Отрывки из воспоминаний о гимназии (1902 год) 6 страница
Мы осуществляем и постановки, так или иначе связанные с замыслами Евгения Богратионовича. Мы думаем о Гете, Блоке, Цветаевой. В наших планах — Лев Толстой, Островский, Сухово-Кобылин, Грибоедов, Достоевский. Мечтаем о «Борисе Годунове». Замечательные актеры, режиссеры, драматурги, художники, композиторы творили на сцене Театра вмени Евг. Вахтангова. Вахтанговское направление стало могучим, общепризнанным. И наш долг не только наследовать то, что мы взяли от наших учителей, но и передать это знание молодежи. {33} О. Н. Ефремов Гражданское служение России[1] Говорить о режиссере, о человеке твоей профессии вообще трудно. Но еще труднее говорить о великом режиссере, потому что великий режиссер — такое явление духовной культуры и народной жизни, которое вызревает не один день, не один год и не одно десятилетие и также выражает народную жизнь, как выражают ее великие писатели, композиторы или живописцы. Слово «классики» обычно и по привычке относится только к писателям, музыкантам, художникам, тем, кто поставил перед человечеством какие-то предельные вопросы, проник в самые сокровенные глубины человеческой души. Я думаю, сегодня с полным правом мы можем сказать о том, что Россия, Советский Союз, наша революция выдвинули таких театральных режиссеров, которых можно назвать классиками в самом точном и самом высоком смысле этого понятия. Станиславский… Немирович-Данченко… Мейерхольд… Вахтангов. За каждым из них — целый мир, целый пласт нашей культуры. От каждого из них идут невидимые нити, берущие начало в глубине прошлых столетий и направленные к нам, сегодняшним и будущим поколениям. Каждый из этих режиссеров не просто основал тот или иной театр, не просто поставил какое-то количество замечательных или гениальных спектаклей, не просто воспитал поколения актеров. Они повернули само развитие театральной истории, коренным образом изменили само представление о том, зачем и для чего нужен театр народу, обществу, государству. Среди плеяды классиков нашей профессии Евгений Богратионович Вахтангов занимает совершенно особое, если хотите, {34} романтическое место. В его звучном восточном победном имени заключена театральная легенда. Он поставил за свою короткую жизнь всего семь спектаклей. Но подобно своей героине из «Принцессы Турандот», Вахтангов задал нашему театру такие загадки, которые и по сегодняшний день заставляют любого честного и ищущего режиссера отвечать на них, искать ответа. Конечно, мне особенно приятно напомнить то, что хорошо известно: Евгений Вахтангов — любимый ученик Станиславского, а созданный Вахтанговым театр — прямая и органически выросшая ветвь того могучего дерева, которое посадили Станиславский и Немирович-Данченко. Но давайте хоть на минуту задумаемся о том, как сложно и трудно развивается искусство, как сложно и трудно складывается режиссерская жизнь, та, что потом назовут великой и начнут изучать по учебникам. Думая о Вахтангове, скажем, что он оплачивал свои гениальные режиссерские композиции полной мерой. Он защищал свои театральные идеи нервами, честью, здоровьем, жизнью, наконец. Будучи учеником Станиславского, Вахтангов вынашивал идею своего театра, своей театральной правды, своей собственной дороги в искусстве. Именно потому, что он был великий режиссер, он не мог слепо повторять усвоенное и идти по выбитым следам. Он мог спорить и спорил со Станиславским, он искал свой путь в искусстве, развивал свое собственное направление. Мужество в осуществлении самого себя и своего дела — урок Вахтангова, который нам надо хорошо запомнить. Он развивал свои театральные идеи со всей страстностью своей незаурядной натуры и с тем упорством, которое входит составной частью в само понятие режиссера-лидера, но надо прямо сказать, что Вахтангов расправил свои крылья и вышел за тесные пределы маленькой студии только потому, что совершилась Революция. Революция дала его представлениям о театре необходимый исторический размах и разворот. Театральность Вахтангова, ее мощь и пафос — это мощь и пафос нашей Революции. Когда Вахтангов объявлял