Психопатии, обусловленные искаженным развитием

Эпилептоидные психопаты (эпилептоиды) названы так потому, что характером несколько напоминают эпилептиков.

Мышление эпилептоида обычно отличается большей или меньшей прямолинейностью. Прямолинейность эта противоположна раздумью, сомнениям.

Многие грубоватые эпилептоиды живут по формуле старинного сверхдобросовестного швейцара: «не велено пущать!»

Мышление эпилептоида вязковато, обстоятельно, трудно переключается с одного предмета на другой, не склонно к разумным компромиссам. Эпилептоид нередко не чует двусмысленности и, значит, не понимает тонких шуток.

Все это вместе с вязковатой эмоцией, духовной и нравственной ограниченностью порождает порой держимордовское и унтерпришибеевское поведение. Так, например, эпилептоидный милиционер не подпускает к человеку, сбитому машиной, истекающему кровью, врача скорой помощи, поскольку «положено сперва произвести измерения». Или эпилептоидный шофер автобуса впускает через переднюю площадку мать с ребенком, но захлопывает двери перед отцом. Или эпилептоидный сторож без распоряжения своего начальства не решается пропустить пожарников на территорию больницы, хотя больница уже горит.

Прямолинейность эпилептоида сказывается также в том, что ему трудно понять, что люди, думающие иначе, чем он, могут быть тоже по-своему правы. К примеру, он любит есть молча и требует, чтобы все за обедом сидели, как рыбы; он не любит помидоры и убежден, что любят их только люди с дурным, извращенным вкусом. Эпилептоидная мать, например, убеждена, что сыну-школьнику много читать вредно («только глаза портить»), главное — здоровье, главное — съедать полную тарелку супа с головками вареного лука («как это можно не любить?») и все три котлеты. И переубедить ее невозможно. Эпилептоид редко сомневается в своей правоте, всякое иное отношение к событию, предмету считает неправильным, а то и вредным. Убеждать его в противном — только время тратить и даже озлоблять его; он удивительно не способен понимать, воспринимать доводы, противоречащие его суждениям: игнорируя противоречия, замечает лишь то, что подтверждает его мыслительную линию.

Мышление эпилептоида склонно к сверхценным идеям. Сверхценная идея не соответствует истине, как и бредовая, как и навязчивая. Но если пациент с навязчивостями понимает (во всяком случае успокоившись) всю абсурдность содержания навязчивости, то пациент, охваченный сверхценностями, бредом, убежден в своей правоте. Бред не имеет под собой, как правило, понятного реального факта и, разрастаясь, делается все более нелепым, фантастическим. Сверхценность же основывается на реальном факте, преувеличивая его злой, прямолинейной подозрительностью, сильной инертной эмоциональной насыщенностью. Больной, например, убежден, что жена изменяет ему с человеком, с которым приветливо поздоровалась на улице. Он не может понять, что достаточных оснований даже подозревать измену нет, и изматывает жену выслеживанием, упреками, осматриванием платья, нередко побоями. Эпилептоидный ревнивец выслеживает жертву и в этом выслеживании нередко даже получает какое-то гадкое наслаждение, подобно некоторым героям Достоевского.

Сверхценность эпилептоида нередко выражает его убежденность в том, что какие-то люди скверно к нему относятся, хотя на самом деле это совсем не так. Если по стечению обстоятельств вдруг выясняется в высшей степени наглядно, казалось бы, и для самого эпилептоида, что он не прав (например, человек, в недоброжелательстве которого он был убежден, рискует ради него жизнью), то и тут он обычно не раскаивается в своей ошибке, а просто отодвигает сверхценную убежденность в глубину души, так сказать, дезактуали-зирует ее, не прощая, однако, того, кого подозревал. Как и Иван Грозный.

Во всем этом звучит большая или меньшая ограниченность, свойственная даже самым интеллектуальным эпилептоидным психопатам.

Будучи эмоционально-вязким, инертным, эпилептоид не способен быстро, бурно отреагировать на какие-то неприятности, обиды и тем очиститься от душевного напряжения, посвежеть, подобно сангвиническим натурам. Эпилептоид накапливает в себе обиды, усиливается его напряженность до злой душевной духоты, и достаточно одной пустячной капли, чтоб наступил взрыв гнева. Порой могучими волевыми усилиями эпилептоид сдерживает этот взрыв, например, на службе в кабинете начальника, но разряжается с подчиненными или спешит домой, и, если вдруг дом пуст, то достанется хотя бы кошке. Указанная душевная закономерность есть аффективно-аккумулятивная пропорция Ф. Минковской.

Близкие эпилептоида хорошо знают, что время от времени он «не в себе», к нему сейчас, как говорится, не подъедешь на серой козе, его нельзя сейчас трогать, не то взорвется.

Случается это и утром (не с той ноги встал). Бывает, в приступе гнева и ярости эпилептоид за пустяк сломает руку сыну, наказывая его, или выпорет ремнем взрослую уже дочь.

Он всюду здесь фактически способен удержаться от этого, но не заставляет себя, а отпускает тормоза и дает волю агрессивному разряду, чтобы смягчить душевную напряженность. «Отходит» эпилептоид медленно, хмуро; взрыв не освежает его, как гроза лесную поляну.

Эмоционально-мыслительной вязковатостью во многом объясняется «занудливость» эпилептоидов, их склонность к порядку ради порядка, слепая преданность традициям без духовных привязанностей.

Многие эпилептоиды любят власть так, что способны получать от нее тиранически-садистическое удовольствие. Быть может, с этим связан и нередкий их интерес к истории, историческим книгам («кто как когда взял власть и как властвовал»).

Эпилептоид часто рвется к власти и, получив любой начальнический пост, держит подчиненных в страхе и напряжении, довольный тем, что теперь всякого подчиненного может, «как левая нога пожелает», поощрить или наказать. Возражений не терпит, требует покорности. Часто мстителен и жесток.

Если не удается властвовать на службе, эпилептоид пытается успокоиться властью над своими домашними. С нахмуренной строгостью проверяет школьные дневники своих детей, выстроив их перед собой навытяжку в тревожном ожидании гневного подозрения. Или ищет по комнатам пыль, помятости на кроватях, наказывая домашних за это. Или неприязненно-кропотливо подсчитывает, сколько денег истратила жена на продукты, то ли купила, по той ли цене. И всегда найдет, что чего-то не надо было покупать, упрекает жену, что транжирит деньги, не умеет вести хозяйство.

Эпилептоидный психопат часто большой чувственник в еде и в сексе. Измучивает близких, требуя особых, изысканных блюд. Сам процесс еды для него слишком серьезное дело — и упаси Бог ему тут помешать. Нередко влечет его к сладостям и к спиртным напиткам, смягчающим душевную злость. Многие эпилептоиды в сексуальном отношении сластолюбцы, «сладострастники» в духе известных героев Достоевского, стремятся к сексуальному разнообразию и нередко портят свою репутацию начальника именно на этом поприще. Не так редко встречаются у эпилептоидных психопатов половые извращения, в особенности — склонность к растлению малолетних.

При всем этом эпилептоидный психопат нередко с успехом, по обстоятельствам, скрывает свои асоциальные личностные качества за маской благообразия.

В одних случаях эта маска отличается ханжески-коварной утонченностью, пропитана лестью, хитростью, сахаром, угодливостью, с многими уменьшительно-ласкательными словечками, как у Иудушки Головлева или самого Иуды с его поцелуем и сребрениками.

В других случаях, грубых, не тонких, эпилептоидная маска выражается в нотациях, которые эпилептоид читает своим подчиненным или домашним, восхваляя себя самого. Например, занудливо упрекает сына, что тот получил тройку при такой обеспеченной жизни, которую создал ему отец: «Я в детстве своем жмых ел вместо хлеба, щи из травы и учился на отлично, а ты такие большие котлеты уплетаешь, а получаешь тройки!» Упрекая других, такой эпилептоид при этом порой весьма нечист в своей личной жизни: и пьянствует, и развратничает.

О большинстве эпилептоидов можно сказать: насколько они угодливы и трусливы перед начальством, настолько же беспощадны к подчиненным и домашним. Не прощают даже пустяшных обид многие годы. Мстительность влечет их к сплетням, анонимкам, доносам под видом борьбы за справедливость.

Безнравственность эпилептоида сказывается не только в его способности к преступлению, но и в «деликатных» формах — когда, например, он с удовольствием ест на глазах у голодного человека, не поделившись с ним, или стрижет ногти при всех за обедом, перед чужими тарелками.

Однако нельзя сказать, что все эпилептоидные психопаты отличаются безнравственностью, малонравственностью. Встречаются, и не так редко, истинные эпилептоиды с прямолинейностью, вязкостью, гневными разрядками, мелочно аккуратные, но с достаточной внутренней честностью, порядочностью. Некоторые из них способны бороться за подлинную справедливость с упорством и постоянством, не отступая ни перед какими авторитетами. Бывает, в вагоне электрички один эпилептоид лущит вокруг себя семечки, бросает окурки, а другой обрушивается на него с болезненным гневом: «Вагон в свинарник превратил!»

Более всего заметны в жизни два варианта безнравственных эпилептоидных психопатов: асоциальный (грубый, агрессивный) и гиперсоциальный («деловитые иуды»).

Асоциальные эпилептоиды отличаются грубостью психики, интеллектуальной ограниченностью, слепой мощью яростных разрядов. Эпилептоидная маска представлена здесь главным образом нотациями и занудливо-грубыми наставлениями. Эти эпилептоиды, держимордовско-пришибеевского типа, особенно опасны в опьянении, которое обнажает и усиливает их подозрительность, злость, садизм.

Прекрасную иллюстрацию асоциального эпилептоида являет собой чеховский Пришибеев. Односельчане жалуются на него, что «как пришел со службы, так с той поры хоть из села беги», «все порядки вводит». «Намеднись по избам ходил, приказывал, чтоб песней не пели и чтоб огней не жгли. Закона, говорит, такого нет, чтоб песни петь». Интересный момент: если б был закон петь песни, Пришибеев, вероятно, сам кулаками проводил бы его в жизнь.

Он с гордостью рассказывает о своей склонности к доносам: «когда в швейцарах был в мужской классической прогимназии, то как заслышу какие неподходящие слова, то гляжу на улицу, не видать ли жандарма: «Поди, говорю, сюда, кавалер», — и все ему докладываю».

