ДВЕ ИСТОРИИ 1902 («Geschichten») 10 страница

Прежде чем заняться капризной особой, которая, правда, была разбойнику мила, в капризах есть своя прелесть, так он считал, мы представим вам двух школьных товарищей разбойника. Эти двое далеко пошли. Один стал врачом, другой – печатником. Со временем он дорос до начальника по техническим вопросам. Достигши этого поста, он однажды повстречался с разбойником на выставке картин и сказал: «Ты мне не очень нравишься. Надеюсь, как‑нибудь в другой раз ты мне понравишься больше». Тот, кому принадлежали эти слова, обедал в очень элегантном пенсионе. Это был самый элегантный во всём городе, даже как будто феодальный пенсион, и им управляла уже не слишком молодая дама, долгое время проживавшая в Англии. В один прекрасный день начальник одной из самых элегантных типографий города сказал хозяйке пенсиона: «Я думаю, что вы мне симпатичны. Всё ваше поведение выражает самостоятельность. Представься возможность, я бы с большой охотой женился. Простите мне, что выражаю вслух это нежное желание. Когда мы пытаемся выразить нечто нежное, то зачастую получается не слишком нежно. Я ощущаю, как теплота к вам уже заполняет всё моё существо. Выражение 'заполняет ' вы, возможно, сочтёте неуместным. Мне тоже так кажется. Так что мы с вами в этом пункте согласны, моя дорогая и безгранично почитаемая фрейлейн. Глубоко сожалею, что упомянул о безграничном почитании, потому что это звучит как неблагонадёжность. Поэт ли я? Нет. Пользуюсь ли некоторым уважением? Да. И как персона с немалым весом, т. е. как тот, кто с течением времени кое‑чего достиг и кто к вам сердечно расположен, я предлагаю заняться общим делом и для этой цели соединить наши руки семейными узами». Он произнёс это торжественно, но искренне, и она видела его насквозь. В этот миг он был словно сделан из прозрачного стекла, сквозь которое виднелась его внутренность, т. е. добропорядочность намерений, прямо лопающаяся по швам от благородства, так что она упала на грудь начальника одной из самых элегантных типографий города, чем намекнула, что выражает согласие с предложением и по этому поводу счастлива. А тут ещё разразилась мировая война, и пенсион начал обретать известность среди иностранцев, которые под маркой пацифизма нашли благоразумным удалиться из стесняющих обстоятельств, навязанных гражданам их ведшими войну странами. Пенсион, который стал и его тоже собственностью, превратился теперь в настоящий, действительный и безупречный пенсион для публики с образованием и миролюбивым уклоном, а поскольку публика была всё состоятельная и порой пописывала пламенные антивоенные статейки, которые попадали в печать, то дело процветало, чему сопутствовало прекрасное и полное на то право. А другой из этих двух товарищей по школе с каким‑то тихим, несколько сонным рвением сделался врачевателем душ. Поскольку с душой неразрывно связаны нервы, он одновременно являлся специалистом по нервным болезням, а поскольку слабые и тонкие нервы, которые требуют наблюдения и заботы, иногда обнаруживаются скорее у женщин, то этого врачевателя душ, которого в основном волновали нервы, можно было считать и женским врачом, и в качестве такового он приобрёл отменную репутацию, причём, надо сказать, весьма нетрудоёмким путём, как и почти во всех удачливых карьерах: они, по сути, держатся на своеобразной небрежности и самотёке. Говорили, что он особенно умел тронуть материнские сердца так изящно и утончённо, что ему сразу целиком и полностью препоручался весь имевшийся в наличии дочерний состав. Таковым методом он и достиг в конечном счёте славы и денег. Он умел польстить, взгляд у него был проницательный, тушил любое беспокойство, и этим взглядом он словно и составил себе счастье, женившись в возрасте старого холостяка на вполне молодой и красивой женщине, которая своим присутствием и приданым, вне сомнения, в значительной степени усугубила его и без того уже внушительный уют. И вот в то время как эти два школьных товарища поднимались по ступеням изрядной бюргерской лестницы, разбойник шёл к фрейлейн Сельме и вежливо спрашивал, не может ли быть ей в той или иной форме полезен. Он снова рассмеялся, а она посмотрела на него с удивлением. «Что вам угодно?» – спросила она. Она пила кофе и читала газету. Заметим, что фрейлейн Сельма жила по большей части бесплотно, иначе говоря, питалась слабо и нежно, другими словами, предписывала себе ограничения по кулинарной части. А ещё у фрейлейн Сельмы проживала русская студентка.

