ОГРАНИЧЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ВОСПРИЯТИЯ

Nbsp;   Дж. Г. Беннетт   Драматическая Вселенная, Том 1 Предисловие Как пришел я в Бытие? Откуда я? Для служения какой цели я пришел? Идти вновь! Как могу я чему-либо научиться, ничего не зная?   Нет сомнения, что мы, люди, корнями своими уходим в естественный миропорядок; но сомнительно, чтобы и плоды наши принадлежали тому же миру. Вопрос о том, есть ли определенное соответствие между человеком вообще и вселенной вообще, или мы являемся лишь случайными гостями на космической сцене – это вопрос, касающийся каждого человека, ибо от ответа на него зависит, какими ценностями мы должны руководствоваться в нашей жизни. Тотальный вопрос требует тотального ответа, и этот от­вет не может быть дан иначе как в терминах целостного человеческого опыта, включающего все, что человек узнал за последние века о себе и о вселенной. Такое предприятие совершенно невыполнимо, если только опыт не может быть сведен в связную систему, которую мог бы охватить чело­веческий мозг – этот ограниченный и капризный инструмент. "Универсальная система" оказалась тем блуждающим огоньком, который привел не один мощный интеллект в трясину пустых спекуляций. После неудачи гегелевс­кой космософии, контовского панхилизма, фехнеровского пантеизма и бергсоновского панпсихизма – если назвать лишь четыре примечательные попытки создания всеохватывающей системы – философы отвернулись от вопроса вопросов и последовали распространенному культу специализации в надежде, что быть точным в малом окажется безопаснее, чем смутно и неопределенно высказываться обо всем. Между тем, границы человеческого знания были раздвинуты во всех направлениях: история, праистория и палеонтология; этнология и срав­нительное религиоведение; психология и физиология; биохимия, эмбриология и генетика; физика, астрономия и математика – каждая наука внесла свою лепту твердо установленных фактов, которые вместе создали ситуацию, наверное никогда еще не существовавшую в длительной истории человеческих культур. Мы не нуждаемся более в спекуляциях по поводу вещей, которые наши предшественники относили к метафизике или теологии, это даже недопустимо. Наука убила старую спекулятивную философию, но ничего не поставила на ее место. Перед нами сейчас – материал для нового синтеза; но он столь необъятен и столь обескураживающе разнообразен, что ни один человеческий ум не может охватить и сотой его доли. Никакой новоявленный Пико делла Мирандола не может поразить ученый мир рассуждениями о любом известном предмете. Никакой новоявленный Декарт не рискнет утверждать, что он овладел всеми науками. И все же синтез необходим; ибо если все знание не может быть сведено в связную систему, мы должны будем либо отказаться от надежды найти место человека во вселенной, либо принять с ханжеской покорностью догмы, игнорирующие уроки естественных наук и усугубляющие разрыв между фактом и ценностью, который явился основной причиной нынешней неразберихи. Более тридцати пяти лет прошло с тех пор, как весной 1920 года я пришел к убеждению, что многие, казалось бы, недоступные проблемы могут быть разрешены, если мы сможем преодолеть препятствие, состоящее в том, что мы мыслим только события в пространстве и времени, если мы сможем расширить наш кругозор, включив в него невидимое и неисследованное измерение вечности. Я погрузился в изучение дилемм науки и философии, таких как парадокс эфира или антиномия свободной воли и универсального закона, чтобы посмотреть, не лежит ли материал для познания вечности незамеченным перед нашими глазами. Вскоре я встретил Гурджиева, который заставил меня увидеть, что знать больше недостаточно, нужно быть в большей степени, если мы хотим проникнуть за завесу пространства и времени. В последующие годы я услышал от него об элементах общей космологии, обещавшей примирить факт и ценность и заложить основания нового мировоззрения. Гурджиевская космология, хотя и величественная в своих смелых очертаниях, была далека от адекватности в трактовке данных современной науки. Многие годы я бился над проблемой их согласования. Наконец, в 1940 году, я решил начать заново и принялся за эту книгу. Постепенно отдельные фрагменты находили свое место, и я ясно увидел, что систематизация всего человеческого опыта – это не просто отдаленная возможность. Задача далеко превосходила мои силы, и я даже не принялся бы за нее без сотрудничества специалистов, оказавших мне помощь в проблеме, которую я счи­тал кардинальной – в демонстрации того, что математические и физические науки требует расширения системы основных измерений за пределы пространства и времени, даже в том виде, как они обобщены в работах Минковского и Эйнштейна. Продолжающееся расширение предприятия делало ясным, что две основные проблемы – систематизация всех фактов и согласование всех ценностей – могут быть разрешены, только если мы сможем навсегда отказаться от узкого геоцентризма, этого поразительного наследия средневековья, до сих пор довлеющего обсуждению человеческой судьбы. Первый том посвящен только систематизации фактов; но одновременно с ним писался второй том, который я надеюсь подготовить к изданию в течение года или двух. Лишь при чтении обоих томов вместе[1] может стать ясным значение этой работы для разрешения вопроса о месте человека во вселенной. В то же время я хотел бы заметить, что эта книга не является изложением гурджиевской космологии. Это мой собственный очерк, и многое из того, что он содержит, происходит из источников, совершенно не связанных с гурджиевским учением. Я стремился к изложению, доступному не только профессиональным философам, но и любому читателю, готовому взять на себя немалый труд – овладеть основным замыслом и ознакомиться со специальной терминологией, необходимой для того, чтобы избегать вводящих в заблуждение ассоциаций. Тем не менее, эта книга никогда не была бы написана без импульса, данного гурджиевским вдохновенным прозрением космической схемы, и без опоры на его методы, которые мне посчастливилось получить от него лично и от его замечательного ученика П.Д.Успенского. Незадолго до смерти Гурджиева в октябре 1949 года я говорил с ним об этой книге и рассказал о пути, по которому я пошел. Его замечания показали ясное понимание того, что за этим стоит, но он не проявил никакого личного интереса, сказав: "Это Ваша работа, не моя – но все равно она хорошо послужит прославлению Баалзебуба," - намекая на свою книгу "Все и вся", опубликованную после его смерти, в 1950 году. Я принимаю эту оценку. В гурджиевской книге "Всё и вся" содержатся прозрения, значительно более глубокие, нежели то, что доступно мне; читателю, который чувствует потребность найти не просто новое мировоззрение, но и новый способ жизни, я советую взять гурджиевскую книгу и изучить ее, как это делал я. Раз тридцать внимательно прочтя ее, я каждый раз нахожу в ней новую глубину смысла и – приятно отметить – новое подтверждение того, что основная концепция моей работы находится в согласии с прямой интуицией гения, которую я, не колеблясь, назову сверхчеловеческой. Среди многих "крошек от пира идей" Гурджиева, на которых вскормлено мое мышление, я считаю одной из самых важных доктрину Взаимного Поддержания, согласно которой каждая определимая сущность на любой шкале существования участвует в универсальном обмене энергий, поддерживая существование других и будучи поддерживаема существованием других. Взаимное поддержание – краеугольный камень учения Гурджиева, поскольку оно освещает как факт, так и ценность, хотя это всего лишь одна. из его смелых и оригинальных концепций. Он не оставил после себя упорядоченной системы мышления и не проявлял интереса к систематическому изложению, предоставляя своим, последователям собирать урожай от посеянных им идей. Появилось немало книг, рассматривающих тот или иной аспект гурджиевского учения и методов; еще большее число вдохновлялось его идеями, но не указывает на источник. Я не хотел бы подтверждать авторитетом Гурджиева что-либо из написанного мною, даже интерпретации того, что написано им самим; но я с благодарностью признаю вдохновляющее влияние его учения, и, может быть даже в большей степени, его индивидуальности на мою жизнь.  Форма этой книги сама по себе является неотъемлемой частью изложения, поскольку я считаю, что систематизация материала предполагает систематизацию репрезентации. Разделение на две части соответствует дуализму рационализма и эмпиризма, которые книга стремится согласовать посредством триад Функции-Бытия-Воли и Гипономного-Автономного-Гиперномного способов существования. Таким путем рациональное и эмпирическое приводятся на каждой ступени к соглашению. Подобный метод едва ли мог быть применен еще 50 лет назад, поскольку эмпирическое знание ни в коей мере не было достаточно обширным, чтобы заполнить объем рационалистической спекуляции. Теперь роли переменились, и спекуляция, даже самая смелая, превзойдена лавиной эмпирических открытий. Изложение работы по неизбежности неровно – лишь в немногих из рассматриваемых предметов я могу считать себя специалистом – но я стремился, насколько это возможно, поддерживать равновесие между разделами науки вне зависимости от моих частных научных занятий. В такой книге неизбежны многочисленные ошибки, пропуски, ложные доказательства, неверные обобщения. Моей целью не было создать компендиум наук или "систему природы" в стиле 17 века. Я предпринял гораздо более рискованную попытку – показать, что опыт сам по себе, если внимательно к нему отнестись, дает нам свои уроки и отвечает на вопрос, являются ли человек в своей тотальности и вселенная в своей тотальности проявлением одних и тех же законов, и созданы ли они по одному и тому же образу. Я бы очень хотел писать на языке, доступном любому серьезному читателю. К сожалению, предмет настолько широк, что употребление специальных символов для обозначения принятых сложных понятий оказалось неизбежным. Для большинства целей было достаточно словесного языка, но в главах 13 - 16 избежать употребления математического символизма можно было бы лишь ценой непомерно растянутого изложения. Тем не менее, в книге мало математики – сотни страниц математического анализа пропущены или собраны в три Приложения; я не часто пытался также представлять даже избранные доказательства в поддержку высказываемых утверждений. Вследствие этих неизбежных по практическим соображениям ограничений многие рассуждения выглядят как необоснованные спекуляции, или, что еще хуже, как тенденциозный выбор иллюстративного материала. Я могу лишь надеяться, что те, кто понял, что мы должны любой ценой найти средства для того, чтобы представить все, найденное естествен­ными науками последних веков, как одно связное целое, будут готовы са­ми испытать метод и, будучи специалистами в той или иной из затронутых областей, скорее заполнят пробелы и исправят ошибки, чем отвергнут само начинание. Как уже сказано, прежде всего я должен быть признателен Гурджиеву. Хочу также выразить глубокую благодарность тем, кто помогал мне в этой работе. Прежде всего, м-ру (ныне профессору) М.У.Трингу, который посвятил сотни часов поискам средств математической интерпретации моих представлений о времени и вечности. Без его блестящих трудов централь­ные главы этой книги не могли быть написаны. Затем задача была приня­та м-ром Р.Л.Брауном, с которым я разрабатывал шестимерную геометрию 15 главы и выяснил для себя важнейшее различение, - до сих пор не проводившееся, - трех внутренних измерений: вечности, времени и гипарксиса. Последний термин введен для обозначения того время-подобного детерминирующего условия, благодаря которому становится возможным соединение, взаимодействие и возникновение сознания. В главе 4, посвященной языку, мне очень помогли советы м-ра Генри Войза, а в биологических главах – д-ра Изабел Тернедж. Д-р Морис Верне помог мне как своими книгами, так и многими плодотворными дискуссиями; для меня было весьма ободряющим обнаружить, что мы пришли с разных сторон к одинаковым выводам относительно природы и роли жизни. М-р Энтони Пири проделал корректуру всей книги. Мои ученики в Институте сравнительного изучения истории, философии и наук были для меня пробным камнем, участвуя во многих прочтениях рукописи в учебных группах и летних курсах. В течение 15 лет, с тех пор, как я начал писать эту книгу, она пересматривалась и полностью переписывалась по меньшей мере дюжину раз. Трудную задачу переписывания моих рукописей и лекций выполняла в течение первых девяти лет мисс Кэтлин Мерфи, а в последующие годы – миссис Джоан Кокс. Миссис З.Сори-Куксон два года работала над улучшением изложения. Перед этими тремя женщинами, и многими другими, помогавшими мне, я в неоплатном долгу. Мои издатели, в особенности м-р Пауль Ходдер-Уильямс, укрепляли и поддерживали мое начинание. Прошло около десяти лет с тех пор, как мы договорились о публикации книги. Год шел за годом, работа оставалась неоконченной, но их терпение и вера, что задача будет выполнена, не пошатнулись. Я поистине признателен им. Несмотря на всю помощь, которую я получил, я хорошо сознаю, как далека эта книга от уровня Гартмана или Лотце. Единственное оправдание ее публикации состоит в убеждении, что задача систематизации всего человеческого знания не может более откладываться, и в понимании, что более квалифицированные специалисты, в том числе профессиональные философы, могут побояться идти столь рискованным путем. Остается выполнить двойную задачу. Прежде всего, нужно найти связную и адекватную систему ценностей, которая поможет нам понять, почему мы, люди, существуем, и как мы должны жить, чтобы оправдать наше существование. Современный мир упорно – и справедливо – сбрасывает старые одежды систем и теологий, которые не оправдывают себя ни разумностью космологии, ни верностью опыту. Сейчас мы, люди, таковы – не можем принять того что чувствуем, но не понимаем, не можем поступать в соответствии с каким-либо "категорическим императивом" , если наши чувства с ним не согласны. Человеческий род, рассматриваемый как индивидуализированное бытие, переходит от детства к юности. Мы больше не можем сохранять наивные верования и спекуляции, определявшие наше поведение в дни нашего младенчества. Опыт, по мере его накопления, все в большей степени становится источником суждения, но ценности, обнаруживаемые в субъективном опыте, могут удовлетворять нас лишь в том случае, если мы убеждены, что они значимы также и на космической шкале. Мы должны прежде всего отказать в доверии любой системе ценностей, если она применима только к человеческой жизни на земле или к фантазийной картине жизни в других мирах, здесь или "по ту сторону". В этом томе я подчеркиваю однородность факта на всех шкалах и уровнях. То, что может быть названо "космической интуицией", вынуждает нас требовать такой же универсальной однородности в любой прием­лемой системе ценностей. Это требует, среди прочего, всеобъемлющего согласования ценности и факта, которое может быть найдено только в третьем принципе, способность гармонизовать весь возможный опыт и придать значение всему возможному существованию. Понять природу этого универсального согласующего принципа – второе условие, которое необходимо выполнить. На нынешней критической фазе наше знание о вселенной, включая человеческую природу и человеческую историю, безмерно возросло. Это может свидетельствовать о том, что судьба человечества находится под руководством, или по меньшей мере, под влиянием некоей Высшей Силы. Есть все основания ожидать, что продвижение будет продолжаться и принесет человечеству большую способность к действию, нежели когда-либо в прошлом. Разрушительная и саморазрушительная деятельность человеческой расы достигла устрашающих размеров. Хотя заметны противоположные тенденции, но человечество еще далеко от осознания того, до какой степени переоценка ценностей необходима для его выживания. К счастью, есть все основания надеяться, что рост знания прокладывает путь к лучшему пониманию действительного значения жизни на Земле, пониманию универсального порядка. Узнавая все больше о законах, которые управляют универсальными трансформациями энергии, мы изменим наше отношение и к системе ценностей. Важным элементом в этой переоценке должен стать отказ от человеческой эстетики и привязанных к Земле теологий. Все, что существует, малое и великое, затрагивается процессом поисков ценностей. Мы, люди, должны признать, что наша маленькая классная комната – Земля – не является центром вселенной. Мы не можем, однако, удовлетвориться лишь отрицанием геоцентризма. Чтобы наши ценности были универсальными и позитивными, мы должны найти ключ к пониманию "как", "почему" и "что" в космическом процессе. Постулат однородности факта и ценности кажется инструментом неограниченной силы, и, будучи применен к разъяснению доктрины Вазимного Поддержания, он может дать нам действительный ответ на все фундаментальные вопросы нашего существования. Я не могу надеяться на большее, нежели выражение того немногого, чему я научился от других и понял сам в космической схеме.   Кумб Спрингс, июнь 1956г.    

