О нравственных и юридических законах межгосударственных
Конфликтов
Довольно значительное место в труде греческого историка занимают рассуждения о соотношении дозволенного и запрещенного в ходе конфликтов между разными государствами[195]. Греческий историк употребляет в данной связи термин «законы войны» – oiJ tou` polevmou novmoi (V. 11. 3; VII. 14. 3).
Каковы же были взгляды Полибия на этот счет? Начать, очевидно, следует с анализа применяемой историком терминологии. Именно Полибию принадлежит довольно четкое определение разного рода преступлений, связанных со сферой межгосударственных отношений: «… Нечестие (ajsevbhma) – грех против богов, родителей или умерших, вероломство (paraspovndhma) – нарушение клятвы и писаного договора, насилие (ajdivkhma) – деяние, противное законам и обычаям» (XXXVII. 1. 15).
Помимо этого, у Диодора Сицилийского (XXX. 18. 2–3) во фрагменте, заимствованном из Полибия[196], также содержится список деяний, недопустимых в межгосударственных конфликтах. Историк признавал, что война сама по себе противоречит стандартам человеческого поведения. Вместе с тем, по его мнению, она должна подчиняться определенным законам (pa`" ga;r povlemoς ejkbebhkw;ς ta; novmima kai; divkaia tw`n ajnqrwpwn w{mwς e[cei tina;ς ijdivouς kaqaperei; novmouς): послы и парламентеры[197] должны быть неприкосновенны (khvruka mh; ajnarei`n), договоры не должны нарушаться (oi|on ajnoca;ς mh; luvein), жизнь сдавшихся в плен должна быть неприкосновенной (to;n to; sw`ma auJtou` pro;ς th;n tou` katiscuvontoς pivstin timwrei`sqai).
|
|
|
По мнению Полибия, на войне разрешено отнимать у неприятеля и уничтожать крепости (frouvria), гавани (limevnaς), людей (a[ndraς), корабли (nau`ς), пищу (karpouvς) и вообще все то, потеря чего обессиливает противника и облегчает победу над ним (V. 11. 6). Вместе с тем, историк осуждал тех, кто на войне не ограничивался этим, а рубил деревья и разрушал постройки (ta; devndra kai; ta; kataskeuavsmata)[198], так как, по мнению историка, подобные меры только озлобляют врага[199] (XXIII. 15. 1–3). Стоит отметить, что греческий историк в данном вопросе придерживался более реалистичных взглядов, чем Платон (Resp. 470 a – 471 b), считавший, что вообще нужно не разорять вражескую территорию, а лишь забирать урожай с нее.
Теперь имеет смысл проанализировать случаи применения историком конкретных терминов, касающихся нарушений международного права и законов войны. Вместе с тем, стоит отметить, что не всегда при описании тех или иных преступлений историк четко придерживается вышеупомянутой терминологии. Именно поэтому надлежит сделать акцент на отношении историка к преступлениям.
Термин ajdivkhma означает также «противоправное действие»[200] и используется историком в контексте межгосударственных отношений – например, применительно к нападению Ганнибала на Сагунт в 218 г. до н.э. (III. 8. 10), атакам этолийцев на Мессению в 220 г. до н.э. (IV. 3. 2; 4. 8; 27. 1) или другим государства в целом (IV. 26. 1; IX. 31. 6; IV. 6. 9) а также нападениям иллирийских пиратов в 229 г. до н.э. (II. 8. 8; 8. 6; 8. 10) или несправедливостям, совершенным Филиппом V (XVI. 27. 2) или же Прусием против Пергама (XXXIII. 7. 4).
|
|
|
А вот ajshbhvmata и paraspondhvmata являются гораздо более серьезными обвинениями. Карфагенские наемники вначале совершают ajdikhvmata (I. 66. 6), но затем доходят до ajshvbhmata (II. 1. 3). На переговорах между Антиохом III и Птолемеем IV послы последнего говорили, что нападение на Келесирию было не просто ajdivkhma, а paraspovndhma[201] (V. 67. 4) .
