Глава II — Церковное дело в Галиции в 1916-1917 гг.                    31 5 страница

— Здорово пришлось нам потрудиться, пока мы убедили Государя сменить Поливанова.

Сам ген. Шуваев принял назначение покорно, со страхом и смирением. Сил своих он не преувеличивал, недугом самолюбия не страдал. Я уверен, что, если бы он не смотрел по-солдатски на свой долг, он отказался бы от предложения. Теперь же он считал себя обязанным исполнить царскую волю.

Медовый месяц Шуваева был короток. В нем очень скоро окончательно разочаровались и Государь, и Свита, а затем и в Думе его высмеяли. Очень скоро в Свите не иначе, как с насмешкой, стали отзываться о новом воен­ном министре, сделав его мишенью для своих шуток и острот. Не блиставший умом, простодушный и по-сол­датски прямолинейный Дмитрий Савельевич давал до­статочно материала для желавших поглумиться над ним. В первый же месяц стало видно,что дни нового министра сочтены.

Вскоре после назначения ген. Шуваева военным министром, между мною и им произошло небольшое не­доразумение.

В бытность мою священником Суворовской церкви, к числу самых усердных богомольцев, посещавших эту церковь, принадлежала семья статского советника Лихтенталя.

Она состояла из мужа, чиновника министерства путей сообщения, жены и четырех детей: двух мальчиков и двух девочек. Отец являлся в церковь сравнительно редко, но мать с двумя мальчиками и младшей дочерью не пропускала ни одной службы. При этом дети питали {56} какое-то особое теплое чувство ко мне. После каждой службы они дожидались, пока я выйду из церкви, и затем провожали меня до дверей моей квартиры. Я тоже полюбил этих деток. Назначение меня протопресвитером разъединило нас: мы уже виделись редко.

    

Летом 1916 года, в один из моих приездов в Петро­град, ко мне явился юноша, в котором я с трудом узнал своего прежнего любимца — старшего Лихтенталя. В это время он был студентом Петроградского Политех­нического института. Лихтенталь прямо начал с того, что он пришел ко мне, как к «своему батюшке», и что только я один могу помочь его горю. А горе его заклю­чалось в следующем. Он желает поступить в военное училище, а его младший брат, окончивший в этом году курс среднего учебного заведения, — в Военно-медицин­скую Академию. И тому, и другому отказано в приеме, ибо отец их — крещеный еврей. Они просили военного министра, — тот тоже отказал. Теперь вся их семья умоляет меня просить милости Государя. При этом Лих­тенталь передал мне письмо его отца.

Сообщение моего любимца об его еврейском проис­хождении явилось для меня совершенной неожиданно­стью. Я знал эту семью в течение десяти лет, всегда любовался их искренней набожностью, скромностью и вообще прекрасной настроенностью; несколько раз у них на квартире служил молебны; знал, что глава семьи — статский советник. И вдруг эта семья оказывается не имеющею всех прав российского гражданства. Мне стало невыразимо жаль их. Жалость моя еще более усилилась, когда я прочитал письмо отца-Лихтенталя.

Из этого письма я узнал, что, еще будучи студентом университета, он поступил в семью известного писателя Михайловского (Как будто не ошибаюсь; если не у Михайловского, то у другого какого-то известного нашего писателя) гувер­нером, скоро сроднился с этой семьей и, кажется, под ее влиянием принял христианство, порвав решительно {57} всякую связь с еврейством. Потом он женился на интелли­гентной, глубоко верующей, коренной русской девушке, с которой в мире и любви дожил до настоящего времени. Служба его проходила в министерстве путей сообщения, где он дослужился до чина статского советника. На­сколько я знал его, он представлялся мне дельным и очень скромным работником. Работал он очень много, довольствовался сравнительно малым заработком. Жили Лихтентали скромно, почти бедно.

Неудача, постигшая его сыновей, совсем обескура­жила старика.

— «За что карают моих детей? — писал он мне. — Если я виновен в том, что родился евреем, пусть нака­зывают меня. Но за что страдают мои дети? Я честно служил Родине, я и детей своих воспитал честными, рус­скими. И теперь кладут на них пятно, лишая прав рус­ского гражданства. Помогите снять с них этот позор! Облегчите мою душу!»

