ДВЕ ИСТОРИИ 1902 («Geschichten») 6 страница
И если даже мне удастся эта скромная книжка, то как она может повредить Дюби из Дюбендорфа, этому князю среди писателей, который завоёвывает и имеет полный успех и аншлаг своими пьесами? Ведь мы с ним совместно трудимся над вертоградом общих начинаний, и, к счастью, кое ‑ чего добиваемся. Как же много забот у матери о детях. Как хорошо, что детям о том неведомо. Посещение оперы в своё время и в своём месте обязательно всплывёт алым бакеном. Алый цвет выделяется нежно и приятно для глаза, склонен я полагать. Неужели можно считать, что они были правы, что поступали по‑человечески, эти немилосердные сёстры Штальдер, когда посылали такого хорошего, такого безобидного человека как наш разбойник на муки жестокосердого ночного непокоя? Ложе покоя было жёстче голой доски, а убеждения разбойника, как широко известно, мягче вермишели с маслом. Как же нам жаль этого мечтателя и невольника женских очей и фигур, хоть там всё и происходит не без шпилек. Не надо было достохвальным сёстрам Штальдер класть ему на комод платочек с вышитой по кайме надписью о том, что здравомыслящие люди всегда высоко несут голову, т. е. не теряют присутствия духа. Ах, как часто он падал духом, несмотря ни на что. Почти падал в обморок иногда от духовного упадка, не так ли? «Не вешай нос, утро вечера мудренее», – гласило это замечательное покаёмочное, оно же околоплаточное, словцо. Можно ли не усмотреть отсюда, что в лоне семьи Штальдер его форменно окружали? К понятию окружения мы ещё при случае вернёмся. В осаде разбойника не могло быть никаких сомнений. Только затем, чтобы он пожертвовал своим божественным даром – юмором, спрашивали его люди, которые последним не всегда отличались: «А что вы сделали со своим юмором? Куда он у вас спрятался?» В такие минуты ему требовалась вся сила веры в себя, чтобы не потерять равновесия. Слава богу, ему удавалось несмотря на все призывы не превращаться в филистера или засушенного адвоката и на восходе глядеть в утро без повешенья носа, что он, впрочем, делал вполне инстинктивно. Надо ли призывать мясника к мясницкой, пекаря к пекарне, кузнеца к кузне, жизнерадостного к жизнерадостности, набожного к набожности, ребёнка к ребячливости? Это тропа, на которой у ремесленника отнимают интерес к ремеслу, у обрадованного – вкус к радости. Надо ли специально обращать внимание юношей к юности? Необходимо ли это? Должен ли юморист целый день пребывать в весёлом расположении духа? Так он неизбежно воспитает в себе архидурня. В дальнейшем разбойник весьма часто заставал барышню Штальдер с миной, лишённой юмора. Но он оставлял её в покое, не подходил к ней, чтобы упрекнуть в брюзгливом, дерзком виде и не испрашивал у неё повышенного вытягивания шеи кверху, причём вместе с головой. К сожалению, слишком многие пытаются играть с нами в наставников. Не испытывает ли наш в прочем уважаемый народ нужды излишне морализировать? Если так, то из‑за такого свойства голову следовало бы свесить почти до земли, потому что неудачным, неоправданным морализированием можно причинить миру много вреда, и вред наверняка неоднократно развязывали и раздували. Но так уж заведено, у каждого народа свой вид характера. С этим нужно покорно смириться, да так все и делают. Случись мне сказать кому‑нибудь: «Ты олух», как он тотчас пойдёт и сотворит из себя олуха, как дважды два четыре. Разве не потому я могу, например, дрессировать животное, что не выхожу за рамки убеждённости, что животное не более чем глупое животное? Дрессура состоит в том, что я добросовестно утруждаю себя ради глупого животного, работаю над ним и тем самым над собой. Когда образованный пытается образовать необразованного, он одновременно стремится к совершенствованию собственного существа. Штальдерша высмеивала разбойника, потому что он продолжал учиться. Но насмешки были всего лишь трюком, обманным манёвром. По ней ему бы взять да и жениться на одной, а лучше на обеих дочках сразу, и чтобы, по возможности, куда подальше и в светлый оптимизм, а оттуда на Штокрог, каковое название носит гора в Бернских высотах, чья вершина имеет сходство с рогом. Отсюда разбойник мог бы каждый день спозаранку изо всех сил трубить в рог своей бесперспективности, а одна сестра Штальдер или обе вместе не занимались бы ничем иным кроме рисования, сочинения стихов, пения, игры на музыкальных инструментах, танцев и ликования, и это был бы истинно швейцарский дом, а барышня Штальдер превратилась бы в