Переусердствовав, в силу мешающей приспособиться грубо-вязкой своей прямолинейности, Пришибеев побил урядника и попал под суд. И никак не поймет он в суде, в чем же виноват: «Люди безобразят и не мое дело!..» «Да что хорошего в песнях-то? Вместо того чтоб делом каким заниматься, они песни... А еще тоже моду взяли вечера с огнем сидеть. Нужно спать ложиться, а у них разговоры да смехи. У меня записано-с!»

«Что у вас записано?» — спрашивает судья.

«Кто с огнем сидит».

Даже получив уже «месяц под арест», Пришибеев, под конвоем, на улице не может переключиться в положение арестованного и не наводить порядков. Кричит хрипло, сердито мужикам: «Наррод, расходись! Не толпись! По домам!»

Гиперсоциальные эпилептоиды — эпилептоиды с утонченной маской благообразия: лицемерные, с высокой добросовестностью и исполнительностью, особенно по части распоряжений начальства. Их верноподданничество видится и в их выразительных движениях, порою, кажется, только не хватает лакейского полотенца на руке. Этой ханжеской маской завуалирована низменность жизненных интересов, стремление самому выбиться в начальники. С подчиненными же своими они, как правило, на редкость жестоки и занудливо-несправедливы. Мелочно-мстительны, похотливы, елейны. Гладкословные обольстители в духе Тартюфа.

Занимая высокий пост в общественной жизни, такой человек нередко отличается прежде всего суховатой осторожностью, склонностью к перестраховке из опасения потерять место и благополучие. Смелость, живость мысли подчиненного, всякое отклонение от общепринятого смущают его. Обычно он глушит новое, исходя из трусливого правила: «За серость еще никто не пострадал».

Эти нередко по-своему сметливые психопаты способны уловить, какие свойства характера ценятся людьми, с которыми имеют дело, и ловко маскируют свои эгоистически-эгоцентрические мотивы необычайной гладкостью, закругленностью речи, умильно-уменьшительными словечками, доброжелательно-сахарными улыбками, застенчиво-озабоченными просьбами поведать им, что у нас на душе. Многие неопытные люди попадаются на удочку этого внешнего благожелательства, картинной добросовестности и порядочности и потом страдают.

Подробно рассмотреть гиперсоциального эпилептоида можно в Порфирии Головлеве («Господа Головлевы» Салтыкова-Щедрина). Мать Порфирия, читая его письма, догадывалась, что «он-то и есть самый злодей». «Ишь ведь как пишет! ишь как языком-то вертит! — восклицала она. — Недаром Степка-балбес Иудушкой его прозвал! Ни одного-то ведь слова верного нет! все-то он лжет! и «милый дружок маменька», и про тягости-то мои, и про крест-то мой... ничего он этого не чувствует!»

Лживая, проникнутая жестокостью сладость весьма чувствуется в следующих характерных деталях.

«А ведь вы, маменька, гневаетесь! — наконец произнес он этаким умильным голосом, словно собирался у маменьки брюшко пощекотать».

«Арина Петровна вдруг словно споткнулась и подняла голову. В глаза ее бросилось осклабляющееся, слюнявое лицо Иудушки, все словно маслом подернутое, все проникнутое каким-то плотоядным внутренним сиянием».

Даже радость Иудушки расцветает ярче на фоне возможного чужого несчастья.

« — Метель-то, видно, взаправду взялась, — замечает Арина Петровна, — визжит да повизгивает!

— Ну и пущай повизгивает. Она повизгивает, а мы здесь чаек попиваем — так-то, друг мой маменька! — отзывается Порфирий Владимирыч.

— Ах, нехорошо теперь в поле, коли кого этакая милость Божья застанет!

— Кому нехорошо, а нам горюшка мало. Кому темненько да холодненько, а нам и светлехонько, и теплехонько. Сидим да чаек попиваем. И с сахарцем, и со сливочками, и с лимонцем. А захотим с ромцом, — и с ромцом будем пить».

Следует быть весьма осторожным к слишком сладкому, слишком доброжелательному в характере человека. Надо научиться улавливать эту защитно-благообразную налакированность, смазливость.

Гиперсоциальные эпилептоиды более гибки, гораздо приспособленнее, нежели грубоватые асоциальные эпилептоиды. Такой урядника не побьет, подобно Пришибееву, но в каком-то жизненном поражении он непременно обнаружит свое прямолинейно-агрессивное ядро. Стоит, например, гиперсоциальному эпилептоиду не справиться с каким-то важным рабочим заданием (что может угрожать его положению), как пропадает вся эта маска, сплетенная из искусственной предупредительности, любезности, лисьей мягкости и «самокритичности» до самоуничижения на людях. Сбросив эти одежды, разрастается внутренняя злая агрессивность, с которой психопат обвиняет в своей неудаче кого угодно, но не себя (на самом деле виноват сам).

Эпилептоидный психопат чаще склонен жить не столько духовной жизнью, сколько так или иначе жизнью влечений — удовольствием пищевым, сексуальным, сладостью власти. Коллекционирование марок у него часто основывается не только на склонности все аккуратно разложить по полочкам, но и на желании иметь такие марки, каких ни у кого больше нет, чтоб завидовали.

Эпилептоид, заболевший физической болезнью, нередко особенно труден своим близким или врачам, медицинскому персоналу своей злобной напряженностью. Он подозревает, что к нему, больному, дурно относятся, хотят его смерти; гневается, например, на то, что стул с лекарствами чуть дальше стоит от его постели, чем ему хотелось бы. Он даже склонен преувеличивать болезнь, чтобы ему еще больше прислуживали.

Из этих описаний может возникнуть впечатление, что эпилептоидный психопат, хотя и нездоровый человек, но тем не менее чрезвычайно вреден для общества и достоин только осуждения. Однако все зависит здесь от того, к какому делу приложил себя психопат. Вспоминается, например, тяжелый эпилептоид-тиран, непереносимо тяжелый в семье агрессивными взрывами, пьянством, «наведением порядков», «занудливыми» нотациями о справедливости и т. д. Но он же на общественных началах работал в оперативной группе, не побоявшись ножа, спас от бандита женщину, имел грамоты за бесстрашную борьбу с бандитами.

Тяжелые нравственные эпилептоидные психопаты нередко хорошо справляются со своим полезным жизненным делом на посту швейцара, бухгалтера, сторожа, лаборанта, медсестры, курьера, инженера, секретаря, неукоснительно и добросовестно выполняя порученное им. Существо психотерапевтической работы с эпилептоидом и заключается в том, чтобы, вникнув в его характер и в обстоятельства его жизни, помочь ему приспособиться к жизни — приложить себя к такому делу, взять на себя в семье такие обязанности, чтобы удовлетворенность собственного самолюбия сочеталась с пользой обществу и близким.

Эпилептоидный психопат может и должен держать себя в рамках сносного поведения. Потому жалостливое отношение к эпилептоиду как к больному, не способному владеть собой, общественно вредно, точно так же, как и в случаях хронического алкоголизма. Лечение у психотерапевта может принести пользу именно в том смысле, что помогает психопату быть собой во имя Добра.

Циклоидные психопаты (циклоиды). Циклоиды необычны в сравнении с другими психопатами своей уютной, солнечной или грустно-дождливой, характерологической гармоничностью. Патология проявляется здесь возникающими без понятных причин циклами — спадами или подъемами чувства, которые могут быть и ежечасными, ежеминутными, превращая сам характер в зыбкое настроение.

Опишу вначале душевный рисунок этих психопатов соответствующих им здоровых людей, которых называют сангвиниками. Мышление их не отличается ни эмоциональной детскостью, ни тугоподвижностью. Оно естественно, живо, реалистично, легко переключается с одного на другое и практично, крепко держится за факты.

Если сангвиник делается ученым, то его научные работы насыщены практической пользой (в духе работ Ломоносова, Джоуля, Роберта Майера), не содержат обычно в себе отвлеченно-теоретических построений, быть может, и гениальных, но непонятных пока в смысле практической применимости.

Писатели-сангвиники славятся не столько самоуглубленным психологическим анализом, сколько солнечной гармоничностью в описании событий, человеческих поступков, переживаний, тяготением к ярко-чувственной стороне жизни, практической заботой о всяком бедном человеке, трезвой ненавистью ко злу. Одни из них отличаются прежде всего сочным бытописательством, умением создавать выпуклые социальные типы в шумно-оптимистическом, остро критическом или приглушенно-сердечном тоне (Рабле, Дюма-отец, А.Н. Островский, Гончаров, Бальзак, Куприн, Гашек, Шолом-Алейхем, Хемингуэй). Другие славятся утонченно-реалистической светлой мудростью (Пушкин, Фейхтвангер, Моруа).

Сангвиники склонны к разумным компромиссам, им присущ юмор, который обычно не изменяет им даже в трагической обстановке, как в том старинном анекдоте, когда приговоренный к смертной казни в понедельник ворчит при наступлении этого дня: «Ничего себе неделька начинается!»

Нередко они отличаются богатой памятью, острой сообразительностью. Естественность пронизывает всю их личность: что на душе, то и на лице. Приятно и легко общаться с такими людьми. Они заразительно, весело хохочут, когда им смешно, плачут в горе, бурной вспышкой отвечают обидчику. Все это их хорошенько очищает от душевного напряжения, дает «послегрозовую свежесть». Начальник с таким характером за дело крепко выругает, но зла помнить не будет.

Они просты, доступны, какой бы высокий пост ни занимали. Склонны принимать живое участие в любом деле, подвижны, как ртуть.

Циклоиду, сангвинику вообще трудно держать в себе радость, обиду. Он должен разрядиться, но не агрессивным эпилептоидным взрывом, а вылить свое напряжение в бурные движения (например, потискать кого-то от радости, отругаться, отплакаться). Так, мушкетер в романе Дюма, дабы освободиться от душевной угнетенности, дерется без всякого намерения убийства на шпагах с подвернувшимися ему в переулке ворами.

Трудно им держать в себе и необыкновенную тайну-новость. Хочется облегчить себя подобно тому, как сделал это в сказке цирюльник, узнавший, что у царя Мидаса ослиные уши, — «откричать» в безлюдные заросли тростника или в выкопанную в поле яму «У царя Мидаса ослиные уши!» столько раз, сколько понадобится, чтобы успокоиться.

Самый тревожный циклоид способен «растворить» в выразительных движениях свою тревогу, «раскидать» ее естественными (не театральными!) жестами.