Такое письмо не могло не взволновать меня. И я пообещал юноше ходатайствовать перед Государем.

В Ставке в это время в числе флигель-адъютантов был князь Игорь Константинович, с большой любовью относившийся ко мне. Прибыв в Ставку, я рассказал ему историю Лихтенталей, передал ему письмо старика с прошением на высочайшее имя и просил его, выбрав под­ходящее время, доложить обо всем Государю.

На другой день после завтрака Государь спрашивает меня:

— Вы хорошо знаете братьев Лихтенталей? Дей­ствительно они — хорошие юноши? Я рассказал Госу­дарю об их отношении к Церкви, ко мне, обо всейих семье.

— Я прикажу, чтобы их просьба была исполнена. Можете уведомить их об этом, — сказал Государь,вы­слушав мой доклад. Я не верил счастью...

{58}     Через несколько дней после этого приехал в Став­ку военный министр.

Мы встретились с ним на высочай­шем завтраке. Поздоровавшись со мной, он сразу набро­сился :

— Что вы сделали? Вы подвели Государя! Это воз­мутительно!

— В чем дело? — спокойно спросил я.

— Да с вашими Лихтенталями, — гневно ответил он. — Вы знаете: несколько дней тому назад вел. княгиня Ксения Александровна обращалась к Государю с такой же точно просьбой, как и ваша, и он ей отказал. Государь отказал родной сестре, а вашу просьбу испол­няет. Разве возможно это? Этого не будет!

— Чего вы, Дмитрий Савельевич, волнуетесь? — с прежним спокойствием возразил я. — Я Государя не неволил исполнять просьбу Лихтенталей, а лишь просил его за лично мне известных, безусловно добрых людей. Государь мог уважить или не уважить мою просьбу, как и теперь волен изменить данное мне обещание. Наконец, если и Государю моя просьба неприятна, я готов взять ее обратно.

— Я передоложу это дело, и разрешение будет от­менено, — сказал Шуваев.

— Сделайте одолжение, — ответил я.

Вечером перед обедом я подошел к Шуваеву.

— Ну, что — передокладывали? Что Государь? — спросил я.

— Государь остался при прежнем решении, — уже спокойно ответил милый старик. Конечно, этот инцидент ни на йоту не нарушил наших добрых отношений.

Кажется, в ноябре ген. Шуваев был заменен гене­ралом Михаилом Алексеевичем Беляевым, «мертвой {59} головой» (Я его знал по Русско-японской войне, когда я был глав­ным священником I-й Манчжурской армии, а он начальником канцелярии командующего этой армией. Тогда все считали его трудолюбивым, исполнительным, аккуратным, но лишенным Божь­его дара, острого и широкого кругозора работником, часто ме­лочным и докучливым начальником. Таким он остался и до по­следнего времени. В военные министры он, конечно, не годился.),

как называли последнего в армии. Мне думает­ся, что главную роль в отставке Шуваева сыграла свита. Он не сумел заставить свиту ни уважать его, ни даже считаться с ним. Место прежнего восхищения чест­ным и неподкупным ген. Шуваевым тут скоро было занято полным разочарованием, сопровождавшимся по­стоянной критикой всех действий, каждого шага неудав­шегося министра. В конце концов, вышло так, что сва­лили Шуваева те же, что и вознесли его.

Кто помог Беляеву взобраться на министерский пост, — затрудняюсь сказать. Для царской свиты он как будто был чужим и малоизвестным человеком. Ут­верждали, что он был близок к компании Вырубовой и что назначению его способствовала Императрица. Отношение ставки к новоизбранному военному министру бы­ло отрицательным. Тут новый выбор считали хуже пред­шествовавшего.

Летом 1916 года польский вопрос снова привлек к себе особенное внимание. Как известно, еще в августе 1914 г. вел. князь Николай Николаевич обратился к польскому народу с многообещающим воззванием. После этого Польша принесла новые жертвы, не изменив Рос­сии. Но обещания остались обещаниями. Иначе дейст­вовали немцы. Заняв Польшу летом 1915 года, они вскоре затем предоставили ей автономные права.

