КЛЮЧ К ПОЗИЦИИ СЕГОДНЯ В РУКАХ АВСТРИЙСКОГО ПРОЛЕТАРИАТА

Отто Бауэр с восторженным изумлением встретил тот факт, что немецкие рабочие, несмотря на закрытие газет и пр., дали на выборах социал-демократии 7 миллионов голосов. Эти люди думают, что чувства и мысли пролетариата создаются их статейками. Они изучали Маркса и историю Европы, но не имеют ни малейшего понятия о том, какие неиссякаемые источники силы, энтузиазма, упорства, творчества способен развернуть пролетариат, когда ему обеспечено сколько-нибудь отвечающее исторической обстановке руководство.

Разве не ясно сейчас, что, при наличии дальнозоркой революционной политики сверху, немецкие рабочие давно уже опрокинули бы все препятствия на пути к своему господству, притом с неизмеримо и несравненно меньшими жертвами, чем неизбежные жертвы фашистского режима? То же самое надо сказать и об австрийском пролетариате.

Политика единого фронта обязательна сейчас, разумеется, и для Австрии. Но единый фронт не панацея: все дело в содержании политики, в лозунгах, в методах действия масс. При условии полной свободы взаимной критики, - а это условие непреложно, - коммунисты должны быть готовы заключить с социал-демократией соглашение во имя самых скромных массовых действий. Но сами коммунисты должны при этом отдавать себе ясный отчет в поставленных ходом развития задачах, чтобы на каждом этапе вскрывать несоответствие между политической целью и реформистскими методами.

Единый фронт не может означать простое суммирование социал-демократических и коммунистических рабочих, ибо за пределами двух партий и за пределами профсоюзов остаются еще католические рабочие и неорганизованные массы. Ни одна из старых форм организации, отягощенных консерватизмом, инерцией и наследием старых столкновений, не может быть достаточной для нынешних задач единого фронта. Настоящая мобилизация масс немыслима без создания выборных органов, непосредственно представляющих промышленные, торговые и транспортные предприятия, цеха и заводы, безработных и смежные прослойки населения, тяготеющие к пролетариату. Другими словами, обстановка в Австрии выдвигает спрос на рабочие советы, если не по имени, то по функции. Долг коммунистов - настойчиво выдвигать этот лозунг в процессе борьбы.

То обстоятельство, что Австрия государственно отделена от Германии и отстает от нее в своей внутренней эволюции, могло бы - при смелой и мужественной политике пролетарского авангарда - сыграть решающую роль для спасения Германии и всей Европы. Пролетарская Австрия стала бы немедленно Пьемонтом для всего немецкого пролетариата. Победа австрийских рабочих принесла бы немецким рабочим, то, чего им сейчас не хватает: материальный плацдарм, наглядный план действий, надежду на победу. Придя в движение, немецкий пролетариат сразу показал бы, что он неизмеримо сильнее всех своих врагов, взятых вместе. Гитлер, с его 44% человеческой пыли, выглядит гораздо внушительнее на парламентско-демократическом поле, чем на поле реального соотношения сил. Австрийская социал-демократия имеет за собою приблизительно такой же процент голосов. Но в то время, как наци опираются на социальные отбросы, играющие в жизни страны второстепенную, в значительной мере, паразитарную роль, за австрийской социал-демократией стоит цвет народа. Действительный удельный вес австрийской социал-демократии в десятки раз превышает удельный вес всех германских фашистов. Обнаружить это полностью может только действие. Инициатива революционного действия может сейчас исходить только от австрийского пролетариата. Что нужно для этого? Смелость, еще раз смелость и снова смелость. Потерять австрийские рабочие не могут ничего, кроме своих цепей. Завоевать же своей инициативой они могут Европу и весь мир!

Л. Троцкий.
Принкипо, 23 марта 1933 г.

Приложение
ЗАЯВЛЕНИЕ ДЕЛЕГАТОВ, ПРИНАДЛЕЖАЩИХ К ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНОЙ ЛЕВОЙ ОППОЗИЦИИ (БОЛЬШЕВИКИ-ЛЕНИНЦЫ), К КОНГРЕССУ БОРЬБЫ ПРОТИВ ФАШИЗМА

Победа Гитлера в Германии показывает, что капитализм не может больше ни жить в условиях демократии, ни даже прикрываться демократическими лохмотьями. Либо диктатура пролетариата, либо обнаженная диктатура финансового капитала. Либо рабочие советы, либо вооруженные банды разнузданной мелкобуржуазной черни.

У фашизма нет и не может быть программы выхода из кризиса капиталистического строя. Но это не значит, что фашизм автоматически падет жертвой собственной несостоятельности. Нет, он будет поддерживать капиталистическую эксплуатацию, разоряя страну, снижая культуру и внося все большее одичание в нравы. Победа фашизма явилась результатом неспособности пролетариата овладеть судьбами общества. Фашизм будет жить, пока не поднимется пролетариат.

Продав буржуазии пролетарскую революцию 1918 г. и тем еще раз спасши упадочный капитализм, социал-демократия, именно она и только она, дала буржуазии возможность опереться, на следующем этапе, на фашистский бандитизм. Спускаясь со ступеньки на ступеньку в поисках "меньшего зла", социал-демократия закончила голосованием за реакционного фельдмаршала Гинденбурга, который, в свою очередь, призвал к власти Гитлера. Деморализуя рабочие массы иллюзиями демократии в загнивающем капитализме, социал-демократия лишила пролетариат какой бы то ни было силы сопротивления.

Попытки переложить эту основную историческую ответственность на коммунизм бессмысленны и бесчестны. Без коммунизма левое крыло пролетариата встало бы давно на путь анархизма, синдикализма, терроризма или попросту увеличило бы боевые отряды фашизма. Пример Австрии слишком убедительно показывает, что и там, где, при крайней слабости коммунизма, социал-демократия безраздельно господствует в рядах рабочего класса, в рамках ею же созданного демократического государства, политика ее шаг за шагом подготовляет торжество фашизма.

Верхи германского реформизма пытаются сейчас приспособиться к режиму Гитлера, чтоб сохранить остатки своих легальных позиций и связанных с ними доходов. Тщетно! Фашизм ведет за собою тучи голодной и прожорливой саранчи, которая требует для себя и добьется монополии должностей и барышей. Деклассирование реформистской бюрократии, являясь побочным результатом разгрома пролетарских организаций, представляет собою историческую расплату за непрерывную цепь измен социал-демократии, начиная с 4-го августа 1914 года.

Вожди других социал-демократических партий пытаются сейчас отмежеваться от своих немецких собратьев по оружию. Было бы, однако, недопустимым легкомыслием доверять на слово "левой" критике реформистского Интернационала, все секции которого находятся на разных ступенях одного и того же пути. Как во время империалистской войны, так и в процессе крушения буржуазной демократии, каждая из партий Второго Интернационала не прочь подправить свою репутацию за счет другой национальной партии. По существу же, все они выполняют одну и ту же работу. Леон Блюм подпирает правительство милитаристской и империалистской Франции. Вандервельде, председатель Второго Интернационала, не снял, поскольку мы знаем, свою подпись под тем самым Версальским миром, который придал германскому фашизму его нынешний размах.

Все основные принципиальные положения первых четырех конгрессов Коммунистического Интернационала: о загнивающем характере империалистского капитализма; о неизбежности распада буржуазной демократии; о тупике реформизма; о необходимости революционной борьбы за диктатуру пролетариата - нашли в германских событиях свое несокрушимое подтверждение. Но они оправдались методом от обратного: не в виде победы, а в виде катастрофы. Если, несмотря на почти пятнадцатилетнее существование Коминтерна, германской социал-демократии удалось довести политику "меньшего зла" до последнего результата, т.-е. до наибольшего зла, которое мыслимо в современной истории, то причину этого надо искать в том, что эпигонский коммунизм оказался неспособен выполнить свою историческую миссию.

До 1923 года Коминтерн почти безостановочно шел вперед во всех странах, ослабляя и вытесняя социал-демократию. За последние десять лет он не только не сделал новых количественных завоеваний, но и подвергся глубокому качественному перерождению. Крушение официальной коммунистической партии в Германии явилось роковым завершением "генеральной линии", которая пришла через первую капитуляцию 1923 года в Германии, через авантюры в Болгарии и Эстонии, через теорию и практику социализма в отдельной стране, через капитуляцию перед Гоминданом в Китае, через не менее постыдную капитуляцию пред тред-юнионистской бюрократией в Англии, через авантюру в Кантоне, через пароксизмы "третьего периода", через разрыв с массовыми профессиональными союзами, через теорию и практику "социал-фашизма", через политику "национального освобождения" и "народной революции", через отказ от единого фронта, через изгнание и травлю левой оппозиции, наконец, через полное удушение самостоятельности пролетарского авангарда и замену демократического централизма всевластием беспринципного и тупого аппарата.

Сущность бюрократизма составляет недоверие к массам и стремление заменить их революционную самодеятельность верхушечными комбинациями или голым командованием. В Германии, как и в других странах, сталинская бюрократия ставила рабочему классу непрерывные ультиматумы. Она сверху указывала ему сроки для стачек или для "завоевания улицы"; она назначала для него по произволу "красные дни" или "красные месяцы"; она приказывала ему принимать без критики все ее лозунги и все зигзаги; она требовала, чтоб пролетариат признал авансом и без возражений ее руководство в едином фронте, - на этом чудовищном ультиматизме она строила свою насквозь фальшивую и бессильную борьбу против фашизма.

Ошибки в борьбе пролетариата неизбежны. На собственных ошибках партии учатся, отбирают кадры, воспитывают вождей. Но в нынешнем Коминтерне мы имеем не ошибки, а ложную систему, которая делает правильную политику невозможной. Социальным носителем этой системы является широкий бюрократический слой, вооруженный огромными материальными и техническими средствами, фактически независимый от масс и ведущий бешеную борьбу за свое самосохранение ценою дезорганизации пролетарского авангарда и его ослабления перед классовым врагом. Такова сущность сталинизма в мировом рабочем движении.

Левая оппозиция (большевики-ленинцы), за последние годы, на глазах всего мира, следила за всеми этапами нарастания фашистской волны и намечала политику подлинного революционного реализма. Уже осенью 1929 года, т.-е. 3 с половиной года тому назад, в самом начале мирового кризиса, левая оппозиция писала:

"Как из конфликта либерализма с монархией не раз развертывалась революционная ситуация, перераставшая затем обоих противников, так из столкновения социал-демократов и фашизма - двух антагонистических уполномоченных буржуазии - может развернуться революционная ситуация, которая в дальнейшем перерастет обоих. Никуда не годился бы тот пролетарский революционер, который в эпоху буржуазной революции не умел бы понять и оценить значение конфликта между либералами и монархией и, вместо того, чтобы революционно использовать конфликт, валил бы противников в одну кучу. Никуда не годится тот коммунист, который, стоя перед столкновением между фашизмом и социал-демократией, перекрывает его попросту голой формулой социал-фашизма, лишенной какого бы то ни было содержания".

На этой общей стратегической перспективе должна была быть построена политика единого фронта. Шаг за шагом левая оппозиция следила в течении последних трех лет за развитием политического кризиса в Германии. В своих периодических изданиях и в ряде брошюр она подвергала анализу все стадии борьбы, разоблачала ультиматистский характер формулы единого фронта "только снизу", брала на себя, где могла, инициативу создания объединенных комитетов обороны, поддерживала инициативу рабочих в этом направлении, и неустанно требовала расширения этой инициативы на всю страну. Если бы компартия решительно встала на этот путь, реформистская бюрократия оказалась бы бессильной сдержать напор рабочих в сторону единого фронта. Наталкиваясь на каждом шагу на барьер, фашизм давал бы трещины по всем швам. Местные органы обороны неудержимо крепли бы, превращаясь по существу в рабочие советы. На этом пути германский пролетариат наверняка опрокинул бы навзничь фашизм и заключительным ударом снял бы правящую олигархию. Революционная победа германского пролетариата заложена была во всей обстановке.

Сталинская бюрократия встала, однако, на путь бессознательного, но тем более действительного саботажа революции. Она строжайше запрещала соглашения коммунистов с социал-демократическими организациями, разрушала создававшиеся рабочими совместные органы обороны и, под именем "контрреволюционеров", исключала из своих рядов всех защитников правильной революционной политики. Такой образ действий был как бы специально создан для того, чтоб изолировать коммунистов, укреплять связь социал-демократических рабочих с их вождями, сеять смуту и разложение в рядах пролетариата и подготовлять беспрепятственное восхождение фашистов к власти. Результаты на лицо!

5-го марта, когда судьба немецкого пролетариата была уж решена, ИККИ не только провозгласил о своей готовности на единый фронт сверху, - правда, в национальном, а не в интернациональном масштабе, - но и согласился, в угоду реформистской бюрократии, отказаться от взаимной критики на период единого фронта. Невероятный по резкости скачек от ультиматистского высокомерия к бесхарактерной уступчивости! Задушив критику внутри собственной партии, сталинская бюрократия явно утратила понимание роли критики в политической борьбе. Революционная критика определяет отношение пролетарского авангарда, т.-е. самой критической части современного общества, ко всем событиям и программам, ко всем классам, партиям и группировкам. Действительная коммунистическая партия также мало может отказаться от критики, хотя бы на один день, как живой организм не может отказаться от дыхания. Политика единого фронта ни в каком случае не исключает взаимной критики, наоборот, требует ее. Только два бюрократических аппарата, из которых один отягощен изменами, а другой - гибельной цепью ошибок, могут быть заинтересованы в прекращении взаимной критики, превращая тем самым единый фронт в молчаливый заговор против масс с целью собственного самосохранения. Мы, большевики-ленинцы, заявляем, что никогда и ни при каких условиях не примкнем к такому заговору, наоборот, будем непримиримо разоблачать его перед рабочими.

Соглашаясь на отказ от критики, сталинская бюрократия хватается в то же время за отвратительное ползание Вельса, Лейпарта и К° перед Гитлером, чтоб оживить теорию социал-фашизма. На самом деле эта теория остается сегодня столь же ложной, как и вчера. Если недавние владыки Германии, попав под сапог фашизма, лижут этот сапог, чтоб добиться снисхождения, то это вполне отвечает презренной природе реформистской бюрократии. Но это вовсе не значит, что для реформистов нет разницы между демократией и фашистским сапогом, и что социал-демократическая масса неспособна бороться против фашизма, если умело и своевременно открыть ей выход на арену борьбы.

Политика фашизма основана на демагогии, лжи, клевете. Революционную политику можно строить только на правде. Мы вынуждены, поэтому, решительно осудить Организационное бюро по созыву настоящего конгресса, которое в своем воззвании дало фальшиво оптимистическую картину положения дел в Германии, говоря о мощном развитии антифашистской борьбы. На самом деле немецкие рабочие пока что отступают без боя, и в полном беспорядке. Таков горький факт, которого не замазать словами. Чтоб воспрянуть, перегруппироваться и собраться с силами, пролетариату необходимо, в лице своего авангарда, ясно понять то, что произошло. Долой иллюзии! Ибо именно иллюзии привели к катастрофе. Надо ясно, честно, открыто сказать то, что есть.

Положение в Германии глубоко трагично. Палач только приступил к работе. Жертвам не будет конца. Сотни и тысячи работников коммунистической партии заточены. Тех, которые сохранят верность своему знамени, ожидают тяжкие испытания. Сочувствие каждого честного рабочего во всем мире принадлежит безраздельно жертвам фашистского палача. Но было бы верхом лицемерия требовать молчания по поводу пагубной политики сталинизма на том основании, что ее немецкие проводники стали вместе с тем ее жертвами. Большие исторические проблемы не решаются сентиментальностью. Целесообразность есть высший закон борьбы. Только марксистское объяснение всего, что произошло, может вернуть пролетарскому авангарду доверие к самому себе. Мало сочувствовать жертвам, надо стать сильнее, чтоб опрокинуть и задушить палача.

Немецкий фашизм рабски подражает итальянскому образцу. Это не значит, однако, что Гитлеру обеспечено, подобно Муссолини, господство в течении ряда лет. Фашистская Германия начинает свою историю в условиях далеко продвинувшегося вперед капиталистического распада, небывалой в новой истории нужды масс и угрожающего обострения международных отношений. Развязка может наступить гораздо раньше, чем думают сегодняшние владыки. Но сама собою она все же не придет. Понадобится революционный удар.

Социал-демократическая печать большие надежды возлагает на трещины в правительственном блоке Германии. По тому же пути идет, в сущности, московская "Правда", которая вчера отрицала антагонизм между фашизмом и социал-демократией, а сегодня надеется на антагонизм между Гитлером и Гугенбергом. Противоречия в правящем лагере бесспорны. Но сами по себе они бессильны задержать победоносное развитие фашистской диктатуры, обусловленное всем положением немецкого капитализма. Не надо надеяться на чудеса. Справиться с фашизмом может только пролетариат. Чтоб дать ему выйти на большую историческую дорогу, нужен решительный поворот в области революционного руководства. Надо вернуться к политике Маркса и Ленина.

Мы, большевики-ленинцы, прибыли на этот конгресс отнюдь не для того, чтоб поддерживать чьи бы то ни было иллюзии или фальшивые репутации. Наша цель - расчистить дорогу для будущего. Для нас нет, конечно, сомнения в том, что на настоящем конгрессе представлены десятки, может быть, сотни тысяч рабочих, искренне готовых к борьбе. Мы готовы верить и тому, что присутствующие здесь делегаты искренне намерены, в большинстве своем, сделать все для сокрушения фашизма. Тем не менее, самый конгресс, как он задуман и созван, не может, по глубокому нашему убеждению, иметь серьезного революционного значения. Фашизм - грозный враг. Для борьбы с ним нужны компактные массы, миллионы и десятки миллионов, хорошо организованные и правильно руководимые; нужны прочные базы на предприятиях и в профессиональных союзах; нужно доверие масс к руководству, проверенному на опыте боев. Торжественными заседаниями и эффектными речами проблема не решается. Наспех импровизированный съезд представляет отдельные, несвязанные друг с другом группы, которые после съезда будут также изолированы от пролетарских миллионов, как и до него.

Более того: "одиночки" из среды буржуазной интеллигенции окрашивают собою пражский конгресс, как окрасили амстердамский. Это не надежная окраска. Правда, передовые рабочие высоко ценят сочувствие к их делу со стороны лучших представителей науки, литературы и искусства. Но отсюда не вытекает, что радикальные ученые или артисты способны заменить собою массовые организации или брать на себя руководство пролетариатом. А ведь этот конгресс претендует на руководство! Те из представителей буржуазной интеллигенции, которые хотят принять действительное участие в революционной борьбе, должны начать с ясного определения своей программы и с присоединения к рабочей организации. Другими словами, чтоб иметь право голоса на съезде борющегося пролетариата, одиночки должны перестать быть одиночками.

