Случайность у греческих врачей
Возможно, что уже во времена Эмпедокла и Анаксагора случайность признавалась врачами-натурфилософами. Об этом есть свидетельство у довольно позднего (I век) доксографа (собирателя мнений), известного как Псевдо-Плутарх. Параграф "Почему у одних родителей дети похожи на них, а у других нет" начат у него фразой: "По мнению большинства врачей, дети получаются непохожими [на родителей] случайно и самопроизвольно (тюхикос кай автоматос), когда душа входит в семя мужское и женское" [Diels, 1879, c. 423]. Тут тоже плеоназм, но он фиксирует новый смысл слова тюхэ как синонима слова автоматон (самопроизвольность, беспричинность). К сожалению, нельзя сказать, о какой эпохе идет речь – далее дан взгляд Эмпедокла, но Псевдо-Плутарх не всегда располагал мнения в хронологическом порядке.
О случайности врачи думали не только в связи с наследственностью. Главное было в том, что при одинаковых симптомах и лечении один больной выздоравливает, а другой – нет. Книга Гиппократа "Прогностика" начата словами: "Мне кажется, что для врача самое лучшее – позаботиться о возможности предвидения", причем далее это предвидение трактуется без всякого элемента случайности, так, будто хороший врач при достаточном знании истории болезни может предсказать ее исход наверняка. Это характерно для раннего греческого мировоззрения (не различавшего судьбу и случай), но случайность то и дело просвечивает в конкретном материале.
|
|
|
Вот для примера "Афоризмы" Гиппократа: в целом они выдержаны в духе строгой причинности, но не все. Таков знаменитый первый афоризм: "Жизнь коротка, путь искусства долог, удобный случай скоропреходящ, опыт обманчив, суждение трудно...". Далее 31 афоризм (из 422) фиксирует отличие частого явления от редкого, в чем можно видеть первый подход к идее вероятности.
Наиболее для нашей темы важны 5 афоризмов Гиппократа (Афоризмы, I, 1; II, 19, 27, 52; III, 19), где изложено отношение автора к случайности. Там сказано, что "в острых болезнях нельзя дать совершенно верных предсказаний", что не следует доверять единичным неожиданным удачам и неудачам, что "болезни, конечно, являются всякие при всяких временах года", но каждое время имеет свои преимущественные болезни (дан их список). Видны первые проблески статистического взгляда на мир, а именно – зачатки статистического понимания вероятности. Увы, далее по этому пути Античность не продвинулась. Вероятным в древности именовалось лишь то, чему можно верить.
Случайность и вероятность у греческих философов
Вскоре после Гиппократа о смысле вероятности заговорили в кругу Платона. Платон сперва не жаловал ее: "И вместо того чтобы приводить неопровержимые доказательства, вы довольствуетесь вероятностью, а ведь если бы ... геометр стал пользоваться ею в геометрии, грош была бы ему цена" (Теэтет, 162 е), и противопоставлял истину правдоподобию (Федон, 92 d; Федр, 272 е).
|
|
|
Затем в Академии появился юный Аристотель, вскоре начавший исследовать логику. Он писал при этом, что полноценное знание о случайном невозможно, поскольку "если случайное [симбебэкос, т.е. привходящее] не есть ни то, что бывает большей частью, ни необходимое, то для него не может быть доказательства" (Вторая аналитика. I. 30, 25). Здесь мы видим сразу и что-то вроде определения (случайное – то, что происходит достаточно редко), и некое мнение – что знание о случайном (редком) должно неизбежно носить характер второсортного, в отличие от знания о вероятном (частом).
В греческом 3 слова обозначали вероятность: ейкос ( eikos), ейлогон (eylogon) и пифанотес (pithanotes), и все означали вероятность в смысле убедительности. Они впервые зафиксированы в текстах времен старости Эмпедокла и юности Сократа (т.е. веком позже, чем обозначения случайности), а затем, у позднего Платона и у Аристотеля – в том смысле, который ныне именуют логической вероятностью.
|
|
|
Понятия вероятности в сколько-то близком к нашему смысле древность не оставила, со случайностью вероятность связана не была. Что касается столь привычного нам феномена равновероятности, то он приводил греков в замешательство. Там, где не было оснований предпочесть один из вариантов, останавливалось не только их рассуждение, но, по их мнению, и само движение (Аристотель. О небе, В 13).