Циклоиды и сангвиники обычно не склонны в подробностях анализировать свое душевное состояние, «копаться в душе», погружаться в самообвинение. Такой человек нередко любит организаторскую работу и отдает ей всего себя, заботясь прежде всего об интересах дела и меньше всего о собственных душевных ущемлениях. Он растворяется в общении с людьми, ему, с его бурным темпераментом, нередко невыносимо трудно в одиночестве. В естественной общительности сангвиника звучат сердечность, доброжелательность — даже независимо от того, как близок ему по службе или родственной линии человек, которому он помогает. Сангвиник часто доброжелателен ко всем пассажирам автобуса, и если он, например, врач, то может рассердиться на незнакомого пожилого полного пассажира без шапки («Ведь, наверно, гипертоник! Как же можно лысую голову под солнце!») с такой искренней заботой, будто это его родственник.

В любое дело вносят эти люди шутку, живость, мягкость, добросердечие. Не любят и не понимают утонченного самобичевания, а тем более мистики, абстрактной символики во всех проявлениях. Практики по натуре, они нередко замечательные организаторы, администраторы, заваленные планами, проспектами, деловыми встречами, телефонными звонками, просьбами. Они не только не тяготятся всем этим, но с удовольствием, живо переключаясь с одного на другое дело, растворяясь в этих делах, бесконечное число раз бескорыстно помогая живому конкретному человеку, лишь делаются свежее от всего этого.

Сангвиническая сердечная заботливость к человеку нередко не вмещает в себя какой бы то ни было «брезгливости». Мы с благодарностью наблюдаем это порой в добродушной расторопной работе сангвинического мусорщика, мягко-улыбчивой санитарки, которая в больнице с лицом ласковым или хмурым, но без всякой гримасы брезгливости, ничуть не морщась, ловкими движениями ухаживает за беспомощными больными, смягчая или устраняя душевную неловкость, напряженность больного своей земной естественностью, добродушной шуткой.

Как правило, сангвинические и циклоидные натуры отличаются неравнодушием или горячей любовью к природе, животным и вообще к «мясистым радостям» жизни (по выражению Кола Брюньона). Они нередко тонкие ценители вин, изобретатели изысканно-вкуснейших кушаний. Недаром собрания сочинений Дюма и Гашека заканчиваются томами созданных самими писателями кулинарных рецептов. Для многих истинное удовольствие наблюдать гурманистически-заразительный аппетит циклоида или сангвиника, видеть, как повязывает он себе салфетку, как умопомрачительно жмурится при вкусном глотке («ох, язык проглотил!»), в то время как на еду чванливо-злобного эпилептоида бывает смотреть неприятно.

Сангвиник, циклоид — обычно тамада в застолье, пышет смешными историями и анекдотами, охотник организовывать различные увеселительные поездки на природу с винами и закусками.

Многие циклоиды и сангвиники способны получать художественное, вкусовое наслаждение и при тяжелых обстоятельствах жизни, даже на пороге неминуемой смерти. Видимо, на людей такого склада рассчитан был роскошный ужин, который в старину в некоторых странах приносили заключенному в камеру накануне смертной казни.

Нередко высокой темпераментностью отличается сангвиник, циклоид и в сексуальном отношении, но и эта темпераментность проникнута такой живостью и жизнелюбивой естественностью, что порой жены не могут не прощать им грехи. Такие бурно темпераментные циклоиды, как писал Ганнушкин, «просто проглядывают границу между дозволенным и запретным». Например, человек с доброй улыбкой, милый, беспорядочный, в духе толстовского Стивы Облонского, не видит дурного в том, что проводит время и с любимой женой, и с любимой женщиной, которую приглашает в свою семью, не стыдясь ни жены, ни взрослых детей. Сообщает близким, когда куда-то уезжает с ней «отдыхать», просит любить ее, доволен этой жизнью втроем, искренне огорчен и удивлен, узнав, что жена подает на развод («Зачем? За что? Ведь я так всех вас люблю!»).

Сангвиник, живущий на душевном подъеме, растворяясь в свежих, сегодняшних делах и радостях жизни, не думает о смерти, относится к ней с трезвым спокойствием или даже просто не верит, что умрет.

Американская писательница Карсон Маккаллерс в романе «Часы без стрелок» точно передает настроение такого рода у восьмидесятилетнего сангвинического старика: «У него не укладывалось в сознании, что он умрет. Он доживет до ста лет, если будет соблюдать диету и держать себя в руках. Какая жалость, что он съел лишний гренок! Ему не хотелось ограничивать срок своей жизни всего ста годами, — писали же в газетах о каком-то индейце из Южной Америки, который дожил до ста пятидесяти лет... А хватит ли ему ста пятидесяти? Нет. Он жаждал бессмертия».

Сангвиники и циклоиды нередко пикнического телосложения — отличаются избирательным отложением жира (особенно в пожилые годы) на лице и на животе. При этом ноги, руки могут быть худыми. Однако даже очень полный сангвиник с круглым лицом и большим животом тем не менее сохраняет удивительную для большого своего веса живость, точность, изящную легкость движений, и лицо его, как бы оно ни было жирно и заспанно, светится тонкой выразительностью. Реакция отличается живостью, быстротой и точностью.

Личностная сангвиническая структура выразительно звучит в образе роллановского Кола Брюньона: «...Для кого я пишу? Разумеется, не для славы; я, слава Богу, не дурак, я знаю себе цену... Для внуков? Что останется через десять лет от всех моих бумаг? Моя старуха меня к ним ревнует, палит все, что ни найдет... Так для кого же? — Да для самого себя. Для собственного нашего удовольствия. Я бы лопнул, если бы не писал. Недаром же я внук своего деда, который заснуть без того не мог, чтобы не записать на сон грядущий, сколько кружек он выпил и изрыгнул. Мне нужно поговорить; и мне мало словесных боев у нас в Кламси. Я должен излиться, как тот, что брил царя Мидаса». «...Я, грешный, сознаюсь, что семи тощим добродетелям предпочитаю упитанный грешок». «Жена меня попрекает, что я слишком люблю кутнуть. Я не брезгую ничем. Я люблю все хорошее: хороший стол, хорошее вино, славные, мясистые радости...» «Благословен день, когда я явился на свет! Сколько на этой круглой штуке великолепных вещей, веселящих глаз, услаждающих вкус! Господи Боже, до чего жизнь хороша! Как бы я ни объедался, я вечно голоден, меня мутит: я, должно быть, болен; у меня так и текут слюнки, чуть я увижу накрытый стол земли и солнца...»

Существуют разные варианты сангвиников (норма) и циклоидных психопатов (патология). Одни из них всем своим существом больше направлены к «мясистым радостям» жизни, отличаясь нередко некоторой ограниченностью духовных интересов, беспечностью, благодушием. Эти любители выпить, закусить, пошутить, пошуметь, кстати, нередко спиваются благодаря такому винно-гастрономическому образу жизни. Другие отличаются духовно-практической направленностью, склонностью и умением к организаторским делам, соединяют в себе эпикурейство, гостеприимство и хлебосольство с трезвой самокритичностью и твердым чувством внутреннего порядка.

Какими бы оптимистичными ни были сангвиник, циклоид, по временам или внутри своей веселости они хоть немного грустят или тревожатся. Сангвинический (циклоидный) оптимизм светится мягкой грустью, а в сангвинической (циклоидной) трагической печали живет уютная улыбка от способности естественно примириться с любым поворотом судьбы. Такая улыбка чувствуется, например, в известной эпикурейской мудрости: пока я жив, смерти нет, а когда она придет, меня уже не будет.

Беспричинные спады настроения, продолжающиеся и по несколько часов, дней, чередуются с подъемами.

Грустно-тяжелокровные сангвиники, циклоиды нередко вялы, ленивы. Называют их порою «флегматиками», но неожиданно в них обнаруживаются мгновенная реакция, живой юмор, практичность, удивительно тонкое понимание людей. Здесь под угрюмой сумрачностью кроется теплая человечность (Кутузов, Крылов, характерные роли француза Жана Габена). Иные пессимистические сангвиники, циклоиды ворчат, сыплют вереницами проклятия, даже слывут «людоедами». Но вдруг удивляют окружающих, выказывая сквозь ворчливые ругательства естественное тепло, заботу о людях и животных. О таком ломовом извозчике Пепе — рассказ Бласко Ибаньеса «Людоед».

Циклоид, сангвиник на подъеме склонны ярко, цветасто одеваться — не от истерической позы, а от свежей, красочной остроты ощущений.

Спады циклоидов есть состояния патологические. Болезненная замедленность мышления соединяется здесь с малоподвижностью, душевной телесной опущенностью. Тоскливость придает всем восприятиям и переживаниям темный тон, порождает сомнения, неуверенность, самообвинение, хотя и без аналитической утонченности, свойственной шизоидам и психастеникам, о которых речь впереди. Обыкновенные житейские мелочи превращаются в трагические трудности.

Циклоид на спаде обычно не накладывает на себя руки, как случается это с душевнобольным в депрессивном состоянии, когда смерть представляется единственно действующим лекарством. Но и здесь, как и в депрессии, часто не верится, что эта душевная пасмурная погода когда-нибудь кончится, и подкрадываются даже мысли о том, что если бы попал сейчас, например, в автомобильную катастрофу, это не было бы так уж плохо. Бывает, в таком состоянии циклоид как бы ищет смерти, упрашивая послать его в чрезвычайно опасную экспедицию, или, как случалось в старину, ссорится, чтоб драться на дуэли.

Врачу обычно удается помочь тоскливому циклоиду оживляющими его теплыми подробными беседами, сеансами гипнотического сна, «рассасывающими» на время тоскливость, лекарствами, травами.

Спад настроения может смениться подъемом или ровным настроением, когда циклоида можно считать временно здоровым.

На подъеме циклоид, движимый патологически-веселым стремлением к деятельности, нередко совершает опрометчивые поступки: сразу нескольким девушкам предлагает пойти за него замуж, ввязывается в какое-нибудь аферистское предприятие и т. д., не чувствуя себя нездоровым и к врачу, конечно, не обращаясь. Но нередко способен он в это время, как и на спаде, ярко выразить свои переживания (пасмурные или солнечные) в художественном творчестве.

Сангвиники и циклоиды, не отличающиеся выраженной тревожностью, стойким пессимизмом и долгими спадами, мало склонны к ипохондричности — повышенной озабоченности своим здоровьем, переживаниями по поводу болезней, которых у них нет. Тут как раз, наоборот, часто приходится встречаться с оптимистической недооценкой своего действительного болезненного состояния, спокойно-трезвым и даже порой наплевательским отношением к возможной смертельной опасности.