Ни противодействие войне ни поход против фашизма не представляют какого-либо специального искусства, стоящего в стороне от общей борьбы пролетариата. Организация, которая неспособна правильно разбираться в обстановке, вести повседневные оборонительные и наступательные бои, собирать вокруг себя все более широкие массы, обеспечивать единство оборонительных действий с реформистскими рабочими, освобождая их в то же время от суеверий реформизма, - такая организация неизбежно потерпит крушение как пред лицом войны, так и пред лицом фашизма.

Амстердамский конгресс уже успел обнаружить свою несостоятельность в отношении разбойничьего нападения Японии на Китай. Даже в области агитации союз сталинской бюрократии с одиночками-пацифистами не сделал ничего серьезного. Надо сказать открыто: нынешний конгресс, вернее случайный по составу интернациональный митинг, призван создать видимость действия там, где не хватает самого действия. Если, согласно замыслу своих организаторов, конгресс ограничится бессодержательным воззванием, он рискует войти в историю борьбы с фашизмом не как пустое место, а как отрицательная величина, ибо самое тяжкое в нынешних условиях преступление - это вводить рабочих в заблуждение относительно их действительной силы и подлинных методов борьбы.

Лишь при одном условии нынешний конгресс мог бы сыграть хоть и скромную, но прогрессивную роль: если б он стряхнул с себя гипноз закулисного бюрократического режиссерства и поставил в порядок дня свободный обмен мнений о причинах победы германского фашизма, об ответственности руководящих пролетарских организаций и о действительной программе революционной борьбы. На этом и только на этом пути пражский конгресс стал бы фактором революционного возрождения.

Платформа Интернациональной левой оппозиции дает единственно правильные директивы в борьбе против фашизма. В качестве ближайших, наиболее неотложных мероприятий мы, большевики-ленинцы, рекомендуем:

1. немедленно принять предложение Второго Интернационала о соглашении в интернациональном масштабе; такое соглашение не исключает, а требует конкретизации лозунгов и методов применительно к каждой отдельной стране;

2. принципиально осудить формулу "единого фронта только снизу", равносильную отказу от единого фронта вообще;

3. отвергнуть и осудить теорию социал-фашизма;

4. ни в каком случае и ни при каких условиях не идти на отказ от права критики временного союзника;

5. восстановить свободу критики внутри коммунистических партий и всех организаций, состоящих под их контролем, в том числе и настоящего съезда;

6. отказаться от политики самостоятельных коммунистических профорганизаций; принять активное участие в массовых профессиональных союзах;

7. отказаться от недостойной конкуренции с фашизмом под лозунгом "национального освобождения" и "народной революции".

8. отказаться от теории социализма в отдельной стране, которая питает тенденции мелкобуржуазного национализма и ослабляет рабочий класс в борьбе против фашизма;

9. мобилизовать европейский пролетариат против версальского и антиверсальского шовинизма под знаменем Советских Соединенных Штатов Европы;

10. подготовить, путем открытой и честной товарищеской дискуссии, и созвать в месячный срок чрезвычайные съезды всех секций Коминтерна для обсуждения опыта борьбы с контрреволюцией и выработки дальнейшей программы действий;

11. созвать в двухмесячный срок демократически подготовленный международный конгресс Коммунистического Интернационала;

12. восстановить левую оппозицию в рядах Коммунистического Интернационала, его секций и всех контролируемых ими организаций.

Переговоры между II и III Интернационалом надо начать немедленно, поставив на первом месте вопрос об Австрии. Еще далеко не все потеряно в этой стране. Став немедленно на путь активной обороны, австрийский пролетариат мог бы, путем последовательного и смелого развития наступления, поддержанного пролетариатом всех стран Европы, вырвать из рук врагов власть: внутреннее соотношение сил обеспечивает победу. Красная Австрия стала бы немедленно оплотом для рабочих Германии. Вся обстановка круто изменилась бы к выгоде революции. Пролетариат Европы почувствовал бы, что он - несокрушимая сила. А ему только и не хватает этого сознания, чтоб сокрушить всех своих врагов.

Центральной позицией в борьбе с мировой контрреволюцией является СССР. В этой области мы, большевики-ленинцы, меньше, чем в какой-либо другой, допускаем политику показного благополучия. У сталинской бюрократии все и всегда обстоит великолепно за пять минут до катастрофы. Так было в Германии. Тот же метод применяется и относительно Советского Союза. Между тем никогда еще положение в первом рабочем государстве не было таким напряженным, как сейчас. Ложная в корне политика бесконтрольной бюрократии ввергла страну в невыносимые лишения, противопоставила крестьянство пролетариату, поселила недовольство в массе рабочих, связала по рукам и по ногам партию, ослабила все опоры и скрепы диктатуры. Октябрьской революции не нужны "друзья", которые поют фальшивые гимны и поддакивают всякому слову правящей бюрократии. Октябрьской революции нужны борцы, которые говорят правду, как бы тяжка она ни была, но зато сохраняют незыблемую верность в час опасности.

Пред лицом мирового пролетариата мы подаем сигнал тревоги. Советское отечество в опасности! Спасти его может только коренная реформа всей политики. Программа такой реформы и есть программа левой оппозиции в СССР. Тысячи лучших борцов ее, во главе с Х. Г. Раковским, заполняют сейчас тюрьмы и места ссылки Советского Союза. С трибуны этого съезда мы посылаем нашим мужественным единомышленникам братский привет. Число их растет. Никакие преследования не сломят их духа. В предстоящие трудные дни диктатура пролетариата найдет в них не только проницательных советников, но и самоотверженных солдат.

Развитие мирового, прежде всего европейского рабочего движения подошло к решающему рубежу. Коммунистическая партия Германии сокрушена. Безнадежной утопией является мысль восстановить ее на старых основах, под старым руководством. Есть поражения, которые не прощаются. Партия германского коммунизма будет строиться отныне на новых основах. Лишь те элементы старой партии смогут занять место строителей, которые стряхнут с себя наследство сталинизма. Сохранится ли организационная преемственность в развитии других секций и Коминтерна в целом, на этот счет история еще не вынесла, по-видимому, окончательного вердикта. Одно несомненно: времени для исправления чудовищных ошибок остается совсем уже немного. Если оно будет упущено, Коммунистический Интернационал отойдет в историю со славным ленинским началом и бесславным сталинским концом.

Мы, большевики-ленинцы, предлагаем опыт крушения германского коммунизма сделать исходной позицией для возрождения всех остальных секций. Мы готовы к этому приложить все наши силы. Во имя этой задачи мы протягиваем руку самым ожесточенным нашим вчерашним противникам. Незачем говорить, что в борьбе с фашизмом, в обороне, как и в наступлении, большевики-ленинцы займут свои боевые позиции в общих рядах, как занимали везде и всегда.

Под знаменем Маркса и Ленина, за мировую пролетарскую революцию, - вперед!

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 34.

 

Л. Троцкий.
НУЖНА НЕМЕДЛЕННАЯ ПОМОЩЬ ВСЕМ ДРУЗЬЯМ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

В тюрьмах и местах ссылки Советского Союза содержатся сейчас тысячи большевиков, строивших партию в подполье, активно участвовавших в октябрьском перевороте, сражавшихся в гражданской войне, закладывавших фундамент советского государства. Все они и сейчас остаются безусловно преданными и стойкими солдатами пролетарской революции. В минуту опасности для советского государства они составят самый надежный из его отрядов. Они подверглись преследованиям только потому, что критиковали политику правящей фракции - в тех пределах, в каких внутренняя критика всегда составляла жизненный элемент партийной демократии большевизма. Наиболее яркой и известной всему миру фигурой в среде ссыльных большевиков (левой оппозиции) является Христиан Георгиевич Раковский, бывший член ЦК партии, председатель Совета народных комиссаров Украины, советский посол в Париже и Лондоне.

Значительная часть левой оппозиции сделала в 1928-1929 г.г. попытку вернуться в партию ценою отказа от права на критику. Таких индивидуальных капитуляций, связанных в значительной мере с преувеличенными надеждами на пятилетний план, было несколько тысяч. Опыт последних четырех лет привел, однако, к тому, что большинство "раскаявшихся" оказались снова предметом жестоких преследований. Достаточно сказать, что в числе арестованных и высланных за последние месяцы и особенно последние недели состоят: Зиновьев, один из основателей партии, бессменный член ЦК, председатель Коммунистического Интернационала и петроградского Совета; Каменев, один из ближайших сотрудников Ленина, бессменный член ЦК, заместитель Ленина на посту председателя Совнаркома и председатель московского Совета; И. Н. Смирнов, один из неутомимых строителей партии в годы царизма, член ЦК, руководитель борьбы против Колчака, член Совета народных комиссаров; Преображенский, старейший член партии, один из ее видных теоретиков, член ЦК, выполнявший до последнего времени ответственные дипломатические функции заграницей. Можно было бы назвать еще десятки имен, виднейших большевиков-революционеров (В. Каспарова, Л. С. Сосновский, Б. М. Эльцин, В. Коссиор, Н. И. Муралов, Ф. Дингельштедт, В. М. Смирнов, Сапронов, Грюнштейн, Мрачковский, Уфимцев, Переверзев и др.), которые в самые трудные годы составляли костяк партии, и рядом с ними - сотни и тысячи представителей более молодого поколения (В. Б. Эльцин (сын), Солнцев, Магид, Яковин, Невельсон, Стопалов, Познанский, Сермукс и др.), которые успели пройти через годы гражданской войны, годы неизмеримых трудностей и величайших побед пролетарского режима.

Положение ссыльных и заключенных оппозиционеров, большинство которых оторвано от труда и семьи уже в течении 5 лет, совершенно исключительное. Они представляют собою левый фланг большевистской партии и мирового рабочего движения. Именно это поставило их под удар в годы политического отлива в СССР и успехов контрреволюции во всем мире. Репрессии, обрушивающиеся на них, становятся тем более жестокими, чем труднее складывается обстановка в стране, чем ярче события подтверждают правильность критики и предостережений левой оппозиции. Продовольственный кризис в СССР делает сейчас крайне трудным существование всех слоев населения, даже в промышленных и культурных центрах страны. Не трудно себе представить, каким невыносимым физическим лишениям обречены тысячи противников правящей фракции, разбросанных по тюрьмам и глухим углам Сибири и Центральной Азии. Никогда в прошлом ссылка не терпела такой нужды, как сейчас. В годы революционного прибоя либеральная и радикальная буржуазия оказывала значительную помощь ссыльным и заключенным. В годы мирового революционного отлива, мирового кризиса и голода в СССР, передовой отряд Октябрьской революции может ждать поддержки только от наиболее верных и надежных друзей.

Насколько эта поддержка нужна и неотложна, лучше всего свидетельствует выдержка из письма, полученного мною на днях из Москвы:

"Хочу особо вам написать о ссыльных, об их тяжком положении. Мало сказать, тяжком. Положение ужасающее. Товарищи буквально брошены на произвол голода и стихий. Работы им не дают. Пайков они лишены, теплой одежды крайне недостаточно, не выходят из мук холода и голода. Вчера пришло с оказией письмо от В.: "Голодом нас хотят взять. Не покаемся. Мы правы. Умрем с голоду, но не покаемся".

"Мы делаем сборы, но это сопряжено здесь с величайшим риском: помочь оппозиционерам червонцем, значит самому попасть в списки врагов и быть высланными. Да деньги и не помогают, так как в местах ссылки купить на них ничего нельзя, да и отсюда почти ничего не пошлешь. Нужны купоны Торгсина, нужна иностранная валюта".

"Сделайте, что можете, заграницей. Поднимите кампанию в пользу ссыльных-оппозиционеров. Дело идет о физическом истреблении наших товарищей: искренних и преданных революционеров. Многие из них десятками лет доказали свою верность революции, большевизму и советскому государству".

Обращаясь к вам с этим призывом о помощи, я выполняю элементарный долг по отношению к своим друзьям, единомышленникам и соратникам. Я хочу надеяться, что вы выполните свой долг по отношению к борцам Октябрьской революции. Как бы скромна ни была помощь в каждом отдельном случае, ее нужно оказать сейчас, ибо нужда не терпит отсрочки.

Деньги можно посылать по следующему адресу: J. Meichler, 2-bis, rue Etienne Marrey, Paris (20e).

Отчеты в полученных суммах и их распределении будут либо публиковаться в печати, либо периодически рассылаться всем жертвователям.

Председатель Комиссии помощи ссыльным и заключенным (большевикам-ленинцам)

Л. Троцкий.
Принкипо, 6 марта 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 34.

 

 

Л. Троцкий.
НУЖНО ЧЕСТНОЕ ВНУТРИПАРТИЙНОЕ СОГЛАШЕНИЕ

Среди бюрократов ВКП(б), как за последнее время наши корреспонденты сообщали нам не раз, широко распространен ныне тип, который сдает все позиции, за вычетом вопроса о партийном режиме. Отрекаясь в частных беседах от сталинизма, эти люди продолжают, однако, защищать Сталина, - но как? с ненавистью и со скрежетом зубовным. Приведем дословно две цитаты из последних писем:

"Все они говорят об изолированности Сталина и о всеобщей ненависти к нему... И в то же время часто прибавляют: если б этого (пропускаем резкое слово) не было, все бы расползлось: он все же держит все вместе".

И далее:

"В основном, говорят они, Троцкий прав почти во всем (сейчас приводят, как пример правоты, 33-й год, как год стоящий вне двух пятилеток), - в одном он ошибается: он видит перед собою пролетариат 1917-23 г.г. Между тем, этого пролетариата больше нет. Большинство нынешних рабочих - вчерашние выходцы из деревни. Им демократию дать нельзя. Их нужно крепко держать в узде".

Эти две цитаты, совпадающие с другими подобными же, замечательно ярко характеризуют нынешнее положение в стране, особенно же в самой сталинской фракции. Прежде всего чрезвычайно поучительно указание даты, когда кончается нормальная партийная жизнь: 1923 год, момент окончательного отхода Ленина от работы, начала борьбы против оппозиции, - открытие эпохи чистого бюрократизма и господства эпигонов.

Левая оппозиция, по признанию либеральных бюрократов, - а, нужно сказать, что сейчас подавляющее большинство сталинцев впало в "гнилой либерализм", - права во всех основных вопросах, кроме одного; она доверяет партии, которой нельзя доверять. Десять лет "пролетаризации" и "большевизации" партии Ленина привели к тому, что аппаратчики совершенно искренне и убежденно говорят: состав партии настолько сырой, ненадежный, непартийный и даже антипартийный, что не может быть и речи о партийной демократии. Таков главный итог десятилетия, подчеркиваем мы: сталинизм ликвидировал партию.

Но, говорят с вынужденной откровенностью либеральные бюрократы, надо считаться с фактами: именно потому, что партия задушена, все держится на аппарате. Аппарат же удерживается от распада Сталиным. Если эта скрепа вывалится, все рассыплется. Такова эта упадочно-бонапартистская философия: политика Сталина ложна, сам он стал ненавистен, но им держится "режим", и поэтому мы, просвещенные бюрократы, продолжаем оставаться орудиями ложной политики.

Какой же это "режим" держится Сталиным? Тот самый, который задушил партию и подкопал пролетарскую диктатуру. Что сталинский режим держится Сталиным - бесспорно. Но если даже допустить, что Сталин способен еще в течении длительного времени поддерживать свой собственный режим, - мы это считаем исключенным, - то никак нельзя допустить, что сталинский режим способен дать коммунизму что-либо, кроме поражений и унижений.

Страшное расстройство советского хозяйства; грозный разрыв между городом и деревней; глубокая щель между пролетариатом и созданным им государством; убийственные поражения на международной арене, завершившиеся величайшей исторической катастрофой в Германии, - таковы итоги политики сталинизма. Этих итогов центристская бюрократия не оспаривает, поскольку признает политическую правоту оппозиции. Но она присовокупляет: тем не менее приходится держаться за Сталина, так как ни пролетариат, ни партия не заслуживают доверия.

Наши друзья, как и наши противники знают, что мы не склонны прихорашивать существующее положение, особенно теперь, после переворота в Германии. Но, в отличие от господ либеральных чиновников, мы не считаем положение безнадежным. Жалкие софизмы насчет того, будто, несмотря на гибельность сталинизма, надо поддерживать самодержавие Сталина, продиктованы не высшей государственной мудростью, а мелким страхом, перед переменами и передвижками, которые могут нечаянно потрясти... самого либерального бюрократа.

Совершенно верно, что Сталин разгромил партию, раздробил ее, разогнал по тюрьмам и местам ссылки, разводнил сырой массой, запугал, деморализовал. Совершенно верно, что партии, как партии, сейчас не существует. Но в то же время она остается очень реальным историческим фактором. Это доказывается уже непрерывными арестами левых оппозиционеров; страхом сталинской клики перед Раковским, которого она гонит на далекий Север; возвращением на путь оппозиции старых большевиков, пытавшихся сотрудничать со Сталиным (аресты и ссылки Зиновьева, Каменева, И. Н. Смирнова, Преображенского, Мрачковского, Переверзева и многих других). Наконец, признание со стороны самих бюрократов того немаловажного факта, что оппозиция во всем основном права, является само по себе крайне ярким симптомом того, что партия существует, формирует свое мнение и, по частям навязывает его даже аппарату.

Когда мы говорим о восстановлении партийной демократии, то мы именно и имеем в виду необходимость собрать воедино разбросанные, закованные, запуганные элементы действительно большевистской партии, восстановить ее нормальную работу, вернуть ей решающее влияние на жизнь страны. Разрешить задачу пробуждения и собирания партии иначе, как методами партийной демократии, немыслимо. Не сталинская же клика совершит эту работу и не либеральная бюрократия, которая поддерживает ненавистного ей Сталина из страха перед массой (как это, к слову сказать, типично для либерального бюрократа вообще!). Возродить партию может лишь сама партия.

В платформе левой оппозиции речь идет, конечно, не о какой-либо самодовлеющей, абсолютной демократии, стоящей над социальными и политическими реальностями. Демократия нам нужна для пролетарской диктатуры и в рамках этой диктатуры. Мы не закрываем глаза на то, что приступ к возрождению партии, единственно мыслимым методом партийной демократии, будет неминуемо означать на переходный период предоставление свободы критики всей нынешней разношерстной и противоречивой официальной партии, как и комсомолу. Большевистские элементы в партии не смогут разыскать друг друга, связаться, сговориться и активно выступить, не отмежевываясь от термидорианских элементов и от пассивного сырья; а такое размежевание немыслимо, в свою очередь, без открытого объяснения, без платформы, без дискуссий, без фракционных группировок, т.-е. без того, чтобы все загнанные внутрь болезни нынешней официальной "партии" не вышли наружу.