ВВЕДЕНИЕ

Существовать – значит быть тем, что ты есть. Это значит также быть собой в окружении, которое не есть ты. Граница между самостью и не-самостью – условие существования, но также и его ограничение. Чтобы существовать, каждая сущность вынуждена противостоять вторжению окружающей среды. Далее, существование может быть рассмотрено как равновесие между сохранением и распадом. Жизнь и умирание – это уток и основа в ткани всего нашего существования. Поскольку они противостоят друг другу, каждая сущность оказывается вовлеченной в процесс приспособления, регулируя собственные потребности под воздействием окружающей среды. Чувствительность – условие этого приспособления. Чем больше чувствительность, тем шире диапазон возможного приспособления. Чувствительность может рассматриваться как фактор согласования между силами прочности и распада. Сознание – это осведомленность, сопровождающая чувствительность. Таким образом, мы можем измерять градации бытия степенью чувствительности сущности к силам, которые действуют на нее. Сознание может быть определено как условие независимого существования.

Сознание имеет неисчислимый ряд вариаций, мы же, человеческие существа, можем испытать непосредственно лишь узкую полоску внутри этого диапазона. Можно увидеть в этом аналогию с электромагнитным излучением, имеющим необъятный диапазон интенсивностей, в пределах которого мы можем непосредственно воспринимать как видимый свет лишь узкую полоску. Продолжая аналогию, мы можем сравнить возникновение видимости с той стадией в развитии сознания, на которой существа дают себе отчет в потребности понять себя, равно как и мир, в котором они живут. Эта двойная потребность – реально единая и неделимая – даже более важна для существ, чем борьба за существование. Борьба за существование – это только один аспект адаптации. Она может выглядеть как активное самоутверждение, но в действительности она ближе к пассивной автоматической реакции на стимулы окружающей среды. Поиски понимания – это нечто большее, чем борьба за жизнь. Это борьба за плодотворную жизнь, исполняющую назначение существования.