смерть «бытовому театру» и натурализму, когда он утверждал, что «характерный актер» больше не нужен, что каждый характерный актер должен почувствовать трагизм любой характерной роли, когда он в ослепительно новом свете стал видеть русскую и мировую классику, когда он даже в чеховском водевиле «Свадьба» усмотрел предвестие конца старого мира и наступление того мира, когда уже «не нужно генералов на свадьбу», — во всем этом голосом Вахтангова говорила Революция. Театр дышал новым воздухом, пытался поднять зрителя до обсуждения главных вопросов человеческой жизни. Но до какой бы крайней точки в своей программе обновления театра Вахтангов ни доходил, он никогда не разрывал и не {35} отрывал понятие театральности от верховного понятия правды человеческого духа на сцене. В сочетании «театральная правда» слово «правда» было именем существительным. Здесь была основа, зерно, которое было заложено Станиславским в своего великого ученика. Мы все помним, что «Принцесса Турандот» — праздник театральности, искрометного веселья, безудержной импровизации. Но мы реже вспоминаем, что этот самый праздничный спектакль революции был поставлен тяжелобольным человеком, превозмогавшим смертельный недуг. Я думаю, что «Принцесса Турандот» в самой глубинной своей основе была актом утверждения самой жизни. И это утверждение стократ было усилено тем, что жизнь благословлял и утверждал уходящий из жизни человек. Тут еще один жизненный урок Вахтангова — для всех нас и для всех тех, кто захочет жить в театре или жить театром. Искусство сцены для Вахтангова, как и для Станиславского, имело смысл только тогда, когда театр мог говорить со своим народом о самом важном, о самом насущном; никогда для Вахтангова, как и для Станиславского, театр не мог быть только учреждением или так называемым театрально-зрелищным предприятием. Не случайно они употребляли по отношению к своему театру слово «храм», в котором надо было «или священнодействовать или убираться вон». Вахтангов жил напропалую, не примериваясь. Он сгорал и сгорел в театре. Он познал психологию актера и режиссера изнутри. Он мог владеть своим телом и сознанием с той виртуозностью, которую трудно даже вообразить. Михаил Чехов, один из ближайших друзей Вахтангова, вспоминал, как они играли вдвоем на бильярде. Оба играли плохо, все время мазали. И тогда Вахтангов сказал: хочешь, я тебе покажу, как надо играть на бильярде. Он сменил психологию актера-исполнителя на психологию режиссера, показывающего актеру, как надо играть, — и положил в лузу один за другим восемь шаров! Профессионализм такого класса — конечно, не в области бильярда, а в области театральной психологии, — еще один прекрасный урок Вахтангова. И, наконец, последнее. В одном из писем Вахтангова Станиславскому есть такие слова: «Я знаю, что земные дни мои кратки. Спокойно знаю, что не проживу долго, и мне нужно, чтобы вы знали, наконец, мое отношение к вам, к искусству театра и к самому себе. Вы когда-то сказали: “Художественный театр — мое гражданское служение России”. Вот что меня Увлекает. Увлекает, даже и в том случае, если мне ничего не Дано сделать и если я ничего не сделаю, в этой вашей фразе — символ веры каждого художника». Гражданское служение России — при всей разности наших театральных вкусов и представлений; гражданское служение {36} России — при всей разности дорог, по которым идут наши театры; гражданское служение России — какое бы уныние и скуку ни наводили на нас наши критики, — именно здесь и только здесь основа, на которой строился театр революции, на которой мы все должны объединиться. Правда без театральности — скучна. Театральность без правды — лжива. Гражданское служение России соединяет театральность и правду на той почве, на той земле, на которой вырос и которую завещал нам классик советской режиссуры Евгений Богратионович Вахтангов. {37} Художник и время {39} Юность
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
1902 – 1909
Семья. — Гимназия. — Поступление в Московский университет. — Конфликт с отцом. — Любительские спектакли. — Из режиссерской тетради. — Литературные опыты.