Но вернемся к Платону. По-видимому, вероятностная проблематика вошла в быт Академии, что видно по поздним диалогам Платона. <<Удивительным образом, вся космология платоновского "Тимея" строится исключительно на понятии вероятности ... Платон считает необходимым на каждом шагу указывать, ... что хотя боги и космос представляют собою бытие абсолютное, тем не менее мы-то, люди ... можем представлять себе космос только на основе более или менее вероятных умозаключений>> – писал А.Ф. Лосев [Секст, 1975, с. 13]. Здесь речь шла о так называемой логической вероятности – о степени подтверждения некоторого мнения разнородными аргументами.
Английский исследователь Вильям Гатри, автор самого подробного анализа греческой философии, полагал, что в своем последнем диалоге "Законы" Платон признал роль случайности в порождении мира [Guthrie, 1975, c. 95, 361]. В самом деле, вот как диалог закончен. Изложив желаемые законы государства, Платон усомнился в том, что их сможет проводить в жизнь Собрание (т.е. правительство), состоящее из реальных, а не из идеальных, людей, и вложил в уста Афинянина такой пассаж:
|
|
|
"Согласно поговорке, друзья мои, истина лежит посередине. Если бы мы захотели рискнуть всем государственным строем, нам надо было бы поступить так, как говорят игроки: либо выбросить трижды шесть, либо три простых игральных кости. Я хочу рискнуть вместе с вами...". И, напомнив свои взгляды на воспитание, провозгласил: "Пусть и члены нашего собрания будут у нас смешаны между собой с самым тщательным отбором и надлежащим образом воспитаны" (Законы, XII, 968 e, 969 b).
Комментаторы справедливо сочли пассаж неясным, но, по-моему, сюжет был не вполне ясен и 80-летнему автору. Ясно лишь, что он нёс случайностную нагрузку и предлагал усредняющую процедуру. Видимо, в Академии тогда сложилось что-то вроде игрового жаргона, на который Платон и перешел, не имея более точного языка. Он, пользуясь знакомой ученикам лексикой, предлагал нечто, о смысле чего мы можем лишь догадываться. По-моему, он неуверенно намекал, что будущих правителей придется выводить скрещиванием, словно породу скота(*). Замечу, что скрещивание – статистическая процедура, в которой вероятностный язык так же уместен, как в играх.
Чтобы закончить с античной вероятностью, надо вспомнить школу скептиков, отрицавшую возможность достоверного знания. Среди старших скептиков (-III век) нам интересны те, кто позже получил имя "пробабилисты" (Аркесилай и др.). Они полагали, что точное знание невозможно и что цель мудреца – наиболее вероятное (самое близкое к истине) знание(**); выступали против самого принципа логического обоснования истины – никакое доказательство, якобы, невозможно, ибо ведет в бесконечность: каждое доказываемое положение основывается на другом, это – на третьем и т.д. Но какие-то представления нужны, и приходится искать вероятные точки зрения [Богомолов, 1985, c. 301–302; Целлер, 1996, c. 203-205]. Речь тут опять шла не о случайных событиях, а о логической вероятности, но в то время это различие никому заметно не было.
В целом античный анализ случайности шел без попыток оценить вероятность наступления случайного события. Понимание вероятности как некоей меры случайности целиком принадлежит Новому времени. Однако, увлекшись вероятностями, Новое время надолго забыло о тех аспектах случайности, которые не связаны с вероятностью.
Смешение различных пониманий вероятности продолжается до сих пор; и до сих пор бытует тот же, что у пробабилистов, прием: вместо поиска логических схем ссылаться на случайность и вероятность; особенно грешат этим космологи (антропный принцип) и дарвинисты (принцип отбора случайных вариаций).
