Как собирают грибы и чернику,

И приносила домой в подоле

Осколки ржавые бомб тяжелых. (268)

Этот эпизод звучал бы почти идиллически, если бы не его историческая подоплека. Маленькая героиня поэмы не знала, что живет не только не в сказочном государстве, но даже и не в той победительнице-стране, которая выполняла завет Петра «ногою твердой встать при море». Для дочери морского офицера А. Горенко, внучке героя Севастопольской обороны это было отчетливым напоминанием о позоре поражения в Крымской войне полувековой давности, которое, видимо, перекликалось с известиями о поражении в Русско-японской войне («Непременно 9 января и Цусима – потрясение на всю жизнь, и так как первое, то особенно страшное» [44, т. 2, c. 279]. «…у меня невольно сжималось сердце от воспомин<аний> о Цусиме – этом <…> первом ужасе моего поколения и чего я не сумела выразить в поэме “У самого моря”» [233, с. 189]). В поэме эти далекие планы соединяют следующие слова:

И говорила сестре сердито:

Koгда я стану царицей,

Выстрою шесть броненосцев

И шесть канонерских лодок,

Чтобы бухты мои охраняли

До самого Фиолента. (269)

Девочка в мечтах видит себя царицей, которая будет «беречь воду и землю» и никого не станет обижать. В её полудетском сознании история легко переплавляется в сказочный сюжет со счастливым концом: «Боже, мы мудро царствовать будем...» Представляется важным, что первое упоминание о царстве не содержит речи о царевиче, что можно считать ключом к пониманию этого образа. В сказке девочка могла стать царицей только вступив в брак с царевичем. Это соответствует характеру романтического героизма, цель которого «приводить в порядок земные дела, применять это высшее, в себе и для себя значимое, к существующему миру и делать его значимым в земных делах» [151, т. 2, с. 239]. Гибель «царевича» рушит весь детский, сказочный, уютный и надежный мир. Можно сказать, что именно в момент его появления сказка кончается. Это отчетливо обозначено у Ахматовой как момент пробуждения, которое страшнее сна: «Долго я верить себе не смела, / Пальцы кусала, чтобы очнуться...» (274).

Можно понять, что события 1914 года («железный шаг войны») послужили внешним толчком, оживившим совсем не забытые потрясения ранней юности. Это тем более вероятно, что 1905 год был для Ахматовой началом событий, тяжелых и памятных в нескольких отношениях. В том году распалась семья родителей, затем, в 1906 году, от туберкулеза умерла старшая сестра Инна. В это же время Аня Горенко переживает первое серьезное увлечение студентом Петербургского университета В. В. Голенищевым-Кутузовым, которое, судя по всему, оставалось совершенно безответным. Страдания усугубляются невозможностью даже увидеть любимого: после расставания родителей она живет в Евпатории, а затем в Киеве, тщетно мечтая о поездке на север. Тогда же Николай Гумилев несколько раз, в отчаянии от безответной любви к ней, покушается на самоубийство, что производит на нее крайне тягостное впечатление. В конце концов, Анна соглашается стать его женою, но это решение, видимо, связано для нее с полным отречением от надежд на счастье, и она несколько раз пытается отказаться от этого шага. Все перечисленные события могут объяснить эмоциональную окрашенность поэмы. Однако они не имеют никаких соответствий в сюжете и образах поэмы.

Особенно странно выглядит фигура царевича. Отождествление этой фигуры с Б. Анрепом ничего не проясняет в тексте поэмы [418, с. 172]. Ахматова могла называть его царевичем и в разговоре с А. Хейт, и в стихах (рассмотренное выше «Нет, царевич, я не та…» обращено тоже к нему), но в трёх десятках стихотворений, посвящённых этому несомненно достойному внимания лицу, речь идёт об отношениях между мужчиной и женщиной, в поэме же «У самого моря» маленькая героиня едва успевает увидеть смерть неизвестного, которого она принимает за царевича. Этот персонаж – неясная мечта, которая обретает конкретность лишь на один трагический миг.

Отметим одно важное обстоятельство. Мечта героини разрушена, но не обесценена. Сюжету свойственна романтическая двуплановость. Он может быть прочитан «со стороны» как история наивной веры и первого жизненного разочарования (девочка поверила предсказанию цыганки, но вместо встречи с царевичем ей пришлось стать свидетельницей смерти неизвестного юноши). Однако в глазах героини-рассказчицы сказочный царевич реален, он гибнет, но быть царевичем от этого не перестаёт. В финале ахматовской поэмы героиня кажется умирающему птицей, и к ней он обращает свои последние слова.