П. Антокольский
Детство и юность Е. Б. Вахтангова[2]
Евгений Богратионович Вахтангов родился 1 (13) февраля 1883 года во Владикавказе (Орджоникидзе) в русско-армянской зажиточно-патриархальной семье табачного фабриканта. Детство его было невеселым. Отец Богратион Сергеевич, человек сухой, властный, вспыльчивый, был целиком поглощен заботами о своем деле. Он начал с грошей, постепенно, шаг за шагом добился сравнительно прочного коммерческого благосостояния. О таком же пути он мечтал и для своего сына.
Мать (в девичестве Лебедева) — тоже из купеческой среды — мало что могла противопоставить властному главе семьи. Фигура отца с его тяжелым характером, неуживчивостью и деспотизмом проходит темной тенью по всему первому периоду жизни Евгения Богратионовича. Между ним и отцом назревал разрыв. История детства Евгения Богратионовича — это история семейного гнета и разлада. Недаром его первые режиссерские работы — «Дети Ванюшина» Найденова[3] и особенно «Праздник мира» Гауптмана — связаны с той же темой — темой сложных семейных отношений, семейного «ада», надолго отравляющего душу всякого, кто с ним соприкасается.
{40} Из семейных картинок (1902 год)[4]
I
12 часов. На коридоре[5] накрыт уже стол для обычного кофе. Глиняный кувшин с молоком, рядом молочник со снятыми сливками, желтый медный кофейник и чайник с водой, белый хлеб, аккуратно нарезанный на равные кусочки, — все это давно знакомо Яше, давно, с самого детства. Он до того привык видеть эту обычную планировку посуды, что, если бы на столе отсутствовал кувшин, или хлеб был нарезан не так правильно, то мог бы подумать, что случилось нечто важное и необыкновенное.
Через окно своей комнаты Яша видит мать, толстая маленькая фигура которой склонилась над приложением «Нивы». Перед ней чашка кофе без сливок, рядом на скамеечке картонная коробка для окурков, обрезков, бумажек… Эта коробка всюду ее сопровождает, когда она освобождается от дела и может или почитать, или раскладывать пасьянсы… И сейчас у нее в руке докуренная папироса… Не отрываясь от книги, она потушит папиросу, опустит ее в коробку и долго будет мешать ложечкой кофе. Потом, все не расставаясь с книгой, она начнет понемногу прихлебывать его.
Смотрит Яша через окно на Свою мать и тяжело ему делается и жалко ему эту маленькую кругленькую фигуру. Всю жизнь свою провела она так, что вчерашний день ничем не отличался от сегодняшнего. Уборка утром, уборка после чая, после завтрака, после обеда, после вечернего чая — все уборка и в промежутках вязанье, штопанье и вышиванье, чтение за чаем и в постели — вот ее жизнь. Так день за днем, год за годом… А ей уж под сорок.
«Яшенька, Шура, Нина, да идите же вы, господи! Простыл совсем. Ну, что это за наказанье, не дозовешься никак…»
Вот сейчас из соседней комнаты выйдет сестра Яши в длинном свободном капоте. Молча сядет она за стол… Посидит немного, встанет и принесет себе книгу. Она близорука, держит книгу близко к глазам и никогда не нагибается.
{41} Яша ждет, когда выйдет и другая сестра, Нина, ждет и злобно кусает мундштук папиросы.
«Пусть придет сначала она, потом я, пусть не нарушается обычная семейная гармония, созданная нашей милой семьей», — думает он и не встает со стула.
Из той же комнаты медленно выходит с книгой в руках меньшая сестра Яши… Читая на ходу, она не торопясь подходит к столу, садится, облокотившись на спинку стула, и продолжает читать.
«Точно в кофейне какой», — думает про себя Яша и, лениво потягиваясь, идет на коридор.
«Шура, принеси-ка мне папиросу… В зале на столе…» — говорит мать.
Шура не двигается с места.
Мать отрывается от книги и пристально смотрит на дочь.
Яша багровеет… Мать, тяжело дыша и закашливаясь, сама идет в зал. Лицо Шуры спокойно и сосредоточенно по-прежнему.
Яша злобно смотрит на нее, нахмурив брови. «Эх ты, сволочь эмансипированная», — говорит Яша и во взгляде его на сестру сквозит нескрываемое презрение. «Яшка, ты с ума сошел… Так ругаться, фи!» И Шура, не допив своей чашки, встает из-за стола, идет в свою комнату, хлопает дверью и ложится на диван, не расставаясь с книгой.
