II. Феноменологический раздел А. Кардинальные цинизмы 8 страница

дит свое выражение в литературе романтизма со всеми ее и таинственными метафорами животной пропасти «внутри-внизу». Романтики знали, что перед буржуа открываются два пути: один — к буржуазному свету, другой — в небуржуазную мрачную пропасть. Избравший первый путь женится, станет порядочным человеком, произведет на свет детей и насладится мещанским покоем — но что, спрашивается, он будет знать о жизни?

Второму пели и лгали

На тысячу ладов из глубин

Искусительницы - сирены,

И манили его в ласковые волны,

В играющую радугой звуков пучину.

И. фон Айхендорф.

Два товарища. 1818

Этот «второй» — другой внутри нас, то все еще не укрощенное и не прирученное животное, которое отваживается спускаться вглубь,

к своим собственным тайнам, на дно пропасти в собственной душе — в играющую радугой звуков пучину животного вожделения. Только человек, пытающийся полностью укротить животное начало в себе, чувствует, как в нем самом растет опасность, с которой рекоменду­ется обходиться очень осторожно. Вариант такой осторожности мы находим в словаре психоанализа, который, поистине прибегая к языку укротителей, именует сферу «вытесненного» Опасно-Животного «бессознательным». В психоанализе есть что-то от псевдо­медицинской науки усмирения — как будто речь идет о том, чтобы связать «бессознательное» путами разумного понимания.

Когда Фрейд говорит о «сексуальном химизме» и об оргазме как обеспечении выхода для психического напряжения, трудно от­делаться от мысли о тех посетителях публичных домов, которые во время «любви» даже не снимают брюки, поскольку это — всего лишь «естественное отправление организма». И это тоже укроще­ние страстей, отрезвление, неоправданное овеществление сексуаль­ности и перевод ее в некий средний род*. Это непроизвольно воз­никшая противоположность все той же столь же неоправданной, сколь и неизбежной демонизации внутренней тайной сферы, выра­жение которой мы находим уже почти у самых истоков буржуазной культуры — у представителей романтизма. Они создают те подмо­стки, на которых начинает разыгрываться спектакль демонологии «сексуального бессознательного». Демон не что иное, как внутрен­нее животное, зверь внутри нас. То, что представляет в сущности своей «бессознательное», романтик Айхендорф выразил более ясно, чем неоромантически настроенный Фрейд: «Но ты поостерегись бу­дить в груди своей дикое животное, чтобы оно (Оно/) не появилось внезапно и не разорвало тебя самого (Я/)» («Schloss Diirande»).

К XIX веку, выражением которого стали и различные вариан­ты психологии бессознательного, позднебуржуазная культурная си­туация заметно изменилась. Ни один из современников уже не ве­рит в раздельное существование идеальной и животной любви или не осуществляет такого разделения на практике. В результате исче­зает первая и элементарная предпосылка для атак сексуального ки-низма. Ни мужчины, ни женщины уже не смеются над «грязными анекдотами», и порнография уже не сохраняет некогда присущего ей агрессивного ехидства. И то и другое сегодня никого не шокирует. Однако было бы наивно полагать, что игра закончена. Если кинизм утвердился в своих правах, то представители цинизма, используя уже теперь не «грязную» истину, обделывают свои дела, как и преж­де. Шок, который некогда вызывала порнография, навсегда остался в прошлом, но порнографический грязный бизнес сохранился и про­цветает. Позднебуржуазная порнография уже давно не имеет ничего общего с индивидуально-личностным освобождением от внутрен­ней зажатости, от эротических идеализмов и сексуальных табу. Ско­рее, она сознательно формирует отсталое сознание: заговорчищески

подмигивая, она преподносит как-бы-запретное, чтобы сломать табу на него фальшиво-просветительским жестом. Цинизм нашей «прес­сы про груди и бедра» заключается отнюдь не в том, что она выстав­ляет на всеобщее обозрение более или менее симпатичных женщин, а в том, что она таким образом незаметно и ненавязчиво восстанав­ливает давно преодоленное представление об отношениях полов в обществе и, все прекрасно осознавая, занимается утонченным ог­луплением. По этой причине кинический, просветительский и реали­стический порыв проявляется в деятельности некоторых феминист­ских групп, которые во время своих публичных манифестаций бьют витрины лавок, торгующих порнографией.