Слова кавказской песни с просьбой: «А когда умру, мой друг, положи меня в бурдюк — брызжет пена через край, в бурдюке мне будет рай» весьма точно поясняют этот сангвинически-циклоидный трезво-оптимистический настрой по отношению к смерти. Бурно-сангвинический склад личности особенно распространен в Грузии, во Франции, в Испании, в Израиле.

Пожилой сангвиник или циклоид, страдающий, например, гипертонической болезнью или перенесший инфаркт миокарда (пикники, как известно, весьма расположены в пожилые годы именно к сердечно-сосудистым заболеваниям), ходит, работает, когда нужно ему лежать в постели, избегает врачей или пытается их успокоить, когда врачи встревожены цифрами его артериального давления. Смертью его не запугать. «Ну, умру и умру; все умрем», — отвечает он.

Сангвинику, не выполняющему во вред своему здоровью предписаний врача, особенно важно подчеркнуть, что он может внезапно слечь с параличом или инфарктом и тогда не сможет ни работать, ни помогать близким. Только это, пожалуй, как-то способно заставить соматически больного сангвиника или циклоида беречь себя.

 

Пессимистические сангвиники и циклоиды порядочно тревожно-мнительны и ипохондричны, но и здесь обычно нет упорной сосредоточенности на своем состоянии. С движением настроения к свету все проходит.

Особенность душевной (психологической) защиты сангвиника и циклоида сказывается, очевидно, в их склонности по настроению либо немедленной живой, естественной реакцией выплескивать из себя свои переживания, либо не спеша растворять эти переживания в печальном самоуглублении, рассказывать о них сочувствующему.

Шизоидные психопаты (шизоиды). Шизоидный — значит подобный шизофреническому, но, подчеркиваю, лишь подобный, несколько похожий. Сейчас уже совершенно ясно, что истинный шизоидный психопат не являет собой какую-то предрасположенность к шизофрении или медленный переход (превращение) в шизофрению, как ошибочно полагал Э. Кречмер. Шизоид так же мало предрасположен к шизофрении, как и другой какой-либо психопат или здоровый человек.

Как циклоидным психопатам соответствуют по личностному рисунку (однако без патологической выраженности) здоровые люди-сангвиники, так и шизоидным психопатам соответствуют шизотимические, аутистические здоровые люди. Шизоидный (шизотимический) душевный склад в противоположность циклоиду пронизан некоторой «выкрутасной» неестественностью, чудаковатостью, «неслаженностью». Трудно бывает предугадать людям здравого смысла поступки шизоидов, реакцию их на те или иные события.

Вообще обычно по выражению лица и осанке шизоида трудно догадаться о его мыслях и переживаниях. Здесь наблюдается как бы противоположность тому живому циклоидному (сангвиническому) согласию между настроением, содержанием переживания и выразительными движениями.

Переживая какую-то неприятность или радость, шизоид не «растворяет» ее в выразительных движениях (радостных или печальных). Он как бы прячет мучительное переживание в гармонию души, и там красотой аутистичности смягчаются конфликты, без живой склонности выговориться, выплакаться. Сангвиническая женщина, бывает, долгое время не может понять своего шизоидного мужа, когда из-за каких-то неприятностей, наполненный переживаниями, он закрывается в своей комнате без потребности исповедоваться ей.

Шизоид малообщителен по существу, не любит открывать людям в подробностях душу, хотя внешне бывает весьма разговорчив, остроумен и любезен. Он, как уже отмечено, весьма раним. Раны от неприятностей и обид медленно затягиваются в нем, порождают все новые внутренние душевные конфликты, которые не выплеснуть из души ни агрессивно-эпилептоидным взрывом, ни освежающим циклоидным разрядом выразительных слов и движений. Психологическая защита шизоида отчасти состоит в том, что он, дабы не раниться лишний раз, сторонится искреннего общения с людьми, умело прикрываясь внешней легкой общительностью. И стремится смягчать напряженность общением с Красотой.

Ранимость шизоида обычно не сочетается с острой тревожностью по поводу своего благополучия, как это бывает у астеников и психастеников. В острой опасности психологическая защита здесь нередко дает себя знать страхом, проникнутым энергией азарта, интуитивно-глубокой и четкой работой мысли, верой в судьбу, как это звучит в лермонтовском офицере («Фаталист») и как рассказывают об этом шизотимические летчики-испытатели, водолазы, солдаты.

Иногда шизоид кажется психологически покрытым какой-то невидимой стеклянной пленкой, настолько ощущается его душевная неприступность, желание находиться на дистанции вытянутой руки от людей. Это внешне гордые, застегнутые на все пуговицы люди, отличающиеся внутренней ранимостью и неуверенностью.

Известная эмоциональная бесчувственность сочетается в шизоиде с изюминами острой чувствительности. Даже холодный шизоидный фашист-преступник, уничтожив спокойно несколько сотен ни в чем не повинных детей и женщин в газовой камере, вскоре после этого искренне-трогательно может плакать над стихотворением Шиллера или слушая из приемника музыку Бетховена и рассматривая фотографию жены и детей. Или нежный, жалостливый, мягкий, поэтически источающий внутреннее свое духовное благородство шизоид вдруг выказывает стеклянный холодок к умирающей матери, отказываясь помириться и попрощаться с ней, поскольку она когда-то обидела его своим равнодушием к его возлюбленной. И здесь парадоксальность сказывается в том, что полярные движения души сосуществуют друг с другом, будучи друг от друга изолированы.

Причудливость и капризность сказываются и в пищевом влечении шизоида, и в сексе. Шизоид может быть равнодушен к еде в целом, но остро-гурманистически относиться к какому-то блюду, например к маслинам или куску кровавого обжаренного мяса. Какая-нибудь пустячная для ювенила или циклоида деталь в костюме женщины или сказанное ею слово могут вмиг погасить влечение шизоида к этой женщине и даже вызвать отвращение.

Своеобразная неестественность, «выкрутасность», парадоксальность отчетливо проглядывают и в мышлении шизоида. Он склонен к отвлеченному мышлению, лишенному принятых трафаретов, банальностей. Логически, последовательно умозаключая, он склонен, не придерживаясь моды, сопоставлять на первый взгляд (по устоявшимся мнениям) несопоставимое. И в этом оригинальность (порой талантливость и даже гениальность) его мысли.

Мышление шизоида нередко не отличается практичностью, как мышление циклоида, оно абстрактно-отрешенное и некрепко держится за факты жизни. Наряду с яркими творческими способностями к математике и физике шизоид часто удивляет несведущих людей склонностью к мистике, религиозности. Шизоид мыслит логическими схемами, не опирающимися строго на факты, не нуждается в постоянной проверке своих мыслей практикой, глубоко верит в свои аутистические схемы.

Казалось бы, два противоположных, взаимно исключающих момента уживаются в духовной жизни шизоида — склонность к логике и вера, поэтическое, нелогическое принятие какой-либо схемы, не выдерживающей проверки практикой, фактами. Герман Гессе в романе «Игра в бисер» точно определяет духовную склонность таких людей: математика и музыка. Математика — это склонность к абстрактно-логическим построениям в широком смысле. Музыка — казалось бы, противоположность математике, алогическое искусство. Математической своей направленностью шизоид строит абстрактно-логические схемы, отрешенные от предметов действительности, но внутренне гармонически-законченные, а музыкальной — верует в эти схемы, поскольку музыка незримо дышит логикой.

Творчество такого рода совершало крупные теоретические открытия в физико-математических науках; но в практической медицине, в материалистической философии, где истина крепко держится за факты, будучи проверяема ими, шизоидам редко удавалось сделать большое. Гессе недаром называет мышление таких людей «игрой в бисер»: мышление как бы перебирает драгоценные камни понятий, не соприкасаясь тесно с действительностью.

Шизоиды нередко тянутся одновременно и к математике, к теоретической физике, и к поэзии, к музыке.

Нередко шизоид отличается богатой памятью и большой способностью к изучению языков. Но отвлеченность шизоидного мышления в случае невысокого интеллекта может звучать просто витиеватым резонерством, беспредметным глуповатым рассуждательством.

Итак, среди шизоидов и здоровых шизотимических людей встречаем мы и равнодушно-безнравственных, и глубоко духовных людей с великим благородством, мужеством, самоотверженностью, жгучим и умным интересом к опасности ради блага людей. Встречаем гениев (Гегель, Эйнштейн) и пустых резонеров. Одни шизоиды патологически застенчивы и нерешительны, другие — холодно-надменны, третьи за сверхуверенной улыбкой прячут растерянность и ранимость. Одни отличаются неловкими движениями, угловатостью «гадкого утенка», другие — пружинной ловкостью, манерной подтянутостью. Одни равнодушны к природе, другие любят ее больше, чем человека, одухотворяют природу, находят наслаждение в том, чтобы слиться с ней, в траве или дремучем лесу. Такой человек часто любит природу, родную землю, выражаясь словами Паустовского, «до последней прожилки на лимонном листке осины».

Всем шизоидам свойственна стройная внутренняя гармоничность, камерная архитектурность, мало сообразующаяся с реальностью. И это порождает впечатление стройной шизоидной причудливости, парадоксальности, в основе которых чувство изначальной гармонии духа. Пусть только не служит эта парадоксальность во зло человеку.

Шизоидная «парадоксальность», возможно, есть стройная аутистически-мироощущенческая закономерность (см. раздел 1, с. 43-57).

Нередко шизоиды и шизотимические люди узкого, высокого телосложения и, несмотря на это, крепкого физического здоровья, доживают до глубокой старости, сохраняя телесную юношескую стройность, душевную свежесть, даже красиво влюбляются в старости, подобно Матиасу Клаузену из пьесы Гауптмана «Перед заходом солнца».

Неврастенические психопаты. Вместе с астениками и психастениками они, по Ганнушкину, составляют группу астеников в широком смысле. («Астения» в переводе с греческого — слабость, «неврастения» — нервная слабость.)

Объединяет всех астеников астеническое состояние, в котором одни из них находятся постоянно, а другие отличаются значительной к нему склонностью.