Переход от борьбы за изолированное существование к стремлению к гармоническому сосуществованию требует осознания окружающего не в меньшей степени, чем осознание себя. Однако "осознание окружающего" - это выражение, которое может иметь весьма разные значения. В одном смысле это может пониматься как способность опознать в окружающей среде средства удовлетворения собственных потребностей. В другом это означает осведомленность о более высокой цели, ради которой ты существуешь. Между этими двумя смыслами пролегает глубокий разрыв, отражающейся в двух различных отношениях к естественным наукам. В соответствии с первым человек изучает природу лишь с целью обрести власть над окружающей средой и обеспечить таким образом место для себя и для своих наследников. Противоположный взгляд – ныне редко разделяемый – состоит в том, чтобы быть в состоянии лучше осознать и выполнить цель своего существования. Вторая интерпретация предъявляет совершенно иные требования и обещает совершенно иную награду, нежели та, которая имеется в виду, если мы ищем лишь средства расширения наших собственных сил. Каждая из этих точек зрения рассматривает естественные науки как инструмент достижения человеческих целей. Однако в обоих случаях признается, что их значение зависит от цели, к которой они направлены. Совершенно иное отношение лежит в основе взгляда, что научный метод совершенен и окончателен, и, следовательно, что это единственно достоверный источник нашего истинного знания и лучший ориентир для приводящего к успеху поведения. Этот взгляд настолько широко распространен, что мы должны начать с рассмотрения притязаний естественных наук на то, что они являются прекраснейшим и окончательным достижением человеческого гения. Эти притязания часто оправдываются ссылками на успех естественных наук в освобождении человека от суеверного страха перед естественным порядком, в предоставлении ему возможности точно предсказывать будущие события, преобразовывать различные материалы и освобождать энергии таким образом, что это дает человеку больший досуг и большие возможности, нежели все, чем он пользовался когда-либо в прошлом. Некоторые из этих притязаний едва ли обоснованы. Безусловно верно, что современный человек более свободен от суеверных страхов, чем его предшественники; но страх перед демонами уступил место такому страху перед болезнями, нищетой и войной, какого человек прошлого не мог себе даже представить. С другой стороны, конечно, естественные науки нашли средства с уверенностью предсказывать будущие события определенного рода, как, например, результаты эксперимента, строго выполняемого специфическим образом. Эта способность послужила толчком к развитию современной технологии, со всем, что последняя дала человечеству. Прогресс технологии сделал доступными для человека материалы и энергии, способные удовлетворять его потребности со все меньшими и меньшими затратами его собственной энергии и времени. С незапамятных времен досуг, в форме свободы от труда, был неотделим от человеческой мечты о рае. Едва ли удивительно поэтому, что люди надеялись, и еще продолжают надеяться, что век науки сможет стать веком бесконечного, не нарушаемого блаженства для всех будущих поколений. Мы должны, однако, признать, что способность науки предсказывать будущее течение событий может быть с успехом использована только для удовлетворения материальных нужд человека. Ее величайшие триумфы имели место в физических и химических науках, хотя биология и экономика также не остались без свидетельств возрастающего успеха в предсказании течения событий, до настоящего времени считавшихся непредсказуемыми. С доисторических времен человек хотел знать будущее, чтобы обеспечить свое благополучие, но как только он обретал это знание, он употреблял его в молчаливом предположении, что его собственные потребности выше всего, и это дает ему право игнорировать последствия, которые может иметь их удовлетворение для окружающего. Человек всегда был готов вмешиваться в процессы природы, вплоть до их разрушения, чтобы удовлетворить то, что он считал своими потребностями, и в этом отношении не произошло заметной перемены со времен самых ранних людей каменного века сотни тысяч лет назад.

Это желание знать будущее проистекает скорее из инстинкта самосохранения, нежели из импульса служения. Человек не верит в будущее, потому что он не понимает времени, и в особенности потому; что он считает само собой разумеющимся, что он живет только в одном времени; и, следовательно, имеет только одно будущее, которое содержит не только все его надежды, но и все его страхи.

Мы обычно не принимаем во внимание тот очевидный факт, что всякое предсказуемое будущее уже определено, и ничто не может изменить его. Это будущее физического мира, и оно несомненно существует, ибо бесчисленные предсказания о нем делались и оправдывались, и мы не сомневаемся в том, что аналогичные предсказания будут столь не достоверными в будущем. Существуют, однако, наряду с предсказуемым будущим, многие непредсказуемые будущие, являющиеся результатом вмешательства сознания или по крайней мере чувствительности в физический мир. Такие будущие касаются прежде всего отношений между чувствующими существами и окружающей их средой.

Предсказуемое будущее безопасно, но оно лишено надежды. Есть непредсказуемые будущие, и надежды, которые они таят, пропорциональны их небезопасности. Эти утверждения могут показаться несамоочевидными, и од­ной из побочных тем этой книги будет обсуждение истинной значимости времени, пространства и вечности как общей системы координат для событий. Мы увидим, что предсказуемость – не инвариантная характеристика времени. Тем не менее, важно понять, что жажда безопасности может быть удовлетворена лишь ценой отказа от свободы.

Если человек начинает смотреть дальше безопасности и искать отношения к непредсказуемому, он обнаруживает, что концепции, до сих пор использовавшиеся естественными науками, неудовлетворительны. Требование предсказуемости неизбежно ведет к отрицанию непредсказуемого. Предположение, что наука занимается только познаваемым, отвращает от стремления к непознаваемому. Но вместе с тем сама наука постоянно обнаруживает важность элемента непознаваемого и непредсказуемого в естественных феноменах. Это настолько верно, что в нашем веке почти все ветви науки были вынуждены постулировать в качестве необходимой части всех естественных процессов события, по своей сути непредсказуемые – такие, как квантовые скачки в физике или генетические мутации в биологии. Таким образом, пришло время глубокого пересмотра принципов естественной философии. Постройка намного переросла фундамент, и первостепенная важность понимания места человека во вселенной теряется из вида за нагромождением фактов, по большей части интересных лишь своими технологическими применениями. Мы рискуем забыть, что требования, которые мы предъявляем ко вселенной в удовлетворении наших потребностей, должны, по-видимому, соответствовать не менее императивным требованиям, которые вселенная предъявляет к нам –исполнить то предназначение, ради которого мы обрели существование. Если забыть это, то наша жизнь становится односторонней и неуравновешенной. Неизбежные последствия такой дисгармонии в наши дни слишком очевидны.

Человек должен смотреть дальше обеспечения собственной безопасности, чтобы найти свое отношение к непредсказуемому и непознаваемому; но те методы, которые до сих пор применялись, оказываются для этого непригодными. Один из них состоит в принятии непознаваемого за бесконечное и потому непостижимое, и в продолжении поисков отношения без попытки понять. Это путь "религии откровения", и в прошлые века религиозные концепции играли решающую роль в определении цели человеческой жизни. Серьезной трудностью на религиозном пути является то, что когда дело касается более чем одного индивидуума, становится необходимой коммуникация. Коммуникация же обычно требует слов, а слова – это выражение мыслей. Организованная религия должна, таким образом, выражать свое отношение к непознаваемому в той или иной форме языка, а это требует определенных допущений относительно соответствия объективных фактов и ее субъективных описаний. Эти допущения становятся основой для коммуникации и совместных действий, и, поскольку они по предположению не могут быть верифицируемы, они превращаются в догмы, которые должны быть принимаемы в качестве имеющих силу. Таким образом, религиозный путь, по-видимому, необходимо включает формулировку вероучений. Это рискованная процедура, но она оправдывается результатами. Как естественная наука находит свое оправдание в успешном предсказании течения событий и следующем из этого увеличении безопасности человека в материальном мире, так религия находит свое оправдание в том, что она обеспечивает людей чувством моральной безопасности, а также в предсказании его будущих состояний сознания. Религия в прошлом преуспевала в устранении страхов человека перед неизвестным и непознаваемым и поэтому была наиболее могущественным фактором его социальной безопасности.

Сформулированные таким образом цели и достижения науки и религии выглядят взаимодополняющими, поскольку первая преуспевала в разреше­нии человеческих проблем, касающихся трудностей в его познаваемом ма­териальном существовании, а последняя преуспевала в регулировании его отношений с непознаваемым и непредсказуемым элементом опыта. В прошлых поколениях многие верили, что эти взаимодополняющие роли не должны противоречить друг другу, и что человек может быть всем сердцем предан науке в своем отношении к фактам, и всем сердцем предан религии в своем отношении к ценностям. Другие, в том числе, наверное, большинство ученых, отвергали этот компромисс и утверждали превосходство методов наблюдения и эксперимента над всеми другими способами познания. Религиозные люди находились в более трудном положении, поскольку коммуникация вовлекала их в употребление языка, принадлежащего, собственно, к области познаваемого. Так что во всех своих высказываниях они вынуждены делать утверждения, которые выглядят как апеллирующие к фактам, в то время как они – лишь словесное выражение непередаваемого опыта.

Таковы все попытки выразить в словах интуицию божества или обсуждать проблемы ценностей в таких словах, как "истина", "красота" и "добро", каждое из которых оказывается при рассмотрении не имеющим постоянного и верифицируемого значения. В простейшем и. наиболее существенном смысле цель науки может быть обозначена как предсказание познаваемого будущего, а цель религии – как приспособление к непознаваемому настоящему. Когда одна из целей достигается за счет исключения другой, или хотя бы в отрыве от другой, обе  оказываются неосуществимыми. Они также окажутся несогласуемыми, если естественные науки будут настаивать на том, что все возможные виды человеческого опыта могут быть приведены к схематике энергетических трансформаций, и внушать надежду, что, когда это будет сделано, все будущие события станут предсказуемы. Такая претензия подразумевает, что прогресс науки может привести людей к земному раю и водворяет научный метод в качестве единственного водителя и арбитра человеческих судеб. Подобным же образом, если религия будет утверждать, что весь возможный опыт может быть объяснен как получаемая путем откровения истина, и если, кроме того, религия сможет доказать, что познаваемый, предсказуемый мир физической науки – это не более, чем отражение более широких прозрений, в которых незнаемое и непредсказуемое является единственной истинной реальностью, тогда религиозный путь в будущем опять вернет себе то место, которое он занимал в средневековье – вместилище всего, что необходимо для человеческого существования. В настоящее время можно встретить сторонников обеих точек зрения, но они составляет убывающее меньшинство, поскольку большая часть как научных, так и религиозных мыслителей убеждена, что необходимо преодолеть ограниченность каждой из дисциплин и искать принципы единства, дающего человечеству возможность идти вперед в новый мир, в котором человек будет способен стремиться как к познаваемому, так и к непознаваемому.

В стремлении к удовлетворению предельных человеческих запросов невозможно более следовать только пути веры или только пути знания. Новый принцип должен дать место такой интуиции реальности, которая не есть ни компромисс между фактом и верой, ни даже любое их сочетание. Он должен показать, каким образом то, что мы знаем, и то, во что мы верим, есть в своей основе одна и та же реальность.

