ДВЕ ИСТОРИИ 1902 («Geschichten») 4 страница
Так что приблизительно два года назад он сидел между пятью и шестью часами вечера в одном из наших варьете и по этому случаю истратил франков пятьдесят. Можете себе представить, что в варьете ходят не за тем, чтобы выказать себя скрягой. Бывает, что к вам подсядет артистка, если заметит, что ваша фигура выражает довольство её выступлением. Естественно, она садится к вам не чтобы скучать, не чтобы страдать от жажды и голода, нет, она уверена, что вам придёт в голову заказать бутылку вина. Шоколад артистки едят прямо‑таки с пристрастием, его можно приобрести в буфете. Затем она польстит вам просьбой купить ей пачку сигарет за то, что она так благожелательно на вас смотрит. Хорошо, вы делаете, как сказано, и это, конечно, сразу несколько отражается на ваших деньгах. Вокруг вас жужжит и поёт сама жизнь. Зал нашпигован посетителями, служащими, химиками, крестьянами, военными. Импресарио в заведённых выражениях призывает как публику, так и артистов к увеселению. Будь у него лысина, она подошла бы к его исполнению служебного долга. Пример всегда заразителен, и поскольку вас видят в компании дамы со сцены, то и другие члены, они же представители, исполняются к вам того же доверия, так что вскоре вы ощущаете себя окружённым всесторонними комплиментами и своеобразным центром и точкой схода, честь, напрямую сопряжённая с частым вытягиванием вашего высокоценимого кошелька. Прекрасно пела певица. Уже то, как она выскочила на сцену, повергло разбойника в милейшую предубеждённость. Его благородное разбойничье лицо усмехалось. Его вспыхнувший дух всеприятия слагал стихи. Каждому движению певицы он с восторгом говорил «да». Он купался в сплошных превосходных формах. Всё вокруг него словно наэлектризовалось. Его удовольствие светило как маяк. То, что она вынуждена была просить его поостыть, уведомляет нас о спонтанной попытке объятия. Он целиком превратился в непосредственность. Гребень, торчавший у неё в волосах, он восхвалял как вещь в себе. Окраску волос находил чудесной. Когда вы вот так сидите в варьете и наслаждаетесь смехофруктами, сыплющимися на вас словно из рога изобилия, к вам неожиданно подходит цветочница с просьбой купить у неё цветов на сумму от двух до пяти франков, и совершенно невозможно не предъявить снова требований к кассе. В страхе касса пытается отпрянуть, но ей приходится предоставить требуемое. О, как велика радость женщин, когда они видят, что за ними признают красоту. Об этом слишком многие слишком мало задумываются. Если вам вдруг не достанет наличности, оставьте золотые запонки или часы, вы сможете их выкупить завтра, при хорошей либо неопределённой погоде. Приверженцы городского театра смотрят на приверженцев варьете, естественно, свысока и с хорошо приперченным завистью пренебрежением, как и вообще любое сословие едва смиряется с существованием другого, причём чисто из любви и мягкосердечия. Так было во времена Шиллера, так будет и впредь. Некто, сам страдающий от гордости, назвал меня раз наглецом. Мы с лёгкостью переносим собственные недостатки на сограждан, которые, заметим, не для того существуют на свете. Надо же всё‑таки знать, как обращаться с ближними. Иногда на улице или в заведении со мной не здороваются люди, по которым моментально заметно, что в душе они снимают передо мной шляпу. Однако внешне они этого выразить, к сожалению, не хотят. К сожалению? Да я даже рад, когда мою жизнь не обременяют знаками почтения. Если я усаживаюсь где‑нибудь, ко мне подсаживаются то те, кто ожидает от меня известной оживлённости, то те, кому милее остепенённость, зрелость и спокойствие. Так же происходило и с разбойником, о котором мы теперь находимся в положении сообщить, что он подобрал и съел хлебные крошки, оставленные на столе хозяйкой заведения. Время от времени, бывало, она оставляла на столе надкушенное яблоко, которое он потом послушно доедал. Но как же можно так обезображивать такого милого парнишку, но только обезображиваем