Позднебуржуазная порнография служит в капиталистическом обществе для того, чтобы сформировать структуру шизоидной, об­манутой своей собственной эпохой жизни, которая может быть вы­ражена формулой «Не сейчас, как-нибудь в следующий раз». Она выдает изначальное, данное и само собой разумеющееся за далекую цель, за утопическое сексуальное очарование. Красота тела, которая в платонизме указывала душе путь к наивысшему познанию истины в душевном порыве, служит в современной порнографии для за­крепления того безлюбия,  которому в нашем мире дана власть опре­делять, что является реальностью, а что — нет.

Медицинский цинизм

У врача — два врага: мертвые да здоровые. Народная поговорка

В каждой культуре существуют группы людей, которые, в силу сво­их профессиональных задач, призваны развивать в себе навыки ре­алистического обхождения с умирающими и убитыми телами: сол­даты, палачи, священники. Однако наиболее основательный реализм по отношению к смерти складывается во врачебной практике — здесь

формируется сознание смерти, которое в техническом отношении ближе, чем любое другое, постигает хрупкость и уязвимость тела, открывая, что процесс функционирования нашего организма — не столь важно, как его называть: здоровьем, болезнью или старени­ем,— есть процесс движения к смерти. Только мясник обладает срав­нимым и столь же укорененным в рутине ремесла знанием о матери­альной, телесной стороне нашей смерти. Медицинский материализм способен затмить даже материализм философский. Труп поэтому поистине наилучший наставник в области интегрального материализ­ма. Чтобы, не будучи профессионалом, оказаться на уровне меди­цинского реализма по отношению к смерти, следует запастись изряд­ной долей сарказма, черного юмора и романтического задора, а также научиться не испытывать страха перед философским анатомическим театром, в котором выставлены на обозрение разного рода трупы. С обнаженными нервами испытать шок вскрытия трупа — только это и позволяет постичь смерть «во всей ее наготе». Анатомическо­му взгляду, «более циничному», чем любой другой, открывается вторая обнаженность нашего тела — та, в которой предстают на столе хирурга во время вскрытия органы тела в их «окончательном» бесстыдстве и полной неприкрытости. И трупы с давних пор тоже не чужды соблазна устроить шоу — в анатомическом театре,  где выставлен напоказ нудизм смерти, экзистенциалистские ночные сцены в манере Калло. Трупы вызывают архаическое, смешанное со скрытым ужасом неудержимое желание разглядывать их — как то доказывают публичные казни прошлого, кремации в присутствии наблюдателей, некогда существовавшая разновидность романтизма, которая заставляла его приверженцев посещать анатомические теат­ры, а также грандиозные публичные прощания с «политическими» трупами.

Сегодняшний кризис медицины отчасти вызван и тем, что она (и тем, как она) отказалась от своей некогда существовавшей связи со священниками, вступив с тех пор в весьма запутанные и неодно­значные отношения со смертью. В «борьбе между жизнью и смер­тью» священники и врачи оказались по разные стороны баррикад. Только священник способен, не становясь циничным, кинически-свободно глядя на реальное положение дел, выступать на стороне смерти, потому что в ныне живых религиях и космологиях смерть считается само собой разумеющейся платой за жизнь и необходимой фазой великого порядка, с которым всегда умело «конспиративно» связывать себя знание священника. Священника ничуть не смущала ни смертность человека вообще, ни агония отдельных людей. И в том, и в другом случае имеет место действие реальности высшего поряд­ка, не зависящей от нашей воли. Совсем иначе смотрел на это врач. Врачом является тот, кто принимает в этой борьбе сторону жизни. Из этого безусловного выбора вытекает весь медицинский идеализм, который сегодня в предельно цинических запутанных коллизиях