Здесь прямая противоположность ультраромантической иронии в «Балаганчике» Блока (1906), где каждое упование опровергается и обессмысливается всеми поворотами действия. Мистики ждали смерть – пришла молодая девушка. Пьеро ожидал идеальную возлюбленную – она оказалась неверной простушкой. Арлекин собирался похитить красавицу – она обернулась картонной куклой. Автор собирался соединить влюблённых – но и это не удалось. Жизнь обманывает всех без исключения, да они и сами обманывают себя: устремление навстречу небесной лазури выражается шутовским прыжком в окно, вдобавок и окно оказывается всего лишь бумажной декорацией. Знак неистинности происходящего задаётся самим названием «Балаганчик». Игра подчёркнуто снижена. Все романические иллюзии разного уровня осмеяны. Жизнь жестоко разбивает мечты в обоих произведениях, но в поэме Ахматовой иной уровень трагизма, потому что в финале погиб настоящий царевич. Он – воплощение представлений более прочных, чем романтические стереотипы.

Из-за отсутствия традиционных сказочных мотивов этот персонаж поэмы невозможно сравнивать ни с каким царевичем фольклорной или литературной сказки. Это побуждает обратиться к истокам более древним – к архетипам царя и царевича, сложившимся ещё в древних синкретических культурах. Архетипы являются универсальными структурами именно благодаря своей древности. Сказка для них – не колыбель, а пристанище, куда они приходят после жизни, интенсивно прожитой в ритуалах и мифах.

Царевич в поэме Ахматовой имеет две ипостаси: это предполагаемый будущий царь и лишь в связи с этим предполагаемый жених героини. Обе ипостаси восходят к архетипу царя-жреца, функции которого, как известно, состояли в поддержании связи между миром людей и миром природы. И его брак, и его смерть наделялись свойствами магического воздействия на судьбы мира и людей, приобретали сакральный характер. По лапидарной характеристике О. Фрейденберг, «царь есть жених и бог» [627,c.81].

Хорошо известный в истории культуры обычай умерщвлять постаревшего царя [628] имел своей целью воспрепятствовать полному угасанию его жизненных функций – победивший соперник олицетворял воскрешённую царственную силу и, вступая в брак, воздействовал на обновление производительных сил природы. Эта схема легко прослеживается в пушкинской «Сказке о мёртвой царевне...»: злая царица постоянно ждёт от зеркальца подтверждения своей красоты – начало увядания предвещает ей скорую гибель. Однако ни мифологический, ни сказочный царь не должен гибнуть помимо этих условий.

Не менее распространённым является сюжет временной смерти центрального персонажа сказок и мифов, как правило – юного (хотя и не всегда, но часто именно царевича) – как отзвук обряда инициации. Те же закономерности можно обнаружить и в сюжетах, связанных с изображением многих богов (например, Осирис, Инанна, Дионис, Один). В сюжетах, где действующими лицами являются боги, к мотиву смерти и воскрешения как реминисценции обряда инициации присоединяются мотивы календарного обновления природы. (В сказке Пушкина «О мёртвой царевне…» через испытания проходит не только королевич, но и царевна. Брак юной пары – это торжество обновляющейся жизни).

Наиболее известное исключение из этого правила – странная гибель Бальдра, светлого юного бога германо-скандинавской мифологии. Она связана с эсхатологическими мотивами: Бальдр сможет воскреснуть только после гибели всего мира, когда начнётся совершенно новый сюжет существования Вселенной. В конце XIX – начале XX вв. популярность германо-скандинавской мифологии в Европе благодаря Вагнеру и Ницше была высокой. На этом фоне трансформация мифологемы о гибели царя-жреца может рассматриваться и как выражение общих разочарований эпохи, вариация на тему «гибели богов», провозглашённой Ф. Ницше. В 1910-е годы ощущение близкой катастрофы, гибели мира буквально носилось в воздухе, было общим настроением искусства Серебряного века. Таким образом, сюжет о гибели царевича можно рассматривать и как символическое выражение эсхатологических предчувствий.

Однако этот вывод ещё не позволяет ответить на все вопросы, возникающие при чтении поэмы. Бальдр погиб из-за коварных происков бога Локи. В поэме Ахматовой нет злодея-убийцы. Причины гибели царевича в поэме остаются неясными. Выражение Блока «уравнение с десятью неизвестными», видимо, относится к странному трагическому финалу поэмы. Отсутствие в сюжете прямых мотивировок гибели столь значительного персонажа побуждает искать причины хотя бы косвенные.

Как известно, В. Я. Пропп в своей работе «Исторические корни волшебной сказки» отнес весь жанр волшебной сказки, ее метасюжет, к обрядам инициации [488]. Сказочное странствие героя (полное испытаний, включающее временную смерть, но завершающееся по традиции свадьбой), явно воздействует на характер ожиданий читателей поэмы «У самого моря». В большинстве случаев сказочная невеста изначально наделена необходимыми достоинствами, которые проверке и испытаниям могут и не подвергаться. Более того, она сама в сюжете волшебной сказки может подвергать царевича испытаниям и даже ставить на грань гибели. Это побуждает некоторых исследователей предполагать, что у Ахматовой в его смерти виновата героиня.