ли мы его? Ничуть. А именно, он по‑прежнему задолжал отечественному или же гельветическому обществу или же объединению духовных свидетельств свою биографию. По всей видимости, ему больше нравилось упражняться в колке дров на чердаке, чем в изготовлении букв, слов и фраз. За распиловку и раскряжёвку он всякий раз получал от хозяйки полдник или подкрепление, состоявшее из бутылки пива и ливерной колбаски, каковое она сопровождала следующим замечанием: «Vous etes charmant». В юности, говорила она, её называли глупышкой. Когда они беседовали друг с другом, получалось, что она восседала в позе достойной дамы, а он прирастал к месту, прямой как свеча, в позе прислужника. Однажды он совершил попытку усесться перед её лицом в стиле рококо, и она тут же возразила: «Что за манеры», – и он моментально согласился, что и сам видит, насколько она права. Не раз излагал он перед ней закрученную прозу, мы имеем в виду, уравновешенную, такую, которая равномерно и изящно распределяется сама в себе и по себе. Она владела модным салоном, в котором целый день натягивались и снимались шляпы, а именно, дамские, и разбойник каждодневно забегал в лавку посмотреть, что она делает, и не рассказать ли ей чего. У неё были очень изящные, маленькие, очаровательные, нежные, добрые, милые, хорошие ножки, которым он возносил гимны и которыми она вступила, будучи приблизительно двадцати лет отроду, в нерадостный брак, о каковом мы упоминали выше. Однажды вечером, часов в десять, он признался ей под конец дискуссии, предметом которой была Орлеанская Дева, в том, каким образом ему случалось обходиться с её вечерней кофейной ложечкой. В ответ на признание она сохранила полное немого укора молчание, приняла позу, как, должно быть, бывало, принимали королевы во времена оны, повернулась к нему спиной, выражавшей, как ему показалось, негодование, и удалилась, не ответив на пожелание спокойной ночи, в тишину и добропорядочность своих покоев. Какой хорошенькой она ему в этот момент показалась. Можно сказать, она выглядела как с картинки. Что‑то было в её облике от медной гравюры, как она вот этак вышагивала по коридору, возмущённая, но притом явно не то чтобы совсем уже не польщённая. Как прекрасны женщины, когда им признаются в нежных эмоциях. В этой главе для разбойника готовится, вне сомнений, самое что ни на есть сочное позорное обстоятельство. Разумеется, мы позволим обстоятельству настичь разбойника, ведь он испытывает стыд с удовольствием. С не очень большим. Всего чуть‑чуть. После признания о кофейной ложечке он внутренне содрогнулся перед собственным бесстрашием. Ни дать ни взять – лев! А она именно была замужем за человеком, каких на свете тысячи, с каким множество других женщин были бы вполне счастливы, только она нет, потому что была так называемой глупышкой. Она даже немножко и очень потихоньку гордилась, что внутри неё живёт глупышка. Она имела в виду себя и свою толику глупостей. Глупости зачастую бывают связаны с очарованием, даже, можно сказать, в этих самых глупостях и состоит прелесть. Так оно было в её случае. Она была так несчастна, сказала она как‑то раз ласкателю ложечки, которому она между тем простила эту ученическую прилежность, сделав вид как если бы ей ничего не было известно. Была несчастна? Как же может глупышка быть несчастной? Наше милое и кроткое, наше доброе сердце, мы имеем в виду разбойника, долго впоследствии об этом размышлял. Неужто же везде одни только конфликты да брачные романы? Почему брачная жизнь повсеместно не ладится, спрашивал он себя. «Почему вы были несчастливы с вашим мужем?» – спросил он. Она, однако, уклонилась от прямо поставленного вопроса, сказав: «Я не хочу вам об этом рассказывать. Вы, может быть, вовсе ничего не поймёте, а меня подобное повторение всего, что мне пришлось брачным образом пережить, может только ужаснуть. Нужно оставаться на стороне добра». «Что же, вы были злы в браке?» «Вам не следует так любопытничать». «В этом случае я ведом скорее любознательностью, чем