Астеническое состояние — коротко говоря, раздражительная слабость, проникнутая вегетативными расстройствами; единство двух противоположностей: раздражительности и слабости. Если тугая эпилептоидная раздражительность не содержит истощаемости, а стремится вылиться, закончиться в каком-либо гневно-агрессивном акте, если циклоидная раздражительность растворяется без остатка в освежающих циклоида выразительных движениях, то астеническая раздражительность всегда одновременно есть в какой-то мере истощаемость (слабость) и, наоборот, астеническая истощаемость содержит в себе больше или меньше раздражительности.

Если в раздражительной слабости преобладает раздражительность, то это сказывается в несдержанности, слезах, капризной чувствительности к обычным звукам, свету. Иногда астеническая раздражительность усиливается до гнева с нервной дрожью, «рукоприкладством», оскорблениями, но, быстро истощившись, такой человек горько жалеет о том, что произошло, впадает в самообвинение, рыдает и т. д. Тем не менее оскорбление может быть жестоким, подобно, например, тому, как Иванов в одноименной драме Чехова кричит жене: «Так знай же, что ты... скоро умрешь... Мне доктор сказал, что ты скоро умрешь...» И тут же, хватая себя за голову: «Как я виноват! Боже, как я виноват! (Рыдает)».

Неврастенический психопат болен, прежде всего раздражительной слабостью. Раздражительность проявляется и в бессоннице, в блестящем, напряженном взгляде, нервных суетливых движениях. Неврастенический психопат с преобладанием раздражительности обычно гораздо менее симпатичен людям, чем неврастенический психопат с преобладанием слабости (истощаемости). Последний вял, сонлив, испытывает постоянную усталость, кажется, с трудом волочит свое тело, говорит слабым голосом, часто замолкает, потому что устает говорить, не справляется от истощаемости с обычной работой.

И тем и другим неврастеническим психопатам свойственны вегетативные расстройства — нарушения того отдела нервной системы, который руководит непроизвольными (не зависящими прямо от нашей воли) движениями в организме — движениями сосудов, сердца, желудочно-кишечного тракта и т. д. Весьма часты здесь головные боли (обыкновенно это боль в виде ощущения надетой на голову шапки), сердцебиения, поносы, запоры, половая слабость, легкая укачиваемость в транспорте до рвоты и т. д. Так называемые «невроз сердца» и «невроз желудка» — обычная здесь вещь.

В остальном личность таких больных не отличается болезненной сложностью: сквозь раздражительную слабость нередко явственно проглядывают общительность, практичность, ригидность, здравый смысл без широких взглядов, психологической тонкости и нравственных исканий. Нередко они отличаются налетом инфантилизма, но редко застенчивостью и стеснительностью.

Здоровые люди с подобным характерологическим рисунком в тягостной для них продолжительной конфликтной обстановке могут заболеть неврастенией — неврозом, основу клинической картины которого составляет астеническое состояние. И в случае неврастении, и в случае декомпенсации неврастенической психопатии существо душевной (психологической) защиты сказывается уходом от трудностей в раздражительную слабость с вегетативными дисфункциями: либо от нападения человек бессознательно «отбивается» больше истощающейся раздражительностью, либо больше уходом в слабость-беспомощность с раздражительной напряженностью, либо все вперемешку.

Телосложение чаще астеническое: с узкой грудной клеткой, узкими плечами, высоким или средним ростом без заметных скоплений жира.

Неврастенический психопат особенно тяжел людям своей раздражительностью. Если среди малознакомых или среди людей, которым неврастенический психопат вынужден подчиняться, он еще сдерживается, то домашним (особенно в усталости после рабочего дня) достается обычно крепко.

Например, неврастеническая женщина может бросить на пол сумку продуктами (без всякой истерической демонстративности), ударить тортом в авоське об стену и т. д. С истощающейся злостью в голосе она обвинит мужа в том, что он ей совершенно не помогает (на самом деле это вовсе не так), что у нее нет ни приличных туфель, ни одного приличного платья (это тоже неправда), что муж никогда не сказал ей ни одного доброго, ласкового слова, а только оскорблял и унижал (это уж клевета совершенная). Но через каких-нибудь десять минут все уже схлынуло с нее, и теперь ей и стыдно, и неприятно, что наговорила такое.

Астеническая (неврастеническая) раздражительность своим последующим раскаянием и самообвинением, понятно, гораздо симпатичнее раздражительности истерической или эпилептоидной, где обычно нет ни признания своей неправоты, ни искреннего самоосуждения. Потому и простить неврастеническому психопату его раздражительность проще, легче: надо только проникнуться убеждением, что сказанное этим человеком в раздражении не есть сказанное всерьез, как бы сильно это ни было сказано.

Неврастеническому психопату не стоит лечиться самостоятельно, особенно лекарственными препаратами. Если настои корня валерианы и травы пустырника еще сравнительно безопасны, то различные психотропные таблетки, принимаемые без назначения врача, не так уж редко делают неврастенического психопата еще и токсикоманом. Лечебная гимнастика, купания, всяческие закаливающие процедуры, как и сеансы гипноза, без сомнения приносят пользу. Но особенно важно помочь неврастеническому психопату так устроиться в жизни, чтобы дела его, служебные и домашние, были по возможности интересны ему, увлекали его.

Астенические психопаты (астеники). Неврастенические психопаты Ганнушкина встречаются редко. Обычно болезненная склонность к астеническому состоянию сочетается с постоянным болезненным астеническим характерологическим конфликтом — конфликтом между ранимым, чувствительным самолюбием и преувеличенным ощущением собственной малоценности, неполноценности. Это повышенное чувство своей недостаточности и ранимость существуют друг в друге как слабость и раздражительность и являются, по существу, психологически усложненными слабостью и раздражительностью. Если астенический душевный конфликт не преломлен через мыслительность-аналитичность, то это не психастеник, а астеник (астенический психопат).

Астеники порою даже больше страдают от этого характерологического душевного конфликта, нежели от раздражительной слабости с вегетативными расстройствами. Они душевно богаче, сложнее, тоньше неврастенических психопатов. Чувство недостаточности тянет их в спокойный угол жизни, но спрятанная в этом чувстве обидчивость, уязвленное самолюбие дают о себе знать, и ощущение собственной несостоятельности тогда еще острее.

Чувство несостоятельности, неполноценности выражается застенчивостью, нерешительностью, тревожной мнительностью, робостью, стеснительностью, трусоватостью. Ранимость астеников сказывается и в высокой, яркой их впечатлительности: они нередко падают в обморок при виде крови, гибели животного под электричкой и т. п., со страхом и выразительной отчетливостью вспоминая потом эти картины.

В то же время астеники не отличаются склонностью к глубокому размышлению, анализу, подробным сомнениям. В них больше поэтической мечтательности (наивной или практичной), нежели рассудочности и духовности. В произведениях астенических писателей нередко звучит нежно-юношеская задушевность, романтически-инертная тяга к старине, к своему «гнезду», в котором вырос, тонкая душевная жалостливость, потребность выговориться без всяких недомолвок. Но, в отличие от есенинской натуры, все это проникнуто стойкой застенчивостью и ранимостью.

Характерологическая астеничность не уживается ни с шизотимической отстраненностью от земного, ни с ювенильной неустойчивостью, ни с фальшью.

Как и неврастеники, астеники отличаются нередко тонкими гастрономическими переживаниями и острой сексуальной чувственностью. Нередко они удовлетворяются небольшими радостями жизни, так, чтобы жить тихо, мирно, ласково, ничем не выделяться. Обычно любят животных. Не могут пройти спокойно мимо бездомной кошки, собаки с пораненной лапой. Жалостливые, они сравнивают себя, неполноценного, с несчастным или больным животными — оттого жалеют, любят животное еще сильней.

Остро впечатлительные, они совершенно теряются при маломальской опасности. Так, женщина, увидевшая кровь у своего упавшего во время игры малыша, в ужасе закрывает лицо руками и беспомощно садится.

Астеник нередко в случае неприятностей, даже мелких, приходит домой с душевной напряженностью, не может больше ни о чем думать, бесконечное число раз «проигрывает» в своем воображении случившийся конфликт. Ночью в бессоннице все это пронизано особой яркостью и остротой. Иногда астеник, попробовав выпить спиртного, отмечает, что ему сразу же делается легче на душе, и встает на опасный путь смягчения напряженности алкоголем.

Астеники довольно легко, быстро делаются алкоголиками даже от необильных, но частых (несколько раз в неделю) выпивок. Об этом должны знать и они, и их близкие.

Иногда робкий астеник, особенно в юности, например, в отношениях с женщинами «петушится», не вполне осознанно играя свою противоположность («нахал от застенчивости»), но астеническое жало довольно быстро дает себя знать острой застенчивостью и дрожью внутри напускной «наглости».

Бывает, что астеник даже сплетничает от чувства неполноценности, чтобы удивить кого-то новостью, показать, что и он может сказать нечто интересное, то есть пытается и таким образом хоть как-то утвердиться. Но встречаются и угрюмо-неразговорчивые астеники, крайне осторожные на слова.

Всякая житейская неприятность удручает астеника, он «раскисает». А если заболевает какой-то болезнью, даже пустяковой, то уже тревожится, что умрет или возникнет «страшное» осложнение.

Для астеника трудна вообще какая-либо перемена в его жизни, что-то новое. Ему трудновато знакомиться с людьми, ему неприятно, когда вдруг меняется план дня, который сложился уже в его голове, даже если распорядок жизни нарушается чем-то радостным (приехал, например, неожиданно человек, которого он любит, и т. д.). Особенно мучительно астенику, если он подозревает, что кого-то стесняет своим присутствием, кому-то в тягость.

Астеник вообще чрезвычайно подозрителен, но его подозрительность, в отличие от эпилептоидной, легко вспыхивает и быстро гаснет, если жизнь, люди показывают ему, что нет оснований для этой подозрительности. Тогда астеник тут же раскаивается в своей подозрительности, ругает себя за это. Эпилептоид же, как уже сказано раньше, даже если жизнь наглядно ему доказывает, что он неправ в своих подозрениях, все-таки не прощает человеку, если подозревал его в чем-то, не раскаивается в напрасных подозрениях, а прячет их глубоко в душу до поры до времени.

Астеник, как и неврастеник, конечно, должен сдерживать свою болезненную раздражительность в домашней и служебной жизни. Немало разводов, семейных драм обусловлено тем, что человек не мог примириться с капризно-злой раздражительностью близкого ему астеника, хотя вся эта раздражительность через час выветривалась и оставались лишь астенически-характерологическая нежность и мягкость.