Так что дело обстоит на первый взгляд вот как: Эдит вела себя неловко по отношению к «её» разбойнику. Она совершила несколько достопамятных ошибок. Я, со своей стороны, сказал в этих записках, что хочу взять его под руку и подвести к ней, чтобы стоял перед ней как провинившийся и просил прощения. Но должен ли он просить у неё прощения, если она вела себя неловко? В этом нет никакого смысла. Я, со своей стороны, нахожусь в некотором затруднении, потому что попытка примирения повисла в воздухе неопределённости. Хотя неопределённость при случае может быть на руку. Потому что как знать, как примет нас Эдит в случае робкого постукивания в её дверь? Ей может прийти в голову захлопнуть дверь у нас, т. е. у меня и моего разбойника, перед носом и, может быть, даже добавить: «Убирайтесь вон». На меня она сердита наверняка. Сердита ли на него, не могу судить. Она вообще имеет нечто вроде привычки сердиться. Некоторое время всем нам, т. е. всем, кто с ней встречался, казалось, что она загорела. Это потому что она принимала солнечные ванны для загара. А ещё она месяц лежала в больнице, и разбойник дюжину раз заходил в заведение, чтобы узнать о её самочувствии, и каждый раз ему говорили, что её ещё долго не будет. Приблизительно в это время он закидал её коллегу бумажными катышами. Он собирался написать ей как минимум сотню писем, одно трогательнее другого, но оставил эту затею. Разбойник принадлежит к людям, которые заслуживают звания титанов нерешительности, поскольку находят наслаждение в воздержании от наслаждений, ведь писать письма значит наслаждаться. Как бы он хотел написать письмецо. И вдруг в заведении пронёсся слух: она возвращается. И она действительно вернулась, и всё это странноватое ребячество пошло полным ходом, и однажды вечером, не знаю точно, во сколько часов и сколько минут, она улыбнулась ему наподобие сирены. Я не знаю, к месту ли тут сирена. Может статься, что я говорю недозволенности, о чём, если так, я, конечно, сожалею. Но в тот раз она улыбнулась, чтобы некоторое время спустя бросить ему в лицо: «Глупый вы человек, ну прошу же вас, не мешайтесь всё время под ногами». Когда я представляю себе подобные слова, мне тяжело заставить себя верить, что разбойник мог чем‑то её обидеть и потому должен замаливать проступок на коленях. Есть люди, которые от него этого прямо‑таки требуют. В это происшествие оказались вмешаны разнообразные более или менее сообразительные люди, как с высшим образованием, так и самоучки. Вы видите, что всё тайное неизбежно становится явным там, где есть общество. «Будь так добра, милая‑милая Эдит, считай меня грубияном». Пусть пойдёт и скажет ей это, а она будет сидеть на диванчике и вязать крючком? Должен признать, что не могу сдержать смеха при этой мысли. И тем не менее, при удобном случае я готов участвовать в этой кампании. В принципе, я не отказываюсь, хотя задача вызывает у меня сомнения. Вообще же я настроен слишком дипломатично, чтобы взять на себя такую миссию без затруднений. Как легко может случиться, что Эдит, скажем так, взглянет на меня свысока. Обязан ли я испытывать желание подвергнуть себя и своего подзащитного презрению? С другой стороны, есть шанс, что Эдит ужасно обрадуется, хоть и слабо верится. Это нервное, очень нервное существо. Такие скромницы как она с ужасной лёгкостью прячутся за наглостями. Если помешать этим кротким существам в их мечтаниях, упрямствах, они сейчас же позволяют себе неизвестно что, вот и всё, чего от них дождёшься. Прежде всего разбойнику, по‑моему, нужно стремиться занять более высокое положение в обществе. Впрочем, Эдит, если уж на то пошло, не обязана ожидать только холодности обхождения. Но вы не представляете себе, как бы я хохотал, если бы услышал его мольбы к ней. Он в некоторой мере талантлив в упрашиваниях. Заверяю вас, в мольбе он очень мил, но, с другой стороны, ужасно вызывает смех. Я мог бы поплатиться судорогой от смеха, кто может поручиться, что такого не произойдёт, и потому вот что: упрёки нравственности, разумеется, способны привести к нравственности, но при этом выигрывает упрекаемый, но не упрекающий, что можно с лёгкостью охватить мысленным взором. Упрека ‑ ние способно превращаться в неодолимую тягу, над которой можно насмехаться, и исправляемому всегда легче на душе, чем исправляющему, кто, на самом деле, не кто иной как страдалец, а порицаемый, кажется, нет, скажем прямо – действительно находится в положении, прямо‑таки переполненном здоровьем. Тяжело сохранять спокойствие, разводя критику, я хочу сказать, что критик подвластен настроениям. Подвергаться же критике – занятие, настраивающее на весёлый лад. Критикуемый склонен чувствовать себя польщённым, потому что имеет причины думать, что о нём заботятся, да так оно, наверное, и есть. Но для этого нужно сперва ознакомиться с некоторым объёмом отвлечённости и проникнуть в тайны связи вещей. Стоит начать говорить серьёзно, из десяти слушателей найдётся восемь, убеждённых, что говорящий покатился вниз, как будто беззаботность – непререкаемая вершина человеческого ума, что вовсе не обязательно правда. Беззаботность и в самом деле имеет немалое значение, но беззаботность и серьёз должны перемежаться, чтобы серьёзность заканчивалась беззаботно, а беззаботность – всерьёз, т. е. имела предел и приближение. Так что однажды, будучи не в настроении, он брякнул перед ней один франк. Мы не усматриваем в этом большой ошибки и не станем из‑за мелочи учинять насилия над предметом настоящих рассуждений. А тем временем персона со значением, в обществе которой разбойник однажды кушал фасольку и в разговоре с которой была затронута тема сексуальности, напечатала в некоем альманахе сочинение, аргументировавшее в защиту важности имения сердца в наличии. По всей видимости, поборник сексуальности, если можно так выразиться, изменил борьбе за сексуальность, поскольку пришёл ко всевозможным милым выводам, как, например, к воззрению, что деятельность сердца имеет большее значение, чем деятельность органов чувств. Что касается нас, то наше отношение к этой проблематике поверхностное, т. е. нейтральное. Разбойнику же попалось это сочинение на глаза, и он прочёл его в мрачнейшем одиночестве, ласкаемый сумерками, и не осмелился бы отрицать произведённого впечатления. Примерно в то же самое время он предпринял небольшое путешествие. Однако бедная фрейлейн Сельма нас совсем уже заждалась. Не будем утверждать, что женщины лучше понимают женщин, чем мужчины, мужчина понимает женщин романтическим образом, женщина же разумеет себе подобных реалистически, можно сказать, вразумительнее, а потому по‑школьному просто, как дважды два четыре. Для мужчины женщина – как полученный в этом вычислении результат «пять», нечто нелогичное, сверхлогическое, нечто, в чём он нуждается, причём зачастую в самых высших целях. Такое нечто представляла собой для разбойника Эдит, и, возможно, в том‑то и состоит его долг перед этой девушкой. Может быть, есть смысл говорить здесь об обмане в обывательском смысле слова. Как видите, мы не даём ему спуску, и если найдём даже на волосок вины, то поволочим его к ней, прямо за волосы, если придётся, и под аккомпанемент его криков о помощи. Крики ему не помогут. Но в таких средствах не будет необходимости. Если я позову, он пойдёт, потому что голоден, причём настолько, что всегда несколько любопытен. Эта Сельма видела Эдит очень, очень в виде дважды‑два‑четыре. Она вступилась за Ванду, но, вероятно, только для того, чтобы упрекнуть разбойника в неверности. Сельма больше заботилась об упрёке, чем о вандином счастье, которое ей несомненно было безразлично. Однажды на прогулке разбойник представил себе, как бежит и бежит по поручению Эдит, и как падает замертво, и как она видит и улыбается чуть‑чуть обеспокоенно, и он нашёл в этом много очарования, а ещё один раз он представил себе, как уехал из страны, блуждает в незнакомых краях, ходит по чужеземным улицам, открывает чужие двери и имеет дело с чужими людьми, и вспоминает об оставленной далеко позади стране и об Эдит, и о дворцах любви, которые он кротко выстроил и которые состояли из сплошной неосквернённой сердечной склонности и радости, и вот он шёл и шёл, не ведая себя, но, может быть, так ему нравилось, он не смог бы сейчас решить. В своё время и в своём месте мы ещё к этому со всем прилежанием вернёмся.