Переходный период будет несомненно наиболее критическим и опасным. Но еще Макиавелли, если не ошибаемся, сказал, что нельзя избегнуть смертельной опасности, не подвергая себя никакой опасности. Сталинский режим ведет к гибели, и никуда больше. Возрождение партии путем ее демократизации связано с несомненным риском, но оно открывает зато единственно мыслимый путь выхода.

Уже в процессе своего возрождения партия измеряет силу сопротивления термидорианских тенденций. Распространение демократии на профессиональные союзы и на советы, само по себе совершенно необходимое, будет происходить в таких формах, какие диктуются всей политической обстановкой, и притом под постоянным руководством партии. Советская демократия эластична. При наличности действительных внутренних и международных успехов, рамки демократии будут быстро расширяться. Пределы расширения в каждый данный период может указать только опыт. Политически учитывать опыт и правильно применять его может только живущая здоровой жизнью партия. Ей незачем включать в свой состав два миллиона душ. Она может сократиться в два, в три и даже в четыре раза, но это должна быть партия.

Ликвидация сталинского режима, исторически совершенно неизбежная, и притом очень близкая, может, однако, произойти разными путями. Внутренняя логика центристского аппарата, включая в него и либеральную бюрократию, неминуемо ведет к гибели режима в целом. Генеральная линия подготовляет генеральную катастрофу. Если предоставить вещи их собственному течению, то ликвидация сталинского самовластия явилась бы предпоследним эпизодом в ликвидации всех завоеваний Октября. Но опрокинуть советский режим, к счастью, не так просто. В недрах его заложены большие творческие силы. Их сознательным, до конца продуманным и проверенным выражениям является левая оппозиция (большевики-ленинцы). В процессе борьбы с термидорианскими группировками, в процессе очищения партии от сырья, от балласта, взаимоотношения между фракцией большевиков-ленинцев и центристской фракцией, поскольку она хочет и будет бороться против Термидора, могут сложиться по разному. Как они сложатся, это совсем не безразлично для судьбы революции. Можно сказать, что степень риска при переходе на путь демократии зависит в огромной мере от того, как именно сложатся в ближайшее время взаимоотношения между сталинцами и полусталинцами, с одной стороны, и левой оппозицией, с другой. Что касается нас, то мы сейчас, как десять лет тому назад, готовы сделать все для того, чтобы придать внутрипартийному развитию как можно более спокойный и мирный характер, ограждая его от вырождения в гражданскую войну.

Разумеется, мы не можем пойти на отказ от критики центризма, как центризм согласился пойти на отказ от критики социал-демократии. Такой отказ означал бы, по нашему, не что иное, как отречение от цели (спасение диктатуры) во имя средства (соглашения со сталинцами). Но взаимная критика, сама по себе неизбежная и плодотворная, может иметь разный характер, в зависимости от того, в какой мере она сознательно подготовлена обоими сторонами, и в какие организационные рамки она поставлена. В этой области, важность которой не требует доказательств, левая оппозиция готова в любой момент пойти на соглашение, в котором для себя она будет требовать только восстановления своего права бороться в общих рядах.

Борьба за определенную политику партии не имеет ничего общего с борьбой за захват аппарата с целью разгрома и изгнания господствовавшей вчера фракции. Это не наша политика. Наоборот, мы хотим, чтоб партия положила ей конец. Дело идет о чем-то неизмеримо высшем, чем кружковые и личные притязания. Нужен лояльный партийный режим. Легче, вернее и безболезненнее всего прийти к нему можно было бы через внутрипартийное соглашение. В виду неизмеримых опасностей, сгустившихся над советской республикой, большевики-ленинцы снова предлагают всем группировкам правящей фракции честное соглашение пред лицом партии и международного пролетариата.

Л. Троцкий.
Принкипо, 30 марта 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 34.

 

Л. Троцкий.
НЕМЕЦКАЯ КАТАСТРОФА

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ РУКОВОДСТВА

Эпоха империализма, по крайней мере, в Европе, есть эпоха крутых поворотов. Политика получает крайне подвижной, маневренный характер. Ставкой является каждый раз не та или другая частная реформа, а судьба режима. Отсюда исключительная роль революционной партии и ее руководства. Если в доброе старое время, когда социал-демократия росла планомерно и непрерывно, как и питавший ее капитализм, Правление Бебеля походило на генеральный штаб, который спокойно вырабатывает планы для неопределенной будущей войны (а может быть ее никогда и не будет?), то ЦК революционной партии в нынешних условиях похож на ставку действующей армии. Кабинетная стратегия сменилась полевой.

Борьба с централизованным врагом требует централизации. Эту мысль немецкие рабочие, вообще воспитанные в духе дисциплины, усвоили с новой силой за время войны и последовавших за нею политических потрясений. Рабочие не слепы к недостаткам руководства. Но каждый в отдельности не может выскочить из тисков организации. Все вместе считают, что крепкое руководство, хотя бы и с ошибками, лучше разброда и партизанщины. Никогда еще в истории человечества политический штаб не играл такой роли и не нес такой ответственности, как в нынешнюю эпоху.

Беспримерное поражение германского пролетариата есть самый большой факт новейшей истории со времени завоевания власти пролетариатом России. Первая задача после поражения: пересмотреть политику руководства. Правда, наиболее ответственные из вождей, находящиеся, благодарение небу, в полной сохранности, патетически указывают на арестованных исполнителей, чтоб заткнуть рот критике. К этому доводу фальшивого сентиментализма мы не можем относиться иначе, как с презрением. Наша солидарность с пленниками Гитлера незыблема. Но она не распространяется на ошибки руководителей. Понесенные потери будут оправданы лишь в том случае, если мысль побежденных сделает шаг вперед. Условием для этого является мужественная критика.

В течение целого месяца ни один из коммунистических органов, в том числе и московская "Правда", не высказывался по поводу катастрофы 5 марта: ждали, что скажет президиум Коммунистического Интернационала. С своей стороны, президиум колебался между двумя противоположными вариантами: "немецкий ЦК вводил нас в заблуждение" и: "немецкий ЦК вел правильную политику". Первый вариант отпал: подготовка катастрофы происходила на глазах всего мира, и предшествующая полемика с оппозицией слишком связала вождей Коминтерна. 7 апреля появилось, наконец, решение: "Политическая линия... ЦК во главе с Тельманом до и в момент гитлеровского переворота была вполне правильна". Остается пожалеть о всех тех, которые были отправлены фашистами на тот свет прежде чем узнали об утешительном постановлении.

Резолюция Президиума представляет собою не анализ политики германской компартии, чего надо было ждать прежде всего, а тысяча первый обвинительный акт против социал-демократии: коалицию с буржуазией, сообщают нам, она предпочитала коалиции с коммунистами; она уклонялась от действительной борьбы с фашизмом; она связала инициативу масс; а так как она сосредоточила в своих руках "руководство массовыми рабочими организациями", то ей удалось сорвать всеобщую стачку. Все это верно. Но все это не ново. Социал-демократия, как партия социальных реформ, исчерпывала свою прогрессивную миссию по мере того, как капитализм превращался в империализм. В войне социал-демократия выступала, как прямое орудие империализма. После войны она официально зарегистрировала себя, в качестве домашнего врача при капитализме. Коммунистическая партия хотела быть его могильщиком. На чьей стороне был ход развития? Хаос международных отношений, крушение пацифистских иллюзий, беспримерный кризис, который стоит большой войны со свитой эпидемий, - все, казалось бы, раскрывает упадочный характер европейского капитализма и безнадежность реформизма. Куда же девалась компартия? Коминтерн игнорирует по существу дела свою собственную секцию. Между тем она собирала на выборах до 6 миллионов голосов. Это уже не только авангард, это большая самостоятельная армия. Почему же она фигурировала в событиях только, как объект репрессий и погрома? Почему оказалась в решающий час скована параличом? Есть условия, в которых нельзя отступать без боя. Поражение может быть результатом перевеса вражеских сил; после поражения можно подняться. Пассивная сдача решающих позиций означает органическую неспособность к борьбе: это не прощается.

Президиум говорит нам, что политика Коминтерна была правильна: "и до переворота и во время переворота". Но правильная политика начинается с правильной оценки обстановки. Между тем в течение последних четырех лет, вплоть до 5 марта 1933 года, мы слышали изо дня в день, что в Германии непрерывно растет могущественный антифашистский фронт, что национал-социализм отступает и разлагается, что вся обстановка стоит под знаком революционной офензивы. Как же могла быть правильна политика, вся перспектива которой оказалась опрокинута, как карточный домик?

Пассивное отступление Президиум оправдывает тем, что "лишенная поддержки со стороны большинства рабочего класса", коммунистическая партия не могла, не совершая преступления, броситься в решительный бой. Однако, та же резолюция ставит компартии в заслугу призыв ко всеобщей политической стачке 20-го июля. В перечне заслуг не упомянут почему-то такой же призыв 5-го марта. Всеобщая стачка - это ведь и есть "решительный бой". Оба призыва вполне отвечали обязанностям руководительницы "единого антифашистского фронта" в условиях "революционной офензивы". К несчастью, призывам не отвечали действия: не откликнулся ни один человек. Но если между перспективами и призывами, с одной стороны, фактами и действиями, с другой, возникает столь вопиющее противоречие, то нелегко понять, чем собственно правильная политика отличается от гибельной. Во всяком случае Президиум забыл пояснить: правилен ли был двукратный призыв к стачке, или правильно было невнимание рабочих к призыву?

Не является ли, однако, причиной поражения раскол пролетариата сам по себе? Такое объяснение специально создано для ленивых умов. Единство пролетариата, в качестве универсального лозунга, есть пустая фикция. Пролетариат неоднороден. Раскол начинается вместе с его политическим пробуждением и составляет механику его роста. Только в условиях назревшего социального кризиса, пред лицом непосредственных задач завоевания власти, авангард может, при правильной политике, объединить вокруг себя подавляющее большинство класса. Но подъем к этой революционной кульминации ведет по ступеням раскола.

Не Ленин выдумал политику единого фронта: как и раскол, она навязывается диалектикой классовой борьбы. Никакие успехи были бы немыслимы без временных соглашений разных частей, организаций и групп пролетариата во имя неотложных целей. Стачка, профессиональный союз, рабочая газета, парламентские выборы, уличные манифестации и пр. требуют каждый раз практического преодоления раскола, т.-е. единого фронта ad hoc, хотя бы и не всегда оформленного. На первых ступенях движения эпизодическое единство самопроизвольно вырастает снизу. Но его приходится строить и сверху, когда массы привыкают бороться через свои организации. В условиях передовых капиталистических стран лозунг "только снизу" представляет грубый анахронизм, питающийся воспоминаниями о первых этапах революционного движения, преимущественно в царской России.

Из элементарного факта борьба за единство действия превращается на известном уровне в тактическую задачу. Голая формула единого фронта ничего не решает. К единству призывают не только коммунисты, но и реформисты, даже фашисты. Тактическое применение единого фронта в каждый данный период подчинено определенной стратегической концепции. Чтобы подготовить революционное единство рабочих, без и против реформизма, нужен долгий, настойчивый и терпеливый опыт применения единого фронта с реформистами, всегда под углом зрения конечной революционной задачи. Именно в этой области Ленин дал нам несравненные образцы.

Стратегическая концепция Коминтерна была ложна с начала до конца. Германская компартия исходила из того, что у социал-демократии и фашизма простое разделение труда, что их интересы однородны, если не тождественны. Вместо того, чтобы содействовать обострению отношений между своим главным политическим противником и своим смертельным врагом, - для этого надо было только не насиловать факты, а называть их вслух по имени, - Коминтерн убеждал реформистов и фашистов, что они - близнецы, предрекал их примирение, раздражал и отталкивал социал-демократических рабочих, укреплял реформистских вождей. Хуже того: во всех случаях, где, несмотря на препятствия, на местах создавались объединенные комитеты рабочей обороны, бюрократия отзывала из них, под угрозой исключения, своих представителей. Последовательность и настойчивость она проявляла только в саботаже единого фронта, как сверху, так и снизу. Правда, она делала это гибельное дело с самыми лучшими намерениями.

Никакая политика коммунистической партии не могла бы, разумеется, превратить социал-демократию в партию революции. Но не в этом и состояла цель. Необходимо было до конца использовать противоречие между реформизмом и фашизмом - для ослабления фашизма; и в то же время вскрыть перед рабочими несостоятельность социал-демократического руководства - для ослабления реформизма. Две задачи естественно сливались в одну. Политика бюрократии Коминтерна приводила к обратному результату: капитуляции реформистов шли на пользу фашизму, а не коммунизму; социал-демократические рабочие держались за своих вождей; рабочие коммунисты теряли веру в себя и в руководство.

Массы хотели бороться, но им упорно противодействовали сверху. Напряженность, тревога и, под конец, растерянность разъедали пролетариат изнутри. Опасно передержать на огне сплав для отливки; еще опаснее передержать общество в состоянии революционного кризиса. Мелкая буржуазия повернулась всей своей тяжелой массой в сторону национал-социализма только потому, что парализованный сверху пролетариат оказался бессилен вывести ее на другую дорогу. Отсутствие отпора со стороны рабочих поднимало самоуверенность фашизма и ослабляло страх крупной буржуазии пред риском гражданской войны. Неизбежная деморализация коммунистического отряда, все более изолированного от класса, сделала невозможным хотя бы частичное сопротивление. Так было обеспечено триумфальное шествие Гитлера по костям пролетарских организаций.

Ложная стратегическая концепция Коминтерна приходила на каждом этапе в столкновение с действительностью. Отсюда изнуряющий курс непонятных и необъяснимых зигзагов. Основной принцип Коминтерна гласил: единый фронт с реформистскими вождями недопустим! Но в самые критические часы ЦК германской компартии, без объяснений и подготовки, обращался к Правлению социал-демократии с ультимативным предложением единого фронта: сейчас или никогда! Не только вожди, но и рабочие реформистского лагеря видели в таком шаге не простой плод испуга, а, наоборот, дьявольский капкан. После неизбежного провала компромиссной инициативы Коминтерн командовал простой переход к очередным делам: самая мысль об едином фронте снова объявлялась контрреволюционной. Подобное надругательство над политическим сознанием масс не могло пройти безнаказанным. Если до 5 марта еще можно было с натяжкой предполагать, что Коминтерн считает допустимым обращаться к социал-демократии лишь в последнюю минуту, под дубиной врага, то воззвание Президиума 5 марта, предложившее совместные действия всем социал-демократическим партиям мира, независимо от внутренних условий каждой страны, сделало невозможным и это объяснение. В универсальном предложении единого фронта, которое для Германии, уже освещенной пожаром рейхстага, являлось во всяком случае запоздалым, не было больше и речи о социал-фашизме. Коминтерн соглашался даже - трудно поверить, однако, это было напечатано черным по белому! - отказаться от критики социал-демократии на все время совместной борьбы.

Не успели, однако, разойтись круги от этой панической капитуляции пред реформизмом, как Вельс поклялся в лояльности Гитлеру, а Лейпарт предложил фашизму сотрудничество и поддержку. "Коммунисты были правы, - заявил немедленно Президиум ИККИ, - именуя социал-демократов социал-фашистами". Эти люди всегда правы. Почему же за несколько дней до столь явного подтверждения теории социал-фашизма они сами отказались от нее? Хорошо, что никто не смеет задавать вождям затруднительных вопросов! Но и на этом злоключения не кончились: бюрократия думает слишком медленно для нынешнего темпа событий. Едва Президиум вернулся к пресловутому откровению: "фашизм и социал-демократия - близнецы", как Гитлер произвел полный разгром свободных профсоюзов, арестовав попутно Лейпарта и К°. У братьев-близнецов оказались совсем не братские отношения.

Вместо того, чтоб брать реформизм, как историческую реальность, со всеми его интересами и противоречиями, со всеми его колебаниями вправо и влево, бюрократия Коминтерна оперирует жестяными шаблонами. Готовность Лейпарта ползать на четвереньках после поражения, приводится, как довод против единого фронта до поражения и для избежания поражения. Как будто политика боевых соглашений исходит из доблести реформистских вождей, а не из непримиримости между органами пролетарской демократии и бандами фашизма!

В августе 1932 года, когда Германия еще находилась под властью "социального генерала", который должен был обеспечить возвещенный Коминтерном союз Гитлера с Вельсом, мы писали: "Все говорит за то, что треугольник Вельс-Шлейхер-Гитлер развалится прежде, чем успеет сложиться. Но может быть его сменит комбинация Гитлер-Вельс?.. Допустим, что социал-демократия, не пугаясь своих рабочих, решилась бы продать свое толерирование Гитлеру. Но фашизм не нуждается в этом товаре: ему нужно не толерирование, а упразднение социал-демократии. Правительство Гитлера может осуществить свою задачу, только подавив сопротивление пролетариата и упразднив все возможные органы такого сопротивления. В этом историческая функция фашизма" ("Единственный путь").

Что реформисты, после поражения, были бы счастливы, если б Гитлер позволил им легально прозябать в ожидании лучших времен, в этом сомневаться нельзя. Но на беду их Гитлер понимает, - для него опыт Италии не прошел даром, - что рабочие организации, хотя бы вожди их и ходили в добровольно надетых на себя намордниках, при первом же политическом кризисе неминуемо вырастут в грозную опасность.

Доктор Лей, капрал нынешнего рабочего фронта, гораздо толковее, чем Президиум Коминтерна, определил взаимоотношения между так называемыми близнецами: "марксизм прикидывается мертвым, - говорил Лей 2 мая, - чтобы при благоприятной обстановке снова подняться... Нас хитрая лиса не обманет. Лучше мы его пристрелим, чем терпеть, чтоб он снова когда-нибудь поднялся. Лейпарты и Грассманы могут сколько угодно притворяться в преданности Гитлеру - лучше, если они посидят под замком... Мы выбиваем у марксистской сволочи ее главное орудие из рук (профессиональные союзы) и отнимаем у нее таким образом последнюю возможность снова усилиться". Если б бюрократия Коминтерна не была так непогрешима и прислушивалась к критическим голосам, она не наделала бы новых ошибок между 22 марта, когда Лейпарт поклялся в верности Гитлеру, и 2 мая, когда Гитлер, несмотря на клятву, арестовал Лейпарта.