Надобно знать, что астеническому и неврастеническому человеку следует отдыхать гораздо больше, чем здоровым людям.

Болезненная застенчивость и ранимость астеника особенно тягостны в юношеском возрасте. Созревающая сексуальность и юношеская романтичность обостряют ранимость, застенчивость, возникает обычно в это время астеническая боязнь покраснеть, оказаться в смешном положении и т. д. Астенические юноши и девушки нередко и курить начинают, чтобы хоть за сигарету держаться в обществе (а то куда же девать руки?), чтобы делать вид, что заняты чем-то, и не привлекать внимания своей неловкостью и растерянностью, чтобы защитно окутывать себя пеленой сигаретного дыма.

В зрелые годы неудобная характерологическая астеничность несколько смягчается, но в годы пожилые и даже старческие тревожность острее, еще более затруднено приспособление к каким-то переменам. Например, астеническая бабушка тревожно ворчит, когда вообще кто-нибудь куда-нибудь уходит из дома хоть на час, всех бы «держала на привязи», никуда бы не выпускала. Не проходит и получаса, а она уже начинает ждать, с тревогой высматривая внука или сына из окна или у калитки.

При всем этом астенические психопаты многим людям глубоко симпатичны своей нередкой здесь обостренной нравственностью, тревогой за близких, мягкостью и добротой. Их собственные глубокие, болезненные переживания, думается, несравнимы с теми чаще несерьезными неприятностями, которые они приносят близким. Несерьезными — если понимать их природу.

Психастенические психопаты (психастеники), как и астеники, склонны к астеническим состояниям.

Как и астеник, психастеник наполнен постоянным конфликтом ранимого самолюбия с чувством неполноценности. Вообще психастеник своей нередкой здесь добросовестностью, мягкостью, обостренным недовольством собою, застенчивостью, вегетативной неустойчивостью напоминает многих астеников. Однако все это: и застенчивость, стеснительность, робость, и нерешительность психастеника проникнуты болезненным размышлением, самоанализом. Постоянные тревожные размышления психастеника о нравственности-безнравственности своих поступков, о страшных для него болезнях и смысле жизни сотканы из болезненных сомнений.

Более или менее здоровое сомнение, свойственное, например, и сангвинику, — превосходное и полезное человеку душевное свойство, помогающее в одном случае уберечься от опасности, в другом — не согласиться с общепринятым мнением и внести свою, живую мысль в дело. Но болезненное психастеническое сомнение, хотя во многих случаях и несет в себе творческую силу, работает и тогда, когда нет достаточных оснований сомневаться, как показывает жизнь.

Например, человек сомневается, не является ли легкое неприятное ощущение в спине признаком какой-либо тяжелой болезни. Размышляя над этим, ощупывая свою спину, разглядывая ее в зеркало, человек тратит на это массу времени совершенно напрасно, так как ничем серьезным не болен.

Конечно, может случиться, что психастеник обратит внимание на действительный ранний, едва заметный признак серьезной болезни, подобно тому, как эпилептоидный ревнивец окажется реально прав в своих сверхценных подозрениях. Однако случаев таких — капля в море по сравнению с громадными болезненными затратами энергии и времени.

Медицинские учреждения разрушились бы от обилия пациентов, не хватило бы врачей, если б все люди вот так серьезно прислушивались к каждому своему ощущению. Только потому, что подавляющее большинство людей живет в соответствии с ощущаемой опытом жизни трезвой маловероятностью беды, этого не происходит.

Болезненное сомнение психастеника лишь внешне похоже на астеническую мнительность. Мнительность (от слова «мнить» — казаться) — есть склонность преувеличивать опасность. Ипохондрическая реакция, основанная на мнительности, — образование преимущественно тревожного характера и потому — нестойкое. Оно как росток без корней, довольно легко изгоняется ободрением, внушением. Болезненное же сомнение — образование преимущественно тревожно-мыслительное, то есть проникнутое вопросительным размышлением, имеющее содержательно-логический корень, и, значит, исчезает оно также благодаря лишь логическому, информативному разъяснению, разубеждению в его необоснованности. В этом смысле и психастеническая боязнь покраснеть есть не мнительность, а боязнь с вегетативным выражением (расширение сосудов лица), основанная на тревожном размышлении — например, о том, что, могут-де подумать: покрасневший неравнодушно относится к тому, перед кем покраснел, и т. п.

Болезненные тревожные сомнения ипохондрического содержания особенно часто возникают у психастеников, имеющих дело с медициной, читающих медицинскую литературу. Чем разнообразнее и поверхностнее медицинские знания психастенического человека, тем, естественно, больше у него ипохондрических сомнений, тем они сложнее.

Особенно тягостны ипохондрические реакции у психастенических студентов-медиков. Например, остается такой студент на весь день дома готовиться к экзаменам или сделать какую-то другую важную работу и не может никак приняться за дело, так как возникают опасения: не увеличились ли у него лимфатические узлы (вдруг белокровие?), нет ли в полости рта какой язвочки (вдруг рак?), не увеличилась ли печень и т. д. Он бесконечно себя осматривает и ощупывает — и, конечно, находит что-нибудь для себя неясное, а значит, подозрительное в смысле «страшной болезни», бросается искать в медицинских книгах, чтобы таким образом разрушить свои ипохондрические сомнения.

Стоит психастенику заболеть какой-нибудь даже самой пустячной физической болезнью, как он не находит себе места, тревожно подозревая самое страшное, совершенно измучивая себя и своих близких. Помочь ему возможно убедительным разъяснением, что нет никаких оснований думать о страшном, то есть надо разрушить его ипохондрические тревожные сомнения. Лучше, если это сделает врач, построив разъяснение на внимательном осмотре и анализах. Болезней же заведомо не опасных для жизни, не «позорных» (когда он убежден в этом) психастеник, как правило, не боится и даже может их порядком запустить.

Психастенические тревожные сомнения, лежащие в основе психастенических переживаний, сцепляющиеся в глубокий, едкий самоанализ, имеют своим содержанием обычно или нравственно-этические моменты, или благополучие, здоровье близких и себя самого, или философские вопросы смысла жизни, основывающиеся обычно на боязни смерти.

Лев Толстой с глубокими психологическими подробностями изображает тоскливое психастеническое (психастеноподобное) переживание Пьера Безухова, сравнивая это переживание с винтом, который свернулся и вертится, ничего не захватывая:

«О чем бы он (Пьер. — М.Б.) ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, все на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.

Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель, очевидно, врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо? — спрашивал себя Пьер. — Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным. А Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что-то. "Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?" — спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: "Умрешь — все кончится. Умрешь и все узнаешь — или перестанешь спрашивать". Но и умереть было страшно».

Психастенику, во всяком случае взрослому, менее всего свойственно легкомыслие (тут нельзя путать с легкомыслием психастеническую рассеянность). Мысль его (как и у Пьера) винтом, штопором внедряется в различные вопросы жизни, интересующие его, делая порой лишние, «пустые» обороты, но если это глубокая, сильная мысль, то от «пустых» оборотов, как бы они ни были тягостны, делается она еще более четкой, сложной и проникновенной.

Однако не всякое сомнение умно, не всякое глубокомыслие творчески плодотворно. Как есть посредственные шизоиды, аутистичность (независимость от земных фактов) мышления которых сказывается в резонерстве, в пустом рассуждательстве, так есть и посредственные психастеники, которых банальные сомнения, не интересные другим людям, превращают в «зануд», вызывающих у многих людей презрение. Это прежде всего «зануды» ипохондрические, которые «носятся» с каждым не понятным им ощущением или пятнышком на теле, требуя у врачей исследований — доказательств того, что это не опасно, измучивая близких частыми многолетними ипохондрическими страхами и приготовлениями к возможной смерти.

Не имея в себе сангвинически-трезвого спокойствия перед неизбежной будущей смертью, наивно-инфантильной способности не думать о смерти, пока живешь, психастеник, занятый тревогами вчерашнего и завтрашнего дня гораздо сильнее, чем днем сегодняшним, постоянно думает о смерти и готовится к ней. Нет в нем (даже в здоровом психастеническом человеке) непосредственной радости жизни, все тревожится он по поводу возможных бед, о том, не обидел ли кого из близких людей, и, главное, раздумывает о смерти, которая должна прийти нынче или завтра — все равно через мгновение, в сравнении с вечностью.

Если в детстве психастеник еще способен по возрастной инфантильности сказать себе, махнув рукой: «А, накатаюсь в воскресенье на лыжах, а уж в понедельник скажу родителям про двойку», то в юности и зрелости он превратит себе такое воскресенье в муку постоянным обдумыванием будущего наказания.

В отличие, например, от истерического психопата психастеник боится не настоящей опасной минуты, а будущей, воображая ее, или прошлой, вспоминая ее. Например, боится лететь на самолете (вдруг что-нибудь испортится!). В самолете же во время болтанки или в иной напряженной обстановке он внешне спокоен и внутренне ощущает защитное душевное онемение, — в то время как истерического психопата обычно не пугает предстоящий полет, зато при всякой «яме» он страшно пугается и кричит «спасите!» (впрочем, быстро успокаиваясь, когда «яма» миновала).

Итак, важно, что все переживания психастеника пронизаны работой тревожно-сомневающейся мысли. Одни психастеники более загружены ипохондрическими переживаниями, другие — нравственно-этическими, третьи — поисками смысла жизни, в четвертых все это присутствует одновременно, с равной силой.

Мышление психастеника не отличается живостью, легкостью, оно даже несколько тугоподвижно. Психастеник обычно «задним умом крепок», не способен быстро соображать, схватывать общепринятые «истины», рассеян, но, при всей своей мыслительной неуклюжести, проникнутый миллионом сомнений, именно благодаря всему этому может быть глубоко оригинален.

Американский исследователь Уильям Ирвин в книге о психастеническом Дарвине и сангвиническом Гексли (1973) замечает, что в мозгу, подобном дарвиновскому, «мысль созревает до того медленно, что поначалу чудится, будто ее почти и нет, а потом начинает казаться, что она была там всегда». «Дарвин — это спокойный, медлительный замысел; Гексли — блистательное свершение. Дарвин творил историю; Гексли двигал ее вперед».

Мышление психастеника нередко способно к глубокому обобщению, реалистически-обобщающему полету, не связано постоянной сангвинической практически-земной насыщенностью, но в то же время в отличие от шизотимного мышления лишено подлинной символичности, причудливой парадоксальности, оно по-земному глубоко естественно в своих сомнениях, предположениях и умозаключениях.