1-3. Анализ случайности, не требующий понятия "вероятность"
Подробнее всего Аристотель рассмотрел случайность в "Физике" (книга 2, главы 4–6). К сожалению, этот труд, как и многие другие, является лишь записью лекций Аристотеля, причем видно, что писавшие плохо понимали лектора, так что текст распадается на слабо увязанные афоризмы, иногда противоречащие друг другу. Однако можно уверенно различить такие понятия, как случай (тюхэ) и самопроизвольность (то автоматон): "оба – и случай и самопроизвольность – как было сказано, суть причины по совпадению" (197 а 35), но "случай есть причина по совпадению для событий, происходящих по выбору цели" (197 а 6), тогда как самопроизвольно то, что совершается "не ради случившегося, [но] причина чего лежит вовне" (197 b 19). То есть слово "случай" относится только к тому, что сознательно выбрано, и "ни неодушевленная вещь, ни животное, ни ребенок ничего не делают случайно, так как они не обладают способностью выбора" (197 b 7). Самопроизвольное, наоборот, свойственна и животным, и вещам. Замечу: наше нынешнее словоупотребление почти противоположно (и ребенку в свободе выбора мы не отказываем), но само аристотелевское разделение терминов сохраняет смысл поныне, чем мы далее не раз воспользуемся.
Любопытны и приводимые Аристотелем мнения. Например: "Есть и такие, которые причиной и началом нашего Неба (мироздания – Ю.Ч.) и всех миров считают самопроизволюность" (196 а 25); здесь имелись в виду атомисты. Или: "Есть и такие, которым случай кажется причиной, только неясной для человеческого разуменья, будучи чем-то божественным и сверхъестественным" (196 b 6–7).
Затем Аристотель обратился к анализу роли случайности в природе. Исследуя своих предшественников (в основном – Эмпедокла и Демокрита), Аристотель сформулировал три точки зрения на случайность: 1) то, о чем говорят "это случайно", но что на деле имеет определенную причину; 2) мир возник случайно, но затем всё протекает по регулярным законам; 3) случайность как недоступная пониманию закономерность. Гатри отмечал, что для греков была очевидна "естественная необходимость, присущая каждому отдельному предмету", тогда как "их столкновение может быть случайно, хотя вызывается необходимостью". А третью точку зрения Гатри иллюстрировал вышеупомянутым изречением Демокрита: "Люди выдумали случайность, чтобы оправдать свою глупость" [Guthrie, 1965, c. 164, 419]. Последней идее, довольно поверхностной, суждена была долгая жизнь.
После смерти Платона, покинув Афины, Аристотель сменил и круг научных интересов – вместо логики и физики занялся зоологией. Описывая органы тела, он задался вопросом о назначении каждого из них. Роль селезёнки была ему неизвестна (ходячее тогда представление о ней как об источнике "черной желчи" он, видимо, отвергал), и Стагирит привлек, как мы бы сейчас сказали, соображения симметрии: "Всё возникает в двойном числе. Причиной является разделение тела, которое, будучи двойственным, стремится к единому началу: имеется ведь верх и низ, перед и зад, право и лево ... А относительно печени и селезенки по праву можно недоумевать. Причиной этого – то, что у животных, имеющих селезенку в силу необходимости, она покажется как бы побочной печенью; у имеющих же ее не по необходимости" она "чрезвычайно малая, как бы для отметки". Далее, "так как печень расположена больше на правой стороне, то [на левой] возникла селезенка, так что она в известной мере необходима для всех животных, но не очень". Это странное (в устах логика) заявление тут же кристаллизовано в парадокс: "Селезенка присуща животным, имеющим ее, в силу случайной необходимости (ката симбебэкос екс ананкэс)" (О частях животных, 670 а 31).
Случайная необходимость здесь – реализация некоторого вполне определенного (неслучайного) правила, но правило может быть как реализовано в данном объекте, так и не реализовано, и в этом состоит случайность. В такой экстравагантной форме Аристотель подошел к проблеме плана строения организма, живо обсуждаемой биологами поныне. То есть, закон может быть реализован так, а может иначе – случайным образом, но каждая реализация может приводить только к своему необходимому итогу. Приведу аналогию с нашей наукой: молекула воды может как диссоциировать, так и нет, но сама диссоциация возможна лишь на протон и гидроксил, а не на что-либо иное.