Русскому вли­янию в Польше стала грозить серьезная опасность. Тогда засуетились и наши. В первых числах июня 1916 года в Ставку прибыл министр иностранных дел С. Д. Сазонов {60} со специальной целью добиться окончательного решения польского вопроса. Насколько я помню, проектировалась свободная Польша под протекторатом России, с общими армией, иностранной политикой, судом, финансами, поч­той и железными дорогами. Сазонов заходил и ко мне, знакомил меня с проектом нового устройства Польши и просил, если представится случай, поддержать перед Государем этот проект. Как и раньше, Государь был на стороне дарования льгот Польше; Императрица стояла за сохранение status quo. Однако, Сазонову удалось вре­менно одержать победу, хотя, как увидим дальше, бес­плодную и дорого обошедшуюся ему.

Как сейчас представляю следующую картину.

29-ое июня, праздник Св. Ап. Петра и Павла. Вы­сочайший завтрак сервирован в палатке в саду. В ожи­дании выхода Государя тут уже собрались все пригла­шенные и среди них польский граф, — кажется штал­мейстер Велепольский. Минуты за две до выхода Госу­даря приходит министр С. Д. Сазонов, с портфелем в руке, раскрасневшийся, взволнованный. Он явился к завтраку прямо с доклада у Государя. «Поздравьте меня: польский вопрос разрешен!» — обращается ко мне Сазонов, протягивая руку. Только я ответил: «Слава Богу», как вошел Государь и направился прямо к гр. Велепольскому. Я расслышал слова Государя, обращенные к гра­фу: «Вопрос разрешен, и я очень рад. Можете поздра­вить от меня ваших соотечественников». Сазонов сиял от радости. Оставалось, таким образом, заготовить ма­нифест и объявить народу. Но вместо манифеста полу­чилось нечто иное, для всех неожиданное...

Сазоновиз Ставки, чуть ли не в тот же день, уехал в Петроград, а оттуда в Финляндию, чтобы отдохнуть после выигранного «сражения». А 7-го или 8-го июля при­мчалась в Ставку Императрица и... перевернула все.

С. Д. Сазонов был уволенот должности министра {61}  иностранных дел. Заступничество за него Бьюкенена и Палеолога (Английский и французский послы.) не помогло делу. Министром иностранных дел был назначен Б. В. Штюрмер (Министром Вн. дел на место Штюрмера был назначен министр юстиции А. А. Хвостов, а министром юстиции А. А. Ма­каров. В конце сентября Хвостов был заменен Протопоповым.). Никаких манифестов по польскому вопросу не последовало. Поляки остались с одним поздравлением.

В Ставке знали, что Сазонов слетел из-за польского вопроса; знали и то, что польский вопрос провалился, вследствие вмешательства Императрицы. Изменение при­нятого Государем и объявленного им решения мало кого удивило. Удивило всех другое — это назначение минист­ром иностранных дел Штюрмера, никогда раньше не служившего на дипломатическом поприще и не имевшего никакого отношения к дипломатическому корпусу. Когда в штабной столовой Ставки за обедом заговорили о со­стоявшемся новом назначении Штюрмера, ген. Алексеев заметил:

— Я теперьне удивлюсь, если завтра Штюрмера назначат на мое место — начальником штаба.

Сказано было это с раздражением и так громко, что все могли слышать. Мы вступили в такую полосу государственной жизни, когда при выборе министров близость к Распутину ставилась выше таланта, образо­вания, знаний, опыта и всяких заслуг. Штюрмер был другом Распутина... И этим компенсировал всё... Теперь Штюрмер был всесилен. С января он состоял председателем Совета Министров.

 

Умный и прозорливый старик Горемыкин для курса данного времени оказался непри­годным.

В июле месяце в Петроград приехал Греческий ко­ролевич Николай. Германофильство Греческого короля {62} Константина,зятя Императора Вильгельма,во время войны возбудило большие опасения не только в русском обществе, но и в самой Греции. Королевич Николай прибыл теперь в Петроград с целью не только реабили­тировать своего брата в глазах Государя, но и обеспе­чить ему поддержку России, в случае волнений в Греции. Положение королевича Николая в России оказалось не­завидным. Ему на каждом шагу подчеркивали веролом­ство его брата. Даже близкие его сторонились. Я проез­жал станцию Жлобин, когда там встретились два поезда: королевича Николая, шедший из Киева, и вел. князя Бо­риса Владимировича, шедший в Киев. Мне там расска­зывали, что поезда бок о бок простояли что-то около полутора часов, но вел. князь, на сестре которого был женат королевич Николай, демонстративно отказался навестить его.