Рассмотрим требования, которым должен удовлетворять такой принцип. Прежде всего, он должен обеспечить нас новыми категориями мысли, способными заменить те неуклюжие и прискорбно неудовлетворительные формы, которые мы унаследовали от Аристотеля и немецких трансцендентальных философов – когда эти категории формулировались, естественные науки еще не располагали огромными достижениями последних двух веков. Так или иначе, наука остается ограниченной в формах выражения, поскольку она имеет дело почти исключительно с предсказуемостью. Если она хочет преодолеть эти ограничения, она должна, прежде всего, осознать их. Лишь тогда можно будет перешагнуть за узкие формы мысли, в которые замкнута сейчас научная интуиция. Нужно иметь возможность мыслить и говорить в новых формах как о количестве, так и о качестве.

Почти то же самое может быть сказано о религиозном опыте, который в течение веков был ограничен узкими геоцентрическими понятиями о природе Бога и человека. Вселенная, как мы ее знаем сегодня, должна внушать чувство благоговейного трепета и почтения, более глубокое, ибо, быть может, более неизбежное, чем то; которое внушалось концепциями Божества, находимыми в Ветхом Завете, греческой мифологии, или даже в санскритских Ведах. Кажется, что, в отличие от ученых, понуждаемых реформировать свои способы мышления, религиозные люди не чувствуют необходимости расширять свои представления о божественном. Но они оказываются в невыгодном положении, когда стремятся защитить свои представления от указания на опасное сходство с отвергаемыми ими же, как устаревшие, предрассудками родовых верований. Человек держится за устаревшие вероисповедания, даже когда становится очевидным, что их действенность исчезла.

Необходимо сделать смелый шаг, тем более рискованный, что наше стремление к пониманию непознаваемого и непредсказуемого не должно противоречить и тому, что можно увидеть и потрогать, взвесить и измерить. С самого начала нам препятствует неспособность человеческого ума охватить единым кругом сознания большое количество различных независимых представлений.

Мы не можем в этом случае использовать один из могущественнейших инструментов научного познания – специализацию. Специализация состоит в изоляции феномена от тотальности опыта таким образом, чтобы его собственные частные законы могли быть найдены и применены для целей предсказания и управления. Знать можно и часть, но понимать можно только целое. Следовательно, мы с самого начала лишим себя всякой возможности понимания, если мы попытаемся облегчить задачу рассмотрением лишь той области, о которой нам посчастливилось иметь специализированное знание. Если мы стремимся к знанию о нашем месте во вселенной, мы не найдем его, рассматривая только звезды или только атомы. Мы не откроем его только в законах жизни или только в данных психологии или истории.

Мы сталкиваемся здесь с резким расхождением в формулировании целей естественных наук, которое может быть выражено в различии между "знанием как" и "знанием чего-то". Средний ученый вынужден обходиться без знания "что", если только он знает "как". Он ищет воспроизводимые, а потому предсказуемые процессы, которые могут быть впоследствии поставлены на службу материальным потребностям. Каким образом описывается такой процесс – почти совершенно безразлично, если только удается передать операции, необходимые для его выполнения. В этом смысле можно сказать, что хорошая патентная спецификация – идеальная форма для научного закона, поскольку она избегает всякой теории и всякого объяснения и стремится только "показать работнику, что надо делать". Сторонников такого представления о роли естественной науки называют обычно "операционалистами". Они отказываются от употребления моделей, считавшихся столь важными в 19 веке, и полагают излишним интересоваться, какие сущности и отношения присутствуют в описываемом ими феномене. Обычно указывает на электричество как на пример такого "нечто", о природе которого мы не знаем. почти ничего, хотя с его применениями мы вполне знакомы. Есть много разновидностей операционалистской точки зрения, но всем им общо предположение, что мы можем отказаться, от знания "что", если мы знаем "как".

Те, кто принимает концепции иного рода, стремятся к пониманию самого человеческого опыта как такового, во всех его возможных формах и проявлениях. Они чувствуют необходимость знать, что мы такое, что такое мир, в котором мы живем, и каково наше место в нем. Поскольку то, как мы себя ведем, в конечном счете определяется тем, что мы есть, им кажется более важным проникнуть в последнее, нежели останавливаться на изучении внешних проявлений, составляющих первое. Интерес к бытию имеет древнее происхождение, но его важность затемняется общим нынешним отношением, выражаемым фразой: "Какая разница, что это, если оно работает".

Недостаток интереса к бытию связан с проведенным ранее различением между познаваемым и непознаваемым, потому что мы знаем лишь то, что вещи делают, и никогда не знаем, что они есть. Общепринято, что предложение имеет значение, только если оно может быть сведено к набору операций, которые слушающий может воспроизвести. Это делает, казалось бы, бессмысленными все попытки говорить о бытии, или, более обобщенно, проникнуть в реальности, которые не могут быть описаны в терминах поведения. Ошибка в том, что упускается из вида, что поведенческие описания сами зависят от принятого набора категорий. Неспособность описать элемент опыта не обязательно свидетельствует о путанице, это может указывать и на то, что применяемые категорий неадекватны и требуют пересмотра. Если мы рассмотрим нынешнее положение естественных наук, мы будем вынуждены признать, что во многих областях новые поразительные открытия описываются в старых категориях. Это одна из принципиальных причин того, что прогресс науки так много сделал для перемен в нашей внешней жизни, и так мало – для изменения способов мышления. Едва ли есть область, в которой категории присущности и существования, причинности и зависимости, необходимости и возможности, не потерпели бы крушения.

Способы мышления, которые Кант и его последователи считали прирожденными человеческому разуму, оказались в значительной степени принадлежащими истории. Сейчас многие признают, что непосредственные механистические объяснения естественного порядка, привлекавшие умы в 18 и 19 столетиях, недостаточны. Много книг написано для того, чтобы показать, что научные воззрения можно примирить с религиозными убеждениями. Многие ученые готовы признать, что при любой попытке создать всеохватывающую картину мира должны быть принимаемы во внимание и данные физических исследований и данные религиозного мистицизма. Тем не менее, эти данные обычно описываются и обсуждаются в средневековых терминах, совершенно чуждых философии современной науки. Мало кто сомневается в том, что вселенная более интересна и более таинственна, чем это казалось Огюсту Конту или Герберту Спенсеру, но говорят о ней почти в тех же терминах.

В этой книге мы будем заниматься не столько упорядочением фактов или даже их интерпретацией, сколько такой реконструкцией языка, чтобы можно было говорить содержательно и связно обо всем человеческом опыте, какова бы ни была его природа. Это требует глубокой реконструкции категорий мысли. Вместо условных схем, выдвигавшихся философами, от Аристотеля, Канта и Гегеля до Александера и Уайтхеда, мы будем в самом опыте искать категории и принципы, способные последовательно развиваться вместе с прогрессом науки. Статические системы, считавшиеся в прошлом установленными раз и навсегда природой человеческого разума, должны уступить место динамическим системам, движение которых добавит новое измерение нашему мышлению и формам языка.

Цель этой книги, однако, не только в том, чтобы реконструировать язык, но также и в том, чтобы доказать возможность выйти за пределы различения "что" и "как" посредством "таковости" /thusness/ всего опыта. Недостаточно – даже если возможно – ответить на вопросы – что такое мы сами и наш мир, и как мы и наш мир ведем себя. В еще большей степени мы нуждаемся в понимании отношения между "что" и "как", потому что от этого отношения зависит возможность упорядочения и управления в нашей жизни и, возможно – влияние на будущее нашего мира. "Таковость" должна быть неуловимой. Мы склонны, разочаровываясь в своем стремлении к ней, обращаться к более легкой задаче обнаружения того, как вещи ведут себя, учась таким образом предсказывать и использовать. "Таковость" вещей состоит из непредсказуемого в той же мере, как и из предсказуемого. Если мы занимаемся лишь последним, наш опыт неизбежно пойдет по наезженной дороге причин и следствий. Может показаться, что мы влияем на течение событий, но мы делаем это лишь в том смысле, в каком щелочи, добавленные к жиру, превращают его в мыло, а кислоты осаждают вновь тот же жир. Всякое подлинное изменение есть творчество, а оно возможно только в мире непредсказуемого и непознаваемого. Несмотря на свой отказ от интереса к этой области, естественные науки осуществляют свое продвижение только благодаря выходу за границу причинности и столкновению с непредсказуемым.

Но недостаточно лишь веры в то, что познаваемое и непознаваемое – это проявления одной и той же реальности. Нам необходимо соотнести то и другое с нашим собственным опытом. В выполнении этой задачи ни одна трудность не может быть отложена на потом, и ни один подлинный элемент опыта не может игнорироваться. После бесчисленных попыток вполне очевидно, что единое преставление о мире не может быть достигнуто в терминах нынешних форм мысли. Мы должны принять последствия и быть готовыми думать по-новому, сколь бы странным и даже противоречивым это ни казалось для наших привычных убеждений. Например, почти каждый ученый убежден, что специализация неизбежна, и что любая попытка мыслить в терминах естественного порядка как единого связного целого может вести только к неясным обобщениям. В этой книге естественные явления могут быть рассматриваемы с точки зрения небольшого числа, скажем, дюжины, категорий и принципов. С другой стороны, мы будем вынуждены признать, что существующие концепции пространства и времени не дают адекватной системы координат, и что необходимо добавить два измерения со своими строго определенными характеристиками. Есть веские основания для такого шага, состоящие в том, что таким образом становится возможным усовершенствованное представление данных физики; но очень трудно приспособить нашу мысль к представлениям о существовании разных родов времени и пространства. Процедура расширения категорий мысли ради включения новых данных науки утомительна и ничем не вознаграждается в материальном смысле. Эвристическую ценность ожидают найти в хорошо работающей гипотезе, а не на пути усовершенствования мышления, и все же по большому счету только оно даст нам возможность приспособиться к новым формам опыта, которые научные открытия приводят на порог к нам, ученым и неученым, религиозным и нерелигиозным, мыслителям и не очень. Холст, на котором должна быть нарисована картина Бога, человека и вселенной, должен быть значительно шире, нежели все, что до сих пор схватывалось человеческим умом. Если мы попытаемся натянуть его на существующую раму[2] категорий и способов мышления, он будет по-прежнему провисать. Задача, которую мы предпримем в последующих главах, состоит не в том, чтобы нарисовать картину, и даже не в том, чтобы натянуть холст, но лишь в том, чтобы показать, что такое предприятие когда-нибудь может быть выполнено. То, что это нельзя выполнить немедленно – не оправдание для отказа от попытки сделать шаг к будущей реализации этой задачи.