В сущности, вовсе не было надобности в такой "чистой" работе, как фашистское ограбление профсоюзов со взломом, чтоб опровергнуть теорию "социал-фашизма". Если б даже Гитлер счел, по соотношению сил, целесообразным временно и номинально допустить Лейпарта к руководству союзами, сделка не устраняла бы непримиримости основных интересов. Даже терпимые фашизмом реформисты будут с тоской вспоминать о жирном супе веймарской демократии; тем самым они - скрытые враги. Как можно не видеть, что интересы социал-демократии и фашизма непримиримы, когда даже самостоятельное существование Стальной каски немыслимо в третьей империи? Муссолини довольно долго терпел социал-демократию и даже коммунистическую партию, чтоб тем беспощаднее разгромить их впоследствии. Голосование социал-демократических депутатов рейхстага за внешнюю политику Гитлера, покрывает эту партию новым бесчестием, но ни на йоту не улучшит ее собственной участи.

В качестве одной из важнейших причин победы фашизма, злополучные вожди ссылаются, - правда, по секрету, - на "гениальность" Гитлера, который все предусмотрел и ничего не упустил. Было бы сейчас бесплодным делом подвергнуть задним числом критике фашистскую политику. Напомним только, что летом прошлого года Гитлер явно упустил высшую точку фашистского прибоя. Но даже и грубая потеря темпа - гигантская ошибка! - не имела роковых последствий. Поджог рейхстага Герингом, как ни аляповато была выполнена эта провокация, дал, все же, нужный результат. То же приходится сказать о фашистской политике в целом: она привела к победе. Отрицать перевес фашистского руководства над руководством пролетариата, к несчастью, не приходится. Но только из неуместной скромности разбитые вожди умалчивают о своей собственной доле в победе Гитлера. Есть игра в шашки. Есть игра в поддавки. Особенность партии, которая разыгралась в Германии, состояла в том, что Гитлер играл в шашки, его противник - в поддавки. От Гитлера не требовалось политического гения. Стратегия врагов с избытком возмещала прорехи его собственной стратегии.

28 мая 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.

 

 

Л. Троцкий.
ГИТЛЕР И РАЗОРУЖЕНИЕ*1

/*1 Настоящая статья написана Л. Д. Троцким для буржуазной прессы. - Ред.

1. "Пацифизм" Гитлера

Дипломатическая рутина имеет свои преимущества, пока события движутся по старым колеям. Поставленная перед новыми большими фактами она сразу теряется. Самое опасное - недооценивать врага только потому, что его система выходит из рамок рутины. Сводить дело к тому, что Гитлер - демагог, истерик и актер, значит закрывать глаза, чтоб не видеть опасности. Не всякая истерия приводит к завоеванию власти. В истерии национал-социализма во всяком случае должна быть система. Горе тем, которые своевременно не поймут ее! Вожди немецких рабочих организаций не хотели брать Гитлера всерьез: считая его программу реакционной и утопической, они оказались неспособны оценить ее действенную силу. Та же опасность может повториться и в плоскости мировой политики.

До 17 мая многим казалось, что в вопросе о версальском договоре Гитлер пойдет напролом и применит к режиму Европы те же, примерно, методы, что к зданию Рейхстага, марксистской литературе или еврейским универсальным магазинам. Никто собственно не знал, откуда и куда ударит молния. Но ведь никто не мог предсказать за 24 часа и расправы над профессиональными союзами по всем правилам набега гангстеров на банк.

Речь Гитлера перед Рейхстагом поразила своим неожиданным миролюбием. Уже одним этим ближайшая цель ее оказалась достигнута. Всегда выгодно застигнуть противника врасплох. Гитлер развивает первый успех. Его контрагенты изрядно растеряны. Очень опытные дипломаты дали себя успокоить, хотя бы наполовину, несколькими хорошо рассчитанными миролюбивыми сентенциями после того, как они дали себя напугать крикливыми фразами Папена. Джон Саймон с благодарностью отметил в речи канцлера умеренный тон государственного человека. Таково же впечатление и Остина Чемберлена. Противопоставляя Гитлера Папену, "Морнинг Пост" открыла в декларации "более мягкий акцент юга". Пресса в целом объявила: атмосфера сразу стала менее напряженной. Выдвинута была заодно гипотеза: тонкий дипломат Муссолини образумил Гитлера; не осталось, очевидно, без влияния и давление Вашингтона. И как вывод: шансы политики разоружения явно поднялись. Какое вопиющее заблуждение! Психологический секрет сумятицы прост: кто ожидал наткнуться на невменяемого, размахивающего топором, и взамен того встретил человека с незаметным браунингом в заднем кармане брюк, тот не мог не почувствовать облегчения. Но это не мешает браунингу быть опаснее топора.

Нет, с другой стороны, недостатка в недоверчивых, которые в декларации Гитлера видят лишь эпизодический маневр, вызванный неблагоприятным отголоском на речь Папена: достаточно хоть на несколько недель обмануть общественное мнение, а там видно будет. Слишком простое объяснение! Угрожающая речь лорда Хейлшама, вызванная речью Папена, могла, конечно, послужить толчком для выступления Гитлера. Но все это касается чередования и тона политических заявлений, т.-е. относится к области техники. Под дипломатическим фехтованием кроются, однако, более глубокие факторы и планы. Было бы одинаково ошибочно, как верить миролюбию Гитлера на слово, так и отмахиваться от декларации "демагога", не вникая в ее смысл. Политическая задача состоит в том, чтобы установить внутренние взаимоотношения между декларацией Гитлера и его действительными планами, т.-е. попытаться понять, какими путями фашистская Германия рассчитывает прийти к тем целям, которые она не может и не хочет назвать по имени. Прошлое должно было уже достаточно показать, что если в политике национал-социализма есть фантастика и бред, то это вовсе не значит, что Гитлер не способен взвешивать реальности: его фантастика и бред целесообразны по отношению к его реальным политическим целям. Такова наша точка исхода в оценке как внутренней, так и внешней политики национал-социализма.

Руководящие философские и исторические идеи декларации поистине жалки в своей претенциозной ограниченности. Возвещенная Гитлером мысль о необходимости заново приспособить государственные границы Европы к границам ее племен, представляет одну из тех реакционных утопий, которыми набита национал-социалистическая программа. Нынешняя Европа разлагается экономически и культурно вовсе не потому, что ее национальные границы несовершенны, а потому, что этот старый континент перерезан по всем направлениям тюремными стенами таможен, разобщен столпотворением денежных систем, т.-е. систем инфляции, и придавлен милитаризмом, который необходим Европе для обеспечения ее раздробленности и упадка. Передвижка внутренних границ на десяток или сотню километров в ту или другую сторону, ничего не изменив, потребовала бы человеческих жертв, превосходящих население спорной полосы.

Заверение насчет того, что национал-социалисты отказываются от "германизации" не означают, что они отказываются от завоеваний: одной из центральных и наиболее устойчивых идей их программы является захват обширных пространств на "Востоке", в интересах насаждения крепкого немецкого крестьянства. Неслучайно пацифистская декларация, сразу и неожиданно покинув почву "идеального" размежевания племен, предупреждала в тоне полуугроз, что источником будущих конфликтов может явиться "переполнение европейского Запада". Гитлер указывает для перенаселенной Европы, прежде всего для Германии, единственный путь выхода: на Восток. И когда, жалуясь на несправедливость германско-польской границы, он заявлял, что "на Востоке" можно было бы без затруднений найти решение, способное одинаково удовлетворить и "притязания Польши" и "естественные права Германии", то он имел попросту в виду захват советских территорий. Отказ от германизации означает в этой связи принцип привилегированного положения германской "расы", в качестве касты господ, в завоеванных землях. Наци - против ассимиляции, но не против аннексий. Они предпочитают истреблять завоеванные "низшие" народности, а не германизировать их. К счастью, дело идет пока еще только о предполагаемых завоеваниях.

Когда Гитлер с возмущением говорит о том, что великий германский народ превращен в нацию второго класса, и что это противоречит интересам международной солидарности и принципу равноправия народов, то эта мысль звучит неуместно в этих устах; вся историческая философия национал-социализма исходит из будто бы коренящегося в крови неравенства наций и из права "высших" рас топтать и искоренять "низшие". Взятая в целом гитлеровская программа переустройства Европы является реакционно-утопическим сочетанием расистской мистики с национальным каннибализмом. Подвергнуть ее уничтожающей критике не трудно. Но в порядке дня фашистской диктатуры стоит не приступ к выполнению этой программы, а восстановление военной силы Германии, без чего немыслимо говорить о какой бы то ни было программе. Только под этим углом зрения декларация и представляет интерес.

Программа Гитлера есть программа немецкого капитализма, наиболее динамического и агрессивного из всех, и в то же время связанного последствиями поражения по рукам и по ногам. Этим сочетанием потенциальной мощи и фактической слабости предопределяются как крайне взрывчатый характер целей национал-социализма, так и крайняя осторожность ближайших шагов на службе этих целей. Речь может сейчас идти об ослаблении и постепенном развязывании узлов, но не об их разрубании.

Всякий пересмотр договоров, особенно системы вооружений, означал бы изменение нынешнего соотношения сил: Германия должна была бы стать сильнее, Франция - слабее. Вне этого самый вопрос о пересмотре не имеет для Германии никакого смысла. Совершенно очевидно, с другой стороны, что правящая Франция не согласится ни на какие изменения, которые ослабляли бы ее положение в пользу Германии. Наци считают, поэтому, иллюзорной и фантастической всякую политику, рассчитанную на улучшение международного положения Германии путем добровольного соглашения с Францией. Из этого убеждения, которое, как показано будет дальше, проходит через всю политическую деятельность Гитлера, вытекает неизбежность нового столкновения между Германией и Францией. Но не сегодня и не завтра. Эту "поправку" в отношении времени и вносит декларация Гитлера, и в этом смысле она не просто "обман". Поджигая Рейхстаг, Геринг ничем не рисковал, кроме головы своих агентов. Поджог Европы есть более рискованное предприятие. В нынешнем своем состоянии Германия не может воевать. Она разоружена. Это не фраза, а факт. Студенты в очках и безработные со знаком свастики не заменяют гогенцоллернской армии. Гитлер будет, конечно, там и сям нарушать по частям обязательства в отношении вооружений. Но он не решится ни на какую открытую меру крупного масштаба, которая поставила бы его в прямое и явное противоречие с версальскими предписаниями. Только какие-либо "счастливые" обстоятельства, в виде осложнений между тяжело вооруженными государствами Европы, могли бы позволить национал-социализму совершить уже в ближайшее время прыжок пантеры, своего рода "5 марта" во внешней политике. Но без этого Гитлер вынужден будет ограничиваться большими дипломатическими комбинациями во вне и мелкой военной контрабандой внутри.

Борьба национал-социалистов в Австрии и в Данциге не противоречит, несмотря на всю свою остроту, намеченной выше программе действий. Прежде всего, рост национал-социализма в Австрии есть неотвратимый факт, особенно после победы в Германии. Иностранные противодействия гитлеризации Австрии будут только усиливать фашистский прибой. Завоевывая Австрию изнутри, Гитлер создает для себя немаловажную дополнительную опору. Вырастающие отсюда интернациональные осложнения не легко уложить в параграфы версальского договора. Гитлер знает, конечно, что, кроме доводов от текста его политике могут быть противопоставлены доводы силы. Отступить в случае действительной необходимости он всегда успеет, превратив свои позиции в Австрии, как и в Данциге, в разменную монету международных соглашений.

Потенциальная мощь не освобождает от фактической слабости. Если гогенцоллернская Германия ставила своей задачей "организовать Европу", чтобы взяться затем за передел мира, то нынешняя Германия, отброшенная поражением далеко назад, снова вынуждена ставить себе те задачи, какие разрешала в свое время Пруссия Бисмарка: достижение европейского равновесия, в качестве ступени к объединению всех немецких земель. Практическая программа Гитлера ограничена сегодня европейским горизонтом. Проблемы континентов и океанов выходят за его поле зрения и практически могут занимать его постольку, поскольку переплетаются со внутренними европейскими проблемами. Гитлер говорит исключительно в терминах обороны: это вполне отвечает той стадии, через которую должен пройти возрождающийся германский милитаризм. Если верно военное правило: лучшей обороной является нападение, то не менее верно дипломатическое правило: лучшей подготовкой нападения является забота об обороне. В этом смысле Брокдорф-Ранцау, имевший вкус к парадоксу, говорил мне в Москве: Si vis bellum, para pacem.

Гитлер рассчитывает на поддержку Италии и, в известных пределах, она ему обеспечена, - не столько однородностью внутренних режимов (истинно-немецкий, третий рейх есть, как известно, откровенный латинский плагиат), сколько параллелизмом внешних аспираций, по крайней мере, негативных. Но на одном итальянском костыле немецкий империализм не поднимется. Только при условии поддержки со стороны Англии фашистская Германия может получить необходимую свободу движений. Поэтому: никаких авантюр; никаких заявлений, которые пахнут авантюрой! Гитлер понимает: всякий удар на Запад (удар против Польши рикошетом пришелся бы по Западу) немедленно же сблизил бы Англию с Францией и вынудил бы Италию к большей сдержанности. Всякий неосторожный, преждевременный, рискованный акт политики реванша привел бы автоматически к изоляции Германии и, при ее военном бессилии, к новой унизительной капитуляции. Петли версальского договора стянулись бы еще туже. Соглашение с Англией требует самоограничения. Но Париж (дело идет именно о нем) стоит мессы. Как соглашение с Гинденбургом, через посредство Папена, позволило Гитлеру, под видом истолкования Веймарской конституции, совершить государственный переворот, так соглашение с Англией, при содействии Италии, должно позволить Германии "легально" опустошить и опрокинуть Версальский договор. В этих рамках надо брать декларацию 17 мая. Миролюбие Гитлера - не случайная дипломатическая импровизация, а составная часть большого маневра, который должен радикально изменить соотношение сил в пользу Германии и заложить фундамент европейской и мировой офензивы германского империализма.

Однако, это только одна сторона программы Гитлера, скорее негативная: воздержание от преждевременных покушений на реванш есть в сущности продолжение политики Штреземана; это одно еще не может обеспечить активной поддержки со стороны Англии. Декларация 17 мая заключает в себе явственное указание и на другую "позитивную" сторону программы наци: борьбу с большевизмом. Речь идет не об организациях германского пролетариата, а о борьбе против Советского Союза. В тесной связи с программой "движения на Восток" (Drang nach Osten), Гитлер берет на себя задачу ограждения европейской цивилизации, христианской религии, британских колоний и других духовных и материальных ценностей от большевистского варварства. Из этой исторической миссии, именно из нее, прежде всего из нее, он надеется почерпнуть право Германии на вооружение. Гитлер убежден, что на весах Великобритании, опасность немецкого фашизма для Западной Европы весит меньше опасности большевистских советов на Востоке. Эта оценка составляет важнейший ключ ко всей внешней политике Гитлера.

Важнейший, но не единственный. Национально-социалистическая диктатура будет играть не только на противоречии между Западом и Востоком, но и на всех антагонизмах на Западе Европы: недостатка в них нет. Открещиваясь от призрака Австро-Венгрии, Гитлер клянется в особом внимании Германии к "молодым европейским национальным государствам". Он ищет дополнительных рычагов для восстановления европейского равновесия, предлагая малым и слабым государствам группироваться вокруг побежденного, а не победителя. Как во внутренней политике национал-социализм сплотил под своим знаменем разоренных и отчаявшихся, чтобы тем вернее подчинить их интересам монополистского капитала, так во внешней политике Гитлер будет стремиться создать единый фронт побежденных и обделенных, чтоб тем беспощаднее раздавить их впоследствии тяжестью германского империализма.

Если Гитлер с такой готовностью принял английский план сокращения вооружений, то это потому, что он заранее и с полной уверенностью рассчитывает на его провал. Ему самому незачем брать на себя одиозную роль могильщика пацифистских предложений: эту функцию он предпочитает переложить на других. По той же причине Гитлер не поскупился на "горячую благодарность" американскому президенту за его выступление в пользу сокращения вооружений. Чем шире и внушительнее программа разоружения будет поставлена пред лицом всего мира, и чем неизбежнее она закончится крушением, тем неоспоримее окажется право Германии на вооружение. Нет, Гитлер не собирается насильственно - для насилия нужна сила! - ниспровергать Версаль. Но он твердо рассчитывает на то, что после провала "поддержанной" им британской программы, Англия вместе с Италией, поддержит всем своим весом право Германии укрепить свою оборону, против Востока. Только оборону и только против Востока!

Разоблачающий документ

Скептический или просто осторожный читатель возразит, что наше истолкование программы Гитлера представляет, в лучшем случае, гипотезу, которая имеет за себя признаки вероятности, но ни в каком случае не характер аутентичности. На это можно ответить: программа вытекает из повелительной логики обстоятельств, а в большой политике надо исходить из того, что противник будет делать наиболее сильные ходы. Трудность текстуального доказательства развитой выше "гипотезы" состоит в том, что оппозиционная литература национал-социализма чрезвычайно обильна и противоречива, а правительственная практика пока еще кратковременна и скудна. Автор отдавал себе полностью отчет в этом затруднении, когда приступал к работе. Но помог счастливый случай, своевременно подкинув нам политический документ исключительной ценности.

Речь идет об "Открытом письме" Гитлера Папену, опубликованном в виде брошюрки 16 октября 1932 года. Резко полемическое по тону "Письмо" осталось за пределами Германии незамеченным: вожди национал-социализма слишком много говорят и пишут! Между тем оно должно было бы лежать на столе каждого дипломата и журналиста, занятого внешней политикой нынешней Германии. Напомним обстановку полемики. Папен был в то время канцлером. Гитлер находился в выжидательной оппозиции - между 13 августа, когда Гинденбург отказался назначить его главой правительства, и между 30 января, когда фельдмаршал оказался вынужден сдать командование над Германией Гитлеру. "Открытое письмо" предназначено было не для масс, а для господствующих классов, и имело целью доказать им, что нельзя спасти социальный режим Германии одними бюрократическими методами; что только у национал-социалистов есть серьезная программа внешней политики; наконец, что он, Гитлер, одинаково далек от бесхарактерной уступчивости, как и от авантюризма. Письмо почти свободно от демагогии, серьезно по тону и в основном правдиво. Сейчас Гитлер, надо думать, с радостью сжег бы собственную брошюру на костре. Тем внимательнее должны к ней отнестись противники.