Близкое понятие отметил Гатри, описывая отношение греков к случайности: это – "необходимая случайность" (ананкайя тюхэ). Сперва оно попало в речь трагиков (Софокл, Еврипид), а затем – в диалог Платона (Законы, 806 а). Для Гатри это – свидетельство архаичности эллинского мышления, которое плохо отличало судьбу от cлучая и которое нам трудно понять [Guthrie, 1965, с. 164], но, по-моему, тут можно сказать большее. А именно, случайность ограничена рамками необходимости и наоборот – необходимость ограничена рамками случайности. Это понимание случайности целиком перешло в нынешний вариант номогенеза – см. главы 9 и 10.
Следующим после Аристотеля исследователем случайности был Эпикур. По его определению, "случайные свойства (симптомата) не имеют ни природы целого, которое мы, беря его в совокупности, называем телом, ни природы свойств, постоянно сопутствующих ему, без которых нельзя представить тело" (Письмо к Геродоту, 70). Едва ли не первым он прямо заявил, что предсказания оправдываются из-за "случайного совпадения обстоятельств" (ката синкюрэма гинонтай) (Письмо к Менекею, 115). По словам Цицерона (О границах добра и зла, I, 6), Эпикур "заявил, что атом якобы чуть-чуть отклоняется" в своем движении, отчего и "возникают сплетения, сочетания и сцепления атомов между собой, и в результате образуется мир и всё, что в нем содержится". Тем самым, более древняя идея (о том, что наблюдаемое разнообразие вызвано случайным взаимодействием неслучайных процессов) дополнена: случай получил первичный, онтологический статус.
Можно подумать, что, как и ранние философы, Эпикур обожествлял случай, но это не так: "Случай (тюхэ) мало имеет отношения к мудрому: все самые большие и самые главные дела устроил разум" (Главные мысли, XVI). Этим эпикуров атомизм выгодно отличался от демокритова, где хоть и отрицалась случайность, но тезис о бесцельных столкновениях атомов порождал у читателя мысль об основополагающей ее роли.
Атомизму Эпикура посвящена огромная литература, и мнения предельно различны: от уверенности, что весь он был "поверхностным просветительством" [Виндельбанд, 1902, c. 284], до заявления, что "нельзя умолчать о поразительном совпадении принципиального содержания идеи Эпикура – Лукреция о спонтанном отклонении с так называемым "соотношением неопределенности" современной физики" (С.И. Вавилов, в книге [Лукреций, 1947]). Что касается взглядов самого Эпикура, то его "отклонение" (паренклизис) известно, кроме реплик Цицерона, лишь от доксографов, едва упомянувших, что отклонение порождает "дрожание" (палмос) и "отскакивание" (апопалмос) атомов [Diels, 1879, c. 311]. Остальное додумано комментаторами.
Случайность у римлян
Немногим полнее осветил отклонение (clinamen) атомов Лукреций:
Собственным весом тела изначальные в некое время
В месте неведомом нам начинают слегка отклоняться,
Так что едва и назвать отклонением это возможно.
Если ж, как капли дождя, они вниз продолжали бы падать,
Не отклоняясь ничуть от пути в пустоте необъятной,
То никаких бы ни встреч, ни толчков у начал не рождалось
И ничего никогда породить не могла бы природа (II, 218).
Тему малых отклонений блестяще развил современник Лукреция неопифагореец Нигидий Фигул: "Повернув гончарное колесо с такою силою, с какою в состоянии был это сделать, он во время кружения его прикоснулся к нему два раза черною краскою с величайшею скоростию как бы в одном и том же месте. Когда движение колеса прекратилось, сделанные им знаки были найдены... на немалом расстоянии один от другого. Так точно, сказал он, при известной быстроте небесного круговращения, хотя бы один [заказчик гороскопа – Ю.Ч.] после другого рождался с тою же скоростию, с какою я два раза прикоснулся к колесу, это делает большую разницу в пространстве небесном; от этого, пояснил он, оказывается весьма значительное различие в нравах и случайностях жизни двойней" (Августин. О граде Божием, кн. V, гл. III).
Это – единственная в древности попытка, какая мне известна, связать случайность и механику. Лишь через две тысячи лет та же мысль повторена и развита в "рулетке Пуанкаре" (о ней см. гл. 6).