Механической памятью психастеник обычно не блещет и отсюда его весьма средние способности к изучению иностранных языков. Ярче всего творческие способности психастеников сказываются в педагогике, биологии, медицине и художественном творчестве. Благодаря своему стремлению до всего доходить без механического схватывания, упорной работой ума (будто сам заново открывает уже открытое и напечатанное в книгах), психастеник, усвоив, наконец, глубоко и подробно изучаемое, может затем объяснить это другим так живо и понятно, что нередко пользуется большим успехом на поприще преподавателя самых различных дисциплин.

Рассеянность и аналитическая мечтательность психастеника, а также острое самолюбие, честолюбие при нежелании обращать на себя внимание людей изображены Л. Толстым («Детство, отрочество, юность»)[75].

 «Склонность моя к отвлеченным размышлениям до такой степени неестественно развила во мне сознание, что часто, начиная думать о самой простой вещи, я впадал в безвыходный круг анализа своих мыслей, я не думал уже о вопросе, занимавшем меня, а думал о том, о чем я думал. Спрашивая себя: о чем я думаю? я отвечал: я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее. Ум за разум заходил...

Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных: но, странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение».

И.П. Павлов называл психастеника человеком мыслительным, отметив слабую его чувственность, слабый «эмоциональный фонд». Из этого, однако, не следует, что зрелый психастеник рассудочный, деревянный, сухарь, он глубоко эмоционален, но по-своему, мыслительной эмоциональностью. Это не чувственность, не яркая образность, а внешне скромная, но нередко глубокая и добрая эмоция, подробно многое понимающая, то есть это — одухотворенность. Великий психастеник может быть мудр именно в метерлинковском смысле: «В разуме нет доброты, а в мудрости ее много».

Произведения психастенических писателей отличаются аналитической психологичностью, но и теплой естественностью, участливым отношением к земным человеческим заботам и переживаниям. Психастенический писатель постоянно сбоку рассматривает свое душевное состояние с подробным анализированием и самообвинением, и мы не найдем у него пряных бунинских запахов и красок, эстетизированных образов, но почувствуем лирическую духовность, детальное изображение душевных движений, внешне скромную психологическую силу.

Психастенический ученый, как уже отмечено, чаще проявляет себя в биологии, медицине. Его труды отличаются большой осторожностью в выводах, капитально широким и глубоким охватом научной темы, массой тонких и убедительных доказательств.

«Нормальным психастеником» считал себя И.П. Павлов.

Видимо, психастеническим психопатом с выраженной ипохондричностью был Чарльз Дарвин. «Автобиография» (Дарвин, 1959) и воспоминания современников рассказывают о его болезненной застенчивости, нерешительности, тревожности и большой доброте, склонности к сомнениям.

Эти душевные качества вместе с добросовестностью, скрупулезностью и аккуратностью много способствовали его великому творчеству. Например, благодаря скрупулезным сомнениям Дарвин, работая над своими книгами, сумел предвидеть очень многие возражения оппонентов и предупредить их тщательным доказательством.

Но, несомненно, эти психастенические свойства и затрудняли его жизнь. Уильям Ирвин замечает, например, относительно застенчивости великого натуралиста, что слагались легенды об особенности мистера Дарвина: «многозначительно отсутствовать в минуту решающих событий, к которым он сам непосредственным образом причастен». Основательно помучили Дарвина, например, тревожные сомнения по поводу того, жениться или нет. С карандашом и бумагой (так легче решить вопрос нерешительному человеку) двадцативосьмилетний исследователь обстоятельно взвешивал все «за» и «против». В этих сохранившихся карандашных заметках за женитьбу — дети («друг в старости»), «кто-то, заботящийся о доме», «милая, нежная жена на диване, огонь в камине». Но против — «буду вынужден делать визиты и принимать родственников», «ужасная потеря времени», «мало денег на книги», «не смогу читать по вечерам», «заботы и ответственность», «как я смогу управляться со всеми моими делами, если я буду вынужден ежедневно гулять с женой?».

Ипохондрические опасения, переживания, состояния тревожной тоскливости, указания на частые астенические расстройства постоянно встречаются в записных книжках Дарвина. Ученый замечает, что перед путешествием на «Бигле» (ему тогда было 22 года), «при мысли о предстоящей <...> столь длительной разлуке со всеми родными и друзьями» он «падал духом, а погода навевала <...> невыразимую тоску». «Помимо того меня беспокоили сердцебиение и боль в области сердца, и, как это часто бывает с молодыми несведущими людьми, особенно с теми, которые обладают поверхностными медицинскими знаниями, я был убежден, что страдаю сердечной болезнью». В анкете уже 64-летний Дарвин в графе «Здоровье» написал: «В молодости — хорошее, в течение последних 35 лет — плохое».

В 35 лет, закончив краткий очерк «Теории видов», не прожив еще и половины своей жизни, Ч. Дарвин пишет жене тревожное «письмо-завещание» («на случай моей внезапной смерти»), в котором «выражает желание, чтобы <...> очерк был передан какому-либо компетентному лицу, которое согласилось бы за указанную сумму денег взять на себя заботу об улучшении и расширении очерка».

Френсис Дарвин, сын Чарлза Дарвина, подчеркивает, что у отца «на протяжении почти сорока лет <...> не было ни одного дня того нормального состояния здоровья, которое свойственно большинству людей, и вся его жизнь была наполнена непрерывной борьбой с усталостью и напряжением сил, вызванными болезнью».

Английские врачи кропотливо пытались установить сущность сорокалетней болезни Ч. Дарвина. Из обзора таких попыток следует, что ни один из диагнозов не содержит указания на наличие какого-либо органического расстройства, и современные врачи все более склоняются к тому, что тошноты, головокружения, бессонница и упадок сил, от которых ученый страдал — явления ипохондрического, нервно-психического порядка. (См. Дарвин, 1959.)

Отсутствие острой, яркой чувственности психастеника сказывается и в особенностях его пищевого и сексуального влечения. И нельзя сказать, что у психастеника «деревянные» вкусовые и сексуальные ощущения. Просто нет и здесь той подробной острой чувственности, с которой, например, герои Бунина видят «малиновых червей», «перламутровые щеки селедки» и т. п.

Психастеник способен испытывать сильный сексуальный голод, как и пищевой, но он не гурман своею блеклой чувственностью. В любви его много нежности-лиричности и мало сумашествия-страсти. Для каждого свое.

Тревога, которой постоянно наполнен психастеник, также проникнута подробным размышлением. Психастеник тревожится главным образом за близких и себя самого. Он может быть охвачен сильным чувством жалости к любому человеку, животному, попавшему в беду, но все же тревожность, вообще эмоциональность психастеника, не отличается сангвинической всепроникающей естественностью, она сильна, тепла избирательно, в важных для него местах; другие же события жизни психастеник может вовсе не переживать, испытывая защитное душевное онемение, иногда самокритически возмущаясь им. В то же время здесь нет по-шизоидному неестественных сверхчувствительных и бесчувственных моментов с их причудливой изолированностью (хотя и психологически понятной).

Итак, как уже отметил, эмоция психастеника по-своему естественна, тепла, порою даже горяча, но довольно аккуратно распределена между заботами и тревогами о себе, о своих близких, о касающихся его нравственно-этических проблемах. Душевность психастеника достаточно глубока, чтобы не вместить в себя переживания по поводу всех бед, как нередко способна это сделать сангвиническая естественная, мягкая сердечность, не отличающаяся такой глубиной, но зато обволакивающая всех и вся.

В этом и одна из особенностей психологической защиты психастеника, астеника. Другая, тоже общая, особенность — душевное онемение-окаменение при ясности мысли в обстановке опасности.

Слабость в психастенике тех доставшихся нам в наследство от животных предков мозговых структур, которые участвуют в образовании острой чувственности, от которых зависит яркость в человеке всего, что роднит его с животным («животная половина»), отражается и в двигательной неловкости, неточности, некоторой неестественности, угловатости движений.

У психастеника нет острого глазомера, интуитивного, «собачьего» чутья на людей, он нередко попадает впросак по своей доверчивости. Толстовский Николенька Иртеньев («Детство, отрочество, юность») говорит о «привычке к постоянному моральному анализу, уничтожившей свежесть чувства и ясность рассудка». Но именно психастеническая слабость чувственной интуиции понуждает психастеника стихийно развивать-усложнять свое аналитическое размышление обдумыванием поступков людей, чтением психологической литературы, дабы восполнить слабое «животное чутье» и лучше приспособиться в жизни среди людей.

В этом еще одна грань психастенической защиты, которая показывает, что психастенику (особенно остро страдающему чувством неполноценности, завидующему другим «смелым», «сильным» людям, теряющемуся в трудностях жизни) прежде всего надобно изучать типы человеческих характеров, дабы научиться предполагать, что от какого человека при определенных обстоятельствах можно ожидать, и вникнуть в свою собственную сложную личностную структуру, чтобы осознать, прочувствовать свои сильные благородные свойства: склонность к нравственно-этическим переживаниям, оригинальность углубленного мышления внутри его тугоподвижности.

Врачу приходится порою подолгу доказывать ипохондрическому психастенику, что у него нет оснований бояться той или иной болезни. Разрушая ипохондрические сомнения-тревоги, врач обычно обращает внимание пациента на то, что ипо-хондричность эта связана с личностными особенностями, с постоянной склонностью к тревожным сомнениям и надо научиться делать на это «скидку». При всякой новой ипохондрической тревоге, уметь сказать себе: «Погоди бояться! Ведь я сколько раз уже боялся «страшной» болезни совершенно зря, потому что склонен к этим тревожным сомнениям, и сейчас это скорее всего опять ложная тревога». Такое саморазъяснение помогает далеко не сразу, так как здесь все же остается какая-то неопределенность, а для психастеника малейшая неопределенность по поводу «страшной» болезни крайне тягостна, и он с нетерпением и страхом добивается врачебных консультаций и исследований.

Однако с годами, благодаря в том числе и приведенному психотерапевтическому объяснению, психастеник становится опытнее, спокойнее в своей ипохондрии, реже ходит к врачам разрушать сомнения. Конечно, при всем этом врачу следует учить психастеника обращать внимание на действительно тревожные симптомы, дабы не просмотреть в борьбе с ипохондричностью настоящего, серьезного заболевания.