"Бессмысленно думать, - разъяснял Гитлер Папену, - что государство, которое нас разоружило, сегодня вдруг, не будучи к тому вынуждено, стало серьезно и само разоружаться". Одинаково бессмысленно ждать, что Франция согласится когда бы то ни было на вооружение Германии. Гигантский военный перевес освобождает Францию от надобности в соглашении с побежденным врагом на началах равноправия. Всякие попытки предложить Франции военное соглашение, в обмен на оружие, не только будут ею очень холодно встречены, но и немедленно доведены до сведения того государства, против которого они могли бы быть направлены: Гитлер намекает, конечно, на Советский Союз. Вернуть Германии право на оружие нельзя иначе, как посредством "действительного восстановления европейского равновесия". В достижении этой цели заинтересованы Англия и Италия, но ни в каком случае и ни при каких условиях не Франция. "Прямо-таки несообразно думать, что недостающие близость и согласованность с Англией или Италией можно заменить посредством восстановления лучших отношений с Францией"! Основные положения внешней политике Гитлера, ставящие крест на идеях или, если угодно, на иллюзиях Локарно, не оставляют ничего желать в смысле ясности. В декларации 17 мая мы, конечно, не найдем такой отчетливости изложения. Но декларация отнюдь не противоречит "Открытому письму": наоборот, она развивает и применяет его программу на определенном этапе.

Целью германской политики является восстановление военной суверенности государства. Все остальное есть только средство. Но средство вовсе не должно строиться по образу и подобию цели. Германия "не должна ни при-каких обстоятельствах выступать перед миром, а тем более, перед этой конференцией (по разоружению) с собственной программой вооружения". По двум причинам: никакая конференция не способна вынести решение, радикально меняющее материальное соотношение сил; само требование права на вооружение, оставаясь чисто платонической демонстрацией, позволит, однако, Франции снять вопрос о собственном разоружении и, что еще хуже, сблизит Англию с Францией.

Этот последний результат до известной степени осуществлен уже, по мнению Гитлера, непродуманной политикой Папена: Англия вынуждена поддерживать Францию гораздо больше, чем она хотела бы того сама. Надо признать, что критика Гитлера по адресу "клуба господ" и самого рейхсканцлера, как дилетанта и авантюриста, не только резка, но и вполне убедительна. У национальных баронов и бюрократов нет никакой внешней политики. Бряцанье несуществующим оружием диктуется им внутренними соображениями: они не прочь использовать национальное движение, приостановив в то же время его дальнейший рост.

Вдохновляясь, несомненно, Бисмарком, Гитлер не останавливается перед ударом по последнему Гогенцоллерну: Папен и его собратья являются только эпигонами театральной политики Вильгельма II, с той существенной разницей, что у кайзера была первоклассная армия, а у них - одни воспоминания. Здесь Гитлер попадает в точку.

Нетрудно после сказанного понять, насколько ошибалась та часть печати и дипломатии, которая пыталась открыть подлинную программу нынешнего германского правительства в риторике Папена насчет особой привлекательности смерти на поле брани. Не надо упускать из виду, что Папен, которого наци, в период его короткого канцлерства, именовали преимущественно драгунским ротмистром, чувствует себя в окружении наци на положении вечно экзаменующегося. 13 мая он взял крайне высокую ноту, чтоб попасть в тон, но - просчитался.

Можно быть какого угодно мнения насчет вкусов немолодого драгунского ротмистра, который между приемом уродонала и стаканом гуниядиянос, проповедует молодым людям преимущества шрапнели над склерозом; но одно неоспоримо: за речью Папена не скрывается никакой программы. "Миролюбие" нынешнего канцлера гораздо опаснее воинственности вице-канцлера.

Попутно мы получаем разъяснение резкого противоречия между декларацией Гитлера и предшествующей политикой Нойрата, Надольного и других. Гитлер стал канцлером ценою согласия на министерство баронов и тайных советников. Камарилья вокруг Гинденбурга тешила себя мыслью вести и при Гитлере свою политику. По-видимому, только угрожающий отклик на речь Папена дал возможность Гитлеру окончательно захватить руль внешней политики в свои руки. Не Вильгельмштрассе продиктовала новому канцлеру декларацию 17 мая. Наоборот, Гитлер справился со своеволием баронов и тайных советников Вильгельмштрассе.

Но вернемся к "Открытому письму". С особой резкостью оно атакует выдвинутый Папеном лозунг морских вооружений: если б даже у Германии были средства, - их нет, - ей не позволили бы превратить их в военные суда, и она была бы бессильна нарушить запрещение. Лозунг морских вооружений лишь толкнул Англию на сторону Франции: таковы результаты "вашего по истине рокового руководства внешней политикой, господин фон-Папен!".

Борьба за вооружение Германии на море, как и на суше, должна опираться на определенную политическую идею. Гитлер называет ее по имени: необходимость "усиления обороны против скрытых опасностей с Востока сравнительно легко обосновать". Сочувствие такой программе и сейчас уже обеспечено со стороны "проницательных людей" на Западе, - разумеется, не во Франции. Только под углом зрения "необходимой нам защиты на Востоке", со стороны Балтийского моря, можно было бы добиться со стороны Англии согласия на "поправки" также и к морским параграфам версальского договора. Ибо нельзя забывать: "ныне для будущности Германии важны основанные на полном доверии отношения к Англии".

Немецкое народное движение может и должно требовать вооружения, но немецкое правительство ни в каком случае не должно выдвигать это требование. Сейчас надо настаивать только и исключительно на разоружении победителей. Гитлер считал само собою разумеющимся, что конференция по разоружению обречена на крушение. "Не было бы никакой необходимости, - писал он за три месяца до своего прихода к власти - чтоб немецкая делегация принимала участие в женевской комедии разоружения, без конца. Достаточно было бы обнаружить с неоспоримостью перед всем миром волю Франции не разоружаться, чтобы затем покинуть конференцию с замечанием, что таким образом версальский мирный договор нарушен самими державами, его подписавшими, и Германия должна сохранить за собою право сделать отсюда в известных обстоятельствах надлежащие выводы".

Декларация Гитлера-канцлера только развивает эту мелодию. Отказ в разоружении победителей означал бы "окончательную моральную и фактическую ликвидацию самих договоров". Германия истолковала бы такой образ действий, как желание "удалить ее с конференции". В этом случае ей было бы трудно "принадлежать далее к Лиге Наций". Поистине "Открытое письмо" незаменимо, в качестве ключа к стратегии Гитлера!

Уход Германии из Лиги Наций должен сопровождаться охлаждением между Францией, с одной стороны, Англией и Соединенными Штатами, с другой. Создадутся первые предпосылки для восстановления "европейского равновесия", в котором Германия должна занимать возрастающее место. При содействии Италии и Англии, Гитлер получит возможность вооружать Германию уже не мелкими контрабандными мерами, а крупными "поправками" к версальскому договору. Параллельно с этим будет развиваться программа "обороны" против Востока. В этом процессе неизбежно должна наступить критическая точка: война. Против кого? Если бы линия на Восток не оказалась линией наименьшего сопротивления, взрыв мог бы произойти и по другому направлению. Ибо, если еще допустимо спорить насчет того, в какой мере средства нападения отличаются от средств обороны, то уж совершенно вне спора, что военные средства, годные против Востока, годны и против Запада.

Гитлер готовится к войне. Его политика в области хозяйства диктуется не абстракцией автаркии, а прежде всего заботами о максимальной экономической независимости Германии в случае войны. Целям военной подготовки должна служить и трудовая повинность. Но самый характер этих мероприятий свидетельствует, что дело идет не о завтрашнем дне. Удар против Запада в более или менее близком будущем мог бы осуществиться лишь при условии военного союза между фашистской Германией и Советами. Но только наиболее бесшабашная часть русской белой эмиграции может верить в возможность такого абсурда или пытаться пугать им. Удар на Восток мог бы иметь место лишь при условии его поддержки одним или несколькими могущественными государствами Запада. Этот вариант является, во всяком случае, более реальным. Но и здесь подготовительный период не будет измеряться ни неделями, ни месяцами.

Пакт четырех, ничего по существу не предрешая, может лишь организовать постоянное взаимное прощупывание крупнейших государств европейского Запада: это страховка от второстепенных случайностей, но не от основных антагонизмов. Гитлер будет стремиться извлечь из пакта все выгоды для удара на Восток. Статуты пакта лишь на 10 процентов, не более, предопределят его дальнейшую судьбу. Его действительная историческая роль будет определяться реальными взаимоотношениями и группировками его участников, их союзников и противников.

Гитлер согласен в течение десяти лет не открывать военных действий ни против Франции, ни против Польши. В декларации он наметил пять лет, как тот срок, в течение которого должно быть осуществлено фактическое равноправие Германии в отношении вооруженных сил. Нельзя, конечно, придавать этим срокам сакраментального значения. Но косвенно они все же намечают те рамки во времени, в которые руководящие круги фашизма вводят свои планы реванша.

Внутренние трудности, безработица, разорение и отчаяние мелкой буржуазии могут, конечно, толкнуть Гитлера и на преждевременные действия, которые при холодном анализе он сам должен считать гибельными. В живой политике надо исходить не из одних лишь планов противника, а из всего переплета условий, в какие он поставлен. Историческое развитие Европы не пойдет покорно по маршруту, выработанному в мюнхенском коричневом доме. Но этот маршрут, после завоевания Гитлером власти, стал одним из крупнейших факторов европейского развития. План будет изменяться, в зависимости от событий. Но понять изменения можно лишь, имея перед собою план в его целом.

Автор этих строк ни в малейшей степени не считает себя призванным стоять на страже версальского договора. Европа нуждается в новой организации. Но горе ей, если это дело попадет в руки фашизма. Историку XXI века пришлось бы в этом случае неизбежно записать: Эпоха упадка Европы началась с войны 1914 года. Объявленная "войной за демократию", она привела вскоре к господству фашизма, который стал орудием концентрации всех сил европейских наций, в целях "войны за освобождение"... от последствий предшествующей войны. Таким образом, фашизм, как выражение исторического тупика Европы, явился вместе с тем орудием разгрома ее экономических и культурных накоплений.

Будем, однако, надеяться, что у этого старого континента есть еще достаточно жизненных сил, чтоб проложить себе иной исторический путь.

Л. Троцкий.
Принкипо, 2 июня 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.

 

Л. Троцкий.
"4-Е АВГУСТА"

Когда у людей нет ответа на главные доводы, они прячутся за второстепенные. Брандлерианцы, как и сталинцы, вцепились ногтями в сопоставление 5 марта 1933 года с 4 августа 1914 года. Если оставить в стороне взрывы нравственного негодования и просто ругательства, то возражения сводятся к следующему: а) социал-демократия перебежала в 1914 году к правительству Вильгельма II; у сталинской бюрократии нет и намека на переход к правительству Гитлера; б) компартия продолжает работать, издавать, словом, бороться; было бы ошибочно "недооценивать" ее силы; в) и социал-демократия не погибла после 4 августа, а продолжала существовать и даже пришла к власти.

Ни одно историческое сравнение не годится, если его вывести за законные пределы. Мы очень хорошо знаем, что сталинская КПГ отличается от довоенной социал-демократии, и что 5 марта - и по характеру, и по последствиям - отличается от 4 августа. Нашим сравнением мы хотели лишь сказать: как партия Бебеля окончательно исчерпала свою прогрессивную миссию у порога войны, так КПГ исчерпала свою революционную роль у порога фашистской диктатуры. Усложнять эту аналогию не относящимися к делу соображениями, значит проявлять неспособность к конкретно-историческому, т.-е. диалектическому мышлению.

Ленин сравнивал брест-литовский мир с тильзитским миром. По этому поводу нетрудно привести, в виде возражения, десяток азбучных истин: со стороны Пруссии дело шло о национальной независимости; со стороны Советов дело шло о защите нового социального режима; там мир подписывала монархия; здесь - партия пролетариата и пр., и пр. Но все эти почтенные общие места ничего не говорят по существу интересующего нас вопроса. Брест-литовский мир мы вынуждены были подписать не для того, чтоб окончательно склониться пред врагом, а чтоб собраться с силами для борьбы за освобождение: в этом смысле можно было говорить о "тильзитском" мире.

Те же самые сталинцы и брандлерианцы восставали против аналогии между предфашистским режимом в Германии ("президиальные" министерства) и бонапартизмом. Они перечисляли десятки черт, которыми режим Папена-Шлейхера отличался от классического бонапартизма, и игнорировали при этом ту основную черту, которая сближала их: эквилибрирование между двумя непримиримыми лагерями. Нет ничего хуже, когда мнимо-марксистская мысль самодовольно останавливается там, где вопрос только начинается. Вполне конкретная, точно ограниченная аналогия с бонапартизмом не только уясняет по новому роль последнего кабинета Джиолитти, лавировавшего между фашистами и социалистами, но и бросает яркий свет на нынешний переходный режим в Австрии. Сейчас можно уже смело говорить о глубокой закономерности переходного "бонапартистского" периода между парламентаризмом и фашизмом. Как раз пример Австрии показывает, какое огромное значение имеет (вернее, должно иметь) ясное разграничение между бонапартизмом и фашизмом для целей практической политики. Но формалистическая мысль, которая, вместо социального анализа, дает перечисление готовых признаков, отвергает совершенно конкретную и полную содержания аналогию во имя плоских шаблонов, которые ничему не научают. В наказание за это она, говоря словами русской поговорки, останавливается перед каждым новым историческим явлением, как баран перед новыми воротами.

"Социал-демократия после 4 августа не погибла". Хотят ли оппоненты сказать, что провозглашенный после 4 августа лозунг новой партии был ошибкой? Очевидно, нет. Но ведь именно об этом и идет речь. После 4 августа социал-демократия продолжала существовать, но уже как демократически-рабочая партия империалистской буржуазии. Ее историческая функция изменилась. Этим и оправдано было возникновение III Интернационала.

Хотят ли нам сказать, что КПГ, несмотря на катастрофу, навсегда убившую ее в сознании пролетариата, как революционную партию, будет тем не менее продолжать существовать, как массовая организация? Мы считаем такое предположение неправильным: оно строится на абстрактной, формальной аналогии с судьбой реформизма. Старая социал-демократия совмещала в себе элементы революционного радикализма с оппортунистической практикой. 4 августа окончательно очистило ее от революционных тенденций и тем позволило ей превратиться в консервативно-демократическую партию. Компартия поставила пред собой и пред массами революционную задачу, которая постоянно выдвигалась и подчеркивалась жестокой борьбой против социал-демократии. Именно в отношении этой своей задачи компартия оказалась в решающем испытании банкротом. Как революционная партия, она не возродится. Может ли она продолжать существовать в другом виде, с другой политической функцией? Если может, то не как массовая организация немецкого пролетариата, а как чистый тип агентуры сталинской бюрократии. Никакого иного политического места для нее не остается.

Уже на другой день после 5 марта можно и должно было формулировать этот прогноз на основании оценки катастрофы в связи с той политикой, которая к ней привела. Единственное сколько-нибудь законное возражение в те дни могло гласить: может быть партия все же спасется, если, под влиянием страшного потрясения, резко и круто изменит свою политику и свой режим, начав с честного и открытого разоблачения совершенных ошибок. Мы и тогда считали, на основании всего прошлого, что чуда критического пробуждения ждать нельзя; но что, если б оно даже произошло, оно не спасло бы компартию, как организацию: есть политические преступления, которые не прощаются. Но сегодня незачем гадать на эту тему: проверка произошла на деле. О критическом пробуждении официальной партии нет и речи. Наоборот, последние искры критической мысли растоптаны. Ничто так не свидетельствует о гибели КПГ, как то обстоятельство, что на другой день после величайшего крушения она, вместо приступа к теоретическому освещению событий, все свои усилия направила на заметание следов, на инсинуации, клевету, травлю, преследования и пр.

Можно попытаться привести еще, в виде возражения, пример 1923 года, когда компартия также оказалась несостоятельной, но не погибла. Мы не отрицаем важности и поучительности этого примера; нужно только сделать из него правильные выводы. Во-первых, поражение 1923 года не идет, ни по своим размерам, ни по своим последствиям, ни в какое сравнение с катастрофой 1933 года; во-вторых, рабочий класс не забыл прошлого: партия ныне будет расплачиваться за все свои исторические преступления, в том числе и за капитуляцию 1923 года. Наконец, и это политически самое важное, КПГ устояла в 1923 году только ценою обновления всего своего руководящего аппарата. Вопрос не в том, был ли новый ЦК лучше или хуже старого, а в том, что Президиум Коминтерна оказался вынужден дать выход разочарованию и возмущению партии, бросив революционным рабочим на растерзание брандлеровский аппарат. Сейчас и такой маневр неосуществим: во-первых, аппарат совершенно отделился от масс и о перевыборах его не может быть и речи; во-вторых, Президиум Коминтерна слишком тесно связал себя с аппаратом Тельмана на глазах масс во время всей своей борьбы с оппозицией. То обстоятельство, что сталинская бюрократия отрицает не только свою вину в поражении, но и самый факт поражения, лишь отягощает ее вину и обрекает ее на бесславную гибель.

Сейчас дело может идти не о заведомо реакционной и утопической задаче поддержания независимого от масс аппарата, а о спасении лучших пролетарских элементов от безнадежности, отчаяния, индифферентизма и маразма. Этого никак нельзя достигнуть бессильными попытками внушить им надежду на чудо, невозможность которого будет обнаруживаться с каждым днем все осязательнее. Надо подвести честный баланс прошлому и направлять силы передовых рабочих на организацию большевистской партии на новой исторической ступени.

Л. Троцкий.
Принкипо, 4 июня 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.

 

 

Л. Троцкий.
ПОСЛЕ 1-ГО МАЯ В АВСТРИИ

(Наблюдения издалека)

1 мая венские рабочие показали, что, несмотря на весь обман, все измены и разочарования, они хотят бороться. Еще раз обнаружилось, как легко бюрократы и полубюрократы, официальные и полуоппозиционные, выдают свою собственную нерешительность за "угнетенное настроение" масс. Рабочие хотят сражаться. Таков самый важный вывод, на котором нужно строить.

Первомайская политика социал-демократической партии состояла в том, чтоб установить свое алиби: перед правительством, - если б массы ввязались в борьбу и потерпели поражение; перед массами, - если б массы ввязались в борьбу и одержали победу. Трудно придумать более вероломную и низкопробную политику. Она вероломна, ибо поддерживает у масс иллюзии, будто у них есть партия и руководство. Она низкопробна, ибо в самый трудный час предоставляет массы, привыкшие к централизованному руководству, выпутываться собственными силами.