Яша смотрит на сидящую рядом сестренку и не может не сорвать на ней своей злобы. «Ты все продолжаешь устраивать букли, все прихорашиваешься. Сколько раз я говорил, чтоб оставила ты свои ленточки, завитки и прочие финтифлюшки. Ведь это черт знает что. С этаких пор кудри заводить. Да пойми ты, что противно смотреть на тебя. Противно видеть вот эту дрянь», — и рука Яши протягивается к прическе Нины.
У Нины на глазах появляются слезы, она тихо кладет книгу на стол, встает и, все ускоряя шаг, идет к матери. Тихие всхлипывания на коридоре превращаются по мере приближения к комнате матери в сильное рыданье.
«Мама, Яшка опять ругается. Как будто я нарочно напускаю по бокам… а он все ругает… и как будто мне очень нужно заплетать себе ленточку… Мааа… ма». Слышит Яша эти нескладные фразы и окончательно выходит из себя.
«Да ведь это черт знает на что похоже. Ведь так нельзя жить. Где же семья?.. Где очаг и прочие прелести?.. Э, да не все ли равно… Ну их!» — и он тоже идет в свою комнату и, закурив папиросу, кидается на кровать.
Через несколько времени он слышит на коридоре знакомый стук и звон убираемой посуды… Досадливо тарахтит стакан, вертясь в полоскательной чашке, надоедливо и скучно звенят ложки…
{42} II
«Так далее продолжаться не может. Твое полное невнимание к моему делу повлечет за собой такие крупные неприятности, которых ты и не ожидаешь. Одумайся, Яша, обсуди, взвесь все…» — говорил владелец спичечной фабрики своему сыну. Правая рука его все время скользила по счетам, она как будто суммировала все проступки сына и хотела дать всей его жизни цифровое выражение.
«Ты вечно манкируешь делом. Ведь ты представь, что будет с твоей матерью и сестрами после моей смерти. Ты один у меня и ты не хочешь помочь мне. Ты даже для рабочих ничего не хочешь сделать. А кричишь: восьмичасовой труд. Больницы, школы. Знаем мы ваши словечки, знаем, что за спиной папаши умеете вы кричать… Эксплуатация. Помилуйте. Да ты, ты на что живешь, на какие деньги? А? Чьим трудом?.. Что же ты не бросишь все? А?.. В гимназии учишься, деньги платишь, на отцовской шее сидишь… Ведь рабочий труд проживаешь, ведь сам у того же рабочего все берешь… Нет, батенька, меня красивыми словечками не проведешь. Нельзя же так, господа, помилуйте. Молокососы, не знаете жизни, ничего не делали, не работали и, изволите ли видеть, эксплуатация…»
И отец Яши делает такой вид, как будто читает лекцию житейской мудрости перед целой аудиторией заблудших и погибающих молодых сил.
А Яша давно уже устал слушать. Отец всегда так: поговорит, поговорит, накричит и перестанет до следующего раза. Давно стоит он, теребит пальцами каждую пуговицу своей тужурки и задумчиво смотрит в окно. За окнами фабричный двор. Вон несколько фабричных девиц подошли к столбу водопровода и долго полоскаются у крана. Одна из них брызжет на подруг. Отец Яши тоже смотрит в окно, и лицо его выражает выжидание. Вот‑вот он сорвется с места и зычным голосом разгонит этих разленившихся работниц.
«Это еще что такое? Что за игрушки? Марш сейчас на фабрику. Эй, ты, Анисимова, что ли, ступай к управляющему и скажи, чтоб всем вам был записан прогул», — раздается повелительный голос хозяина.
Яша видит, как наклонив голову, торопливо идут девушки мелкими шажками к дверям фабрики и быстро исчезают за ними. «Прохвосты, бездельники…» — слышит Яша ворчанье отца. И так хочется Яше уйти отсюда, так хочется оставить все, оставить эту ненавистную фабрику. Уйти куда-нибудь, убежать… только бы не видеть постоянно перед собой эту резкую противоположность положения отца и подвластных ему рабочих.