доходит до абсурдной борьбы медицины за жизнь уже давно рас­павшихся, обреченных на смерть тел. Врач принимает сторону жи­вого тела в его борьбе с трупом. Поскольку же живое тело — это источник всей силы и власти, тот, кто помогает телу, сам становится своего рода властителем, поскольку оказывается причастным к глав­ной распорядительной власти, являющейся прерогативой правите­лей,— к власти распоряжаться жизнью и смертью других. В резуль­тате врач оказывается в двойственном, промежуточном положении: с одной стороны, он «абсолютный» приверженец партии жизни; с другой же — он причастен к власти, принадлежащей правителям,— к власти над жизнью. Тем самым подготовлена сцена, на которой может выступить медицинский цинизм. В самом деле, почему бы студентам-медикам не поиграть в коридоре института анатомии в кегли, катая черепа? На нас не произвело особого впечатления то, что наш учитель биологии, принеся в класс скелет для демонстрации на уроке, щелкнул его челюстями и пояснил: «Велика важность, все равно это был всего лишь преступник». Мне бы очень хотелось, чтобы весь медицинский цинизм можно было рассматривать, подобно при­веденным примерам, как разновидность черного юмора. Однако по­скольку медицина по большей части причастна к отправлению влас­ти, и поскольку власть в философском отношении может быть пря­мо определена через неспособность к юмору, медицина с ее циническим направлением не имеет ничего общего с тем, что претен­довало бы на юмор.

Вся сила и власть исходят от тела, как было сказано выше. На­сколько это верно по отношению к врачебной власти? Возможны три ответа на этот вопрос.

1. Работа врача основывается на его союзе с естественными тен­денциями жизни к самоинтеграции и защите от боли. При этом у него два союзника: воля к жизни и средства врачебного искусства. Если он умеет хорошо использовать и то и другое, он вправе назвать себя врачом по призванию. Власть врача легитимирует и утверждает себя эффективностью витальных внушений (каковы бы они ни были) и практических лечебных мер (лекарство, вмешательство, применение диет). Здоровое общество определяется прежде всего по тому, как оно вознаграждает своих помощников и как оно включает их в свои социальные структуры. К числу самых глубоких идей древней ки­тайской народной медицины принадлежал обычай платить лекарю, пока здоров, и прекращать платить с началом болезни. Этот поря­док умно препятствовал отделению власти врача от жизненных ин­тересов общества. Но прежде всего для нас важно то, что китайский пример взят из народной медицинской традиции.  Ведь именно она воплощает в вещах, относящихся к медицинской сфере, то, что мы в остальных ценностных сферах именовали киническим импульсом. Здесь искусство врачевания еще стоит под сознательным контролем общества, которое, в свою очередь, овладевает искусством держать

под контролем власть врачевателя. Однако над этой народной меди­цинской традицией проходит древняя линия господской медицины,  которая с незапамятных времен умела уклоняться от контроля за врачебными гонорарами снизу. Она всегда предпочитала выплату гонорара в случае заболевания и тем самым создавала мощный ры­чаг для оказания нажима на пациента, для вымогательства. Без­условно, это открывало и продуктивную перспективу. А именно: сво­бода медицины — там, где она существует,— основывается не в последнюю очередь на экономической независимости врачей, кото­рая умело обеспечивалась их диктатом в вопросах, касающихся го­норара. (По этой причине существует параллель между греческой медициной и римским правом, а именно принцип частной консуль­тации и оплаты в каждом отдельном случае, что опирается на пред­ставление о «договоре об оказании услуг».)