По мнению Ф. Уолбанка[202], первая категория перечисленных деяний является наиболее серьезной, вместе с тем, он отмечает, что часто понятия асебейя/асебема используются историком в расширительном смысле, относясь главным образом к массовым и жестоким убийствам (см. II. 56. 15; 58. 7; VII. 13. 6); в двух последних случаях умерщвление сограждан квалифицируется как mevgiston ajsevbhma. Наконец, этот термин означал также и осквернение храмов (но об этом речь пойдет далее).
Таким образом, если просуммировать вышеприведенную информацию, греческий историк видит 3 основных типа преступлений в ходе межгосударственных конфликтов: 1) несправедливые внешнеполитические акции; 2) нарушения клятв и договоров; 3) массовые убийства. Некоторые из подобных деяний удостоились достаточно развернутой характеристики со стороны Полибия. Так, например, порицанию историка подвергся также и безнравственный договор, заключенный Филиппом и Антиохом (XV. 20. 4) – нечестие против богов и людей – th`ς pro;ς tou;ς qeou;ς ajsebeivaς kai; pro;ς tou;ς ajnqrwvpouς; по его мнению (XV. 20. 5–8) последующие политические неудачи этих правителей были вызваны именно наказанием богов за этот договор[203].
|
|
|
Божественному наказанию (tou` daimonivou... ejpifevrontoς) (I. 84. 10) за нечестия и беззакония (ajsebeiva kai; paranomiva) (ibid.) под которыми в данном случае историк подразумевал массовые убийства, подверглись, по мнению историка, и восставшие против Карфагена наемники во время Наемнической войны в 241–237 г. до н. э.
Обвиняет историк в массовых убийствах и Ганнибала (III. 86. 9–11), который, по мнению Полибия, во время продвижения по Италии в 217 г. до н.э. отдал приказ убивать каждого встречного. Аналогичные обвинения историк выдвигал также против Филиппа V, устроившего массовые избиения граждан в Мессене в 215 г. до н.э[204]. (VII. 13. 6–7).
Что же касается оскорблений посольств, то, как уже отмечалось ранее историк описывает несколько подобных случаев накануне войн римлян с иллирийцами (II. 8. 6–13), далматами (XXXII. 23. 2–3) и лигистинами (XXXIII. 10. 1–8) или же ахейцами (XXXVIII. 7. 1–6); в первом из этих случаев римские послы были даже не просто оскорблены, а убиты. Особенно яростной критике Полибия подверглась подобная акция карфагенян, напавших на римских послов в конце Второй Пунической войны (XV. 2. 1–15). Историк противопоставлял их поведение римскому: римляне не только не тронули карфагенских послов, но и с почетом приняли их и отпустили (XV. 4. 6–12). При этом историк добавляет, что римлянам вообще свойственно уважительное отношение к чужим посланникам (XV. 4. 10). Еще одна примечательная черта в повествовании историка – то, что за всеми этими нападениями последовали войны, катастрофические для противников Рима (в случае же с карфагенянами произошло возобновление военных действий, также приведшее к полному поражению пунийцев при Заме).
|
|
|
Очень часто военные преступления для историка переходят из одного в другое. Полибий осуждал вероломство Птолемея V по отношению к египетским повстанцам в 185 г. до н.э. (XXII. 6. 7). Пообещав им помилование, он, тем не менее, нарушил слово и приказал перебить пленных после долгих и жестоких пыток (XXII. 6. 4; 7. 5). При этом историк всячески противопоставлял поведение Птолемея V тому, как вели себя его предшественники – например, Филипп II Македонский. Тот, напротив, после сражения при Херонее похоронил всех павших афинян, а пленных не только отпустил домой без выкупа, но еще и наделил одеждой (XXII. 6. 2–3). Критике подвергся также и Ганнибал, который, заключив ряд договоров с италийскими городами, разграбил их (IX. 26. 5).
Но особенно долгому разбору (и наиболее сильному осуждению!) со стороны историка подверглось поведение жителей Мантинеи, которые, заключив договор с мегалопольцами и приняв в свои стены гарнизон из 300 ахейских солдат и 200 наемников, перебили их во время Клеоменовой войны (II. 58. 4) с целью перехода на сторону спартанцев. В связи с этим Полибий оправдывает даже массовые казни, произведенные ахейцами и македонянами над жителями этого города в 223 г. до н.э. (II. 58. 10–15). При этом в адрес жителей Мантинеи он сперва употребляет термин paraspovndhma (II. 58. 4), а затем – mevgiston ajsevbhma (II. 58. 7), говоря об истреблении мантинейцами ахейцев.