любопытством». «Как же вы могли подумать, что я когда‑нибудь могла быть злой женщиной?» «Конечно, вы всегда были добры, но ведь иногда случается злиться как раз из доброты». Она смолчала, и её выражение приняло вид чего‑то такого, что витает вокруг одного из тех дюреровских женских портретов, что‑то от пугливости ночной птицы, что ‑ то летящее во тьме через моря, что‑то про себя тихонько хнычущее. Больше об этом браке он не услышал. Глупышки умеют прикусить язык как никто другой, мастерицы получать удовольствие в тактичности. Как будто из упрямства, из насмешки проявляют они такт и едят поедом боль выпавших на их долю разочарований маленькими кусочками и с непоколебимым приличием. Именно так называемые глупышки очень к тому способны. Любят ли они свои страдания? Глупышки любят и помечтать, и несчастье этого брака могло состоять только в том, что муж не отвечал мечтаниям, был не настолько мил, галантен, исполнен рыцарства, весел, благочестив, почтителен, остроумен, умён, добр, отважен, расположен к твёрдокаменному доверию, а также способен развлекать, не настолько серьёзен, верующ и одновременно неверующ, насколько она себе представляла. Для большого несчастья, бывает, нужно немного. И вот теперь сидит глупышка со следами былой миловидности перед куском колбасы на тарелочке, может быть, съедает немножко, или даже всю, оставляет только колбасные шкурки на тарелке, которые потом стаскивает паж, потому что ему кажется, что это смешно, а ещё чтобы поглупить и со своей стороны, а во двор светит солнце, и так тихо, как дне морском, как если бы все дома и в них происходящее располагались в вечно чистой, замечательно прозрачной воде, видимые, но неизведанные, переменчивые, но неизменные. И ещё разбойник крал истории, а именно, читал их в маленьких книжках с фольклором и потом складывал из прочитанных сказок свои собственные, вдобавок громко смеясь. Может быть, в душе глупышки дремала мужская половина, из‑за которой она и не могла переносить мужа иначе как через саморазрушение? К счастью, теперь у неё, по крайней мере, появилась приятная служанка. К ней наведывались путешественники из Парижа. Ей не всегда было легко с ними справляться. Летом она носила всё белое, а про Рихарда Вагнера говорила со скромностью, что ей кажется, она его не понимает. Для вагнеропонимания надобно быть знатоком музыки. А однажды она сказала своему разбойнику, что он олух. Нам ещё предстоит оплеуха. Вам немедленно сообщат, где и как. Шляпке Эдит предоставим до поры до времени радостно зеленеть.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Одной учительнице приходилось выслушивать о себе городские слухи, что никакая она не учительница и не разбирается в собственной профессии. В ответ она так разуверилась, что сказала себе: «Переселюсь в деревню», где в мире и покое – так как там ей пришлось иметь дело с людьми, которые предоставили ей достаточно времени, чтобы одолеть свой, возможно, несколько странный темперамент – она стала очень хорошей учительницей. Дорогие сограждане, не отрицайте друг в друге возможностей слишком поспешно. Не говорите лишь впустую о трудностях, но и в действительности считайтесь с ними. Если бы вы так делали, на свете прибавилось бы уважаемых и потому радостных и прилежных граждан и гражданок. Быстрота нужна в услужении, а в суждении нужна неспешность, как в отдаче приказаний и в правлении. Править следует со всем возможным вниманием. Править и командовать, заметим, это разные вещи. С повышениями нельзя торопиться, точно так же как и с понижениями. Но боже ж ты мой, в дамское кафе мне ни в коем случае нельзя. Я вам потом объясню, почему. С гимназическим учителем, который четверть года состоял в неудачном браке, а по истечении упомянутого срока решился на развод, поскольку жена не приняла достаточным образом во внимание его своеобразность, разбойник отправился в поле на прогулку при солнечнейшем свете солнца. «Что вы думаете об этом профессоре Глоррейхе, который так исключительно