настоящую штауффахершу[16] с эмансипаторскими замашками. Но она была попросту барышней вроде Элизочки, этакой склонной поболтать о воспитании кумушки, которую нам представляет не кто иной как Готхельф в «Ули‑батраке» и которая озабочена исключительно воспитанием, утончением и исправлением мужа, и как раз в наказание за это получает в мужья Ули со всей его непонятливостью. Разбойник временами бывал таким же простецким и нежным телком как Ули. Он точно так же имел склонность держать за умницу каждого безмозглого пса, а каждого злого пса – за добряка, по каковой причине любой отъявленный негодяй, я почти хочу сказать, враль, находил в себе дерзость его осмеивать. Но Фриц не из таких, я имею в виду молодого, неуверенного в себе человека с тамошней горы, который только и делает, что чистит ботинки. Его брат – учитель и чувствует себя одиноко. Да, бывают такие растущие люди, которые не в состоянии в мгновение ока довести до готовности свою внутреннюю и внешнюю жизнь, как если бы люди ничем не отличались от булочек, которые изготовляют за пять минут и сразу же распродают на съедение. Слава богу, есть ещё на свете те, кто сомневается, и те, кто ощущает тягу к промедлению. Как будто всякий хватающий, присваивающий, предъявляющий требования должен служить нам образцом, а отечеству – хорошим гражданином. Как раз наоборот! Неготовые готовее готовых, а бесполезные иногда намного полезнее полезных, и, кроме того, не всякий обязан в кратчайшие сроки предоставить себя в употребление. Да здравствует и в наши дни известная человеческая роскошь, а общество, стремящееся истребить любой комфорт и любую беспечность, рискует угодить в руки к дьяволу. И тут перед разбойником вновь появляется та отвергнутая и отринутая. С такими надо поосторожней. Иначе читатель может из стыдливости начать кашлять в кулак или вообще плюнет от возмущения и покинет меня ни с чем. Носы и так достаточно были ворочены от присутствия разбойника. И почему столько людей, когда он проходил мимо, обстоятельно прочищали нос в носовой платок, как если бы сморкательный звук долженствовал поведать: «Мне тебя жаль»? К этой носочистке, сморканию или плеванию мы без всякой спешки ещё вернёмся. Время нам это, безусловно, позволит. Сёстрам Штальдер я уже посвятил трогательно много заботы. Теперь я думаю о той хорошенькой женщине, которая приложила мизинчик к губам, как если бы хотела указать разбойнику: «Веди себя хорошо и молчи, как скала в прибое». Эта очень хорошенькая женщина потом уже больше не прикладывала пальца к губам, как если бы «в том уже не было нужды». Особенно этой милой женщине заглядывал разбойник при встрече сотни раз в глаза, ища прочесть в них знаки надежды, обещания радости и т. п. Эта женщина для нас особой важности не представляет. Хотя наверняка мы знать не можем. В любом случае, я считаю её милой и хорошей. Но и хорошим людям случается иметь не только хорошие побуждения. Хорошее в человеке ещё не решает всего. Если б только нас оставили в покое, наконец, эти носы и прогулочные трости. Я пишу как последний писарь, и всё равно до сих пор не добрался до дуэли, состоявшейся между разбойником и одним господином прямо на людной улице, когда первый из упомянутых возвращался с прогулки. Милое солнышко стояло высоко в небе. Пойдите вон, носы, мы коснулись револьвера, который, правда, вполне возможно, никогда не существовал. Ему им просто угрожали. Он не уступил дорогу даме, которая шла с господином и казалась его женой. Господи боже, как он вступился за супругу. Если б все мужья так делали. В радость было посмотреть, как он набросился на разбойника с восклицанием: «Я тебе покажу, что такое вежливость!» Но разбойник выказал львиное сердце. Вот оба стали сходиться. Вот разбойника постиг удар тростью, пришедшийся по руке. И вот в ответ на побои разбойник так напрыгнул на обидчика, что бедная женщина громко закричала: «Ради бога, Вилли!» Крик пронзил воздух, как взаправдашний вопль о помощи. Трость у защитника хороших манер вырвали из рук прямо на людной улице. «Пойди прочь, или я буду стрелять», – крикнул или просто громко проговорил господин такой‑то или так‑таки. Так ‑ таки внушал он, надо сказать, впечатление искреннего, преданного жене человека. А пистолетов, по случайному совпадению, наш разбойник очень побаивается. По причине этой слабости, а также потому, что осознавал свою неправоту, разбойник сейчас же покинул место происшествия. Над этим отступлением боязливая супруга победоносно усмехнулась. Её