Поздняя античность оттачивала формулировки случайности. Например, "делом случая называют то, что не имеет никаких причин или происходит не в силу какого-нибудь разумного порядка; а делом судьбы – то, что случается в силу некоего неизбежного порядка, вопреки воле Божией и воле людской" (Августин. О граде Божием, кн. V, гл. I). Многие из тогдашних формулировок дожили в науке до ХХ века. Их анализ в связи с биологией см. [Берг, 1977, с. 52–77; 108–110; 179–181].
Римский неоплатоник Порфирий, комментируя логику Аристотеля, ввел (около 270 г.) систему классификации признаков, известную как "древо Порфирия", в которой любой объект имеет пять типов свойств – признаки рода и вида, видовое отличие, собственный признак и несобственный (случайный) признак [Богомолов, 1985, c. 333]. Здесь случайное (привходящее, accidentia) есть свойство, которое может как быть у объекта, так и не быть, не меняя этим его отношений к другим объектам (пример: лысина).
Объясняя через 250 лет Порфирия, последний римский философ Северин Боэций писал: акцидентальные различия "производят только инаковость (alteratio), но не создают чего-либо другого", а собственные (субстанциональные) отличия "не только изменяют вещь, но и делают ее другою (aliud)" [Боэций, 1990, с.79].
Мысль Боэция важна до сих пор. Если бы биологи в массе своей умели проводить это логическое разграничение, вряд ли мог бы, например, возникнуть дарвинизм. Ведь его основное положение утверждает, что наблюдаемые различия между особями одной популяции являют собой материал (и притом неограниченный) для эволюции; т.е. индивидуальным случайным вариациям (акциденциям) приписан субстанциональный статус. На этот изъян критики указывали много раз, но Чарлз Дарвин и его сподвижники, судя по всему, просто не поняли, в чем дело. (В наше время говорят, что дарвинистов больше интересуют различия между организмами, чем сами организмы – итог господства статистического подхода к природе – см. гл. 5.)
Около 400 года блаженный Августин описал свою беседу с врачом, "стариком острого ума", который отвергал возможность предсказания будущего, а на вопрос, почему предсказания астрологов часто сбываются, отвечал, что "это делается силою случая, всегда и всюду действующего в природе", причем давал этому два совсем различных объяснения. Первое: "Если человеку, гадающему по книге поэта ... часто выпадает стих, изумительно соответствующий его делу, то можно ли удивляться, если человеческая душа по какому-то побуждению свыше ... изречет вовсе не по науке, а чисто случайно то, что согласуется с делами и обстоятельствами вопрошающего". Второе: "Предсказатели не знают того, что произойдет, но, говоря о многом, натыкаются на то, что действительно произойдет" (Августин. Исповедь. IV, 7; VII, 8). Первая позиция по сути отрицает случайность. Наоборот, второе объяснение врача на ней основано, но это вовсе не привычная нам случайность, имеющая частоту повторений, а случайное "побуждение свыше". (В наше время тут любят говорить о предпочтении или предрасположении.) Августин стал "наблюдать за близнецами", чтобы убедиться, что идентичные условия рождения не дают идентичности судеб. Увы, вместо изложения этого статистического наблюдения, Августин лишь напомнил о различии судеб Исава и Иакова, библейских близнецов (там же, VII, 10), – исход реального наблюдения его не интересовал. Средневековье вступало в права.
Позже Августин бросил мельком: "мы знали близнецов, которые не только различались своею деятельностью... но и болезням подвергались различным". Теперь он полагал, что если предсказания сбываются, то – "по тайному внушению недобрых духов", т.е. опять стал отрицать случайность (О граде Божием, кн. V, гл. II, VII).
Через сто лет Боэций, "последний римлянин", изложил (в тюрьме, в ожидании казни), самую яркую и точную формулировку античного взгляда на случайность [Боэций, 1990, с. 274-275]. В нынешних терминах она звучала бы так: случайность – не подлинное явление, а результат скрещения независимых друг от друга процессов, каждый из которых имеет вполне определенную (неслучайную) причину. Такое понимание случайности (восходящее, как мы видели, к Аристотелю) широко распространено до сих пор, но в наше время уже не является общепризнанным, поскольку, как мы узнаем в главе 5, понемногу распространяется понимание многоплановости феномена случайности.
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 227; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!