{43} Яша уныло смотрит на отца. Тот спокойно закуривает папиросу и собирается продолжать свою отповедь.
«Папа, мы не сойдемся. Не будем говорить: это расстраивает и вас и меня. Против судьбы я не пойду и ваши доказательства не сломят меня. Вы стоите на своей точке зрения, я понимаю ее, но не могу стать рядом с вами…» — говорит Яша, перебив намерение отца.
«Как вам будет угодно, милостивый государь, можете идти», — слышит он обычную фразу отца и выходит из кабинета.
Тоскливо на душе, скучно кругом. Куда ему идти?.. На фабрику? Сейчас отец по обыкновению удалится с «Биржевыми ведомостями» в спальню и, лежа на постели, небрежно начнет чтение газеты с 4‑й страницы, где приведены цифры курса бумаг… Долго будет думать о сыне… Потом поспит часа два и снова пойдет в контору… А завтра опять тот же разговор, упреки…
Яша надевает фуражку и выходит на улицу. У ворот фабрики он замечает мороженщика с двумя мальчиками подростками. При виде Яши они виновато смотрят, мнутся и проскальзывают в ворота.
«Удирают от взоров хозяйского сына… Сын капиталиста… Да, пожалуй, они правы…» — думает Яша и идет бесцельно бродить по аллеям городского сада.
Отрывки из воспоминаний о гимназии (1902 год)
Взявшись написать воспоминания о гимназических годах, я буду говорить только о гимназии, где я пробыл 8 лет. Пишу о ней ни для кого-либо, а исключительно для себя: может быть, попадется мне когда-либо эта тетрадка, когда я уйду далеко вперед от этих золотых лет и в памяти моей воскреснет все минувшее. Может быть, воспоминания эти будут для меня великим облегчением в трудную минуту. Бог его знает, на какой берег выбросит меня фортуна. Пока я ношу звание гимназиста Владикавказской гимназии, дополз до VII кл. и через год готовлюсь вступить на путь, которым прошло много нашего брата-гимназиста. Ну, ладно, лучше приняться за дело.
С чего бы начать мне, как приступить к описанию жизни в стенах заведения, где все направлено к тому, чтобы воспитать юношество в «вере, благочестии и высокой нравственности»?.. Не знаю, как в других гимназиях, но в наглей, по крайней мере, не могли бы воспитать такого человека, разве только, если он сам не удерживал себя от всех пошлостей и интриг, которых так много среди гимназического начальства. Начну-ка я с рассказа об этом пресловутом начальстве, а затем вспомню о тех, которые должны всегда находиться у них в повиновении, «дабы благо им было на земле сей», сиречь, об учениках гимназии.
{44} Насколько печальны будут воспоминания о первых, настолько радостны и приятны будут воспоминания о моих товарищах, между которыми было, да и есть много хороших, честных, неиспорченных парней, из которых выйдут люди. Придется ли мне встретиться с ними, придется ли за кружкой пива побеседовать, как беседуем теперь?..
Иван Ильич Виноградов
Ментор наш или директор представляет из себя тип закоренелого самодура, возмечтавшего о себе и воображающего, что он образец лучшего наставника, лучшего человека. Мне иногда кажется, что он, несмотря на свой преклонный возраст (около 60 лет), оставшись один в кабинете, любуется своей наружностью, приглаживает каждый волос, принимает различные позы и заучивает их, чтобы порисоваться потом перед учениками. О, как он любит рисоваться! Глупость его в этом случае не поддается описанию. Когда он кричит на ученика, желая сослать его «в Сибирь на 24 часа», таращит глаза, щелкает зубами, то мне всегда кажется, что это все напускное, что все это выучено им у зеркала. Обидно бывает, когда он напустится на тебя, не разобрав, в чем дело, и смешно, очень смешно, когда он принимает вид благодетеля, когда милостиво разрешает нам то или другое, и при этом взгляд его говорит: «На, мол, чувствуй, что я за человек, я для тебя лучше отца родного». Смешон он в такие минуты.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 156; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!