Вилли победил. Но разбойник шествовал прочь с высоко поднятой головой, так, как если бы поле битвы называлось Мариньяно[17] и он выходил из большой игры при полном сохранении собственного достоинства. Всем его существом овладела приятная эластичность. То был один из самых весёлых дней в его жизни, а руку, которой ему словно бы пришлось пожертвовать за свою вину и которой достался удар не на шутку разгневанного, но так‑таки несколько слишком разгорячённого мужа, он поцеловал, придя домой. Значит, случается такое, что человек целует руку самому себе. Разбойник восхищался многострадальной рукой, и ему хотелось приласкать её, как если бы она была ребёнком, которого несправедливо наказали. Бедная рука ничего не могла поделать с тем, что разбойник повёл себя не самым великосветским образом. Какая счастливая находка, то, что есть руки, принимающие на себя удары, которые предназначались голове, где живёт и правит шалость. Приношу извинения, если я слишком размотал нить повествования этой истории с тростью, поскольку считаю, что она достойна внимания. Он смотрел на руку и говорил ей: «Да, срам всегда достаётся на долю хороших». И он высмеял её за то, что она была наказана. Зачем она его защищала? Зачем поднялась над ним как щит? Потому что была его природной служанкой? И за тем ли нужны слуги, чтобы принимать на себя гром и молнии, и тычки, и что там ещё, не знаю? Неужто хорошие всегда должны расхлёбывать то, что заварили нехорошие и опрометчивые? Как бессердечно прозвучал его смех в его ушах! «Но ведь ты моя», – пришло ему в голову сказать и ей, и себе. Значит, из‑за того, что она была его собственная, ей было плохо. А может быть, она этому радовалась. Есть души, которые замечают, как в них поднимается и переходит в сознание глубоко запрятанная радость, только когда им удаётся помочь предотвратить какое‑нибудь несчастье, когда они перенесли боль, когда из‑за чего‑то высшего понесли ущерб, испили и приняли в себя унижение и оскорбление. Такие души находят красоту и свежесть, утоление жажды только под проливным дождём несправедливости. И рука казалась счастливой и словно улыбалась хозяйской беспощадности. Вот если бы таких душ, как у этой немой руки, было много, и если бы эти души можно было пробудить для целей одного определённого целого! Сколько сил пропадает зря, томится жаждою применения, жизни, гибели на пике свершения. Только зачем разбойник смилостивился и дал руке удовлетворённого шлепка? Как мы все любим играть в великих, в снисходительных. Те, кто бесчувственен. Ничто не внушает такой веры в своё трудолюбие, как мысль о собственной ограниченности, духовной и чувственной. Возможно, мы в этом абсолютно правы. Прежде чем взять себя в руки, человек освобождается от чувств. Господство над собой означает выход за рамки чувств, в которые, тем не менее, иногда хочется и нужно возвращаться. Таким образом, каждое господство оказывается шатким. И потому слуги, те, кто принимает на себя удары, оказываются натурами сильнейшими, более цельными. А господство оказывается сопряжённым с беспокойством и потребностью в помощи. Мучения бывают двух видов, сладкие и горькие. Господство, таким образом, есть задача непосильная и болезнетворная. И весьма возможно, что кому‑то великому доставило бы удовлетворение припасть к моим ногам. О, какой светлый смех вырвался у него, когда он это подумал. Что у него за идеи. Он не в своём уме. Но если бы некто великий, некто регент, всё‑таки разразился как следует смехом. Жила‑была однажды королевская дочь, которая не умела смеяться. Была черства как камень. Всегда спокойна. Её с детства учили всегда хранить спокойствие. Когда она видела, как другие глядят на мир со смехом, со вздохом, с лукавством и т. д., ей становилось необъяснимо беспокойно. Она начинала прямо‑таки страшиться себя. Так что она дала объявление, что того, кто заставит её рассмеяться от души, она возьмёт в мужья, и таковой сразу же объявился. Это был ремесленник, парень только внешне несколько глуповатый. Не успев ещё как следует его рассмотреть, она уже стала громко смеяться. Но только из ‑ за этого она ещё не собиралась становиться его женой. Её гордость восставала от мысли выйти замуж за портного. Но она его, тем не менее, и получила, и взяла. Итак, мы приступили к ручной работе. Она даст материал для следующей главы. Как у меня задрожали сегодня руки и ноги, когда я самым поверхностным образом вообразил себе, как буду вести к ней невоспитанного негодника. К кому?