 

КНИГА ПЕРВАЯ: ОСНОВАНИЯ

 

 

Часть первая

 

МЕТАФИЗИКА

Глава 1

 

ИСХОДНЫЕ ПОЗИЦИИ

 

ПЕРВЫЕ И ПОСЛЕДНИЕ ВОПРОСЫ

 

Вопросы, действительно имеющие значение для человека, были заданы очень давно, и они все еще остаются без ответа. Нет мифов, настолько примитивных, и легенд, настолько древних, чтобы в них не было выражено стремление человека понять свою судьбу и свое отношение к Творцу и его творениям. Эти вопросы настолько стары, что самые ранние записи человеческих размышлений – такие, как Эпос о Гильгамеше и Гимн Творению в Ригведе – выражают как вопрос, так и отсутствие надежды, что ответ будет когда-либо найден. Таким образом, мы в самом начале обнаруживаем несомненный факт – подтвержденный по меньшей мере пятью тысячелетиями исследований, в которых были использованы все возможности наблюдения, экспериментирования, вдохновения и разума, доступные человеку – что наши последние вопросы никогда не получали ответа, и мы сейчас так же далеки от него, как были всегда.

 И все же мы ищем тайну человеческой судьбы. Это путешествие в незнаемое; но поскольку каждое путешествие должно иметь начало, мы должны принять за отправной пункт признание того, что наша цель поистине незнаема; что мы не знаем, где и как возникло человечество, и не можем сказать, куда мы направляемся и что мы должны делать. Человек никогда не знал своей судьбы. Сейчас она скрыта от него не в большей и не в меньшей степени, чем тысячу и пять тысяч лет назад. Признав это, мы вынуждены оставить иллюзию, что в человеческом знании о смысле существования на Земле имеет место прогресс, и примириться с перспективой – жить в царстве относительности и неопределенности. Мы вынуждены принять, что точность и общность достигаются не одновременно, но, лишь если одна приносится в жертву другой. Ученые и философы пытались исключить из своего языка такие слова, как "нечто вроде", "до некоторой степени", и "может быть", и избегать прилагательных, выражающих приблизительное подобие. Они не будут возражать, если вы назовете цвет "сероватым", но не допустят таких выражений, как "это утверждение истинновато", или "скорее истинно", или даже "до некоторой степени истинно". Тем не менее, без таких слов, привлекающих внимание к неопределенности и относительности всего нашего возможного знания, нельзя обойтись, если мы не хотим обманывать себя и вводить в заблуждение других нашими речами.

На протяжении последних двух с половиной тысяч лет духовная история человечества была посвящена поискам Абсолюта. Поиски предельных ценностей – Истины, Красоты и прочих – велись в терминах абсолютного. Философия требовала от своих учений абсолютной самосогласованности, полноты и адекватности. Наука искала окончательных принципов в объяснении твердых законов природы, обладающих универсальной значимостью. Последователи религии не могли верить в Бога, если не считали его абсолютно непостижимым и вместе с тем абсолютно добрым, абсолютно всемогущим и все же абсолютно милосердным. Искусство искало идеала абсолютной красоты и форм, которые были бы окончательными и бессмертными. В политической и общественной жизни люди искали идеальных форм общества, в которых абсолютная справедливость могла бы соединиться в совершенным равенством и полной свободой. Вера в возможность открыть абсолютные ценности была руководящим принципом не только для греко-римской цивилизации и ее наследников, но также и для исламской, индуистской и дальневосточной цивилизаций. Она принималась как догма на протяжении всей Мегалантропической эпохи.[3] Мотивом к принятию этой догмы без всяких вопросов, была иллюзия, что человек находится в центре мира, который он может познать и которым он может овладеть.

Эта догма оказалась во всех областях неудовлетворительной, и в течение последнего века была всюду оставлена, молчаливо или открыто. Эпоха Абсолюта кончилась, и началась эпоха Релятивности. Тем не менее, мы еще далеки от того, чтобы усвоить все, что подразумевается нашим новым мировоззрением, и поэтому почти в каждой области мы находимся в неудобной позиции между двумя стульями – неспособные решительно отказаться от наших абсолютных ожиданий и целиком перейти на пути мышления, свойственные новой эпохе.

 Мы должны оставить старые поиски абсолютного – не потому, что это превосходит наши нынешние силы, а потому, что это по самой сути является заблуждением. Нам нужно не столько признать неудачу, сколько принять, что не следовало и браться за то, что мы пытались делать. В любом случае нам нечего терять, ибо абсолютизм умер в этом столетии, и из тех, кто еще остается верным абсолютистским концепциям, будь то в религии, науке или политике, немногие сохранили веру в свою профессию и надежду на свою практику. Если для нас невозможно окончательное или абсолютное суждение о каком бы то ни было предмете – даже относительно форм имени или логики, которую мы примем как критерий значимости – то все должно рассматриваться как неопределенное, даже сама неопределенность.[4] Если неопределенность принимается как канон мышления, она также не должна приниматься как окончательная. Тем не менее, мы не можем надеяться на продвижение, пока не выдвинем некоторых предположений о том, что лежит за нашим непосредственным опытом в данный момент. Простейшее и наиболее правдоподобное возможное предположение состоит в том, что мы, люди, со всем, чем мы располагаем для понимания мира, являемся сами образчиками того мира, который мы хотим понять. Если мы обнаруживаем, что случайность и неуверенность никогда не отсутствуют в нашем опыте, мы можем обоснованно предположить, что они присутствуют всюду и во всем.[5]

 

ДРАМА НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ

Принятие того, что все существующее неопределенно и, следовательно, полно риска, может показаться отречением от всего, к чему человечество стремилось последние две с половиной тысячи лет. Считается заслугой греческих философов, что, приведя человечество к веку разума, они изгнали навсегда мистические страхи, в которых, как предполагается, жил примитивный человек. Все греческие философы, от Фалеса до Аристотеля, искали окончательного разрешения великой человеческой проблемы смысла существования. Даже Анаксимандр, с его принципами "борьбы" и "беспредельного", верил, что он отстранил мистическое и произвольное в пользу закона, имеющего универсальную и окончательную значимость, закона, который может быть познан и учтен в упорядочивании человеческих дел. Те, кто, как Гераклит, считали, что значение существования может быть найдено в утверждении, что "все вещи уходят, и ничто не остается", также считали само собой разумеющимся, что за постоянным течением есть нечто устойчивое – Единое и Многое: "Из всего одно, из одного – все" (6, с.19). В Индии Будда Гаутама, современник ранних греческих философов, распространил учение об универсальной причинности, уверяя своих последователей, что мистические страхи, которые их угнетали, иллюзорны и провозглашая, что человек может и должен рассчитывать на самого себя, работая для своего собственного спасения. В Китае Конфуций учил достоверности человеческого разума и призывал людей оставить страх перед неизвестным.

С тех пор прошли сотни поколений, и изгнание мистических страхов шло столь успешно, что современный человек уже не боится невидимого. Вместо этого он обнаруживает, что его окружают видимые ужасы собственного производства, и видит себя вовлеченным в неопределенность истории, от которой, как он еще совсем недавно считал, он избавлен или скоро будет избавлен. Вера в универсальный закон обернулась против человека, и вместо неопределенности он обнаружил себя приведенным к заключению, что неумолимая причинность определяет его будущее до мельчайших деталей. Поскольку такое заключение совершенно неприемлемо для нашей человеческой природы, мы оказываемся перед лицом дилеммы, которой не можем избежать, если стремимся верить в абсолютные законы или окончательные ответы. Коль скоро это так, мы вынуждены допустить, что рационализм может дать лишь обманчивую безопасность, которая не работает на практике, и что необходимо более глубоко всмотреться в ситуацию и признать, что неопределенность и риск всегда должны приниматься во внимание.

Сделав этот решительный шаг, мы обнаруживаем, что оставили позади значительную часть трудностей, преграждающих путь человеческой мысли, пытающейся согласовать наш человеческий опыт с верой в универсальный порядок и Божественное Провидение. Если все, что существует, подвержено неопределенности, то нет ничего удивительного в том, что наша человеческая жизнь также неопределенна. Если неопределенность оказывает влияние даже на действия Божественной Воли, мы можем смириться со зрелищем человеческих страданий, против которых мы должны были бы восставать, если мы продолжаем верить, что это лишь негативный оазис, заброшенный в пустыню совершенства.

Далее, признание неопределенности и риска в действии универсальных законов возвращает значимость нашим собственным человеческим стремлениям. Если человек – не пешка в руках всемогущего и всеведущего шахматиста, он может быть чем-то много более значимым, а именно – существом, на котором лежит реальная ответственность за выполнение своей части в общей задаче.

Сознательный опыт, противостоящий риску – это состояние нужды, а нужда, противопоставленная неопределенности при неуверенности в ее удовлетворении – драматична. Поэтому мы можем говорить о драматической вселенной. обращая этим внимание на характер, придаваемый всему сущему повсеместным присутствием относительности и неопределенности в соединении с сознанием и с возможностью свободы. Где нет драмы, нет неизвестности – там нет жизни и глубины значимости. Было бы искусственным и нелогичным предполагать, что может быть драма неопределенности и неизвестности в жизни человека при отсутствии таковой в жизни вселенной.[6] Чтобы сознание могло оценить всю силу, скрывающуюся в идее драматической вселенной, ему должна быть возвращена продуктивность, которой оно было лишено атомистами и их нынешними наследниками – логическими позитивистами; ибо противопоставленная продуктивному сознанию неопределенность перестает быть слепой случайностью.