вами интересуется?» Разбойник ответил: «Во всяком случае и несмотря ни на что, меня однако всё‑таки укусила же, как я и сейчас ещё с радостью ощущаю в памяти, его собака за икру, когда я вступил для переговоров на территорию его виллы, словно драгоценность лежащей в оправе озера и горных хребтов». «Но он к вам благорасположен?» «Господин гимназический учитель, – сказал разбойник, – этот господин профессор в первую очередь благорасположен, понятное дело, к самому себе. Так обстоит дело с каждым из нас. Если бы вы, например, не были к себе благорасположены, вам бы не удалось в своё время спастись бегством от своей жены. Вы жалели себя, когда вам пришлось прозябать в ущербном состоянии. У вас возникло вполне оправданное чувство сострадания к самому себе. Вот и профессор Глоррейх сострадает и сочувствует себе. И я тоже, в то самое время как развлекаюсь беседой с вами, причиняю себе как можно меньше вреда, поскольку непрерывно и с невероятной твёрдостью верю в себя».
Гимназический учитель оценивающе оглядел красноречивого разбойника и сказал: «Наша прогулка прямо‑таки по‑гёльдерлиновски светла и прекрасна», – что его визави с готовностью подтвердил, а затем добавил: «Преимущества движутся параллельным курсом. Наши хорошие настроения вполне могут тихо и мирно нас сопровождать. Слава этого вашего профессора меня радует, я имею в виду, что для нас, для живущих, чрезвычайно важно научиться пренебрегать устаревшим чувством страха, согласно которому преимущества других являются препятствиями на нашем собственном пути, поскольку дело обстоит абсолютно иначе. Превосходство того или иного члена общества образует скорее разрешение, чем запрет для моих собственных свершений. Кроме того, известно, что ни преимущества, ни недостатки не окружены постоянством, а, напротив, тут и там и время от времени перестают действовать. Вредное зачастую вступает в права вместе с ослабеванием полезного. Я хочу сказать, любую пользу можно обратить во вред и из каждого вреда может вылупиться польза. Поэтому преимущество другого не является моим недостатком, потому что его предпочтительность не долговечна. Не существует превосходностей непреходящего достоинства. Одно достоинство сменяет другое. Сегодня люди говорят об одном свершении, а завтра заговорят о другом. Помехой в наших лучших устремлениях служит наша собственная чувствительность. Наши чувства во многих отношениях – наши враги, а конкуренты нашими врагами не являются. Наши так называемые противники только тогда противники, когда мы боимся их достоинств, которые, однако же, всякий раз должны обновляться, завоёвываться заново, если не хотят потускнеть». И снова гимназический учитель обмерил своего спутника изучающим взглядом. В то время разбойник проживал в комнате, из которой он высматривал наружу через люк, а ля Фридериций перед битвой при Росбахе[13]. Ему однажды дали почитать и проверить куглеровскую историю Фридриха Великого, и с тех пор он потихоньку пофридерицивал сам с собой. Что, в общем, простительно.
Как эти все впечатления на меня давят. На него, впрочем, наверное, тоже. А тут ещё эти принципиальности, расхождения во мнениях. И к тому же, таинственность, сопряжённая с покупкой витушек. Витушки, палочки, колечки, рожки – это всё названия выпечки. Как приятно оказаться в тени деревьев. По заведениям шляется одна простецкая шпана (несолидные элементы), услышал разбойник именно в заведении от несколько подпившего, а потому, возможно, и опростившегося человека. Это прозвучало как ирония, как насмешка. В этих словах скрывался выход из положения для попавшего в затруднение оратора. Те, у кого нет желания работать, склонны отрицать его и в других, чтобы легкомысленно оправдаться перед собой. Разбойник подумывал о своём намерении писать перед лицом Эдит, то есть, в присутствии той, кого он любил, точнее говоря, в зале, где она работала, роман, которого от него давно уже ждали друзья и знакомые. Что за романтическое начинание, обречённое, разумеется, на