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
С неспешностью рецензента я продолжаю писать и откровенно заверяю тебя, Эдит, что, если ты ещё не достигла повсеместной известности, то со временем достигнешь, потому что вокруг тебя циркулируют элегантнейшие истории по всем салонам неместных столиц. Не грусти, пожалуйста, и не делай такое «лицо», как будто дождь не прекращается уже недели, а то и месяцы. Со всей вежливостью я, тем не менее, свожу с тобой некоторые счёты. Где ты сейчас находишься, мне непонятно. Не слишком ли редко ты показываешься в обществе? Последний раз тебя видели в чёрной шляпке с ниспадающими по великолепной спине длинными лентами. Только не пренебрегай собой. То, что мы имеем здесь сообщить, есть наша абсолютная предвзятость по отношению к тебе. С разбойником же, возлюбленной которого ты являешься, дело обстоит иначе. Он находится на нашем попечении и по нашей же просьбе сообщает без утайки всё, что произошло между вами на предмет романтики и проч. Перво‑наперво он сообщил, что подарил тебе бриллианты, которые ты приняла, ничуть не переменившись в лице. Потом он, правда, признался, что солгал нам. За это он был нами отруган. Рюген, остров, расположенный в Балтийском море, тебе ведь, кстати, судя по всему, не известен? Его разбойник измерил шагами вдоль и поперёк. Он видел свет побольше твоего, ты‑то ведь не добралась и до Парижа. Основным преимуществом, которое ты можешь ему предъявить, остаётся твоё положение несравненной красавицы в ресторанной зале. В каждом заведении имеется своя «несравненная красавица». Однако как у тебя обстоят дела с манерами? С тобой нет нужды говорить околичностями. Нас окружают влиятельные друзья. Ты не в силах тягаться с нашим контролем над ходом событий. Разбойник заверил нас, что оделял тебя всяческими знаками внимания. Мы берём его под защиту ровно настолько, насколько, как нам кажется, он того заслуживает. На самом же деле, тебе не стоит бояться наших слов. Твоим обаянием пропитано полмира, в особенности, окололитературного. Тобой интересуется множество дам. Все они придерживаются мнения, что разбойник обошёлся с тобой дурно. Но я, его радетель, другого мнения. Он любил тебя и любит и по сей день, как никогда не сможет или не смог другой. Через третье лицо он передал тебе букет роз на сумму в двенадцать франков, и ты сочла за благо оставить цветы у себя. Странное поведение, принимать подарки и притом не удостаивать дарящего даже взглядом. Скажи ты нам, золотая наша, кто тебя такому научил? Разбойник, к твоему сведению, неоднократно посещал учительницу, которая всякий раз, когда она с ним или он с ней беседовали, выкладывала на стол револьвер, чтобы ответить применением оружия на любое нарушение этикета. Об этом ты, похоже, и не догадывалась. В то же самое время, когда он добивался твоей благосклонности, он добивался благосклонности и у другой, которая, как и ты, фигурировала в одном заведении в качестве красавицы. Известно тебе об этом? Мы очень тебя просим не пытаться глядеть с укором на автора этих строк, это лишено смысла, ты только бросишь на себя тень провинциальности. Ты же не хочешь показаться провинциалочкой в наших видавших мир глазах.