Мы можем увидеть в этом новый свет, проливаемый на космологические проблемы, который раскроет перед нами первоначальную неопределенность в устройстве вселенной – неопределенность, которая должна достичь величайшей интенсивности в Божественной Природе на одном полюсе и в природе атомов – на другом. Мы должны основательно изменить свое отношение к нашей человеческой способности схватывать реальность, потому что нужно учитывать не только универсальную неопределенность, но также и наше собственное неадекватное восприятие и нашу неспособность понимать даже то немногое, что входит в наш опыт через органы чувств.

 

ОГРАНИЧЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО ВОСПРИЯТИЯ

 

Вполне вероятно, что одна из причин, в силу которых мы не можем найти ответы на свои глубочайшие вопросы, состоит в том, что мы не имеем в своем распоряжении необходимых инструментов. Наше восприятие ограниченно, и наша способность мышления имеет ограничения, которые ни один обычный человек не может преодолеть. Наши суждения имеют форму "да" или "нет", будут ли они более или менее компетентными или более или менее ясными. Сталкиваясь со сложными вопросами, мы вынуждены прибегать к искусственным упрощениям, которые, правда, дают нам возможность получать определенные ответы; но в процессе упрощения мы неизбежно отбрасываем то, что является наиболее важным фактором – конкретность ситуации как таковой.

В мире идей человек умеет считать до двух и иногда, в особенно благоприятных обстоятельствах, доходит до трех. Он не имеет ни малейшего понятия о том, что необходимо для создания более сложных сочетаний. Эти ограничения относятся не только к человеческой мысли, но также и к его чувствованиям и к его инстинктивным процессам. Его суждения чувства сводятся почти всегда к выбору между "нравится" и "не нравится", притяжению и отталкиванию, интересу и равнодушию. Его инстинктивные реакции обладают тем же дуализмом удовольствия или боли, активности и покоя, возбуждения и торможения.

 С культом абсолюта тесно связано предположение, что ограничения, вытекающие фактически из структуры нашего человеческого организма и его психических функций, присущи большему миру, в котором мы, люди, составляем столь незначительную часть. Мы обычно воспринимаем себя и мир как моменты, возникающие последовательно во времени, и некритически принимаем эту темпоральную актуализацию за единственную реальность. Есть, однако, веские основания для заключения, что временная последовательность, которую мы воспринимаем при естественной работе наших чувств, никоим образом не является единственной; что, напротив, есть много различных линий времени, актуализирующихся параллельно. Более того, можно полагать, что эти различные временные ряды взаимодействуют друг с другом таким способом, который наши чувства не воспринимают. Если это предположение верно, то из этого следует, что большая часть реальности, присутствующей в любой данный момент, недоступна человеческому чувственному восприятию.

Мы говорим о прошлом как мертвом и ушедшем, а о будущем, как о еще не существующем. Поскольку имеющиеся в нашем распоряжении средства не дают нам возможности вновь вернуться в прошлое, мы предполагаем что никакое движение в этом направлении невозможно. Поскольку мы не можем опередить ход времени и проникнуть в будущее, прежде чем оно появится, мы предполагаем, что все существование подвержено тому же ограничению. Делая все время одно и то же недозволенное предположение, что наши чувства – это инструмент, адекватный для восприятия всего, что "реально" существует, мы хотим объяснить себе значение нашей жизни и наше отношение к Высшей силе исключительно в рамках того, что мы можем увидеть и потрогать. Такие предположения очень наивны, и мы можем без труда установить, что наши органы чувств, далекие от того, чтобы обеспечивать нам достаточные и эффективные средства восприятия реальности характерным образом искажают сообщения, которые мы получаем от внешнего мира, представляя нам, таким образом, картину неполную и в своеобразной перспективе, которая постоянно вводит нас в заблуждение.

Мы, люди, существуем на Земле лишь очень короткий промежуток времени. Сорок или пятьдесят лет, в течение которых мы можем эффективно работать, стремясь найти значение нашего существования и выполняя нашу задачу на Земле, должны были бы быть продлены десятикратно, чтобы мы могли реально надеяться постичь все, что доступно человеку. До некоторой степени краткость нашей личной жизни компенсируется коллективной памятью человечества, заложенной в книги, произведения искусства и другие формы записи. Но мы часто забываем, как мало может человек передать из своего личного опыта посредством письменного слова. Он может возбудить чувства, может передать абстрактное знание, и до некоторой степени может также передать другим то, как эти чувства и знания были пережиты, так что если они захотят, то смогут повторить его путь. Но более глубокое понимание, которое существенно, если мы хотим, чтобы человечество вошло в новую эпоху, не может быть передано и не может стать общим достоянием, потому что оно исходит единственно из собственного уникального опыта человека. Не понимая, как мало может быть передано через книги и произведения искусства, субъективно известные человеку, мы возлагаем неправомерные надежды на устное и письменное слово, лишая себя таким образом возможности употребить мудро ту короткую жизнь, которая нам дана, чтобы найти для себя ответы на свои вопросы.

Опыт среднего человека также тесно ограничен и локализован в пространстве. Он мало что знает за пределами того небольшого участка земной поверхности, на котором ему посчастливилось жить. Весь его опыт соотносим с телом определенного размера, в то время как в нем и вокруг него совершаются события на шкалах, в миллионы – и даже миллионы миллионов раз меньше и больше, чем его обманчивое "здесь и теперь". Хотя путем научных исследований он может обрести знание о существовании этих событий, но он совершенно не способен принимать их в расчет при оценке значимости своего собственного существования. В том, что это так, может убедиться каждый, кто даст себе труд ответить на вопрос, способен ли он допустить, чтобы на его действия каким-либо образом влияли потребности или возможный опыт отдельной клетки его собственного тела, или может ли он представить себе, что он значим для звезды.

 

ФОРМЫ МЫСЛИ

 

Если под "мышлением" понимать сознательное направление ментального процесса к определенной цели, то мы будем вынуждены признать, что немногие люди вообще "мыслят". Чрезвычайная редкость сознательно направляемой мысли находится в ярком контрасте с общей механичностью всех наших человеческих функций. Самостоятельно предпринятое целенаправленное действие, проведенное до эффективного конца, не играет почти никакой роли ни на какой фазе человеческой жизни. Разница, которую мы видим между людьми, состоит не в разной степени сознательного контроля, но в различиях в объеме и эффективности механизма автоматических ассоциаций и реакций. Даже так называемое "намеренное мышление" и "направленное внимание" являются по большей части лишь реакциями, в которых два района центральной нервной системы отвечают одновременно на данный стимул.

 

(а) Ассоциативное мышление.

Большинство из нас лишь пассивно испытывают поток ассоциаций и метальных образов, представляемых нам автоматической работой нервной системы. Феномены "интереса" и "сосредоточения" могут быть прослежены до химических реакций в крови, которые усиливают деятельность вегетативной нервной системы, вторгающуюся в деятельность таламо-кортикального механизма. В таких автоматических процессах, включающих большое количество реагентов, конечные сочетания существенно зависят от случая, благоприятного или неблагоприятного, и, понимая это, мы легко можем придти к заключению, что даже великие научные открытия – не более, чем необычные сочетания, имеющие конечную вероятность возникновения в таких случаях. В специфически человеческой нервной системе есть, однако механизм отбора, который увеличивает вероятность того, что мышление и чувствование по автоматической ассоциации может привести к интересному или полезному результату. Но даже если мы допустим эту возможность отбора, внимательное изучение человеческих достижений должно убедить нас в том, что, хотя и редко, но подлинно творческое мышление и чувствование происходит иногда в человеке, и что почти все, что есть интересного и важного в человеческой жизни, возникло из этих нечасто встречающихся феноменов.

Если мы продолжим исследование и обратимся к поискам фактора, который дает возможность автоматическому ассоциативному механизму обретать временами моменты подлинной свободы, мы скоро обнаружим, что этот фактор тесно связан с таинственным свойством самосознания, свойством, отличающим человека от любой машины, которую он в состоянии сконструировать. Переходя к рассмотрению роли самосознания, мы видим, что качество мысли зависит от количества идей, которые могут быть схвачены в своей полной значимости в пределах одного состояния сознания. Почти всякое человеческое размышление состоит, как мы видели, в автоматической ассоциации, происходящей из последовательного представления идей, которые сами состоят из материала прошлых чувственных впечатлений. К этому процессу могут быть применены законы вероятности для объяснения того, почему лишь один ментальный акт из тысяч миллионов дает начало какому-либо новому или значимому сочетанию идей. Ясно, что если мы хотим открыть новые пути для ума, мы должны использовать возможности, которые возникают из сочетаний, выходящих за пределы обычных ассоциативных форм мысли.

 

(б) Логическое мышление.