При описании всех этих событий Полибий впадает в длинную полемику с проспартански настроенным историком Филархом[205], который всячески осуждал поведение ахейцев и, наоборот, защищал мантинейцев (II. 56–61). Впрочем, нельзя не отметить определенную субъективность греческого историка: у многих эллинов современников историка подобная акция вызывала осуждение[206] (Plut. Ar. 45).
Пристрастность Полибия ярко иллюстрируется на примере рассуждений историка о том, что считать предательством (prodosiva) (XVIII. 13–15). По его мнению, предателем является лишь такой политический деятель, который вступает в соглашение с врагом из корыстных интересов (XVIII. 15. 1–4). А те, кто меняет внешнеполитическую ориентацию своего государства и расторгает старые союзы ради политической выгоды своего государства, предателями, по мнению историка не являются (XVIII. 13. 5–6). Он оправдывает поведение ахейского стратега Аристена (XVIII. 13. 8–10), который, как известно, в 198 г. до н. э. расторг союз с Филиппом и переметнулся на сторону Рима. Нечего и говорить, что подобные рассуждения Полибия несут на себе печать личного опыта историка[207], а также явных двойных стандартов (особенно ярко это бросается в глаза при сравнении данных мыслей Полибия с яростным осуждением мантинейцев).
Идеальной для него была политика Филопемена по отношению к Спарте в 189 г. до н.э. Сломив сопротивление лакедемонян, этот ахейский стратег, по словам Полибия, соединил в данной ситуации «благородство и выгоду» – to; kalo;n kai; to; sumfevron (XXI. 41. 2–4). Плутарх же, напротив, обвиняет ахейского стратега в излишней жестокости – он казнил большое число спартиатов, срыл городские стены и отменил Ликурговы законы (Phil. 16). Бесспорно, выгода для Ахейского союза и особенно Мегалополя была налицо – значительно ослаблялся один из его главных и исконных политических соперников[208]. Вместе с тем, благородство тут найти непросто. Подобную политику сложно увязать с осуждением массовых убийств. В рассуждения историка не укладывается и тот факт, что он полностью оправдывал расправу вифинского царя Прусия I над побежденными галатами в 216 г. до н.э., в ходе которой царские воины не пощадили женщин и детей (V. 111. 6). Надо полагать, что тут отразилась неприязнь Полибия к варварам.
Наконец, широкое освещение у Полибия получил такой вид преступлений, как осквернение храмов. Греческий историк по отношению к этому преступлению употреблял термин ajsevbhma или же ajsevbeia. А. Мауэрсбергер на этом основании справедливо разделяет употребление данных терминов в «сакральном» и «профанном» значениях[209]; очевидно, для нас представляет наибольший интерес употребление этих слов в первом контексте.
Греческий историк перечисляет 6 случаев святотатств, совершенных Филиппом, 6 – этолийцами. Дважды раза в подобных преступлениях у него уличены Прусий II и Антиох IV[210], по одному разу – Антиох III и Ономарх с Филомелом. Бесспорно, осуждая святотатства, греческий историк отражал общие представления своего времени[211]. Вместе с тем, нельзя не отметить определенную корреляцию между обвинениями в осквернении храмов и политическими антипатиями греческого историка: вряд ли случайным представляется тот факт, что 12 из 18 случаев святотатства приходится на 2 государства – Этолийский союз и Македонию (а если более конкретно, то на Филиппа V). Не вызывает особого удивления подбор лиц и государств, фигурирующих в списке святотатцев: понятно, что Этолия, Македония, держава Селевкидов и Вифиния не являются теми субъектами международной политики III–II вв. до н.э., которые пользуются симпатиями нашего историка. Особенно это относится к македонянам и этолийцам. Последний из этих двух народов вообще удостаивается от Полибия сомнительной чести первенствовать по части кощунств: этолийцы, по мнению историка, целенаправленно ставили во главе своих походов «начальников, которые дерзали посягать даже на неприкосновенные святилища» – hJgemona"... oi[ou"... oiJ ge kai; toi'" ajsuvloi" iJeroi'" ejtovlmhsan prosavgein ta;" cei'ra" (IX. 34. 8). Зная особо пристрастное отношение Полибия к этому этносу, можно не сомневаться: он полагал, что склонность к святотатству у них «в крови». Во всех других случаях ответственность за кощунство носит не «этнический», а «персональный» характер.