Так что потому, что однажды вечером, и даже не слишком поздним, в одном заведении он говорил с дамой из Гонконга в некотором смысле доверительно, т. е. совершено мельком, за это его теперь подвергали преследованиям, т. е. травили. Правильно ли это, соответствует ли светлым и прекрасным правилам вежливости? Пожалуйста, уж позвольте мне судить. У этой китаянки, или уж кто она там была, на голове красовался убор из перьев, а её грудь, она же бюст, настраивала на широкий лад. Разбойник заказал для себя с ней пол‑литра красного. И это всё, клянусь. Мать разбойника в молодости писала школьные задания в маленькой, едва освещённой комнатке в далёкой Валахии. И по этой, кажется, причине тоже его лишили той малости доверия, которой он пользовался. Была ли в том необходимость? А тут ещё вот что – его отец не сделал карьеры. Главным образом из‑за этого у разбойника отобрали нарядные эполеты и отчислили в служанки. Все его друзья были бессильны против такой беспощадности. Кто называл себя его другом, исключался из общества. Кажется, он бегал по делам в фартуке, и ещё кажется, что был искренне рад этому миловидному украшению. Странным образом, фартук очень ему шёл. Так что потому, что его отец имел доброе сердце и не имел денег – о боже. Нет нужды повторяться. Как часто говорила им Эдит: «Молчите!» Но они были готовы на всё, лишь бы не оставлять разбойничка, нашего неимоверно нежного, в покое и умиротворении. Из всех обращений в его адрес «негодник» было ещё самым ласковым. И почему к нему так обращались? Просто потому, что у него пока не созрело подходящего романа. Когда‑то, в совсем юные годы, разбойник со своей стороны накричал на одного господина, хоть и не устно, а письменно, но это всё равно. Позднее эта ошибка ему особенно вменялась в вину. Но то, что его отец бедствовал, это – это было непростительно. Всё остальное ему бы простили, но только не это, это было просто кошмарно. Бедность в эпоху всеобщего обнищания заставляет волосы вставать дыбом. В такие времена нет худшего преступления. И бедствия отца, т. е. его грехи, отливаются слезами детям, не знаю, до какого колена, по мне так хоть до сотого. Если бы бедный добрый отец знал – но не будем об этом. Будем о другом. О, этот старый оборванный пёс из того самого романа. Но что нам за дело до романов других писателей? Здесь речь идёт о нашем собственном, в котором идёт речь о том, что разбойник, возможно, и правда на время превратился в девушку, в служаночку, да‑да. Я говорю, на время, и, по всей вероятности, только внутренне, из дара приспосабливаться и крайней необходимости перед лицом преследований, под которые он старался осторожно подстроиться, в чём и имел по большей части успех. Путём подражания он изучил – и можно утверждать без стеснения, беспримерно удачно – манеры, мины, движения, лица, поведение девушек. Когда девушек, например, высмеивают, то они как бы нравятся себе в этом состоянии высмеивания, им весело. Эту и прочие особенности он затвердил с доскональностью и словно опоясался ими как оружием. Про себя он называл этот способ «ходить гимназисткой», и вот он ходил гимназисткой без продыха и оставался при этом весел и здоров духом. Разумеется, ходить гимназисткой занятие непростое, и я никому не советую испробовать хождение гимназисткой на себе, нужно очень и очень следить за собой… А почему он сделался разбойником? Потому что его отец был добр сердцем, но беден. Так что ему тут и там, к сожалению, приходилось расщеплять преследователей не чем иным как остроумием, за что он и берёт на себя ответственность целиком и полностью и без разговоров. Тонкая конституция разбойника не позволяет ему иметь большой совести, совесть у него маленькая и лёгкая, он её почти не чувствует, и поскольку она такая ветвистая и гибкая, то почти его