Когда в ассоциативный процесс вносится известная мера упорядоченности, мышление начинает становиться логическим. С древних времен логику отождествляли с правилами, в соответствии с которыми мы судим об истинности или ложности утверждений. Эти последние – словесные формы, в которых идеи сопоставляются попарно, в то время как в обычном ассоциативном процессе нет эффективного сопоставления. Логическое мышление, следовательно, представляет собой важный шаг вперед от автоматических ассоциаций. Необходимо специальное усилие, требующее или необычного стимула, или длительного упражнения, чтобы человек мог эффективно удерживать одновременно две совершенно независимые идеи и видеть плоды их сопоставления. Результат выходит за пределы содержания идей, как они непосредственно представлены, и может быть назван полярным мышлением. Две идеи, поскольку они независимы и взаимно исключают друг друга, образуют диполь со своим полем силы. Привыкший к логическому мышлению человек может, благодаря способности испытывать действие этого поля, делать синтетические суждения в пределах идей, которые он способен сформулировать Разница между синтетическими суждениями и автоматической ассоциацией состоит в наличии опыта полярности. Например, слова "бытие" и "ничто" означают два независимых понятия, которые, будучи удерживаемы в одном акте сознания, оказываются одновременно совместимыми и несовместимыми. Ментальный процесс, в котором из двух идей возникает третья, гармонизующая их, не разрушая их самостоятельной значимости, называется диалектикой. Например, Гегель видит в "становлении" понятие, которое согласует "бытие" и "ничто" (70, с.158-164). Всякая пара независимых идей может быть рассматриваема как полярная диада. Так, "власть" и "свобода" могут быть согласованы посредством идеи "ответственности", которая применима к обоим, но вместе с тем отлична от них.

Диалектическое мышление, это очевидно мышление иного порядка, нежели то, которое состоит из автоматических ассоциаций и сравнения идей. Но эта форма мышления, при своей трудности для осуществления оказывается крайне ограниченной в своих возможностях. Опыт показал, что она непригодна для разрешения практических проблем жизни, и, действительно, великие представители диалектики, от Платона до Гегеля, ока­зывались неудовлетворительными руководителями в практической жизни, как личной так и общественной. Диалектика ведет также к несовершенству лингвистических форм. Наш обычный язык, хотя и полный непоследовательностей и двусмысленностей, может быть приспособлен для описания дву­членных систем. Когда значения слов и предложений определены с особенной тщательностью, конструируется логика, которая оказывается законом двучленных систем. Однако процедура, посредством которой язык становится удовлетворяющим этим правилам – неизбежное обеднение. Двусмыслен­ности и непоследовательности обычной речи – не дефект, и существование их – напоминание, что опыт имеет больше измерений, нежели логика. Аналитические и скептические философы в течение сотни лет поколений демонстрировали бесплодность двучленного мышления, и становится необходимым рассмотреть возможности, содержащиеся в более высоких способах мышления. Желая выйти за пределы логики, мы рискуем впасть вместо серьезного исследования в фантастические спекуляции; но полезнее сделать такую попытку, нежели оставаться прикованными к бесплодности, которая охватила философию из-за употребления форм мысли, по своей сути не способных открыть что-либо новое.

 

(в) Супра-логическое мышление.

Супра-логическое мышление относительно и трансцендентально. Оно, следовательно, требует большего числа категорий, нежели простые "да" и "нет" логики. Необходимость выхода за пределы пар противоположностей – повторяющаяся тема восточных трактатов. П.Д.Успенский в своей замечательной книге "Терциум Органум" называет супра-логическое мышление "третьим каноном мысли", который в следующую эпоху должен занять место логического дуализма прежних времен. Диалектика – в лучшем случае промежуточная стоянка на пути к творческой мысли, для которой должны быть удерживаемы по меньшей мере три независимые идеи. Такое триадическое мышление, однако, лежит вне обычных возможностей инструмента, которым человек наделен от природы.

Мышление в триаде – не просто признание третьей идеи как согласующей две противоположности, это скорее видение всех трех в их единстве, воплощающем фундаментальное отношение, которым управляется весь опыт. Если работает только примитивный ассоциативный механизм, разговор о "единстве триады" имеет мало значения. Для прямого восприятия этого единства необходима способность внимания, которая приходит только с изменением сознания. Такое изменение происходит столь редко и у столь малого числа людей, что в обычном изучении человека и его природы не принимается в расчет.

Из-за неспособности обнаружить как чрезвычайную редкость, так и необычайную силу триадического мышления, обычная история не может объяснить подлинные инновации, которые время от времени возникают в человеческом понимании естественного порядка.

 

ЗНАЧИМОСТЬ ЧИСЛА

 

Даже освободившись от ограничений логики, мысль не достигает того, что лежит за пределами триады; вместе с тем, нет сомнения, что должны быть значимы также и четырехчленные, и пятичленные, и более сложные системы. Подлинная четырехчленная система, например, совершенно отлична от триады, и мы не можем надеяться привести такую систему в область одной лишь мысли. Многочленные системы обязывают нас, следовательно, принять в расчет значимость числа как фактора всего опыта; для этого мы должны стремиться к полноте охвата, превышающей то, что дает логика. Логическая интерпретация числа возникает из формирования классов и по своей сущности полярна или дуалистична; это значит, что она состоит в приписывании объекта данному классу в терминах простого различения "да, это член класса", или "нет, это не член класса". Такая процедура ведет к воззрению на число, в соответствии с которым в нем нечего знать, кроме законов арифметики. Эти законы принадлежат, однако, всего лишь к примитивной форме логической мысли.

Есть и другие способы мышления о числе. Мы можем, например, взять несколько групп объектов и, размечая их по парам, рассмотреть, есть ли однозначное соответствие, такое, что ни один объект не остается не отмеченным ни в одной из групп. Проделав это, мы можем утверждать, что группы имеют одинаковое число объектов, независимо от того, какие объекты их составляют. Так, мы можем говорить о наборе из двенадцати яблок, двенадцати человек, или просто двенадцати объектов. Числа появляющиеся таким образом, называются количественными числительными, и все их свойства могут быть выведены из простых правил попарного сочетания. Другими словами, количественные числительные не выходят реально за пределы значимости числа "два". Однажды увидев, как осуществляется эта операция распределения по парам, и убедившись, что остатка нет, мы не нуждаемся во введении какой бы то ни было новой операции, чтобы дойти от двух до двенадцати, или до ста, или до любого большего числа.

Другой метод конструирования чисел – повторение. Повторяя действие, выражаемое словами "и это", мы обнаруживаем, что это означает формирование упорядоченного ряда порядковых числительных, обозначаемых словами "первый", "второй", "третий" и.т.д. Обычно мы соединяем эти два метода получения чисел неясным и непоследовательным образом. Пересчитывание и соединение в пары – операции весьма разные по значимости, но мы не задаем себе вопрос, в чем состоит разница, или что общего имеют получаемые результаты.

Есть способ представления числа, для которого мы не имеем общепринятого названия, но который может быть назван арифметическим качеством. Он касается внутренних отношений группы и включает такие свойства, как различения между простыми и составными числами. Например, числа одиннадцать, двенадцать и тринадцать сильно отличаются друг от друга. Число двенадцать, будучи получаемо умножением двух на два и на три, богато внутренними комбинациями. Числа одиннадцать и тринадцать – оба простые, но отличаются тем, как они входят в сочетания. Можно с первого взгляда сказать, делится ли число, записанное в десятичной системе, на одиннадцать, в то время как число тринадцать остается нераскрытым. Если мы воспользуемся двенадцатиричной системой, внешний характер этих двух чисел переменится. Для математика, который занимается арифметикой и изучает такие свойства чисел, каждое имеет собственные внутренние качества, которые много более интересны и значительны, чем абстрактные свойства, появляющиеся, когда числа конструируются сочетанием в пары или повторением.

 

КОНКРЕТНЫЕ ФОРМЫ И МАГИЯ

 

Пересчетом, организацией в пары и распознаванием качеств полная значимость числа далеко не исчерпывается. Числа по праву обладают значением. Число два – не просто символ двойственности; специфическое качество "двойки" зависит от разделения противоположностей и само его определяет. Число три неразрывно связано с идеей отношения. Три как понятие класса – абстракция, извлеченная из опыта; три как отношение – составная часть самого опыта. Это ведет нас к поиску того свойства, которое может быть названо конкретной значимостью числа. Хотя мы можем быть убеждены, что такое свойство реально существует, мы также вынуждены признать, что оно ускользает от наших попыток классификации. Тем не менее, это не дает нам права отделаться от конкретной значимости числа как иллюзорной, или считать ее несущественной. Если мы хотим освободиться от ограничений логического мышления, мы должны открыть новую эначимость числа; потому что число и логика, как мы сейчас их знаем, неразделимы.

Говорится, что греки были склонны излишне подчеркивать статический аспект числа. Конечно, может показаться, что Платон видел в числах едва ли больше, нежели арифметическую значимость . Заслуживает, однако, внимания, что Пифагор считал тетраду более фундаментальной, чем триаду. Анаксагор, с его "четырьмя субстанциями", основывался на той же точке зрения. Пифагор и греческие философы были знакомы с египетской традицией, в соответствии с которой числа являются ключом к пониманию реальности. Аристотель рассуждал способом, во многом сходным с нашим, относительно значимости чисел один, два и три.

Поиски конкретной значимости уходят в глубокую древность. Они представлялись древними уже в Египте додинастического периода – более пяти тысяч лет назад. В некий неизвестный период, раньше первых памятников письменности, человек уже убедился в этой конкретной значимости и увидел, таким образом, как число непосредственно входит в событие и переживается как таковое. Если мы определим "конкретность" как свойство, посредством которого данная форма входит в непосредственный опыт, то можем признать тесную связь, сохраняющуюся с древнейших времен, между числом и магией. Магия – это искусство, посредством которого человек стремится влиять на события, можно поэтому ожидать, что вера в конкретность числа должна идти рука об руку с верой в магию, и отрицание одного должно вызывать также отрицание второго.