внутренний провал. А тут ещё эти кельнеры, которые то вежливо его приветствовали, то отворачивались спиной, в зависимости от собственного удобства. Ведь он посещал девушек, подчинённых этим кельнерам и усматривавших в них своё начальство. Разыгрывая перед девушками наставничество и превосходство, он представлял себя в выгодном свете перед соответственным начальством. Если же ему случалось искать расположения девушек, исполняться теплом в присутствии этих существ, то начальственные лица принимали кислое выражение, кислее кислой капусты, и выражение неприятия, холоднее самого холодного отказа. Однажды он донёс одной даме саквояж до самого места назначения и получил из гантированной ручки один франк за эту услугу. Оказанная любезность угодила не только даме, но и ему самому. Милые манеры красят нас самих, не только внутренне, но и внешне. Доброжелательное обращение внедряется в черты нашего лица как нечто, воспринимаемое окружающими как симпатичная внешность. Каждые восемь дней он принимал душ, под струйками которого он принимался играть в негритёнка, пританцовывая в душевом орошении. Дальнейшее об этом душе в дальнейшем. А теперь я позволю себе добавить, почему мне больше нельзя появляться в дамском кафе. Уроженка Ааргау преподнесла мне там под звуки соблазнительной музыки молодого Гёте на блюде. Поскольку в таком раздёрганном виде он не вызвал у меня доверия, я от него отказался. Молодой Гёте в качестве марионетки, куклы на нитках, спасибо, нет! Но это недоразумение ещё кое‑как сошло бы с рук, не появись там в один прекрасный день одна из самых красивых молодых женщин, каких мне когда‑либо приходилось встречать, бразильянка, с которой я, раз уж она ко мне подсела, завязал разговор. Она сообщила мне, что владеет пятью сотнями негров. Поскольку я не захотел верить в существование этих негров, а тем более – в их пунктуальное повиновение, она обозвала меня холопом, причём достаточно громко, так что вся уважаемая скопившаяся общественность, состоявшая из целого букета женских прикрас, вполне расслышала. Я был уничтожен. Грошеломаному знанию Гёте, которое изображает этого поэта в виде низкопоклонничающего человечка, состоящего из одних вежливостей, и моему сопротивлению перед лицом легкоюбочного воззрения на Африку я обязан моим изгнанием из кругов элегантности. Теперь я выпиваю свою обычную кружку пива в нижнем городе и чувствую себя при этом прекрасно. Впрочем, в верхнем городе я появляюсь ежедневно. Нахальным выкрикам проходящих мимо я не придаю значения. Я и сам бывал нахален достаточно часто, чтобы знать не понаслышке, что за рискованными высказываниями зачастую не стоит никакой задней мысли. Так что к разбойнику ходят теперь эти герцогини больших финансов, словно чтобы справиться о его здоровье, а он проявляет спокойствие, хотя и сконфузился в тот раз, как отчитанный школяр. Не будем об этом, в интересах поддержания интересности. В первый год пребывания в нашем городе, который он полюбил как ни один другой, он некоторое время писал в качестве канцеляриста в отделе управления, т. е. в архиве, где в основную обязанность ему вменялось составление списков. Время от времени он оформлял заказы, а по воскресеньям вырывался как птица в городские предместья, пропархивая над полями и сквозь леса и высматривая себе возвышение ландшафта для отдыха. «Удивительно, нанять разбойника служить писарем!» – говаривал шеф с улыбкой. С этим шефом он обсуждал, когда выдавался случай, человеческую натуру. Разбойник, сидя за столом с бумагами, ответил в тот раз с известной мрачностью, наверное, потому, что ему досаждало продолжительное сидение или стояние, но шеф смягчил его суждение, выразив убеждённость в том, что на свете столько же старательных и небезучастных людей, сколько корыстолюбцев, не способных к участию в общих устремлениях. В то время он снимал комнату у семьи Штальдер, состоявшей из матери и двух дочерей, которые любили с ним переругиваться, считая ругань занятием толковым. Предполагалось, что