Политика с.-д. партии исключает возможность победы пролетариата. В то же время она исключает возможность какого бы то ни было устойчивого режима. Пролетариат поддерживается в состоянии возбуждения и надежды на революционный реванш. Буржуазия живет в постоянном страхе гражданской войны. Военно-полицейские меры все более обнаруживают свою недостаточность. Мелкобуржуазные массы все более нервируются. Крупная буржуазия все более убеждается, что без диктатуры фашизма нельзя восстановить порядок. Так, своей двойственной, вероломной, крикливой и трусливой политикой социал-демократия парализует пролетариат и льет воду на мельницу фашизма.

Полуоппозиционеры, типа Макса Адлера (к ним причисляют теперь, как будто, даже Отто Бауэра?), прикрывают и страхуют политику вероломства "слева". В рабочих массах продолжает тлеть надежда на то, что наверху скоро поправят дело, что оппозиция вот-вот решится и укажет путь борьбы. Так уходят невозвратные недели и месяцы.

Левое крыло социал-демократической оппозиции сделало первую попытку действия, призвав массы к демонстрации в центре города. Призыв не имел успеха. Он не мог иметь успеха, ибо руководство не может исходить от анонимной организации. Рабочие должны знать, с кем имеют дело.

Речь идет, разумеется, не о лицах, а о знамени, о программе, о лозунгах, об организации. Некоторых левых социал-демократов, которые хотят бороться, смущает то, что у них нет "имен". Имена создаются в борьбе. До тех пор, пока левые социал-демократы не выступят открыто со своей платформой действия, их призывы будут раздаваться впустую.

Компартия парализована преступной политикой сталинской бюрократии в Германии, теорией и практикой социал-фашизма, безнадежной путаницей в вопросе об едином фронте, режимом мистификаций и фальши.

Большевики-ленинцы должны искать связи с действительно революционными элементами, как компартии, так и социал-демократической оппозиции. Неправда, будто в Австрии все потеряно. Рабочие хотят сражаться. Впереди предстоят еще большие сотрясения, возможны массовые сдвиги. Небольшая организация, которая ясно знает, чего хочет, может сыграть в таких условиях историческую роль.

Т.
Принкипо, 7 мая 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.

 

 

Л. Троцкий.
ДИПЛОМАТИЧЕСКИЙ И ПАРЛАМЕНТСКИЙ КРЕТИНИЗМ

Сила марксизма в том, что он умеет видеть реальность. "Парламентский кретинизм" в устах марксиста не брань, а характеристика политической системы, которая подменяет социальную действительность юридическими или моральными конструкциями, ритуалом, декоративной фразой. Сила большевизма состояла в том, что он, в лице Ленина, с высшей теоретической честностью, не допускающей никаких оптимистических недомолвок и утешительных иллюзий, применял материалистический метод анализа ко всем вопросам нашей эпохи.

В основном вопросе революционной политики - в ее методе - сталинизм означает не только отречение от ленинизма, но и злейшую пародию на него. Мы видим это сейчас снова, на вопросе о судьбе Австрии. Запрещение коммунистической партии, не вызвавшее никакого протеста со стороны австрийских рабочих, должно было бы, казалось, заставить московских организаторов международных поражений пролетариата задуматься над плачевными результатами всей их предшествующей работы. Если легальная, располагающая собственной прессой австрийская компартия оказалась неспособна ни на малейший отпор чисто-полицейской репрессии австрийского горе-бонапартизма, то что ж она противопоставит натиску фашистских банд? Однако, московская "Правда" и в безнаказанном запрещении австрийской секции Коминтерна открывает "победу", или, по крайней мере, прямое вступление к победе. "Антифашистское движение в Австрии - пишет "Правда" от 28 мая - усиливается с каждым днем (!). Несмотря на саботаж лидеров австрийской социал-демократии по всей стране развернулась широкая подготовка к антифашистскому европейскому конгрессу" (подчеркнуто нами. - Л. Т.). Точь-в-точь так же и в Германии антифашистское движение "усиливалось с каждым днем", чтобы 5 марта внезапно провалиться неизвестно куда. Эти люди не только ничего не поняли, они не изменили даже трафаретов своего оптимизма. Это не революционеры, а попы, которые у постели каждого умирающего повторяют одни и те же формулы утешительной лжи.

В чем же выражается, однако, антифашистское движение на деле? И почему оно прошло молча мимо запрещения компартии? Оно было слишком занято, это "усиливающееся с каждым днем" движение, другой, более высокой задачей: подготовкой к конгрессу Барбюсса в Париже. Вот образец парламентского кретинизма для просвещения наиболее отсталых! Не нужно думать, будто для парламентского кретинизма необходим парламент: достаточно вообще защищенной, удаленной от театра борьбы трибуны, на которой можно произносить фальшивые речи, щеголять пустыми формулами и заключать на 24 часа "союзы" с журналистами, туристами, пацифистами, обиженными радикалами, тенорами и баритонам.

Вздор, конечно, будто "по всей стране" идет "широкая подготовка" к парижскому маскараду. Придавленный безработицей, полицейщиной, фашистскими бандами, изменой социал-демократии и бессилием компартии австрийский пролетариат меньше всего интересуется лирикой Барбюсса, риторикой Бержери и мелкими плутнями Мюнценберга. Да и каким образом интернациональный митинг в Париже может изменить австрийскую обстановку, которая не через десять и не через пять лет, а сегодня уже ведет к полному удушению пролетариата? Не ясно ли, что хвастливой ссылкой на парижский конгресс "Правда" полностью разоблачает его действительное назначение: отвлекать внимание от реальности в сторону фикции, от завоевания масс - к игре в парламентаризм, от непримиримых классовых столкновений - к сотрудничеству с "одиночками", от венских мостовых - к фешенебельному залу в богатом парижском квартале, от гражданской войны - к пустому упражнению в красноречии. Или иначе: от методов большевизма - к парламентскому кретинизму.

Издаваемая сталинской бюрократией в Базеле газета "Рундшау", как бы специально предназначенная для того, чтоб помешать немецким рабочим извлечь из поражения необходимые уроки, приводит, в N 17, цитированную выше статью "Правды", как великое откровение. Не теряйте духа, пролетарии Австрии: Барбюсс, союзник вашего Реннера (см. журнал Барбюсса "Монд"), бодрствует за вас! И как бы для того, чтоб дополнить картину гниения политической мысли тот же номер "Рундшау" печатает, в виде передовой, статью о нынешних отношениях между Германией и Австрией. "Революционный" филистер с ужасом рассказывает, что "впервые" (!) в отношениях двух государств" Гитлер применяет репрессии к Австрии из-за "внутренних политических мероприятий другого правительства". Впервые в отношениях двух государств! Статья заканчивается следующими замечательными словами: "Отношения между Австрией и Германией никогда еще со времени существования империи не были так плохи, как ныне. Таков практический успех гитлеровской внешней политики"... Невыносимо читать эту мудрость, достойную консервативного приват-доцента государственного права. Гитлер ведет в Австрии политику контрреволюционного реализма. Он завоевывает мелкобуржуазные массы, подкапывая почву под неустойчивым австрийским бонапартизмом. Гитлер упорно и настойчиво меняет соотношение сил в свою пользу. Он не боится испортить отношения с Дольфусом. Этим он и отличается - выгодно отличается - от Отто Бауэра и от... сталинской бюрократии, которая отношения между Германией и Австрией рассматривает не под углом зрения классовой борьбы, а под углом зрения... дипломатического кретинизма.

Московский восторг по поводу парижского конгресса, призванного заменить революционную борьбу в Австрии, и базельское возмущение по поводу политики Гитлера, который в борьбе за австрийские массы не боится поссориться даже с самим Дольфусом, - "сильнее кошки зверя нет!" - этот восторг и это возмущение дополняют друг друга, как дипломатическая и парламентская разновидности кретинизма. По небольшой частице можно судить о целом. По симптому можно, во многих случаях, безошибочно определить болезнь. Достаточно двух статей, одной в "Правде", другой - в "Рундшау", чтобы сказать: пусть у центристской бюрократии достаточно средств, чтоб снимать дорогие залы в Париже и издавать пухлые газеты в Базеле; но бюрократический центризм, как революционное течение, мертв, разлагается на наших глазах и отравляет атмосферу.

Л. Троцкий.
Принкипо, 13 июня 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.

 

 

Л. Троцкий.
ИНТЕРВЬЮ ПРЕДСТАВИТЕЛЬНИЦЕ NEW-YORK WORLD TELEGRAM

Вы спрашивали моего мнения об экономической конференции. Результатов ее я жду без каких бы то ни было иллюзий. Если бесчисленные конференции последних лет чему-либо должны были научить, так это тому, что реальные противоречия нельзя устранить при помощи общих формул, составляющих неизбежное питание всяких конференций. Нужны действия! Одним из таких необходимых действий должно явиться окончательное урегулирование взаимоотношений между С. Штатами Америки и Советским Союзом. Поскольку ваша новая администрация станет на этот путь, она совершит в высшей степени важный акт, как с точки зрения международной политики, так и с точки зрения хозяйства.

Пакт четырех ничего не решает. Действительные планы Гитлера: найти опору в Италии и Англии для войны против Советского Союза. Кто этого не видит, тот слеп. Установление нормальных отношений между Вашингтоном и Москвой нанесет военным планам Гитлера гораздо более решительный удар, чем все и всякие европейские конференции.

Не меньшее значение имело бы сотрудничество С. Штатов и Советского Союза в отношении Азиатского Востока. Нынешний образ действий Японии вовсе не является выражением ее силы. Наоборот, во многом авантюристские мероприятия Токио напоминают образ действий царской бюрократии в первые годы нынешнего столетия. Но именно из азартных операций безответственной военной камарильи и могут фатальным образом вырасти грандиозные мировые потрясения. Связь Вашингтона с Москвой не прошла бы бесследно для Токио и, при соответственной политике, могла бы, может быть, своевременно задержать автоматическое развитие японского военного авантюризма.

И с точки зрения экономической нормализация отношений между Советами и Америкой имела бы благотворные результаты. Широкие хозяйственные планы Советского Союза не смогут в ближайший период опираться на фашистскую Германию, отношения с которой будут неизбежно стоять под знаком крайней неустойчивости. Тем большее значение приобретает экономическое сотрудничество двух республик, европейско-азиатской и американской, население которых составляет в совокупности почти 300 миллионов душ! Сотрудничество могло бы получить регулируемый сверху, плановый характер, рассчитанный на долгий ряд лет. Пребывание в Москве представительства С. Штатов дало б возможность Вашингтону убедиться, что, несмотря на преходящие острые затруднения, торговля с Советским Союзом является, пожалуй, самым надежным помещением капитала.

Буду очень рад, если вы доведете эти простые соображения до сведения американских читателей.

Л. Троцкий.
Принкипо, 13 июня 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.

 

 

Л. Троцкий.
ПО ПОВОДУ ВНЕШНЕЙ ПОЛИТИКИ СТАЛИНСКОЙ БЮРОКРАТИИ

На Востоке советское правительство готово продать свои права на К. В. железную дорогу. На Западе оно переписало старые советско-германские договоры на имя Гитлера. На двух противоположных направлениях своей внешней политики правительство Сталина-Молотова склоняется перед империализмом и фашизмом.

Уступка К. В. дороги означает не просто потерю рабочим государством важной экономической и стратегической позиции, но прямую передачу в руки японского империализма важного орудия, которое будет завтра же направлено против Китая, как и против Советского Союза.

Соглашение Сталина с Гитлером закрепляет победу Гитлера и не может не отозваться тягостно на самочувствии немецких рабочих. "Раз могущественное рабочее государство вынуждено искать дружбы с фашистской Германией, значит дело наци стоит прочно", так неминуемо скажет себе каждый мыслящий немецкий пролетарий. В то время, как бюрократия Коминтерна изображает победу Гитлера, как мимолетный эпизод и ставит в порядок дня вопрос о всеобщей стачке и о восстании (на бумаге), советская бюрократия считает необходимым установить с фашистской диктатурой в Германии "нормальные" отношения. Действия Литвинова-Хинчука гораздо вернее характеризуют действительные взгляды сталинцев, чем дешевая словесность Мануильского-Куусинена.

В европейских революционных кругах по поводу последних шагов сталинской бюрократии во внешней политике царит возмущение, притом не только в оппозиционных группах, но и в официальных партиях. Слово "предательство" все чаще раздается, если не в статьях, то в письмах и в разговорах.

Психологически такие протесты не трудно понять; но политически мы к ним не можем присоединиться. Вопрос о взаимоотношениях между советским государством и империализмом есть в основе своей вопрос соотношения сил. После того, как на Востоке была задушена китайская революция, а на Западе - самый могущественный отряд европейского пролетариата, соотношение сил резко изменилось к невыгоде для советского государства. К этому надо прибавить гибельную внутреннюю политику, в конец расшатавшую связи между пролетариатом и крестьянством, между партией и пролетариатом, между аппаратом и партией, между единоличной диктатурой и аппаратом. Одни и те же политические причины вынуждают центристских бюрократов громить оппозицию и отступать перед Микадо и перед Гитлером.

Сталинская бюрократия ответственна за всю свою оппортунистическую и авантюристскую политику. Но последствия этой политики уже не зависят от ее воли. Из неблагоприятного соотношения сил нельзя выскочить по произволу. Какой политики можно было ждать или требовать от советского правительства по отношению к фашистской Германии? Разрыва отношений? Бойкота? Эти меры имели бы смысл только, как подготовка военных операций. Такого рода перспективу мы намечали два года тому назад, но не изолированно, а в тесной связи с радикальной переменой политики в СССР и в Германии, т.-е. в расчете на усиление рабочего государства и немецкого пролетариата. Развитие пошло по противоположному пути. Сегодня, в условиях разгрома немецких рабочих и ослабления советского государства, курс на революционную войну был бы чистейшим авантюризмом.

Без такого курса, т.-е. без прямой подготовки революционной войны и восстания в Германии, разрыв дипломатических отношений и экономический бойкот означали бы просто бессильный и жалкий жест. Правда, отсутствие русских заказов несколько увеличило бы в Германии цифру безработных. Но разве до сих пор для революции не хватало безработных? Не хватало революционной партии и правильной политики. Этого вдвойне не хватает сейчас. Мы можем здесь оставить без рассмотрения вопрос о том, кому пошло бы экономическое оживление в Германии непосредственно на пользу: фашизму или пролетариату. Ясно, что общий вопрос о конъюнктуре не решается советскими заказами. Зато, с другой стороны, отказ от экономических связей с Германией сильно ударил бы по советскому хозяйству и, следовательно, еще более ослабил бы рабочее государство.

Повторяем: сталинская фракция несет прямую и непосредственную ответственность за крушение китайской революции, за разгром немецкого пролетариата и за ослабление советского государства. По этой основной линии и надо вести с ней борьбу. Надо очистить мировое рабочее движение от проказы сталинизма. Но бороться надо с корнями болезни, а не с ее симптомами или неизбежными последствиями.

Как марксисты, мы в борьбе с бюрократическим центризмом остаемся на почве революционного реализма. Если б большевики-ленинцы (левая оппозиция) оказались сегодня во главе советского государства, они вынуждены были бы в своих непосредственных практических действиях исходить из того соотношения сил, которое сложилось в результате десятилетней политики эпигонов. Они были бы вынуждены, в частности, поддерживать дипломатические и экономические связи с Германией Гитлера. В то же время они готовили бы реванш. Это большая и длительная задача, которая не разрешается демонстративным жестом, а требует радикального изменения политики во всех областях.

Принкипо, 12 мая 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.

 

 

Л. Троцкий.
ЧТО ТАКОЕ ИСТОРИЧЕСКАЯ ОБЪЕКТИВНОСТЬ?

(Ответ некоторым критикам "Истории русской революции")

Каждый человек переваривает пищу и окисляет собственную кровь. Но не каждый человек решится написать трактат о пищеварении и кровообращении. Не то с общественными науками. Так как каждый человек живет в условиях рынка и в историческом процессе вообще, то считается, что достаточно здравого смысла для упражнений на экономические и собственно историко-философские темы. От исторического труда требуют обычно только "объективности". То, что носит это торжественное наименование на языке здравого смысла, не имеет на самом деле ничего общего с научной объективностью.

Филистер, особенно если он отделен от арены борьбы пространством и временем, считает себя возвышающимся над борющимися лагерями, - уже по тому одному, что не понимает ни одного из них. Свою слепоту по отношению к работе исторических сил он искренно принимает за высшее беспристрастие, как себя самого он привык считать нормальным мерилом вещей. По этому ключу пишется слишком много исторических работ, независимо от их документальной ценности. Притупление острых углов, уравнительное распределение света и теней, примирительное морализирование, при тщательной маскировке политических симпатий автора, без труда обеспечивают историческому труду высокую репутацию "объективности".

Поскольку предметом исследования является столь плохо мирящееся со здравым смыслом явление, как революция, историческая "объективность" заранее диктует свои непреложные выводы: причина потрясений в том, что консерваторы были слишком консервативны, революционеры слишком революционны; исторические эксцессы, именуемые гражданской войной, могут быть в будущем избегнуты, если собственники будут великодушнее, а голодные умереннее. Книга с такими тенденциями хорошо действует на нервы, особенно в эпоху мирового кризиса.

Требование научности, а не салонно-филистерской "объективности", состоит в действительности в том, чтобы вскрыть социальную обусловленность исторических событий, как бы неприятны они ни были для нервов. История - не свалочное место документов и моральных прописей. История есть наука, не менее объективная, чем физиология. Она требует не лицемерного "беспристрастия", а научного метода. Можно принять или отвергнуть материалистическую диалектику, как метод исторической науки; но надо свести с ней счеты. Научная объективность может и должна быть заложена в самом методе. Если автор не справился с его применением, надо указать, в чем именно.

В "Истории" я пытался исходить не из своих политических симпатий, а из материального фундамента общества. Революцию я брал как обусловленный всем прошлым процесс непосредственной борьбы классов за власть. В центре внимания стояли для меня изменения в сознании классов, происходящие под действием лихорадочного темпа их собственной борьбы. Партии и политических деятелей я брал не иначе, как в свете массовых сдвигов и столкновений. Четыре параллельных процесса, обусловленные социальной структурой страны, создавали при этом фон всего изложения; эволюция сознания пролетариата с февраля по октябрь; смена настроений армии; рост крестьянского ожесточения; пробуждение и возмущение угнетенных национальностей. Вскрыть диалектику сознания вышедших из равновесия масс и значило для автора дать ближайший, непосредственный ключ ко всем событиям революции.