Итак, описывая эти эпизоды, Полибий постоянно делает логический акцент на следующих моментах. 1) Он квалифицирует эти деяния как «войну не только с людьми, но и с богами» (ouj movnon toi'" ajnqrwvpoi" ajlla; kai toi'" qeoi'") применительно к этолийцам (IV. 62. 3; IX. 35. 6), Филиппу (XVI. 1. 2–3) и Прусию II (XXXII. 27. 13), а также к упоминавшемуся выше Дикеарху (XVIII. 54. 10). 2) Он подчеркивает, что, предпринимая подобного рода действия, святотатец рассчитывал нанести урон противнику, но причиняет вред прежде всего себе самому (XVI. 1. 4). 3) Действия Филиппа и Прусия II он уподобляет поведению безумцев (V. 11. 4; XXXII. 27. 9). 4) В связи с проявлениями святотатства Полибий затрагивает тему божественного гнева и возмездия (qeovpempto" mh`ni"), говоря об Антиохе III (Diod. XXIX. 15 – ejk qew'n e[tuce kolavsew"[212]), Антиохе IV (XXXI. 11. 3–4) и Прусии II (XXXII. 27. 14). Подобная же сентенция применительно к Филиппу V (XXIII. 10. 1–4, 13) имеет более общее значение – македонский царь понес божественное наказание за свои грехи в целом. Вопрос о мотивах религиозных преступлений и их результатах решается Полибием однозначно: такие акции могут быть вызваны только умоисступлением, злобой и яростью и неизбежно оборачиваются против того, кто их предпринял. Тем не менее, он признает в наиболее обширном пассаже, трактующем подобный эпизод (речь идет о бесчинствах Филиппа в Терме), и рациональный момент: святотатец надеется приобрести выгоду сам и ослабить силы противника (V. 11. 3–4).
В акциях подобного рода на поверхности, разумеется, лежат соображения чисто материального плана: святилища были источниками богатейшей добычи (судя по всему, именно эту цель в основном и преследовали этолийцы). Но в ряде случаев причины, побуждавшие тех или иных политиков эллинистического мира к покушению на храмы, носили гораздо более сложный характер, который наш источник обычно склонен игнорировать. Так, Полибий признает, что Филиппом двигало в первую очередь желание отомстить этолийцам за их злодеяния в Дионе и Додоне (V. 9. 2), но считает эти действия бесполезными и безрассудными. Однако действия македонского царя можно расценить и иначе. Эпиграмма, представляющая собой цитату из Еврипида и начертанная на стене одного из зданий в Ферме его приближенным Самом «Видишь ли ты, куда метнула божественная стрела?», которую македоняне начертали на стенах разрушенного храма (V. 9. 4), должна была представить в образе Зевса-мстителя самого Филиппа. Выпущенные примерно в то же время македонские монеты с изображением Зевса Додонского имели предназначение ознаменовать восстановление разрушенного этолийцами святилища[213]. Все это позволяет заключить, что «акция возмездия», осуществленная македонским владыкой, отнюдь не была проявлением стихийной ярости, а являлась важным моментом в пропагандистской деятельности царя. Святотатство Филиппа не было тотальным: Полибий специально оговаривает, что македонянами не были разрушены посвящения богам и изображения божеств (IV. 9. 3). Кроме того, по мнению Ф. Уолбанка, разрушением Ферма Филипп мог надеяться заставить противника принять угодные ему условия мира. Не вполне ясен вопрос, кто из советников стоял за спиной молодого монарха, побуждая его к кощунству: Полибий обвиняет в этом Деметрия Фарского (V. 12. 5–7). В то же время, по мнению английского антиковеда, не менее веские причины ненавидеть этолийцев и желать разрушения их святилища имелись у Арата[214] – но к этому политику Полибий испытывает симпатию (IV. 8. 1–5; V. 12. 7; VII. 13. 4), а потому о такой возможности вообще ничего не говорит. Наконец, не следует игнорировать и те экономические выгоды, которые получил македонский царь за счет разграбления Терма (равно как и экономический урон, понесенный его противником).
