечества примеры жестов, которые продолжают отзываться, и это убеждает нас, что это язык действительно есть высший акт коммуникации.
Главa 5
ЗНАНИЕ
ЗНАЧЕНИЕ ЗНАНИЯ
Знание – это, очевидно, некоторого рода связь или мост между одинаковостью и различием. В совершенно гомогенной ситуации было бы нечего знать; но и при полной гетерогенности знание было бы невозможным. Тем не менее, посредствующая роль знания не может быть легко выражена в формуле. Начнем поэтому с рассмотрения различных ситуаций, в которых знание является фактором. Если мы опоздали на условленную встречу, мы можем оправдываться, говоря: "Я не знал времени" – или мы можем сказать: "Я не заметил, что уже поздно". Поскольку эти два утверждения имеют приблизительно одинаковое значение, может показаться, что мы знаем то, что замечаем, а того, что нам не удается заметить, мы не знаем. Опыт учит нас, что замечать значит обычно воспринимать различия. Мы "замечаем" то, что выделяется из окружающего своей "отличностью". Мы скоро перестаем замечать объект, который остается все время одним и тем же по отношению к нам или к своей окружающей среде.
Исчезновение из нашего внимания и, следовательно, из нашего непосредственного знания того, что остается одним и тем же – не только важный психологический факт, но также указание на ограниченность знания как такового. По-видимому, то, что мы знаем, это всегда переход от одинакового к другому. Будет более точным, однако сказать, что мы не можем знать, каковы вещи /what things are?/, мы знаем лишь, что они делают. Когда мы говорим, часто кажется, что мы аппеллируем к тому, каковы вещи; но если мы полагаем, что это так, мы обманываем себя. Почти все наши разговоры касаются знания, того, что мы знаем или предполагаем, что знаем. Один из наших недостатков состоит в том, что мы стремимся не замечать того, чего бы мы уже не знали, и поэтому наше знание не располагает средствами распознавания и исправления своих собственных дефектов. Знание субъективно и не может стоять в стороне от самого себя, чтобы подвергнуть проверке собственные ограничения относительно некоего объективного стандарта.
Есть ложный объективизм, который разрывает связь с опытом и осуждает как "психологизм" необходимую практику проверки значений исследованием того, обнаруживаем ли мы их в нашем опыте. "Я мыслю, следовательно, я существую" Декарта не может обсуждаться объективно, если мы не убедимся в том, что каждое слово в этих двух фразах имеет для нас ясное и фиксированное значение. "Я думаю, значит я есмь" кажется высказыванием факта, но реально это суждение о бытии, ибо в нем утверждается, что в человеке есть некое "я", которое может сознавать свои мысли.[52]
Есть столь же ложный субъективизм, принимающий, не взвешивая доказательств, что законы вселенной могут быть обнаружены в привычках нашей мысли. Платон признавал, что должно быть некоторое соответствие между знающим и знаемым; но значимость этого утверждения может быть совершенно различной, в зависимости от того, каких взглядов придерживается философ относительно природы субстанции. Если знающий и знаемое состоят из разных материалов, не может быть прямого отношения между ними. Знание должно тогда рассматриваться как своего рода смешанная субстанция, причастная природе как субъекта, так и объекта.
Кажется ясным, поэтому, что правильный подход к рассмотрению знания состоит в рассмотрении роли, которую оно играет, в человеческой жизни. Его роль происходит от его связи с убеждениями. В целом, то, во что мы верим, является фактором в нашем поведении, не полностью решающим, но всегда значимым. Мы должны, следовательно, различать убеждения, которые составляют знания, и те, которые знаний не составляют. Мы склонны связывать знание с истинностью или ложностью убеждений, более того, мы обычно принимаем за само собой разумеющееся, что убеждения могут быть формулируемы в словах в виде предложений. Если так сформулированное убеждение не докажет в опыте свою истинность, оно получает клеймо иллюзии или ошибки.[53]
Такой процесс проб и ошибок слишком ограничен, отчасти потому, что никогда не может быть строгого различения убеждений на полностью истинные и полностью ложные. Но это, однако, еще не все, потому что есть целый ряд убеждений, которые никогда не выражаются в словесной форме и никогда не могут быть полностью выражены. Такие убеждения относятся в основном к "знанию как". Хирург может знать, как выполнить тонкую операцию, или певец может знать, как создать звук определенного качества, но они не могут коммуницировать свое знание в словах или предложениях, которые бы передали значение их опыта непрофессионалу. Даже между двумя знатоками наступает момент, за которым коммуникация терпит неудачу; но присутствие знания узнается по таким фразам как :"Да, я вижу, как вы это делаете".
Применяя эту – операционалистскую – теорию знания, можно избежать некоторых дефектов в коммуникации. Знание, рассматриваемое как адаптация поведения к функции, соответствует тому, что мы обнаруживаем в нашем опыте, и не вовлекает нас в затруднительные дискуссии относительно значения истинности. Такие вопросы возникают, когда занятие определяется в терминах триады убеждения-истинность-знание, в которой убеждение – субъективное состояние.[54]
Операционалистская теория знания, поэтому, шаг в верном направлении; но чтобы сделать его адекватным, мы должны признать, что интеллектуальное, или вербальное знание – это только небольшая часть возможного знания.
Мы должны исключить псевдознание, состоящее из автоматических фраз или предложений, вроде таких, как "Юлий Цезарь перешел Рубикон в 40 году до Р.Х." или "Рядом с Сириусом находится Белый Карлик". Такие предложения, если только они не могут быть связаны непосредственно или хотя бы опосредованно, с нашей жизнью и опытом, есть всего лишь "информация" и не имеют отношения к обсуждаемой проблеме. Мы будем употреблять слово "знание" в смысле, выходящем за пределы простой "информации", подразумевая, что это фактор в детерминировании поведения. С другой стороны, мы должны иметь в виду уже проведенное различение между знанием и пониманием: первое – аспект функции, второе – аспект воли. Употребление слова "знание" будет далее в этом обсуждении ограничено функциональным соответствием между разными элементами опыта. Уверенность, что опыт весь состоит из одного и того же материала, обязывает нас также употреблять слово "знание" таким образом, чтобы оно было приложимо к целостностям. Более того, мы должны употреблять его таким образом, чтобы оно равным образом было бы применимо к ситуациям "знания что" и "знания как". Таково различие между узнаванием автомашины, когда мы ее видим, и знанием, как ею управлять; но мы должны избегать такого употребления, которое предполагало бы, что два совершенно различных рода опыта смешаны. Если посмотреть внимательно, мы найдем, что все знание реально есть "знание как", что узнавание автомашины означает знание как отличить ее мотоцикла или самолета, или от любого другого целого, которое может появиться в нашем опыте.
Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 288; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!