В половине июля, в одно из воскресений, я служил литургию в Павловском дворце, а потом завтракал у князя Иоанна Константиновича, которому королевич Ни­колай приходился двоюродным братом. За столом гово­рили о греческом госте с большой холодностью, если не сказать — с пренебрежением. Говорили, что и у царя королевич Николай встретил не особенно теплый прием. Общество тогда горячо приветствовало курс, взятый в отношении представителя, хоть и родственного нашему двору, но враждебного России короля.

В начале июля я был приглашен в Киев на освяще­ние нового военного (для убитых на войне) кладбища. Идея устройства такого кладбища принадлежала гене­ралу Н. И. Иванову. Им же были найдены и нужные средства. Естественно, что собираясь, с разрешения Го­сударя, уезжать в Киев, я, после царского завтрака во дворце, спросил Николая Иудовича:

— А вы поедете на освящение?

— Да, я хотел бы поехать, но Государь не говорит об этом ни слова, — ответил обиженным тоном старик.

{63}     — Государь может не догадаться о вашем желании. Вы бы сами напомнили ему, — возразил я.

— Нет, нет! Если Государь сам не прикажет мне, я напоминать ему не стану. Государь знает, что устрой­ство кладбища — мое дело, — запротестовал Николай Иудович.

Тогда я решил разрешить вопрос. Подошедши к Государю, я прямо обратился к нему:

— Ваше величество! Завтра я уезжаю в Киев на освящение нового военного кладбища. Может быть, вы признаете возможным разрешить и Николаю Иудовичу отбыть туда же. Он ведь инициатор и устроитель этого кладбища.

— Ну, конечно! — ответил Государь и, подошедши к Николаю Иудовичу, сказал ему:

— Вам следовало бы вместе с о. Георгием проехать в Киев на освящение кладбища.Вы ничего не имеете против этого?

       — Слушаю, ваше величество, — ответил Николай Иудович.

На другой день мы — Николай Иудович и я — в его вагоне отбыли в Киев. Вместе с нами ехал состояв­ший при Николае Иудовиче, полк. Б. С. Стеллецкий.

Часов в 10 вечера Николай Иудович улегся спать. А я с полк. Стеллецким беседовали за полночь.

Говорили о многом, но у меня ярко запечатлелась одна часть на­шей беседы.

— Позвольте мне быть совершенно откровенным с вами, — обратился ко мне полк. Стеллецкий.

— Пожалуйста, — ответил я.

— Я вас очень обвиняю в том, что вы не поль­зуетесь настоящим своим положением и не делаете все­го, что могли бы сделать, — начал Стеллецкий. — Вы {64} могли бы быть всемогущим. Разве вы не видите, как Государь относится к вам. Когда он выходит к завтраку, он ищет глазами прежде всего вас, он к вам всегда ис­ключительно внимателен, он не отказал бы вам ни в ка­кой просьбе.

— Царское внимание и помощь мне в делах моей службы я глубоко ценю и никогда их не забуду. Но эксплоатировать царское внимание и мешаться в дела чу­жие я не могу, — ответил я.

На другой день мы присутствовали на освящении, которое совершал еп. Василий, ректор Академии. Я со­служил ему и приветствовал речью прибывшую на тор­жество Императрицу Марию Федоровну.

В конце августа слетел с своего поста обер-прокурор Св. Синода А. И. Волжин.

       Честный, прямой и благородный, он, как мы видели, не пошел по пути компромиссов и этим сразу восстано­вил против себя «Царское». Что он отказался от зна­комства со «старцем» и уклонился от визита Вырубовой, уже одного этого там не могли простить ему. Но он, кроме того, вел борьбу не на жизнь, а на смерть с митро­политом Питиримом. При поддержке своих верных дру­зей, как и надо было ожидать, митрополит Питирим победил.