2. Воле к жизни, важному фактору всякого лечения, в случае «серьезных» заболеваний грозит опасность, исходящая от сомнений в собственных силах. Там, где тенденция к жизни борется с тенден­цией к смерти, больной нуждается в союзнике, безусловно и несом­ненно выступающем на стороне жизни. Так больной проецирует спо­собности собственного тела к самоисцелению на врача, который мо­жет лучше мобилизовать и усилить эти способности, чем это в состоянии сделать в одиночку ослабленный и испытывающий страх больной. В кризисном состоянии пациент, который может верить в сконцентрированную в своем врачевателе собственную волю к жиз­ни, имеет решительное преимущество по сравнению с тем, кто в оди­ночку борется одновременно и с болезнью, и с сомнениями. Боль­ной, который может довериться врачу, при этой драме передает всю свою силу в руки того, кто его лечит. Вероятно, такой угол зрения на проблему отчасти проясняет совершенно удивительные успехи древ­ней знахарской медицины, например шаманизма. В ходе магическо­го исцеляющего ритуала шаман извлекает из больного тела «зло», например, в форме умело подсунутого чужеродного предмета — какого-нибудь червя, личинки, иглы. Такие извлечения,— часто пред­принимаемые тогда, когда наступает пик кризиса,— в успешных случаях оказываются переломным пунктом, на котором процессы самоисцеления одерживают верх; это в некотором роде внешние ин­сценировки внутренних энергетических драм. По сей день врач об­ретает благодаря этим и подобным им механизмам свой магический статус — в той мере, в какой уже по его внешнему виду невозможно заметить деморализацию и цинический технократический подход к телу,— каковой, впрочем, встречается все чаще. Желать полностью отнять у врача эти магические функции — значит свести на нет всю господствующую систему медицины. Есть ли какие-то благие осно­вания и для таких радикальных требований — это уже тема для дискуссий в газетах. Ведь чем невероятнее будет воплощен в сего­дняшних врачах их «секретный союз с жизнью» и врачующий

магический мотив, тем более силь­ный импульс для размышлений и для поисков путей самопомощи по­лучит больной. Если бы мы толь­ко узнали, как функционирует ос­нованная на внушениях часть лече­ния, то постепенно пришло бы время, когда мы научились бы воз­вращать проекции воли к жизни на внешний мир туда, откуда они ис­ходят,— во внутренний мир само­го пациента. Здесь бы открылось широкое поле альтернативного вра­чевания.

3. Своей вершины власть врача достигала тогда, когда он обретал власть над телом прави­теля. Если заболевал правитель, то de facto в  этот момент правил при­дворный врач — через «тело вла­сти». Способность лечить правите­лей поднимало искусство врачева­ния на уровень начальствующей медицины. Поэтому начальствую-

ivic^ni^riniji. 1  i * J & l \ jl \ iy nCL ~ iaj \ LH - L  D_ynj-

щая медицина является медициной Господина. Тот, кто лечит власть имущих, сам становится центральным носителем власти. В древних теократиях и при власти священников-королей эта связь была еще более непосредственной — в силу того, что правитель и врачеватель объединялись в одном лице. Позднее фигура начальствующего вра-чевателя обособляется от фигуры правителя, и это происходит, по­жалуй, в той мере, в какой искусство врачевания превращается в искусство, ядром которого становится техника и опыт,— в искусст­во, которое позволяет себя отделить от магических манипуляций. Немецкое слово «врач» (Arzt), как сообщает нам толковый словарь немецкого языка «Duden»^, восходит к греческому слову, обозначав­шему главного медика,— arch-iatros, apxuamp,  «главный врач». Так звучал титул придворного врача античных правителей — первые достоверные сведения о существовании такой должности относятся к государству Селевкидов. Через римских врачей это слово перешло ко двору Меровингов. Затем этот титул, употреблявшийся при дво­рах королей, превратился в звание личных врачей важных духовных и светских особ, а в староверхненемецкие времена стал общим на­званием профессии. В этом изменении значения слова примечателен прежде всего тот факт, что титул врача вытеснил старое обозначение врачевателя — тот раньше назывался lachi,  что в буквальном пере­воде означало «знахарь», «лечащий заговором». Изменение слова