Наконец, психастеники, у которых острее всего переживание неизбежной в будущем смерти, поиска смысла жизни, должны понять, вчитываясь в произведения великих психастеников, что единственное спасение от этого тревожно-мыслительного «винта» — устроить свою жизнь так, чтобы сделаться мастером любого своего полезного дела, чтобы сказать себе со всей искренностью: «Я делаю для людей все, что могу. Честно выполняю свой душевный долг. Совесть моя чиста. Остальное от меня не зависит. И, как говорили древние, зачем же бояться того, что от меня не зависит?»

Психастенические свойства обнаруживаются уже даже в раннем детстве, например, тревогами малыша о том, где он там в гостях будет сидеть на горшке, если понадобится. Или тревогами, страхами: языком во рту нащупал что-то такое, где-то что-то так «больнуло», что испугался — не болезнь ли страшная, не отвезут ли в больницу. Однако в сложной своей законченности психастенический характер складывается в юности, когда психастеник мучается своей внешностью (особенно если действительно есть тут какой-то хоть крохотный недостаток) или его одолевают вопросы смысла жизни при необходимости смерти, тревожные размышления о бесконечности черного холодного Космоса и т. п.

Юному психастенику свойственно обычно гиперкомпенсаторное стремление играть свою противоположность, стыдясь своей застенчивости, скромности, «слабости». «Я старался казаться страстным, — рассказывает толстовский Николенька Иртеньев, — восторгался, ахал, делал страстные жесты, когда что-нибудь мне будто бы очень нравилось, вместе с тем старался казаться равнодушным ко всякому необыкновенному случаю, который видел или про который мне рассказывали; старался казаться злым насмешником, не имеющим ничего святого, и вместе с тем тонким наблюдателем; старался казаться логическим во всех своих поступках, точным и аккуратным в жизни, и вместе с тем презирающим все материальное. Могу смело сказать, что я был гораздо лучше в действительности, чем то странное существо, которое я пытался представлять из себя...» Свойственно юному психастенику и болезненное переживание неискренности, дурного поведения близких ему взрослых людей (как это происходит, например, в чеховском рассказе «Володя»).

С возрастом, особенно годам к сорока пяти, психастеник обычно душевно успокаивается. Смягчается и его вегетативная подвижность-неустойчивость. Если же еще ему удается нащупать в жизни свою «жилу» и раствориться в осмысленной, полезной работе, то он подходит к старости с известным душевным спокойствием и уверенностью.

Френсис Дарвин пишет о своем отце, умершем в 74 года: «В течение последних десяти лет его жизни состояние его здоровья внушало всем нам успокоение и надежду. Во многих отношениях его здоровье обнаруживало признаки улучшения. Недомогания и всякого рода расстройства стали значительно реже, и он мог работать более равномерно» (Дарвин, 1959).

В течение всей жизни для психастеника очень важны глубокое сочувствие и понимание со стороны близких, сослуживцев, без чего он нередко проводит в остром напряжении дни и ночи, не принося той подчас основательной общественной ценности, которую способен принести.

Ананкастические психопаты (ананкасты). Ананкаст загружен ананказмами[76]. Ананказмы не навязываются, подобно фобиям, какой-то определенной обстановкой, они как бы звучат изнутри личности, вырастая на особой ананкастической личностной почве. Например, человек боится числа «13» или буквы «о» (замкнутый круг, конец жизни!) и старается всюду эту букву затушевывать, чтоб на душе стало легче. Или опасается обходить предметы с левой стороны, наступить на черту (а то вдруг плохое случится!).

Человек этот прекрасно понимает, что если плохое и случится, то не из-за этого, но не может себя побороть и, по возможности, сообразно обстоятельствам, стараясь не обращать на себя внимание людей странными поступками, делает все в угоду навязчивости (в силу ананкастической необходимости), чтобы снять, смягчить свое душевное напряжение. С этой целью он выполняет сложные цепи навязчивых действий (ритуалы). Например, семь раз притронется одной своей ногою к другой, через каждые десять шагов делает шаг назад (чтоб ничего плохого не случилось) и т. д.

В отличие от психастеника с его сомнениями человек с ананказмами обычно убежден, что делает напрасно всю эту сложную навязчивую работу, но не может ее не делать. Например, если у него навязчивое мытье рук, то он убежден, что зря бесконечно, до шелушения моет руки. Психастеник с частым мытьем рук все же полагает: это нелишне, чтоб уж наверняка не осталось на руках заразы.

Ананкаст с боязнью бешенства часто идет к врачу, после того как его через одежду просто коснулась боком пробежавшая собака, и тревожно показывает свою ногу, спрашивая, нет ли укуса. При этом он знает заранее, что укуса нет. Подтверждение врача обычно его успокаивает. В данном случае ананказм обнаруживает себя навязчивым сомнением. Пациент ясно понимает, что сомневается зря (в отличие от психастеника с болезненным тревожным сомнением).

Психастеник со страхом бешенства, изучавший, как и ананкаст, медицинский справочник, покажет врачу ногу лишь тогда, когда собака прикоснулась мордой к его голой ноге или слюна ее могла бы просочиться через штанину (и без укуса).

И психастенику, и ананкасту бывает трудно уйти из квартиры, если в ней больше никого не остается. И тот и другой боятся оставить открытым газ или включенным свет. Но психастеник действительно не уверен по причине своей блеклой чувственности, что хорошо закрыл газовый кран, знает, что по рассеянности может его и в самом деле оставить открытым. Посмотрев на закрытый кран, он через минуту-другую опять не уверен — хорошо ли закрыл: нет четкого ярко-чувственного запомненного впечатления, что закрыл. На всякий случай приоткроет в кухне окно, куда в случае чего выйдет газ. Тогда и успокоится. Ананкаст же, отличаясь четкой чувственностью, уже до первой проверки (всего этих проверок может быть несколько десятков) убежден, что газовый кран закрыт и электричество выключено.

Итак, если психастеник боится действительного серьезного заболевания, газового взрыва и т. д., то у ананкаста это обычно не страх реального опасного события, а страх страха этого события. Потому ананказмы отличаются от тревожных болезненных сомнений еще нередко и явной нелепостью содержания: например, женщина боится заразиться раком от полотенца, которое упало на пол, и, понимая абсурдность этого страха, тем не менее для облегчения выбрасывает это полотенце, как и все, упавшее на пол.

Личностный склад ананкаста[77] при некоторой внешней похожести на психастенический глубоко от него отличается. Ананкаст тоже «тугодум», несколько вязок в своем мышлении, рассудочен, но в то же время отличается острой чувственностью, богатой «животной половиной». В отличие от психастеника ему не свойственно истинное болезненное чувство неполноценности: он не застенчив, не стеснителен, не робок в житейских делах, а решителен и даже порой бесцеремонен.

Рассудочность его строится не на болезненных сомнениях, а на мыслительном педантизме. Педантизм (мелочная придирчивость в соблюдении формальных требований) пронизывает всю его натуру, высушивает ее. Это не защитное психастеническое стремление к аккуратности и точности в борьбе с собственной внутренней суетливостью, рассеянностью и неряшливостью от истощаемости, а формалистическая точность ради точности, буквоедство ради буквоедства, «занудливость» не ради стремления высказаться как можно более понятно (как у психастеника), а «занудливость ради занудливости». Педантизм ананкаста всегда отличается навязчивой окраской.

Нередко ананкаст добр в душе, но скуп ради скупости, и скупость его с навязчивым оттенком под девизом «порядок прежде всего» часто создает впечатление малонравственности. Крепчая с годами, педантизм иногда создает стену отчужденности между ананкастом и близкими ему людьми. Так, старый профессор Исаак Борг из фильма Бергмана «Земляничная поляна», чувствуя себя мертвым, отчужденным от людей, «для порядка» требует, чтобы его тридцативосьмилетний сын вернул ему деньги, затраченные на его обучение, хотя деньги эти ему, Боргу, не нужны. В то же время с духовным теплом притрагивается он к земляничной поляне своего детства, трепетно вспоминая живое родство душ своих юных братьев и сестер, существовавшее в его детстве на этой поляне, когда не было еще такой отчужденности.

Характерологические ростки педантизма при психических травмах и других ослабляющих моментах (недосыпание, отравление и т. д.) могут расцвести ананказмами различного содержания. Или это навязчивый страх того, что «вырвется», «выпорхнет» вдруг неприличное слово, или навязчивый страх венерической болезни и т. д.

Страхи эти как бы изолированы от жизненной позиции ананкаста, от его миросозерцания. Ананкаст может молодецки перенести инфаркт миокарда и в то же время навязчиво бояться грибкового заболевания стоп; или навязчиво боится заразиться сифилисом, но совершенно не боится смерти, не боится рака, даже если есть основания сомневаться по этому поводу. Не будучи по натуре своей ревнивым человеком, он часто допекает жену навязчивыми вопросами типа «ты правда мне не изменяешь?» Совершенно не дорожа каким-нибудь письмом, он остро беспокоится, что оно не дойдет до адресата. Он боится, что пойдет дождь, хотя ему, в сущности, все равно, пойдет дождь или нет, поскольку он никуда сегодня не собирается. Он может весь день изнемогать от подобных ананкастических страхов («вдруг что-нибудь случится!»). К вечеру, когда вроде бы ясно, что ничего страшного не произошло, страхи стихают, но, к сожалению, и день потерян в бездействии.

И робость, и неуверенность, и тревожная ипохондричность, и подозрительность ананкаста — все это здесь в отличие от таковых у астеника, психастеника в основном истинно навязчиво, то есть не согласуется психологически понятно со строем личности, с мироощущением пациента.

Нередко ананкаст справляется со своей сложной работой не хуже других, но рядом с нею совершает в течение всей своей жизни навязчивую работу, нередко еще более сложную, трудоемкую, нежели его профессиональное дело.

Ананкаст может быть чрезвычайно тяжел для сослуживцев и подчиненных своей скрупулезной дотошностью, вязкой педантичностью, мелочностью, сухостью, формализмом; но в домашней обстановке он иногда удивляет дрожащих перед ним подчиненных душевной теплотой, радушием, внимательностью.

Своеобразный налет милой инфантильности, заметный сквозь сухость, отличает ананкастов от эпилептоидов, а отсутствие парадоксальности, причудливости в мышлении и переживаниях — от шизоидов.

Ананкаст обычно добросовестен и отличается мягкостью, сильной привязанностью к своим близким. Близким же этого человека возможно научиться терпеливо и с шуткой переносить его причуды, ритуалы.

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 180; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!