Литературное произведение "правдиво", или художественно, когда взаимоотношения героев развертываются не по произволу автора, а по тенденциям, заложенным в характерах и обстановке. Научное познание весьма отличается от художественного. Но у них есть и общие черты, определяемые зависимостью изображения от изображаемого. Историческое произведение научно, когда факты связываются в цельный процесс, который, как и в жизни, живет своими внутренними законами.

Верно ли обрисованы основные классы России? Говорят ли эти классы, через свои партии и своих политиков, свойственным им языком? Сводятся ли события - естественно, без насилия, - к социальному первоисточнику, т.-е. к борьбе живых исторических сил? Не вступает ли общая концепция революции в столкновенье с живыми фактами? Я должен с благодарностью признать, что целый ряд критиков именно под углом зрения этих действительно объективных, т.-е. научных критериев, подошли к моей работе. Их критические замечания могут быть правильны или неправильны, но они в большинстве плодотворны.

Не случайным, однако, является тот факт, что именно те рецензенты, которым не хватает "объективности", проходят полностью и целиком мимо проблем исторического детерминизма. Они жалуются в сущности на "несправедливость" автора к противникам, как будто дело идет не о научном исследовании, а о классном журнале с отметками за поведение. Один из критиков обижен за монархию, другой - за либералов, третий - за соглашателей. Так как симпатии этих критиков не встретили в 1917 году ни признания ни снисхождения со стороны самой действительности, то они хотели бы утешений со стороны исторического повествования: так, от ударов судьбы нередко ищут прибежища в романтической литературе. Но автор меньше всего задавался целью утешать кого-либо. Его книга хочет дать лишь истолкование вердиктам самого исторического процесса. Сами обиженные, к слову сказать, несмотря на имевшиеся в их распоряжении пятнадцать-шестнадцать лет, так и не попытались объяснить причины того, что с ними произошло. Белая эмиграция не дала ни одного исторического труда, заслуживающего этого имени. Причины своих злоключений она ищет по прежнему в "немецком золоте", невежестве масс, преступных кознях большевиков. Субъективное раздражение проповедников объективности - надеюсь, это неоспоримо - должно быть тем острее, чем убедительнее историческое изложение вскрывает неизбежность их крушения и отсутствие у них каких-либо надежд на будущее.

Более осторожные из политически огорченных критиков маскируют нередко источники своего недовольства жалобами на то, что автор "Истории" позволяет себе полемизировать и иронизировать: это-де ниже достоинства цеховой науки. Но сама революция есть полемика, ставшая массовым действием. В иронии у исторического процесса то же нет недостатка; во время революции она измеряется миллионами лошадиных сил. Речи, резолюции, письма участников, как и их позднейшие воспоминания имеют по необходимости полемический характер. Нет ничего легче, как "примирить" весь этот хаос ожесточенной борьбы интересов и идей по методу золотой середины; но и нет ничего бесплоднее. Автор стремился путем критического (или, если угодно, полемического) отбора и очищения всех высказываний, лозунгов, обещаний и требований определить их подлинный удельный вес в ходе социальной борьбы. Индивидуальное он сводил к социальному, частное - к общему, субъективное приводил на очную ставку с объективным. Именно в этом и состоит для нас история, как наука.

Особняком стоит группа критиков, которые обижены лично за Сталина, и для которых вне этого вопроса история вообще не существует. Эти люди считают себя "друзьями" русской революции. На самом деле, они только адвокаты советской бюрократии. Это не одно и то же: бюрократия усиливалась по мере ослабления активности масс. Могущество бюрократии есть выражение реакции против революции. Правда, эта реакция развертывается еще на основах, заложенных Октябрьской революцией; но это все же реакция. Адвокаты советской бюрократии являются сплошь да рядом адвокатами противооктябрьской реакции. Дело нисколько не меняется от того, что они выполняют свою функцию бессознательно.

Подобно тому, как разбогатевшие лавочники создают себе новую, более подобающую генеалогию, так выросший из революции бюрократический слой создал себе свою собственную историографию. На службе ее стоят сотни ротационных машин. Но количество ее не возмещает ее научного качества. Даже в угоду самым бескорыстным друзьям советских властей я не мог оставить в неприкосновенном виде исторические легенды, может быть и очень лестные для самолюбия бюрократии, но имеющие несчастье противоречить фактам и документам.

Ограничусь одним единственным примером, который, как мне кажется, хорошо освещает вопрос. Известное число страниц моей книги посвящено опровержению созданной после 1924 года сказки о том, будто я стремился отложить вооруженное восстание на время после съезда советов, Ленин же, опираясь на большинство ЦК, добился будто бы проведения восстания накануне съезда. Путем привлечения многочисленных, главным образом косвенных свидетельств, я старался показать - и мне кажется, неопровержимо показал, - что Ленин, отрезанный своей нелегальностью от театра борьбы, слишком нетерпеливо стремился приблизить восстание, совершенно отрывая его от съезда советов; я же, опираясь на большинство ЦК, стремился восстание как можно больше приблизить к съезду советов и прикрыть авторитетом последнего. При всей своей важности разногласие имело чисто практический и временный характер. Ленин без труда признал позже, что правота была не на его стороне.

Когда я работал над своей "Историей", у меня в руках не было сборника речей, произнесенных на торжественном московском собрании 23 апреля 1920 года по поводу пятидесятилетия Ленина. На одной из страниц этой книжки напечатано буквально следующее: "У нас в ЦК было решено идти вперед по пути укрепления Советов, созвать съезд Советов, открыть восстание и объявить съезд Советов органом государственной власти. Ильич, который в то время скрывался, не соглашался и писал (в середине сентября. Л. Т.), что... Демократическое Совещание надо разогнать и арестовать. Мы понимали, что дело обстоит не так просто... Все ямы, овраги на нашем пути нам были виднее. Несмотря на все требования Ильича, мы пошли дальше по пути укрепления, и предстали 25 октября пред картиной восстания. Ильич, улыбаясь, хитро глядя на нас, сказал: "Да, вы были правы". ("Пятидесятилетие В. И. Ульянов-Ленина", 1920 г. стр. 27-28).

Приведенная цитата извлечена нами из речи, произнесенной никем другим, как Сталиным, примерно, лет за пять до того, как им же пущена была в оборот отравленная инсинуация, будто я пытаюсь "умалить" роль Ленина в перевороте 25 октября. Если б цитированный только что документ, полностью подтверждающий мое изложение (правда, в более грубых тонах), был у меня в руках год тому назад, он избавил бы меня от необходимости привлекать косвенные и менее авторитетные свидетельства. Но, с другой стороны, я могу быть доволен тем, что забытая всеми небольшая книжка, плохо отпечатанная на плохой бумаге (1920 год - тяжкий год!), попалась мне с таким запозданием: этим самым она дала дополнительное и притом очень яркое доказательство "объективности", проще сказать правдивости моего изложения, также и в области спорных вопросов личного характера.

Никому, - позволю себе это заявить со всей категоричностью, - никому еще не удалось открыть в моем изложении нарушения правдивости, этой первой заповеди исторического, как и всякого другого повествования. Частные погрешности возможны, тенденциозные искажения - нет. Если б в московских архивах можно было найти хоть один документ, прямо или косвенно опровергающий или ослабляющий мое изложение, он был бы давно уже переведен и издан на всех языках. Нетрудно вывести и обратную теорему: все документы, сколько-нибудь опасные для официальных легенд, тщательно удерживаются под спудом. Немудрено, если адвокатам сталинской бюрократии, выдающим себя за друзей Октябрьской революции, приходится заменять недостаток аргументов избытком усердия. Но этот род критики меньше всего беспокоит мою научную совесть: легенды рассеиваются, факты остаются.

Л. Троцкий.
Принкипо, 1 апреля 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.

 

Л. Троцкий.
О ПОЛИТИКЕ ПАРТИИ В ОБЛАСТИ ИСКУССТВА И ФИЛОСОФИИ

(Ответ американским товарищам Гли, Росс и Моррис)

Дорогие товарищи!

Ваше письмо ставит очень важные проблемы, которые не допускают, однако, на мой взгляд, общих и категорических решений, пригодных для всех случаев. Как организация, мы исходим не только из определенных политических идей, но из известных философских и научных методов. Мы базируемся на диалектическом материализме, из которого следуют выводы не только для политики и науки, но и для искусства. Однако, есть огромное различие в нашем отношении к этим выводам. В отношении искусства, уже по самой природе этой деятельности, мы и в отдаленной степени не можем проявлять того сурового контроля, как в отношении политики. Партия обязана допускать очень широкую свободу в области искусства, беспощадно отметая лишь то, что направлено против революционных задач пролетариата; с другой стороны, партия не может брать на себя непосредственной и прямой ответственности за высказывания отдельных своих членов в области искусства, даже, когда она предоставляет им свою трибуну. Особенно обязательно соблюдение обоих этих правил - предоставление необходимой свободы индивидуального творчества и неперенесение ответственности за все его пути на партию - в тех случаях, где дело идет не о теоретиках в области искусства, а о самих артистах: художниках, беллетристах и пр. Партия должна при этом уметь ясно различать линию, где обобщения в области искусства переходят непосредственно в область политики. Не делая здесь никаких принципиальных уступок, партия может, однако, ограничиваться по отношению к художникам твердыми, но тактичными поправками к неправильным политическим выводам из их художественных взглядов. Маркс выражал эту мысль шутливой фразой по адресу Фрейлиграта: "Поэты - сычи особого рода". Ленин применял разные критерии по отношению к Богданову, теоретику и профессиональному политику, и к Горькому, художнику, несмотря на то, что в течение известного времени Богданов и Горький были тесно связаны политически. Ленин исходил из того, что своей художественной деятельностью и популярностью своего имени Горький может приносить делу революции пользу, далеко превосходящую вред отдельных его ошибочных заявлений и действий, которые партия, к тому же, может всегда своевременно и тактично поправить.

Под указанным углом зрения философская деятельность стоит между искусством и политикой, ближе к политике, чем к искусству. В философии сама партия занимает определенную боевую позицию, чего нет - по крайней мере, в такой степени, - в области искусства. Возражения того рода, что "догматизируя или канонизируя" диалектический материализм, партия препятствует свободному развитию философской или научной мысли, не заслуживают серьезного внимания. Никакой завод не может работать, не исходя из определенной технологической доктрины. Никакая больница не может лечить, если врачи ее не опираются на одни и те же положения патологии. Предоставлять дилетантам экспериментировать по их произволу на заводе или в больнице под тем предлогом, что они считают себя "новаторами", было бы чистейшим безумием. Новаторы должны еще доказать свое право воздействовать на практическую технологию и медицину. Особенная бдительность нужна со стороны партии по отношению к тем "новаторам", которые лишь разогревают давно знакомые критические блюда или сами находятся еще в периоде исканий с неопределенным исходом. Но это меньше всего значит, будто в сфере философии партия может себя держать так, как если бы все вопросы были для нее решены, и ей нечего было ждать от дальнейшего развития научной мысли. Найти в этой области линию правильной политики не легко. Она дается лишь опытом и гибким руководством. Как и в артиллерийской стрельбе, цель достигается здесь обычно посредством ряда перелетов и недолетов. Незачем напоминать, что для выработки правильного партийного контроля имеет всегда огромное значение вопрос, как философские взгляды данного лица или данной группы преломляются в области политики и организации. Так, Ленин беспощадно боролся с Горьким в 1917 году, когда над всеми остальными соображениями стояла необходимость революционного переворота. С другой стороны, надо считать величайшим позором тот факт, что сталинская бюрократия превращает беллетриста Барбюсса в руководящую политическую фигуру, несмотря на то, что как раз в политике Барбюсс выступает рука об руку с Реннером, Вандервельде, с Монэ и Поль Луи.

Я очень опасаюсь, что не дал вам удовлетворительного ответа на поставленные мне практические вопросы. Но сказанное объясняет, надеюсь, почему я не мог дать такого рода ответ, требующий конкретного учета обстановки и личных обстоятельств. Может быть, все же, эти краткие соображения помогут, хоть отчасти, выработке правильной политики в этой сложной и ответственной области.

С коммунистическим приветом.

Л. Троцкий.
16 июня 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.

 

 

Л. Троцкий.
ЗИНОВЬЕВ И КАМЕНЕВ

Итак, они снова капитулировали. Советская печать с торжеством сообщает об этом, а ТАСС оповещает о капитуляции весь мир. Между тем, трудно придумать факт, который более жестоко компрометировал бы не только самих капитулянтов, но и тот режим, которому нужны подобные жертвоприношения. На перебитых позвоночниках держаться нельзя. Между тем сталинский аппарат стал машиной для дробления позвоночников.

Зиновьев и Каменев подверглись несколько месяцев тому назад исключению из партии и ссылке не за собственную оппозиционную деятельность, а за "знание и недонесение" об оппозиционной деятельности правых. Таков, во всяком случае, был формальный повод. Действительная причина состояла в том, что в атмосфере общего недовольства Зиновьев и Каменев представляли опасность. Правда, они капитулировали еще в январе 1928 г. Но перед кем? Перед анонимной бюрократией, под именем партии. Сейчас такая капитуляция потеряла всякую цену. Надо признать непогрешимость Сталина, чтоб иметь право политически жить и дышать. Зиновьев и Каменев никак не могли вынудить себя к такого рода моральной прострации. Они слишком долго входили в ленинский штаб, слишком хорошо знали Сталина, его роль в прошлом, его действительные размеры. Личная клятва в верности Сталину не проходила через горло. Именно поэтому они и были исключены.

Не трудно представить себе, что происходило после того за кулисами. В аппарате давно уже считают, что руководство Сталина слишком дорого обходится партии. Сталин сам чувствует это. Не обошлось, конечно, без посредничества, без униженных ходатайств, по одному направлению, циничных увещаний, по другому, со стороны так называемых "старых большевиков". "Признайте его гениальность - это ныне не дорого стоит, - и возвращайтесь в Москву: все-таки лучше быть в партии". И Зиновьев с Каменевым "признали", т.-е. окончательно опустились на дно. Личная судьба их глубоко трагична. Когда будущий историк захочет показать, как беспощадно эпохи великих потрясений опустошают людей, он приведет пример Зиновьева и Каменева...

Во время первой капитуляции у них могли еще быть иллюзии: "работа в партии", "сближение с партией", "влияние на массы". Сейчас от иллюзий не осталось и следа. Зиновьев и Каменев возвращаются не из оппозиции в партию, а всего лишь - из ссылки в Москву. Их возвращение нужно Сталину для той же цели, что и появление Бухарина и Рыкова на трибуне первомайской манифестации: пустота вокруг "вождя" если и не заполняется этим, то, по крайней мере маскируется.

Неудача первой капитуляции Зиновьева-Каменева, которая имела политический характер, явилась вынужденной и тем более убедительной демонстрацией в пользу левой оппозиции: служить партии можно только, служа ее идеям, а не опустошающему ее аппарату. Вторая капитуляция, которая имеет чисто личный характер, подкрепляет тот же вывод с другого конца. Как герой Гоголя, Сталин собирает мертвые души, за отсутствием живых. Сохранение преемственности большевизма, воспитание нового революционного призыва остается не только исторической задачей, но и высокой привилегией левой оппозиции.

Л. Т.
23 мая 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.

 

Л. Троцкий.
ПЛАТФОРМА ГРУППЫ БРАНДЛЕРА

Вышедший в Страсбурге N 5 "Против Течения", группы Брандлера-Тальгеймера, заключает в себе тезисы о борьбе с фашизмом и другие программные заявления. Для определения физиономии группы этот номер очень важен. Чему брандлерианцы научились из катастрофы? Продвинулись ли вперед? Скажем сразу: тезисы заключают в себе ряд совершенно бесспорных положений, преимущественно в области критики режима партии, политики "единого фронта только снизу" и теории социал-фашизма. Но за вычетом этих критических мыслей (которые, при всей их элементарности, необходимо настойчиво повторять), "Против Течения" остается документом оппортунизма, как в том, что это издание говорит, так и в том, чего оно не досказывает.

1. Тезисы правильно обвиняют сталинскую бюрократию в том, что она злонамеренно преуменьшает значение поражения. Но из своей собственной оценки катастрофы брандлерианцы не делают необходимого вывода в отношении партии. В качестве задачи они ставят восстановление (нейауфбау) партии. Они по-прежнему выражают пожелание вернуться в партию, т.-е. ведут себя так, как если бы никакой катастрофы не произошло. Политически брандлерианцы помогают, таким образом, сталинцам смазать значение и размеры поражения.

2. "Разбит не коммунизм, - пишут они, - но разбита ультралевая тактика, разбит бюрократический режим, разбит применявшийся до сих пор метод руководства"... Вопрос ставится не политически, а доктринерски, как будто борьба шла между абстрактными принципами, а не живыми политическими силами. Коммунизм, как доктрина, конечно, не разбит; но разбита та партия в Германии, которая имела ложную тактику, бюрократический режим, и обрушила на пролетариат катастрофу.

3. Крушение потерпел "ультралевый курс". Откуда он взялся? Каково его социальное содержание? Кто является его носителем? На этот счет мы по-прежнему не слышим ни слова. Меж тем сами брандлерианцы признают, что ложная политика Коминтерна, приведшая к его упадку, длится уже десять лет. Откуда же такое неслыханное упорство бесплотного "ультралевого курса"?

4. Верно ли, однако, что курс эпигонского Коминтерна всегда был "ультралевым"? Было ли пятилетнее подчинение китайской компартии Гоминдану ультралевизной? Как оценить политику Англо-русского комитета, которая погубила многообещавшее "движение меньшинства" в британских тред-юнионах? Была ли ультралевой политика Коминтерна в Индии? Японии? ("рабоче-крестьянские партии"). Разве не очевидно, что программа "национального освобождения" была и остается грубо оппортунистическим приспособлением к шовинистической психологии немецкого мелкого буржуа? Можно ли считать ультралевой нынешнюю политику блока с буржуазными пацифистами, одиночками-демократами и пр.: антивоенный конгресс, антифашистский конгресс, антиимпериалистскую Лигу, всю вообще руководимую Мюнценбергом работу департамента маскарадов и шарлатанств? Может ли быть обвинено в "ультралевизне" заявление Коминтерна от 3 марта, изъявлявшее готовность отказаться от критики социал-демократии и на все время единого фронта?