Мы просим тебя иметь это в виду. Другая, которой добивался разбойник, говорила ему так: «Вы куда как милы». Она была доброжелательная и понятливая. Однажды он съел в другом заведении курицу и запил её бутылкой доль[18]. Мы говорим об этом, потому что в данный момент ничего более важного в голову не приходит. Перу скорее угодно говорить неприемлемые вещи, чем хоть на минуту остановиться. Возможно, в этом секрет лучшего писательства, т. е. в том, что импульс должен быть вхож в писательский процесс. Если ты нас не совсем понимаешь, ничего страшного. Другая в один прекрасный день сбежала, т. е. переселилась в другой город. Что касается верности, неверности и т. п., то это всё понятия, над которыми амур изрядно посмеивается. Надеемся, ты согласишься. У тебя был самый миленький носик во всём городе. Мы уверены, что эта миловидность тебя не покинула. Но вот нахмуриванием ты никогда не отличалась. Разбойник сказал нам, что в этом отношении ты оставляла желать лучшего. Ты, по всей видимости, не прилагала достаточных усилий. А разве ты не знала, что он просто дитя малое, а притом подвергается преследованиям из‑за того, что однажды его ущипнул за ногу английский капитан? Это произошло в пять часов вечера в коридоре замка и в декабре, когда рано смеркается. Разбойник занимался зажиганием ламп и стоял для этой цели на стуле, причём во фраке, поскольку был лакеем, хотя и всего лишь вторым по важности. И тут явился этот англичанин и позволил себе упомянутую фамильярность, а в тот же день они сидели в расположенной на уровне мостовой комнате разбойника, перед самым ужином, или точнее, обедом, потому что то, что потреблялось в восемь вечера, называлось обедом. А потом англичанин задал разбойнику нежный вопрос, а теперь мы нежно спрашиваем тебя, Эдит, не находишь ли ты, что немного трусила перед разбойником? Он, правда, и сам перед тобой наверняка трусил. Кстати сказать, с какой особенной целью ты в тот раз протирала себе салфеткой полотняные туфельки? Что это было призвано означать? Расскажи нам при случае. Разбойник размышлял на эту тему днями, неделями, не в состоянии найти ответ. Однажды он поднял для тебя блюдца или тарелочки с пола, а ты сказала усталым голосом: «Мерси». Тебе и вообще нравилась роль утомлённости, ты выгибалась как лилия, прислоняясь к колонне, которая помогала нести своды зала, но однако же ста франков ты так никогда и не получила. Если бы разбойник тебе их передал, ты бы только разочаровалась в нём, потому что эти сто франков оказались бы литературного, писателе‑объединенского свойства. Он как‑то раз упомянул в одной рукописи, что вложил в ручку подавальщицы сто франков, и теперь все подавальщицы города ждали вручения сей поэтической суммы.
Только разбойник далеко не такой уж покладистый телок. Но почему ты не проронила ни звука в ответ на букет роз? Его это колоссально задело. Он долго маялся без сна, а ведь детям необходимо вкушать здоровый сон. Неужто ты не замечала, как в твоём присутствии, от твоего взгляда, который его околдовывал, всё, что ни было в нём ребяческого, начинало тянуться в жизнь? Почему ты не подавала ему, по крайней мере, время от времени руки или не брала его за руку и не говорила: «Ну тише, успокойся»? Чего тебе стоила такая простая мера, которой было бы достаточно для его полной удовлетворённости тобой и собой? Но тобой он и так был доволен, собой же – нет. Так что придётся тебе взять на себя, что ты его никогда не понимала, ни в малейшей степени. Однажды ты появилась перед ним в зелёной шляпке, но это и всё, что ты предприняла для того, чтобы что‑нибудь для него значить, а ведь душевное услаждение несут не одни только зелёные шляпки. В общем и целом, ты удобно устроилась. Разбойник взял с тебя пример и устроился так же. Он сказал нам, что ценил тебя в миллион раз больше, чем свои былые воспламенённости. Может быть, ему следовало рассказать тебе об этом, но у тебя‑то в голове крутилась исключительно эта дурацкая сотня ничтожных литературных франков, и потому ты видела в разбойнике не человека, а должника и досужника. Ты же не станешь отрицать, что