разбойник должен учиться у этих двух юных мещаночек манерам, мировоззрениям и проч., но он как‑то не очень в это верил. Иногда верил, а иногда и нет. Они давали ему прозвища, то звали его скрягой, то, наоборот, бахвалом. То он нескромничал, то опять‑таки конфузился. Но прежде всего его обвиняли в тяге к точности. Если в их компании ему случалось забеспокоиться, они тому радовались. Получалось, что они вовсе не желали ему благополучия. Не очень‑то мило с их стороны. Вас, наверное, удивляет, что мы берём разбойника под защиту. Об этом семействе ещё зайдёт речь, со всей положенной вежливостью, разумеется. Разбойник был человек тихий, а этим двум девушкам вздумалось вынуждать его всякий вечер на четырёхчасовые затяжные беседы. Ради их удовольствия он старался с этим пообвыкнуться. Если же он удалялся к себе, почитать что‑нибудь, то навлекал немилость. Тогда считалось, что он – мрак и скука, то есть некто, погружающий сестёр в тоску и потчующий их пресностями. Так что у него не было безусловного к ним доверия, хотя он их, разумеется, ценил, поскольку они казались себе довольно образованными. Ладно, он готов был их ценить, но, ради дьявола милосердного, он не собирался в них влюбляться, как бы им того ни хотелось. Одна демонстрировала ему свои обнажённые плечи, другая, взгромоздившись на стол, даже позволила ему заглянуть, пусть лишь слегка и мельком, в сказочное царство её неглиже. Когда ему случилось упомянуть, что он знал одну подавальщицу, которая вышла замуж за полковника, обе начали смеяться, но с натугой, как будто оскорбились в своём мещанстве, которое любили и, в то же самое время, вовсе нет. Старшая много говорила о Иеремии Готхельфе[14], к которому она так льнула, словно бы его определили ей в святого‑заступника или как будто сама была готхельфовской героиней. Когда семья переехала в Цюрих, рассказывала она, там не обнаружилось персонажей Готхельфа, так что пришлось вернуться назад в Бернский кантон, где, к сожалению, таковых уже тоже не нашлось, как досконально и усердно они ни искали. Я, как уже упоминалось, намерен обратить внимание на эту семью в дальнейшем, потому что она того заслуживает. Особенно старшая сестра производила на разбойника впечатление трудолюбия, но не в меньшей степени и некой незрелости. Мину какой независимости ни примеривала, она всё равно казалась ему зависимой, как ни изображала оригинальность, выглядела неоригинальной. Я думаю, лучше всего сказать так: он её уважал, но ничто в ней его не влекло. Ну так как же, разве не был разбойник после этого совершенно невинен? Её лицо приказывало: ты меня любишь, а если нет, я пойду и пожалуюсь маменьке, и она будет глядеть на тебя как на негодяя. Но маменька, присутствовавшая при некоторых из его перебранок с дочкой, однажды сказала ему с мягкостью: «Гораздо непринуждённее, незаинтересованнее, беспечнее, безогляднее следовало бы им быть!» Она сказала это о своих дочерях, которым непременно хотелось что ‑ нибудь из него выжать, каких‑нибудь нежных привязанностей, как будто нежные привязанности и их безмерность можно извлечь при помощи ума, или хитрости, или ловкости. У обеих дочерей Штальдер водились широкие знакомства, портнихи, как, например, загорская Эмми. «Кто, как не вы, прилаживается за каждой юбкой и не пропустит ни одной лавчонки». И кто ж это говорил? Неужто одна из дочек? Но что за брюзгливый ей выбран тон. Ей всего‑навсего следовало немножко восхитить его, и он бы остался к ней привязан, а так поднялся на мансарду упомянутой вдовы и сделал несуразное знакомство. Заметим, что однажды он допустил вопиющую грубость по отношению к одной из дочек Штальдер. Мы обращаемся к этому вопросу специально и преднамеренно, чтобы «на этот раз» описать, каков он есть, со всеми его недостатками. Помять барышне шляпу. Как можно! Да к тому же на людной улице. Она чуть не упала в обморок. И мы её можем понять.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 242; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!