В этом случае греческий историк, очевидно, противопоставлял Филиппа V Александру Великому, который во время справедливой войны в Азии не осквернял храмы. Подобным образом он вел себя и после взятия мятежных Фив – весь город был разрушен, но храмы остались нетронутыми (V. 10. 5–8).
Вполне ясные цели преследовал Филипп и в ходе своей малоазийской экспедиции[215]. Им были целенаправленно разрушены Никефорион (XVI. 1), место отправления династического культа Атталидов, а также не локализуемое точно святилище Афродиты (XVIII. 2. 2; 6. 4). Здесь налицо стремление нанести максимальный урон престижу своего противника – насколько циничный, настолько и логичный шаг в ходе военных действий.
В чем-то сходная ситуация прослеживается и с действиями Прусия II в 156–155 гг. до н.э. Ни о каком «умопомрачении» вифинского царя при непредвзятом анализе источника говорить, пожалуй, не приходится. Во-первых, разрушение Прусием того же многострадального Никефориона вполне можно рассматривать в рамках своеобразной «династической преемственности» – ведь Филипп V, насколько нам известно, приходился Прусию двоюродным дедом. Кроме того, Никефории были преобразованы в особенно крупный фестиваль Эвменом II после победы над отцом нынешнего царя Вифинии в 183 г.[216] до н.э., и потому нанесение урона храму, связанному с этим празднеством, Прусий II мог рассматривать как своеобразный идеологический «реванш». В-третьих, святилище Асклепия, где Прусием производились жертвоприношения, не было им разрушено. Наш историк об этом ничего не говорит: он лишь сообщает, что вифинский царь вывез из Асклепийона статую бога, изготовленную известным скульптором Фиромахом (XXXII. 27. 4–5). Вполне «политический» характер носили также действия Прусия, когда им были разрушены святилища Артемиды в Гиеракоме и Аполлона в округе Темноса (XXXII. 27. 12–13). Асилия первого из этих храмов, судя по всему, была провозглашена Атталидами (на это указывают эпиграфические материалы[217]), и Прусий тем самым косвенно действовал против своего врага. Кроме того, эти действия были предприняты им в тот момент, когда малоазийское эллинство, первоначально державшееся в стороне от вифинско-пергамского конфликта, стало склоняться к поддержке Аттала II[218].
Наконец, на насильственную реквизицию храмовых богатств (отметим – на собственной территории и в мирное время!) селевкидских царей Антиоха III и IV толкала крайняя нужда в деньгах. Помимо этого, Антиоху IV нужны были средства для проведения политики эвергетизма по отношению к греческим городам. Наконец, Антиоха Великого вынудила к этому необходимость выплаты контрибуции римлянам (так что Г. Бенгтсон даже считает именно их косвенными виновниками смерти царя)[219].
Как ни удивительно, но во «Всеобщей истории» нет никаких конкретных эпизодов, повествующих об актах святотатства со стороны карфагенян и «варваров», хотя неприязненное отношение Полибия к этим народам представляется бесспорным[220]. Но и тут, скорее всего, дело обстоит в слабой сохранности текста «Всеобщей истории». Кроме того, можно предположить, что для историка святотатство со стороны греков и других «культурных» народов – это предел морального падения; к варварам же и карфагенянам он не предъявляет столь строгого спроса ввиду их изначальной, с его точки зрения, неполноценности.
Наконец, стоит отметить еще один (и, возможно, самый показательный) факт. Греческий историк ни разу не обвинял в святотатстве Рим или Ахейский союз. Это представляется вдвойне примечательным с учетом того, что он в отдельных случаях не был чужд критики римлян. Так, он осуждал их за незаконный захват Сардинии[221], непорядочное отношение к некоторым эллинистическим государствам[222], отмечая по мере приближения к концу своего труда некоторый упадок римских нравов[223]. Но восприятие историком римлян как народа благочестивого и богобоязненного (III.112. 8 –9; VI. 56. 6–8), видимо, заведомо исключало возможные нелицеприятные оценки их действий, которые применительно к какому-либо другому народу наверняка квалифицировались бы как святотатство.