Современная ремифологизация культурного сознания проявляется в некоторых трактовках сюжета в духе почти средневековой морали: раз героиня поэмы общалась с цыганкой, да еще вышедшей из пещеры (что может символизировать инфернальность), – значит, она и сама сделала шаг навстречу этим дьявольским силам. При таком освещении самым роковым обстоятельством выглядит эпизод, в поэме описанный с радостной интонацией – услышав от гадалки волнующее предсказание, героиня поэмы не знает, как ее отблагодарить: «Я отдала цыганке цепочку / И золотой крестильный крестик» (270). В глазах некоторых исследователей это выглядит как отказ от христианства, вступление в союз с чернокнижием, и в таком случае гибель царевича оказывается вполне заслуженной карой за кощунственное отречение от всего святого.

Однако такая трактовка оказывается несостоятельной, если учесть, что цыгане в европейских странах традиционно принадлежат к христианской культуре [203, с. 37]. Несмотря на ореол таинственности, окружающий их быт и обряды, в России они вполне «православны» – это известный факт, и игнорировать его нельзя. В таком случае поступок героини не только не содержит ничего кощунственного, но приобретает символический и возвышенный характер. Дарение креста в христианских традициях и, кстати, в стихах самой Ахматовой равнозначно братанию. Она писала в стихотворении 1913 «Чёрная вилась дорога…»: «Медный крестик дал мне в руки, / Словно брат родной» (88). А то обстоятельство, что юная героиня не пожалела золотого крестика, который на нее когда-то надели при крещении, свидетельствует о ценности сообщенного цыганкой пророчества и, в равной мере, о чистоте и силе чувства благодарности, испытываемого героиней к доброй вестнице.

Нет ли здесь противоречия? Ведь предсказание не принесло счастья. Может быть, это даёт основание все же рассматривать цыганку как коварную обманщицу? Однако двусмысленность любых гаданий и безграничная широта их истолкований не были новостью уже в античной культуре, и эту банальную истину юная героиня поэмы не приняла во внимание, видимо, из-за своей ранней молодости. А вот автор, сама Ахматова, на этот счет особых иллюзий не питала. «О нем гадала я в канун Крещенья» (26), – вздыхала она о жестоком возлюбленном в одном их ранних стихотворений. В других случаях сама её лирическая героиня предстаёт как цыганка с горькой судьбою («Где, высокая, твой цыганенок?», «Нет, царевич, я не та…»). В поэме цыганка – персонаж эпизодический, её функция служебная. Сама жизнь обманывает героиню поэмы. Цыганка же выступает не носительницей инфернального начала, а скорее романтически таинственной вестницей судьбы: «Ни красотой твоей, ни любовью – / Песней одною гостя приманишь» (270).

В пользу такого понимания встречи с цыганкой говорит и другой штрих. Когда героиня поэмы, думая, что царевич уже близко, мысленно собирается в путь, она решает: «Библию нашу дома оставлю» (272). Мечта о царстве у неё связана не только с устроением справедливого мира, но и с утверждением христианских святынь: «Боже, мы мудро царствовать будем, / Строить над морем большие церкви…» (272). И упоминание о Библии в этом контексте свидетельствует, какое значение эта книга представляет для девочки: это всё, что у неё есть, о чём она вспоминает, это семейная святыня, и оставить ее она собирается самому близкому пока человеку – сестре.

Кстати, если говорить о приеме двойничества в поэме «У самого моря», то он, конечно, вполне отчетливо проявляется в связи с образом Лены, сестры героини: «Были мы с сестрой однолетки / И так друг на друга похожи, / Что маленьких нас различала / Только по родинкам наша мама». Сестра, которая с детства «ходить не умела, / Как восковая кукла, лежала» (272), – воплощает христианское смирение и любовь к Богу, все свои дни проводит за работой для церкви, вышивая плащаницу. Любопытно, что это единственный персонаж поэмы, имеющий имя, и, соответственно, право претендовать на наиболее конкретное восприятие читателями. Её функция в поэме не вызывает никаких сомнений. Она – двойник, близнец героини, между ними всегда и во всем царит полное согласие, за исключением единственного эпизода, связанного с чудом сочинения песни, в которое Лена не смогла поверить. Но в остальном у них как бы «две половины одной души» (выражение из письма Ахматовой об отношении её сестры к поэзии А. Блока) [19, с. 442]. В отношении к Богу у них нет никаких разногласий. Полностью занята мыслями о нем та из сестер, для которой закрыта возможность иной жизни. Героиня поэмы с её детски наивной верой отличается лишь тем, что вмещает в себя ещё и любовь ко всему огромному миру со всеми его населяющими существами. Но она всей душой устремлена к добру, оно для нее неотделимо от христианства. Подтверждением такой трактовки могут служить и несколько строк в одной из последних записных книжек А. Ахматовой, заполнявшейся с 1964 по 1965 год:

«В поэму “У самого моря”

Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 279; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 16 17 18 19 202122 23 24 25 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!