Романтическая поэма “У самого моря”: история и миф
Поэма Анны Ахматовой «У самого моря» может быть названа одним из наименее прочитанных её произведений. Написана она была в 1914 и впервые опубликована в 1915 году в журнале «Аполлон». В 1917 вошла в сборник стихов «Белая стая». История девочки, ждавшей сказочного царевича на берегу Черного моря, увидела свет в пору первой мировой войны, в преддверии грозных революционных потрясений, которые вскоре резко изменили круг вопросов и тем, занимавших критиков и литературоведов.
А между тем значительность этого произведения не вызывает сомнений. Сохранилось письмо Блока к Ахматовой, выражающее непосредственное впечатление от знакомства с поэмой. Он пишет о том, что нередко, читая стихи вполне правильные, даже безупречные, испытывает тоску, начинает сомневаться в самом смысле существования поэзии. «Прочтя Вашу поэму, я опять почувствовал, что стихи я все равно люблю, что они – не пустяк, и много такого – отрадного, свежего, как сама поэма. <…> не надо мертвого жениха, не надо кукол, не надо “экзотики”, не надо уравнений с десятью неизвестными; надо еще жестче, неприглядней, больнее. – Но все это – пустяки, поэма настоящая, и вы – настоящая…» [44, с. 454]. Сама Ахматова не оставила никаких комментариев к этому высказыванию, да и вообще мало писала о поэме «У самого моря».
Известная статья о её творчестве написана Н. В. Недоброво в 1914 году, до того как поэма была опубликована. Выход статьи задержался до 1915 года (здесь сказались обстоятельства военного времени), и критик смог добавить в качестве примечания несколько строк о том, что недавно появившаяся поэма «У самого моря» полностью подтверждает наблюдения, сделанные на материале лирики.
|
|
|
Возможно, это повлияло на позицию Б. М. Эйхенбаума, высказанную в монографии о творчестве Ахматовой в 1923 году: «Несмотря на свое тяготение к сюжету, Ахматова пока не вышла за пределы малых форм. Её поэма “У самого моря” – скорее свод ранней лирики, чем самостоятельный эпос» [687, c.146]. Несмотря на текстуальную близость высказываний, Недоброво и Эйхенбаум взглянули на поэму с противоположных позиций. Первого волновало определение сути ахматовской поэзии, и он был рад, что новое произведение соответствует характеристике, которая была дана как бы «на вырост». Второй же свой подход подчеркнуто формализовал.
В это время у критиков было широко распространено мнение, что лирика Ахматовой – это своеобразный интимный дневник. Б. М. Эйхенбаум в своей книге слегка возразил против столь упрощенного понимания, увидев здесь «прием, контрастирующий с абстрактной лирикой символистов» [687, c.146]. Однако формулировка «роман-лирика», которой он обозначил «обрастание лирической эмоции сюжетом», не опровергла, а скорее закрепила уже существовавший наивно-биографический подход. Отметим, что Ахматова в записных книжках спокойно упомянула применительно к своей ранней лирике выражение «жанр лирического дневника». Для неё разница между дневником и жанром дневника была сама собою разумеющейся.
|
|
|
Но до сих пор инерция, чуть ли не столетней давности, отношения к поэзии Ахматовой как к интимному дневнику побуждает исследователей и комментаторов вновь и вновь разыскивать прототипы и впечатления, долженствовавшие, по их мнению, проявиться в образной ткани произведения. Интерес при этом сводится к тому, как отразились в поэме отношения между Аней Горенко и Колей Гумилевым: с одной стороны, Гумилев в её глазах «не царевич», но он ведь был не младше, а старше…
Ахматова умела разговаривать с каждым собеседником на том языке, на котором к ней обращались. По свидетельству А. Хейт, она сознавалась, что поэма – «отдалённое эхо» их отношений с Гумилевым [636, с. 31]. Смысл этого высказывания в том, что отношения не «отразились», а преобразились в поэме. По Гегелю, в лирике «…внешние происшествия должны быть как бы объяснением внутренней ситуации души» [151, т. 3, с. 501]. Но притягательность личности поэтессы, усиленная суггестивным воздействием стихов, была столь мощной, что и собеседники, и комментаторы до сих пор пытаются разгадывать загадки биографии, вместо того, чтобы попытаться понять язык поэзии.
|
|
|
Не объясняет смысл поэмы запись, сделанная Лукницким после беседы с Ахматовой 2–3 марта 1925 года: «Царевичем из поэмы “У самого моря” А. А. предсказала себе настоящего “царевича”, который явится потом». Это писал взрослый человек, но ведь проглядывает любопытный юнец, который не хочет, чтобы сказку перестали рассказывать, и не успокоится, пока не узнает, «а что было потом». Не объясняет ничего и запись, примерно через полвека сделанная Амандой Хейт: «Спустя пять лет после её шестнадцатилетия к “приморской девчонке” приходит понимание того, что ей не дождаться своего царевича, и она решает связать свою судьбу с влюбленным в нее “сероглазым мальчиком” и уехать с ним на север» [636, c.31]. – Как здесь не улыбнуться вечному, как мир, интересу барышень всего света к историям о замужестве?