не мучит, и он этому, разумеется, душевно рад. Мы, со своей стороны, не решаемся судить об этих преследованиях без обращения к высказыванию того мужчины с немалым весом, в гостях у которого разбойник однажды вечером пил чай и который проронил следующее замечание: «Да, дорогой, да, если уж впал в немилость». До встречи с этим интеллектуалом разбойник ещё ничего «обо всём этом» не подозревал. Сексуал, он же интеллектуал, пробудил разбойника. А до этого последний словно бы невинно спал в своей постельке. Я бы, со своей стороны, ещё подумал будить такого ребёнка, тормошить и заявлять со всей возможной интеллектуальностью: «Вставай, уже пора». Так что пришлось разбойнику встать, вот он теперь и стоит. Иначе мы бы ничего о нём не узнали. О, когда воздух наполняется таким сладкоголосием, невозможно удержаться, чтобы не свеситься над балюстрадой, подставляя глаз и ухо поближе к таким действиям, как происходившие в той опере. Интрига крутилась вокруг истого ангела, которого держал взаперти красивый и властный человек. Ангел, кстати сказать, был одет, как принято на Востоке, в широкие сборчатые штаны, а носки туфель у него загибались кверху, – почти детские башмачки, – и почти сразу, не знаю, отчего, но властитель стал вызывать у меня жалость, к тому же, что и вёл себя очень, очень хорошо, как будто на дне своей внутренней жизни сознавал бессилие всякой силы. Мне казалось, что он страдает прекрасной болезнью, меланхолией. «Скажи, ты никогда не сможешь полюбить меня, единственная?» Так он пел. «Отвечать излишне, – пела она, – ведь ты знаешь ответ. А ещё ты знаешь, что мой спаситель уже близко, и ты не можешь ему ничего противопоставить, несмотря на всё своё богатство, и твоему высокому положению суждено разбиться о его неутомимую любовь. Ты чувствуешь и знаешь, как велика сила и стремителен полёт любви». Она пела всё время одно и то же, и тем не менее, по‑разному, одинаковое звучало неодинаково, и вот пришёл возлюбленный и с победным, но милосердным порывом, с порывистой сдержанностью обнял её с песней на губах, выдохнул песню в объятия. Прежде чем упасть к ней на грудь, он должен был пропеть своё упражнение в музыкальной гармонии, объятия разрешались не ранее, чем после удачного завершения арии об объятиях. Так что он упал на грудь своего пения, а возлюбленная была предметом его пения, чувством, пением и целым миром, заполняла всю его душу. Она была он, а он был ею, и разразись у них теперь несчастье, оно было бы одно на двоих, и даже если тот властный человек мог бы сделать её счастливей, то клятва, заключённая чёрным по белому на бумаге, освобождала её из его власти, и если бы на их долю выпало несчастье, то несчастье было бы для неё счастьем, потому что любовь гораздо больше, чем счастье, любовь – это собственность и суверенность, невозможность существовать иначе, сладкое принуждение, грандиозное принижение, и вот я и поговорил в деталях об опере, а теперь мне предстоит анонсированный мной ранее врач. Так и происходит, если много чего наобещать. Приходится бежать бегом, чтобы настигнуть обещанное. В самом начале своего пребывания здесь разбойник попал, заметим мимоходом, в сад, в котором под деревьями с опавшей листвой стоял фонтан, украшенный статуями. На дворе стоял март. Тогда ещё он походил на новичка, у которого пока не сложилась в голове общая картина местности, а потом он поднялся на холм и обнаружил там памятник. Это был памятный камень генералу, и разбойник прочёл надпись, выбитую в камне, и одновременно удивился, что не появляется сторож и не гонит его прочь. Нет, никто его не прогнал. Он нашёл это милым стечением обстоятельств. Да, очень многое зависит от хитросплетений обстоятельств. «Смотря по обстоятельствам» – очень важное словосочетание.

Мы поможем в написании ваших работ!