означало и изменение практики: квазирациональная господская ме­дицина начинает вытеснять магическую народную медицину. На размышления в том же духе наводит и комментарий в словаре «Duden», в котором отмечается, что слово «Arzt» так и не стало «народным», зато таким стало слово «Doktor», которое с XV века было уже у всех на устах. «Доктор» — как ученый «заклинатель» болезней — по сей день вызывает большее доверие, чем «архиатр» — наделенный властью медик. Действительно, существует определен­ный род медицины, который с незапамятных времен опознается как сомнительная тень власти.

Медицинский кинизм начинается в тот момент, когда врачева­тель, выступающий в роли борца, принявшего сторону жизни, фри-вольно-реалистически использует свое знание о теле и смерти про­тив заблуждений больных и власть имущих. Часто врачу приходит­ся иметь дело не с роковыми страданиями, а с последствиями незнания, легкомыслия, зазнайства, телесной идиотии, «глупости» и неправильного образа жизни. В борьбе против этого рода зла вра­чу может помочь то, что он на короткой ноге со смертью. Нигде этот аспект не представлен лучше, чем в истории Иоганна Петера Гебеля, озаглавленной «Излеченный пациент»; этому пациенту, богатому амстердамскому буржуа, страдающему от переедания, умный док­тор дал такой совет, в сравнении с которым бледнеет грубость кини­ка. Поскольку люди богатые страдают от болезней, «о которых, слава Богу, люди бедные и не ведают», этот доктор измыслил особую форму терапии («погоди, уж я тебя быстренько вылечу») и написал ему следующее письмо, которое заслуживает того, чтобы привести его в качестве образца:

Добрый друг, Ваше состояние скверное, однако Вам можно будет помочь, если Вы последуете моему совету. У Вас — злая тварь в животе, огромный червь с семью пастями. С этим червем я должен говорить сам, и он должен выйти ко мне. Но, во-первых, Вам нельзя ездить в коляске или верхом на ло­шади, можно только ходить на своих двоих, иначе Вы растрясете червя, и он откусит вам все внутренности, раздерет все кишки разом. Во-вторых, Вы не должны есть больше, чем две тарелки овощей в день, в обед — одну жареную колбаску, на ночь — одно яйцо, а утром — немного мясного супчика с луком. Если Вы будете есть больше, то от этого червь только увеличится и раздавит вашу печень, и никогда с Вас уже не будет снимать мерку портной, а только гробовщик. Таков мой совет, и если Вы ему не последуете, то уже на будущую весну никакая кукушка Вам не прокукует. Делайте, что Вам будет угодно (Hebel ]. P.  Das Schatzkastlein des Rheinischen Hausfreundes. Munchen, 1979. S. 153).

Какой из современных врачей отважится так разговаривать со своим цивилизованным пациентом? И многие ли из пациентов спо­собны сегодня сказать, придя на консультацию к врачу: «Я, к сожа­лению, оказался совершенно здоров в самое неудачное время — как раз тогда, когда должен был прийти к доктору. Нет, чтобы у меня хоть немного стреляло в ухе или что-нибудь было не в порядке с сер­дцем!» А какой сегодняшний врач получит, задав вопрос о том, что

беспокоит пациента, такой ответ: «Господин доктор, меня, слава Богу, ничего не беспокоит, и если бы Вы были так же здоровы, я был бы рад от всего сердца». Насколь­ко саркастическая история Гебеля отвечает образу мышления народ­ной медицины, показывает ее ко­нец: этот неназванный богач «про­жил 87 лет, 4 месяца и 10 дней, будучи здоровым, как огурчик, и каждый раз к Новому году посы­лал привет доктору с приложением 20 дублонов». Плата за лечение  от больного превратилась в ново­годний привет  от здорового чело­века. Может ли быть лучшее ука­зание на ту «помощь иного харак-

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 155; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!