Но вот комментарии к поэме, которые находим в современном, претендующем на солидность шеститомнике Ахматовой. Здесь и сообщение о том, что однажды «мимо древнего Херсонеса проплывала императорская яхта, чтобы доставить царскую семью в Ливадийский дворец. И, конечно же, все малочисленные обитатели побережья встречали и провожали корабль, везущий царских детей» [40, с. 385–386]. Помилуйте! Успел ли несчастный царевич Алексей появиться на свет? Героине поэмы примерно 12 лет. Если действие происходит в 1901 – то кто мог знать, что он родится через два года? И если даже героине 14 лет, то научился ли наследник престола ходить и разговаривать, чтобы хоть издали пленить воображение юной гимназистки? Да и верноподданнические восторги в семье, где отец увлекался идеями Н. Г. Чернышевского, а мать «участвовала в народовольческом движении, была знакома с Верой Фигнер» [663, с. 20], весьма сомнительны.
|
|
|
Зато рядом сообщается еще один факт. Оказывается, сын художника Верещагина примерно тогда же видел, как некий смелый пловец едва не утонул в Херсонесской бухте при сильном волнении моря, но, к счастью, был спасен неизвестным рыбаком. Спасён или утонул? Однако комментатору приведенных оснований достаточно для теоретического обобщения: «События – первооснова эпоса, да и сама лирика Ахматовой всегда событийна, обращена к событию. А эпос склонен к мифологизации» [40, с. 385]. Это положение удивительно некорректно. Никогда – ни в древние времена, ни в новейшие – миф не был порождением произвольной фантазии. А комментарий, предлагаемый С. Коваленко, явно призван поразить воображение совсем наивного читателя: мимо Херсонеса однажды проплывала императорская яхта; однажды там едва не утонул некий пловец. Точно нельзя сказать, заметила ли Аня Горенко эти происшествия. Но спустя примерно двенадцать лет Анна Ахматова все это мифологизировала, и получилась отличная поэма. А что же Гумилёв? – «Ахматова не раз говорила, что это история её любви с Гумилевым. Однако уже здесь проявился принцип двойничества в отношении Ахматовой к образу и прототипу. Сероглазый мальчик одновременно и Гумилев, который был на три года старше Ахматовой, и кто-то другой из адресатов ее ранней лирики» [40, с. 477]. Итак, это история любви, только благодаря таинственно проявившемуся «принципу двойничества» она мифологизировалась?
«Сероглазый мальчик» в поэме Ахматовой не двоится и не троится. Он выглядит вполне единичным, конкретным и реальным персонажем. Более того, именно единичность и конкретность этого образа являются его важнейшими качествами. Образ дан через подробности, через уточнения: «Сероглаз был высокий мальчик, / На полгода меня моложе. / Он принес мне белые розы, / Мускатные белые розы». Здесь не названо ни одной отрицательной черты, но уже в этом описании содержится приговор чувствам юного поклонника. «Сероглазый мальчик» – воплощение бытовой реальности, которая по определению не может совпадать с идеалом, с мечтой. Этим и объясняется ответ его несостоявшейся невесты: «И мне стало обидно: «Глупый! – / Я спросила: Что ты – царевич?» (269).
Если мы даже найдем точный список всех знакомых Ани Горенко в предполагаемую пору, это ничего не прибавит к пониманию поэмы. Присутствие этого персонажа означает, что ждёт не любви вообще, а любви совершенно особенной.
Биографическая основа поэмы нужна, чтобы понять специфику преображения действительности романтической поэтикой.
Несколько лет подряд семья проводила лето в Севастополе (отец был морским офицером), и Ахматова самым сильным впечатлением детства называла Стрелецкую бухту и древний Херсонес. На склоне лет она высказывала озабоченность, понятно ли из текста поэмы, что её героиня не взрослая девушка, а ещё совсем ребенок, девочка лет двенадцати. Вспоминая себя в этом возрасте, Ахматова нашла достаточно выразительные определения: «языческое детство», «дикая девочка». Комментаторы поэмы нередко цитируют отрывки из её прозаических набросков, повествующих, каким «чудовищем» она была в эту пору, как шокировала провинциальных севастопольских барышень («бродила по побережью босоногая, в платье, накинутом на голое тело»), как любила плавать. Эти воспоминания, варьируя, передают нам и многие мемуаристы, записывавшие беседы с Ахматовой. Их основное настроение выражают строки поэмы: «А я была дерзкой, злой и веселой / И вовсе не знала, что это счастье...» (268).
Однако бросается в глаза отличие двух образов: девочки из воспоминаний Ахматовой и героини-повествовательницы из поэмы «У самого моря». Воспоминания о детстве подчеркнуто заземлены, они не касаются внутреннего мира автора, иногда звучат на уровне бытового анекдота, иногда, кажется, намеренно создают контраст между возвышенной славой трагической поэтессы и юмористическими подробностями из жизни своенравного подростка. В традициях русской культуры они соотносимы с тональностью пушкинского стихотворения «Пока не требует поэта…» или ахматовского «Когда б вы знали, из какого сора». А героиня поэмы «У самого моря» лишена снижающих черт. Её слишком свободные манеры – не столько знак пренебрежения к правилам хорошего тона, сколько черта, оттеняющая наличие у героини совсем иного, немного таинственного мира:
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 1574; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!