однажды поведала нескольким господам из своего окружения: «Просто он немного тяжёл на подъём». В прочем же он хороший, так ты считала. Тебе должно быть стыдно, что не разглядела в нём большего, чем некоторого количества добропорядочности. Он нечто гораздо более драгоценное, особенное, богатое, нежели то, что обычно понимают под порядочным или хорошим человеком. Однажды вечером он сидел в гостях у особы с немалым весом, и эта особа, среди прочего, высказала такое мнение в рамках беседы: «Кто не выкладывается как следует в сексуальном, хиреет в духовном отношении». Наступает что‑то вроде отупения, как он выразился. Может быть, он сказал это несколько иначе, но в том же смысле. Что касается англичанина, заговорившего с разбойником перед началом вечернего приёма пищи, он задал такой вопрос: «Вы ходите к девочкам?», на что его собеседник ответил: «Нет». «Как же вы находите удовольствие в существовании?» Вместо того, чтобы ответить, как он развлекается или умудряется обходиться без развлечений, разбойник нагнулся к руке англичанина и поцеловал её. И вот такому человеку присвоить из соображений удобства всего лишь ключевое слово «хороший»! Это свидетельствует о недооценке, в которой человек не отдаёт себе отчёта, либо о некоторой благожелательности, но никак не о глубоком интересе. Такое определение разбойник, обладая умом утончённее заурядного, воспринял как почти оскорбительное, и мы вполне признаём его правоту. Зачем бы его преследовали, кабы он был такой хороший, и больше ничего? Можешь ты найти какое‑нибудь объяснение? Нет, слава богу, он не всегда вёл себя хорошо. Он бы сгорел от стыда, не представляй он собой чего‑то большего. Ты дала такое определение, как если бы хотела наклеить ему ярлык лоточника или, скажем, бочкаря. Мы призываем тебя к подобающему ответу за это оглашение мелкобуржуазности. Он вёл себя с тобой очень застенчиво, и, видимо, потому ты судила о нём ужасно поверхностно. Кстати, возможно, что ты вела себя совершенно правильно. Он весьма выразительно признался нам, что многим тебе обязан. Он не знал, что такое слёзы, пока не познакомился с тобой, а теперь он знает, как чувствует себя плачущий, и душевная мука кажется ему сущим раем. Мы долгое время не верили ему в этом пункте, но он готов отвечать за свои слова, и его лицо однозначно выражает прямоту. Так что ты всё равно была его ангелом, хоть и не ведала о том, точнее, как раз поэтому. Однажды ты ему в чём‑то отказала, т. е. ты по случаю отклонила его просьбу, и он бежал прочь, но ведь вернулся же. Ничего важного. Значит, ты всё равно несказанно милая, только сама этого не понимаешь, потому что значение, которое нам придают, нам только мешает. Все мы предпочитаем быть любимы посредственно. Удобно устроиться хочется каждому. Никто не стремится быть другому святыней, потому что тогда надо превратиться в образ. А служить образчиком заведомо скучно. По этой причине, дорогая Эдит, трудно представить себе большую грешницу, чем ты. Я думаю, что с твоей стороны было бы мило признать свой грех, но ты никогда его не признаешь, хотя бы потому, что у тебя нет времени. К тому же разбойник получил, что хотел. Он сказал мне, что всем сердцем ощущает новое биение, которому его научила ты и которого он раньше толком не знал. Здесь нам снова видится кивок в сторону ребячества. Когда ты отклонила его искание, он пошёл к писателю, у которого очень умная жена‑пианистка. Когда они сидели втроём, т. е. разбойник, писатель и его жена, и развлекались беседой о том о сём, жена вдруг встала с места, вышла в соседнюю комнату, вернулась к собеседникам со стопкой книг в руках и радостно воскликнула: «Вот полный на сегодняшний день набор сочинений моего прилежного супруга». Писатель задумчиво уставился в пол, как если бы перед его глазами восстало целое строение воспоминаний. Разбойник принял писателево полное собрание на колени, полистал и сказал: «Как я рад». Я тоже рад, а именно, что могу приступить к следующей главе.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 140; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!