5. Тезисы констатируют, что ультралевой политикой всех иностранных секций командует Политбюро ВКП. А как же обстоит дело с политикой в СССР? Не справляет ли ультралевый курс и там свои оргии? Не являются ли выражением ультралевого курса сплошная коллективизация и преувеличенная индустриализация? И с другой стороны: можно ли отрицать, что периоду экономического авантюризма предшествовали в СССР годы экономического оппортунизма?

6. Политбюро ВКП, по словам тезисов, не в силах руководить непосредственно политикой в нескольких десятках стран. Само по себе это бесспорно, но совершенно не объясняет характера болезней, разъедающих Коминтерн. Если б дело шло просто об отдаленности Политбюро, недостатке времени, недостатке информации, недостатке знакомства с положением в разных странах, то ошибки имели бы самый разнообразный характер. Между тем, дело идет не об отдельных эмпирических ошибках, а о ложном в корне направлении. В чем его суть? Чем определяется его упорство и относительная устойчивость?

7. Что означает самая система командования несколькими десятками партий из Секретариата Политбюро? Есть ли это случайность, затмение ума? Брандлерианцы много говорят о бюрократизме; но они явно не понимают смысла этого слова. Бюрократизм, поскольку дело идет не об отдельных случайных уклонах, а о могущественной системе, есть способ мышления и действия бюрократии, т.-е. особого социального слоя, который может прийти и приходит в противоречие с пролетарским авангардом. Не является ли основной носительницей бюрократизма в Коминтерне советская бюрократия?

8. Брандлерианцы вынуждены обходить этот центральный вопрос, потому, что они, по всему своему характеру и духу, представляют только опальный, обиженный отряд той же бюрократии. Они борются против "ультралевизны", но ничего не говорят об оппортунизме бюрократии, ибо сами они разделяли и разделяют все ее правые ошибки.

9. Тезисы констатируют, что начало ложной политики Коминтерна совпадает, приблизительно, с отходом Ленина от работы. Известно ли, однако, брандлерианцам, что передвижка генеральной линии - то вправо, то влево от марксизма - совершалась при помощи одного единственного идеологического рычага: борьбы против троцкизма? Если отбросить личные детали, фальсификацию, травлю и пр., а взять существо дело, то, под видом борьбы с троцкизмом, шла ревизия методологии Маркса и Ленина. Брандлерианцы этого до сих пор не поняли. Они считают, что борьба с троцкизмом "сама по себе" была правильна, но что под прикрытием этой борьбы, которая в течении нескольких лет составляла основное содержание партийной идеологии, произошел в силу какого-то чуда сдвиг с линии ленинизма на линию "ультралевого курса" (на самом деле, на линию бюрократического центризма).

10. Если б брандлерианцы были марксистами, интернационалистами, они не могли бы объявлять неприкосновенной политику центристской бюрократии в СССР, требуя для себя такой же неприкосновенности в Германии. Дело идет здесь совсем не об автономии национальных секций (необходимость такой автономии мы признаем целиком), а о ложной оценке интернациональных группировок в коммунизме.

11. Тезисы заявляют, что кроме брандлерианской организации нет никакой силы, которая могла бы возродить германскую компартию и Коминтерн. Если даже признать эту неумеренную претензию по отношению к Германии (мы, как видно из всего сказанного, далеки от такого признания), то как же быть с Коминтерном? Брандлерианцы правы, что Коммунистический Интернационал за последние десять лет систематически распадался. Но почему распался за последние два три года Интернационал самих брандлерианцев? В 1929 году он составлял значительную силу, сейчас же представляет одни обломки. Причина та, что в эпоху империализма оппортунистическое течение не способно создать сколько-нибудь жизненную интернациональную организацию, а следовательно и возродить Коминтерн.

В тезисах есть ряд ошибочных или двусмысленных частных тактических соображений, к которым мы, может быть, еще вернемся при случае. Сейчас мы хотели только показать, что германская катастрофа, к сожалению, ничему не научила брандлерианцев. В области вопросов тактики они правы лишь постольку, поскольку дело идет о борьбе против ультралевых зигзагов; но они разделяют все или почти все ошибки правых зигзагов сталинизма и, что, пожалуй, еще хуже, от вопросов тактики они по прежнему не способны подняться до вопросов стратегии. Политика Интернационала для них остается суммой национальных политик. Они и сейчас не способны понять основные течения в международном рабочем движении и найти свое место в них. Течение брандлерианцев не имеет, поэтому, никакого будущего.

Л. Троцкий.
Принкипо, 22 мая 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.

 

 

Л. Троцкий.
О ТРУДНОСТЯХ НАШЕЙ РАБОТЫ

(Письмо австрийскому товарищу)

Дорогой товарищ!

Вы жалуетесь на то, что работа австрийской оппозиции слишком медленно подвигается вперед. Одну из причин вы совершенно правильно видите в недостаточно систематической работе, в отсутствии четкой организации, духа точности и исполнительности. В качестве примера, вы приводите неаккуратное посещение заседаний, непозволительные запоздания и пр. Целиком сочувствую вам в этом, ибо считаю, что нет ничего хуже дилетантизма и беспорядочности во всяком серьезном деле, тем более в революционном.

В Австрии дело обстоит в этом отношении наименее благоприятно. По причинам, о которых здесь говорить нет надобности, австрийская социал-демократия ведет за собою до сего дня подавляющее большинство пролетариата. Компартия не имела самостоятельной роли в классовой борьбе, а являлась лишь оппозицией по отношению к австро-марксизму. Но оппозиция, исходящая из ложной теоретической основы, обречена на загнивание. Компартия группировала вокруг себя немало элементов венской богемы, и оставалась в значительной мере проникнута ее нравами.

Австрийская оппозиция переняла слишком многое от официальной компартии. Длительная борьба двух оппозиционных клик, очень похожих друг на друга и являющихся во многом лишь карикатурами австрийской компартии, могла только отталкивать серьезных рабочих от левой оппозиции вообще. Между тем, только приток подлинных индустриальных пролетариев может придать оппозиции устойчивость, обеспечить необходимую дисциплину и систематичность работы.

Австрийская компартия не перешла в подполье, а на всегда сошла с политической сцены: она не возродится. Но и социал-демократия будет в ближайший период разлагаться. Если левая оппозиция хочет выполнять свою историческую роль, она должна найти доступ к молодым социал-демократическим рабочим.

Некоторые мудрецы презрительно пожимают плечами по поводу социал-демократической оппозиции: это, мол, одиночки, обиженные чиновники, недовольные карьеристы и пр. Такие речи, как будто исходят прямехенько от партийного правления австрийской социал-демократии! Разумеется, наличные представители с.-д. оппозиции слабы, малочисленны, в большинстве своем бесхарактерны. Тем не менее, в связи со всей политической обстановкой, они имеют огромное симптоматическое значение. Через них проявляется в преломленном и ослабленном виде, тревога лучших австрийских рабочих. Как можно добраться до этих рабочих если презрительно отмахиваться от оппозиционеров-одиночек? Во всяком случае, для левой оппозиции в Австрии нет другого пути, как резко порвать с традицией прокисших кружков богемы и перевести все свое внимание на промышленные предприятия.

Работа в ближайший период в Австрии не может быть легкой. Рабочие слишком жестоко обмануты социал-демократией; компартия слишком скомпрометирована в их глазах; склока оппозиционных клик могла вызывать у них только брезгливость, - не мудрено, если они отнюдь не склонны нести авансом свое доверие навстречу левой оппозиции. Надо уметь это доверие завоевать упорной и систематической повседневной работой. На опыте этой работы произойдет личный отбор в нынешней инициативной группе. Скептики и дилетанты очень скоро отстанут и отойдут: тем лучше! Серьезные революционеры привлекут молодых рабочих и вместе с ними создадут настоящую пролетарскую организацию, которая умеет распределять силы, ценить время и систематически работать. Никакого другого рецепта нет.

Желаю вам от души успеха.

Л. Троцкий.
Принкипо, 17 июня 1933 г.

 

Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)
N 35.

 

 

Л. Троцкий.
КЛАССОВАЯ ПРИРОДА СОВЕТСКОГО ГОСУДАРСТВА
(ПРОБЛЕМЫ ЧЕТВЕРТОГО ИНТЕРНАЦИОНАЛА)

Постановка вопроса.
"Диктатура над пролетариатом".
Диктатура пролетариата, как идеалистическая норма.
Бонапартизм.
"Государственный капитализм".
Хозяйство СССР.
Бюрократия и правящий класс.
Классовая эксплуатация и социальный паразитизм.
Две перспективы.
Возможные пути контрреволюции.
Возможно ли "мирное" снятие бюрократии?
Новая партия в СССР.
Четвертый Интернационал и СССР.

ПОСТАНОВКА ВОПРОСА

Разрыв с Коминтерном и ориентация на новый Интернационал поставили снова вопрос о социальном характере СССР. Не означает ли крушение Коминтерна одновременно и крушения государства, вышедшего из Октябрьской революции? В обоих случаях дело идет ведь об одной и той же правящей организации: о сталинском аппарате. Он применял одни и те же методы внутри СССР, как и на международной арене. Мы, марксисты, никогда не покровительствовали двойной бухгалтерии брандлерианцев, согласно которой политика сталинцев в СССР безупречна, а за пределами СССР гибельна.*1 По нашему убеждению, она одинаково гибельна в обоих случаях. Не приходится ли в таком случае признать одновременное крушение Коминтерна и ликвидацию пролетарской диктатуры в СССР?
/*1 Мудрые американские брандлерианцы (группа Ловстона) усложняют вопрос: экономическая политика сталинцев, мол, безупречна, но политический режим в СССР плох: нет демократии. Этим теоретикам не приходит в голову спросить себя: почему же Сталин ликвидирует демократию при правильной и успешной экономической политике? Не из опасения ли, что партия и рабочий класс, при наличии пролетарской демократии слишком бурно и беспокойно будут выражать свой восторг по поводу экономической политики?

Это рассуждение кажется на первый взгляд неотразимым. Но оно ошибочно. Если методы сталинской бюрократии однородны во всех областях, то объективные результаты этих методов зависят от внешних условий или, говоря языком механики, от сопротивления материала. Коминтерн представлял орудие, предназначенное для ниспровержения капиталистического строя и установления диктатуры пролетариата. Советское государство представляет орудие для сохранения завоеваний уже совершенного переворота. У коммунистических партий Запада нет никакого унаследованного капитала. Сила их (на самом деле их слабость) - в них самих и только в них. Сила сталинского аппарата на девять десятых не в нем, а в произведенных победоносной революцией социальных изменениях. Одно это соображение еще, конечно, не разрешает вопроса: но оно имеет большое методологическое значение. Оно показывает нам, как и почему сталинский аппарат мог окончательно утратить свое значение, в качестве международного революционного фактора, и сохранить часть своего прогрессивного значения, в качестве сторожа при социальных завоеваниях пролетарской революции. Такое двойственное положение представляет собой, к слову сказать, одно из проявлений неравномерности исторического развития.

Правильная политика рабочего государства не может сводиться только к национальному экономическому строительству. Если революция не будет расширяться по системе пролетарской спирали на международной арене, она неизменно начнет сужаться по системе бюрократической спирали в национальных рамках. Если диктатура пролетариата не становится европейской и мировой, она идет навстречу собственному крушению. В большой исторической перспективе все это совершенно бесспорно. Но все дело в конкретных исторических сроках. Можно ли сказать, что политика сталинской бюрократии уже привела к ликвидации рабочего государства? В этом сейчас вопрос.

Против утверждения, будто рабочее государство уже ликвидировано, выступает прежде всего важное методологическое положение марксизма. Диктатура пролетариата была установлена при помощи политического переворота и трех лет гражданской войны. Классовая теория общества, как и исторический опыт, одинаково свидетельствуют о невозможности победы пролетариата мирным путем, т.-е. без грандиозных классовых боев с оружием в руках. Мыслима ли в таком случае мирная, незаметная, "постепенная" буржуазная контрреволюция? До сих пор, во всяком случае, феодальные, как и буржуазные контрреволюции никогда не происходили "органически", а непременно требовали вмешательства военной хирургии. Теории реформизма, поскольку реформизм вообще возвышался до теорий, всегда в последнем счете основаны на непонимании глубины и непримиримости классовых противоречий: отсюда перспектива мирного перерастания капитализма в социализм. Марксистский тезис о катастрофическом характере перехода власти из рук одного класса в руки другого, относится не только к революционным периодам, когда история бешено мчится вперед, но и к периодам контрреволюции, когда общество откатывается назад. Кто утверждает, что советское государство постепенно превратилось из пролетарского в буржуазное, тот как бы разворачивает фильм реформизма в обратном направлении.

Противники могут возразить, что это общее методологическое рассуждение, как оно ни важно само по себе, все же слишком абстрактно, чтоб разрешить вопрос. Истина всегда конкретна. Тезис о непримиримости классовых противоречий может и должен направлять наше исследование, но не может заменить его результатов. Надо углубиться в материальное содержание самого исторического процесса.

Мы отвечаем: верно, что методологический довод не исчерпывает проблемы. Но он, во всяком случае, перелагает тяжесть доказательств на противную сторону. Критики, считающие себя марксистами, должны показать, каким образом буржуазия, сдавшая власть в трехлетних боях, могла вернуть себе эту власть без всяких боев. Так как, однако, наши противники почти не пытаются придать своей оценке советского государства сколько-нибудь серьезное теоретическое выражение, то мы попытаемся здесь проделать эту работу за них.

"ДИКТАТУРА НАД ПРОЛЕТАРИАТОМ"

Самым распространенным, популярным и на первый взгляд неотразимым доводом в пользу непролетарского характера нынешнего советского государства является ссылка на удушение свободы пролетарских организаций и на всемогущество бюрократии. Можно ли, в самом деле, отождествлять диктатуру аппарата, приведшую к диктатуре одного лица, с диктатурой пролетариата, как класса? Не ясно ли, что диктатура пролетариата исключается диктатурой над пролетариатом?

Это заманчивое рассуждение построено не на материалистическом анализе процесса, как он развертывается в действительности, а на чисто-идеалистических схемах, на кантианских нормах. Некоторые благородные "друзья" революции составили себе весьма лучезарное представление о диктатуре пролетариата и впадают в полную прострацию при виде того, что реальная диктатура, со всем наследием классового варварства, со всеми своими внутренними противоречиями, с ошибками и преступлениями руководства, совершенно не похожа на тот прилизанный образ, который они себе составили. Разочарованные в своих лучших чувствах, они поворачиваются к Советскому Союзу спиной.

Где и в каких книжках можно найти безошибочный рецепт пролетарской диктатуры? Диктатура класса далеко не всегда означает прямое участие всей его массы в управлении государством. Мы это видели прежде всего на примере имущих классов. Дворянство господствовало через монархию, перед которой стояло на коленях. Диктатура буржуазии принимала сравнительно развернутые демократические формы только в условиях подъема капитализма, когда господствующему классу нечего было бояться. На наших глазах демократия заменилась в Германии самодержавием Гитлера, причем все традиционные буржуазные партии были разбиты в щепы. Германская буржуазия не управляет ныне непосредственно: политически она находится в полном подчинении у Гитлера и его банд. Тем не менее, диктатура буржуазии остается в Германии ненарушенной, ибо все условия ее социального господства сохранены и укреплены. Экспроприировав буржуазию политически, Гитлер спас ее, хотя бы только на время, от экономической экспроприации. Тот факт, что буржуазия оказалась вынуждена прибегнуть к фашистскому режиму, свидетельствует о том, что ее господство под угрозой, но никак не о том, что оно пало.

Предвосхищая наши дальнейшие выводы, противники поторопятся возразить: если буржуазия, как эксплуататорское меньшинство может сохранять свое господство и при помощи фашистской диктатуры, то пролетариат, строящий социалистическое общество, должен руководить своим государством сам, непосредственно, вовлекая все более широкие массы народа в дело управления. В таком общем виде этот довод бесспорен, но для данного случая он означает лишь то, что нынешняя советская диктатура есть больная диктатура. Страшные трудности социалистического строительства в изолированной и отсталой стране, в сочетании с ложной политикой руководства, которая тоже отражает в последнем счете давление отсталости и изолированности, привели к тому, что бюрократия экспроприировала пролетариат политически, чтоб своими методами охранять его социальные завоевания. Анатомия общества определяется его экономическими отношениями. Пока созданные Октябрьской революцией формы собственности не опрокинуты, господствующим классом остается пролетариат.

Рассуждения насчет "диктатуры бюрократии над пролетариатом", без более глубокого анализа, т.-е. без выяснения социальных корней и классовых границ бюрократического командования, сводятся просто-напросто к хлестким демократическим фразам, чрезвычайно популярным у меньшевиков. Можно не сомневаться, что огромное большинство советских рабочих недовольно бюрократией, значительная часть, и не худшая, ненавидит ее. Если, однако, это недовольство не принимает бурных массовых форм, то не только из-за репрессий: рабочие боятся, что, опрокинув бюрократию, они расчистят поле классовому врагу. Взаимоотношение между бюрократией и классом в действительности гораздо сложнее, чем представляется легковесным "демократам". Советские рабочие справились бы с самовластием аппарата, если б перед ними открылась другая перспектива, если б небо на Западе окрасилось не в коричневую краску фашизма, а в красный цвет революции. Пока этого нет, пролетариат со скрежетом зубовным терпит ("толерирует") бюрократию, и в этом смысле признает ее носительницей пролетарской диктатуры. Каждый советский рабочий, если с ним поговорить по душам, не пощадит крепких слов по адресу сталинской бюрократии. Но ни один из них не признает, что контрреволюция уже совершилась.

Пролетариат составляет становой хребет советского государства. Но поскольку функция господства сосредоточена в руках безответственной бюрократии, постольку мы имеем перед собой заведомо больное государство. Излечимо ли оно? Не означают ли дальнейшие попытки лечения бесплодную трату драгоценного времени? Вопрос плохо поставлен. Под лечением мы понимаем не какие-либо искусственные меры, в стороне от мирового революционного движения, а дальнейшую борьбу под знаменем марксизма. Беспощадная критика сталинской бюрократии, воспитание кадров нового Интернационала, возрождение боеспособности мирового пролетарского авангарда, - такова суть "лечения". Оно совпадает с основным направлением исторического прогресса.

За последние годы - отметим к слову - противники не раз говорили нам, что мы "теряем напрасно время", занимаясь лечением Коминтерна. Мы никогда и никому не обещали, что вылечим Коминтерн. Мы лишь отказывались, до решающей проверки, объявить больного мертвым или безнадежно больным. Во всяком случае, на "лечение" мы не потеряли ни одного дня. Мы формировали революционные кадры и, что не менее важно, подготовляли основные теоретические и программные положения нового Интернационала.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 171; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!