Изучение первобытной истории показывает, что магия всегда играла определенную роль в формировании человеческого характера и человеческих установлений. Мы, следовательно, не можем игнорировать магию в нашем стремлении к пониманию человеческой судьбы. Распространены два отношения к магии. Одно может быть названо официальным отношением науки, философии и религий. Эти дисциплины отрицают магию как примитивный предрассудок, интересный только в историческом и антропологическом смысле, доказательство того, что человек далеко шагнул со времен своих первых опытов поиска истины. Второе отношение – некритическое принятие магии, под своим собственным именем или под другими вывесками, которые разными способами прикрывают веру в то, что сверхъестественные силы непосредственно действуют в жизни человека. Практическое значение магии в нашей жизни, однако, идет значительно дальше наивных предрассудков. Мы все еще верим в магию, хотя мы называем ее разными именами. Вера, что технология или какая-либо форма социальной революции может освободить человека от необходимости работать и страдать, в своем существе неотличима от самых грубых верований в эффективность магии. Часто – почти всегда – оказывается, что отрицание магии, проявляющейся в одной форме, и слепая вера в магию, облаченную в другую форму, идут рука об руку в одном и том же человеке, в одной и той же цивилизации.

Итак, если мы хотим правильно оценить стоящую перед нами задачу, нам необходимо найти правильный путь между наивным принятием и столь же наивным отрицанием реальности конкретных форм. Это срединный путь состоит в том, чтобы признать, что конкретные формы безусловно существуют, но человек, такой, какой он есть, не имеет средств глубоко проникнуть в их сущность.

 

ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОЕ ПРИБЛИЖЕНИЕ

 

Уайтхед напомнил нам, что ограниченность в выборе доказательств – проклятье философии. Любая система может быть представлена как правдоподобная, если мы будем отрицать или игнорировать те элементы опыта, которые не находят в ней своего места. Если, однако, мы ставим перед собой задачу относиться ко всему опыту с равным вниманием – будь он рациональным или иррациональным, научным или ненаучным, коммуницируемым или некоммуницируемым – мы скоро потеряем почву под ногами. Поскольку любая рациональная аргументация должна включать по меньшей мере одно нерациональное предположение, никто не может усомниться в ограниченности человеческого разума. Научный метод наблюдения и эксперимента не может принимать во внимание неповторимое и исключительное, что занимает столь большое место в эстетическом опыте. Более того, есть законы, которые представляют непреодолимые трудности для коммуникации, поскольку это законы понимания, а не знания, и которые, однако, не менее определены и не менее универсальны, чем те, которые могут быть выражены в языке слов и символов.

Качество – неотъемлемый элемент всякого опыта, но оно не может быть знаемо таким же образом, как знаемо количество. Наша интуиция качества отличается от интуиции количества, и они не могут быть выражены в одном и том же языке; и все же весь опыт, какова бы ни была его природа, есть осведомленность о качествах. Ни одна система мысли не может игнорировать качество, не подвергаясь опасности быть бесплодной, опасности тем большей, что часто она довольна собой и слепа к собственным ограничениям.

Тем не менее, задача охватить весь возможный опыт превышает силы любого человека. И было бы глупо браться за нее, если мы не готовы идти медленно, ища элементы, которые одновременно просты и универсальны, и не ожидая сразу охватить их полную значимость. Мы можем надеяться постепенно построить картину мира, сначала – общий контур, позже – заполняя его деталями там, где это окажется возможным. Это может быть названо "методом последовательного приближения", и мы обсудим его детали в одной из последующих глав. Его главная черта состоит в том, что он начинает с общего представления, которое по необходимости смутно и неточно, а не с такого, которое, хотя может быть точным и убедительным, но по необходимости абстрактно и неполно. Мы начинаем с тотальной данности всего опыта и, не забывая об ограничениях наших способностей восприятия и мысли, попытаемся рассмотреть всю эту тотальность как единство. Мы не будем при этом искать ясности или простоты. Мы не будем ожидать, что окажемся в состоянии выразить наши интуиции в удовлетворительном языке или передать их иначе, нежели совершенно неадекватно. Более того, мы должны принять неизбежность ошибок. Непосредственность чувственных восприятий и достоверность логической дедукции играют малую роль в попытке проникнуть в форму опыта, которая является в подлинном смысле метафизической, то есть находящейся за пределами чувств и не подвластной ограничениям мысли. Конкретная форма, которую мы ищем – посмешище для эмпиристов, но также и камень преткновения для рационалистов. Более того, мы приступаем к нашему заданию в предположении, что оно никогда не может быть окончательно завершено. Тем не менее, стоит пускаться в этот поиск, ибо это выражение истинной человеческой природы, значение и место которой мы стремимся понять.

Глава 2

 

ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ КАТЕГОРИЙ

КАТЕГОРИИ И ПРИНЦИПЫ

 

 Здесь мы должны остановиться, чтобы уточнить значение некоторых выражений, которые мы будем употреблять далее. Первое, что требует разъяснения, это различие между "конкретным" и "абстрактным". Конкретное утверждение – это прямое выражение полного содержания данного опыта; в абстрактной форме некоторые элементы опыта опущены, чтобы внимание можно было направить на определенный частный аспект ситуации и исключить другие.

Абстракция вообще неизбежна, поскольку она компенсирует ограниченность наших человеческих способностей восприятия и мышления. Мы должны, далее, различать в нашем опыте ряд стадий, начиная с недифференцированного чувствования, проходя через восприятие и формирование воображения до высших ступеней познания, и имея своей конечной целью достижение Объективного Разума. Эти стадии напоминают спиральный путь вверх по горе, периодически приводящий к сходной панораме, но на разных уровнях, и, соответственно, с разной перспективой. Первичное ощущение конкретно, а высшее познание тоже конкретно, но восхождение от одного до другого невозможно без определенной степени абстракции, т.е. без того, чтобы до некоторой степени пожертвовать непосредственностью.

Первый шаг от ощущения к восприятию совершается посредством процесса упорядочивания, который зависит от присутствия в нашем опыте определенных первичных данных. Категории – те элементы опыта, которые, с одной стороны, даны непосредственно, с другой же стороны имеют общий или универсальный характер. Употребляемое таким образом слово "категория" приближается к аристотелевским " различным родам понятий соответствующим различным формам".[7]

Категории – это средства, посредством которых мы начинаем конструировать из непосредственного опыта обычную картину мира. Это, таким образом, одновременно завершение восприятия и начало рассуждения. Начиная рассуждать, мы фиксируем внимание на категориях и стремимся выразить то значение, которое они несут для нас посредством слов или символов. Получаемые таким образом формулы могут быть названы принципами. Категории, будучи элементами нашего непосредственного опыта и, следовательно, несомненными – конкретны; в то время как принципы, будучи выражением нашего охватывания этих элементов, абстрактны, и подвержены поэтому нашим ограничениям и нашей неуверенности.

Категории выявляются /emerge/ в нашем опыте посредством процесса открытия. Даже если категории не названы, и ни один принцип не сформулирован, элементы опыта, тем не менее, распознаются. Следовательно, категории сами по себе образуют упорядоченную серию и могут быть определены через минимальное число терминов /terms/, которыми должна обладать система, чтобы эксплицировать их. Первая категория – целостность, которая требует лишь одного термина; а именно, это элемент опыта, выделяемый нашей осведомленностью, наличествующей и сохраняющейся. Если мы идем дальше и говорим, что этот элемент есть он сам, а не иное, мы уже делаем шаг к двучленной системе и категории полярности.

Полярность, таким образом, появляется как неизбежное последствие признания целостности как элемента опыта, не являющегося его тотальностью. Противопоставление "это, а не то" оставляет нас с двумя изолированными, не связанными элементами. Мы обнаруживаем, однако, что элементы нашего опыта всегда соотнесены; таким образом выявляется третья категория, соотнесенность, которая требует, по меньшей мере, трех терминов для своей экспликации. Соотнесенность, в свою очередь, не полна, если только мы не вернем ее обратно в непосредственный опыт с характеристикой таковости. /thus and so/ Поскольку мы обнаруживаем, что всегда вынуждены брать наш опыт в качестве "таковости", мы должны принять четвертую категорию субстистенции.

Однако необходимо выйти за пределы "таковости", чтобы принять в расчет все, что могло бы быть, но не наличествует. Этот дополнительный элемент нашего опыта – категория потенциальности, требующая для своей экспликации пяти независимых терминов. За этим следуют категории повторения (требующая шести терминов) и структуры (требующая семи терминов). Эта серия должна быть продолжена, пока не будет включено столько терминов, сколько необходимо для того, чтобы дать ту меру конкретности, которую мы в состоянии охватить. Наивный реализм довольствуется одночленной схемой, в которой нет различий субсистенции. Наивный дуализм не может выйти за пределы полярности. Таким образом, на каждом шагу в последовательности категорий мы обнаруживаем все большее "усложнение". Серия не имеет конца, кроме как в ограниченности нашего собственного понимания.

Рассматривая категории, мы находим, что каждая имеет свое поле значимости, совпадающее со всем опытом. Тем не менее, категории сами по себе никогда не могут исчерпать опыт, ибо какого бы числа мы ни достигали, остается определенная степень абстрактности, и может быть добавлен дополнительный элемент для продвижения к большей конкретности. Поэтому мы должны изучать категории как бесконечную последовательность, на каждом шагу которой имеется соответствующий принцип, посредством которого мы формулируем то, что требует с одной стороны, открытия категорий, а с другой стороны – углубления нашего проникновения в их значимость.

Мы должны остерегаться предположения, что принципы могут нам сказать что-либо, чего мы не обнаружили бы уже в опыте. Существует серьезная ошибка в употреблении языка, состоящая в том, что выражения наших желаний, верований или фантазий называется "научными принципами".[8] Принципы – не более чем средства удержать в нашей памяти элементы опыта, которые, как мы обнаруживаем, являются одновременно непосредственными и универсальными, но в силу предполагаемой универсальности принципы – это нечто больше, чем констатация факта. Они соответствуют определенной стадии в переходе от ощущения к разуму.

 

---

Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 289; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!