Упорные слухи об уходе Волжина начали распро­страняться, по крайней мере, за месяц до отставки его. Как только запахло трупом, начали слетаться «орлы». Надо сказать, что в виду «средостения» между царем и обер-прокурором, еще более усилившегося после того, как рука об руку со «старцем» пошел Петроградский митрополит, обер-прокурорское кресло стало особенно жестким и даже опасным. Честных и сильных людей привлекать оно не могло.

Зато к нему потянулись ничтожества, сильные своей беспринципностью и угодли­востью, понявшие, что и они теперь могут попасть в {65} разряд министров. Все эти искатели приключений теперь бросились к митрополиту Питириму, уверенные, что вы­бор нового обер-прокурора будет всецело зависеть от связанного тесной дружбой со «старцем» и пользующе­гося беспримерным доверием «Царского Села», Петро­градского митрополита. Теперь в гостиной митрополита пресмыкались: чуждый не только духовному, но и военному делу, делавший карьеру на каких-то сомнительной учености занятиях, генерал от артиллерии Н. К. Шве­дов (В августе ген. Шведов заезжал ко мне и очень долго доказывал, что он большой знаток церковных дел и чуть ли не больше всего читает церковные книги. На всякий случай, он и меня хотел убедить, что из него вышел бы очень хороший обер-прокурор. Ген. Н. И. Иванов рассказывал мне, что ген. Шведов настойчиво предлагал ему познакомить его с Распутиным. Сам он для «старца» был свой человек. Ген. Шведов сумел понравить­ся царице. Последняя 17 сентября 1915 г. писала своему мужу:

«вместо Самарина есть другой человек, которого я могу реко­мендовать, преданный, старый Н. К. Шведов, — но, конечно, я не знаю, найдешь ли ты, что военный может занимать место обер-прокурора Синода. Он хорошо изучил историю Церкви, у него известная коллекция молитвенников — будучи во главе Ака­демии по востоковедению, он также изучил церковь — он очень религиозен и бесконечно предан (называет нашего друга «Отец Григорий»), и говорил хорошо о нем, когда он виделся и имел случай разговаривать со своими учениками в армии, куда он ездил повидаться с Ивановым. Он глубоко лойялен — ты знаешь его гораздо лучше, чем я, и можешь судить, вздор ли это или нет, — мы только вспомнили о нем потому, что он очень хочет быть мне полезным, чтобы люди меня знали и чтобы быть проти­вовесом «некрасивой партии» — такой человек на высоком месте полезен, но, повторяю, ты знаешь его характер лучше, чем я» (Письмо Императрицы Александры Феодоровны к Императору Николаю II, Т. I, стр. 250).

Императрица очень неудачно рекомендовала ген. Шведова в обер-прокуроры Синода. Распутинец Шведов был слащавой и бес­цветной личностью, совсем негодной для такого поста.), один совсем небольшого ранга, но большой кан­целярии чиновник, с титулом и очень знатным родством {66} (Жевахов), и директор Петербургских высших женских курсов, «славившихся», как рассказывали тогда, большой распущенностью, Николай Павлович Раев. Все три пре­тендента на обер-прокурорское кресло были верными распутинцами.

Ближе всех к митрополиту Питириму был Раев, ибо в свое время теперешний митрополит пользовался по­кровительством его отца, Петербургского митрополита Палладия (Раева), выдвинувшего Питирима, когда он был архимандритом,на пост ректора Петербургской Духовной семинарии.

Н. П. Раев раньше не служил в духовном ведомстве. Вся его служба прошла на педагогическом поприще. Близость его к Церкви выражалась лишь в том, что отец его († 6 дек. 1898 г.) когда-то был Петербургским митрополитом. О занятии обер-прокурорской должности год тому назад Н. П. Раев, уже близившийся к преклон­ному возрасту (ему тогда было за 60 лет), не мог и мечтать. Подготовки к несению ее, как и достаточных для столь высокого поста качеств и дарований, он не имел. Но... из трех «орлов» он всё же был лучший. Для видимости же ухватились за его родство с митр. Палла­дием, обеспечивавшее будто бы ему большое знаком­ство с церковною жизнью, и серьезное понимание ее нужд. Императрицу это окончательно подкупило. И Раев стал обер-прокурором.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 233; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!