Так, говоря о взятии римлянами Сиракуз и отмечая большое количество захваченной добычи, Полибий не использовал ни одного термина, применяемого им в тех случаях, когда он говорил о разграблении храмов этолийцами, Филиппом, вифинскими царями или Селевкидами. Вместо этого он пустился в пространные рассуждения о том, какие богатства в захваченном городе допустимо присваивать победителю, а какие – нет (IX. 10. 1–14) Хотя осуждение римлян в том отрывке не вызывает сомнения[224], Полибий сводит всю критику римлян лишь к следующим двум обвинениям: 1) добыча, захваченная в Сиракузах, ничего не добавит к величию Рима и римлян, 2) большой размер награбленного может вызвать зависть и ненависть со стороны тех, у кого все это было украдено. Поскольку, наряду с захватом домашней утвари и «предметов народного достояния» (IX. 10. 14), речь ведется о картинах и статуях (12), вряд ли тут дело обошлось без разграблений храмов.
Вместе с тем, даже «официальный» римский историк Тит Ливий признавал, что при захвате Сиракуз «было явлено много примеров гнусной жадности, отвратительного неистовства» – cum multa irae, multa auaritae foeda exеmpla ederentur (XXV. 31. 9), добавляя, что добычи тогда было захвачено больше, чем впоследствии в Карфагене (XXV. 31. 11). Кстати, сложно представить, что при взятии главного города пунийцев (в чем сам историк принимал активное участие) дело обошлось без разграбления храмов. Тем не менее, подобных обвинений из уст Полибия не раздается[225].
Если же возвратиться к оценке деятельности Марцелла, то, по логике вещей, Полибий вполне мог бы сказать, что нелепая гибель этого римского военачальника в ходе рекогносцировки через несколько лет после взятия Сиракуз (X. 32. 1–6) была результатом мести богов за допущенное святотатство, но здесь он предъявляет римлянину обвинения совершенно иного рода[226].
Аналогичной представляется ситуация с поведением римлян после взятия ими Коринфа в 146 г. до н.э. Греческий историк отмечал только их небрежное грубое обращение с произведениями искусства и храмовой утварью (XXXIX. 13. 1–3), не использовав ни одного термина, относимого им к религиозным преступлениям. Но тут следует сделать оговорку, что отношение Полибия к этому событию дошло до нас только в пересказе Страбона (VIII. 6. 23). Кроме того, данные современных археологических исследований говорят, что большинство коринфских храмов было сохранено римлянами от разрушения[227], а римскому военачальнику Квинту Муммию, командовавшему римской армией в той кампании, было свойственно вообще уважительное отношение к греческим святилищам[228].
Таким образом, нельзя отрицать наличие довольно развитой системы взглядов Полибия на святотатства[229]. Греческий историк, бесспорно, осуждал этот вид военных преступлений, относя их к числу тягчайших. Об этом свидетельствует применяемая им терминология, довольно подробное описание таких эпизодов и их развернутая характеристика с точки зрения морали и нравственности. В связи с этим нам представляются спорными выводы некоторых современных исследователей, согласно которым историк был абсолютным атеистом[230]. Во-вторых, налицо явная субъективность в оценке описываемых Полибием случаев нечестия. Греческий историк все сводил к иррациональным, темным сторонам характера лиц, совершавших эти преступления.
Наконец, следующие положения можно в целом распространить и на отношение Полибия как к святотатству в частности, так и военным преступлениям как таковым. Критике подвергаются, как правило, лишь те государства или персоналии, которые противостоят римлянам и ахейцам. Полибий прослеживал взаимосвязь между нарушениями законов войны той или иной стороной и конечным итогом конфликта: историк хотел показать, что тот, кто совершает преступления на войне, рано или поздно будет наказан Судьбой за свои прегрешения. Стоит отметить, что, на наш взгляд, подобные рассуждения Полибия имели своей целью оградить и оправдать Рим (и, в какой то мере, Ахейский союз) от критики за противоправные действия и показать, что поражения врагов этих двух государств были закономерным и заслуженным наказанием за их преступления.
Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 156; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!