Космическая музыка Штокхаузена 28 страница
«Мама! ... у тебя осталась твоя хорошая, чистая душа...» и «мы насадим новый сад, роскошнее этого». Аня-ангел-гаера в «мы» Трофимова - вперед, в представление нового сада, еще одной религии...»солнца в вечерний час» - религии сумерек, заката, призраков, сна. Потомки бывших хозяев сада надвигают вишневую кулису на неопустевшую еще сцену.
Развязка. Финал. Декорация первого акта. В доме неуютно, чувствуется пестота. Дорожные узлы. Лопахин сидит, ждет. Мужики пришли прощаться, чертовски холодно. Октябрь.Солнечно. До поезда осталось сорок шесть минут. Трофимов потерял калоши. Без калош пойдет вперед: недотепа - н-е-д-о-т-о-п-а-л Лопахин шутит над ним: как же быть, тебя в Москве профессора ждут, без тебя не начинают А Трофимов в ответ.»...у тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая, нежная душа...» Тонкие нежные пальцы. Тонкие нежные ветви. Тонкие нежные струны. Тонкая нежная душа. Где тонко, там и рвется. В сущности, Петя просто недоучка, недотепа, смешной. Но ведь что-то он знает о Лопахине, просто он без калош, ему неуютно, и он занят поиском калош. Вдруг Варя выбрасывает ему эту «гадость», но «гадость» оказывается не Петиной. Ну, куда ж он двинется в чужой гадости? Лопахин предлагает ему денег. Но Петя же свободный человек, а деньги - ниже свободы. Хотя выше любви. Он балансирует посредине, свободный, как ветер; посредине, но в первых рядах человечества - к «высшей правде». Без калош. Лопахин-ирония сомневается:»Дойдешь?» Петя обещает, что если не сам, ибо без калош, то другим путь укажет. Недотепа - недотопал.
|
|
|
А по деревьям уже стучат топоры. Жизнь уходит - проходит мимо; мы стремимся к какой-то цели. Господи, к какой? Лопахин придает смысл саду и не верит, не верит, обольщается, будто ему «тожере известно», для чего он существует. Пете - известно. Лопахину - будто известно. Себе не верит.
Скоро поезд. Вещи собраны. А Фирса отвезли в больницу? «... в починку не годится, ему надо к праотцам,»- замечает Епиходов. Все кончено, выносят вещи, что-то напевает Шарлотта. Пищик вдруг отдает долги, обычно брал в долг, а теперь отдает. Уезжаете? Бог поможет вам, всему приходит конец. Все кончено, а Лопахин так и не сделал предложения Варе. Все кончено, теперь у всех будет другой дом. А в этом, тоже другом, останется нанятый Лопахиным Епиходов, двадцать два несчастья, паук на груди, таракан в квасе, мистер Бокль, сломаный кий и пустая луза.
Все кончено. «Не опоздать бы только к поезду...» И вдруг Гаев вспомнил, как давно, в Троицын день, его отец шел в церковь. Отец, сын, дух святой... Не остается ни души, тоскует Раневская. Ни души - до весны, надеется Лопахин. Тем более, что нашлись Петины калоши, и теперь уж он точно пойдет вперед. Так до весны, господа, до свиданция!.. Станция. Тай прощается Лопахин. Гаев и Раневская бросаются друг к другу и тихо рыдают, былинки земные. Над ними - голоса ангела-гаера и подлунного Пети.
|
|
|
Сцена пуста. Одиноко и грусто стучит топор по дереву. Новое бытие сада, звуки топора - новый нюанс начала его бытия. Нюанс - эпоха. Дом заперт. Но в запертом доме остается тот, кого давно надо к праотцам, тот, кого так и не отправили в больницу - старый слуга этого дома, Фирс. Про него забыли. «Жизнь-то прошла, словно и не жил...» Был ли, не был ли - примета времени, история эпохи. Самые частые слова, которые произносят герои пьесы - это «сплю», «кажется», «мерещиться». «фокус», «неизвестно, для чего». Что-то было, но что? Что, если в доме забыли человека, былинку земную? Все кончено. Дом неподвижен, неподвижно лежит Фирс. «Слышится отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный». Отлетевшая душа.
Но кто слышит этот звук?
Кто слышит звук топора по дереву?
Где актеры? Устали? Ушли? Будто и не было ничего. Будто нам привиделось чье-то изображение. Чье?
Бытия. Смысла. Мы видели свой образ, отлетевшую душу земли.
|
|
|
Мы видели жизнь веры наяву, беспомощную и неразгаданную, детство мира, его колыбель.
Вспомним блестящую чеховскую «Степь»: это мир, увиденный глазами ребенка. Повесть - символ бесконечности, бескрайности жизни - степь. Все полно тайн, все удивительно и чисто, но что-то томит, пугает, мучает. Егорушку везут учиться - так надо, а он, оторванный от дома, растерян, ему страшно. В повести нет конца - она продолжается до сих пор - дорогой. Дорогой в неведомое, по сути - в никуда. Вспомним повесть «Ванька»: отданный на ученье к сапожнику мальчик, тоскуя по дому, пишет письмо на «деревню дедушке». Где та деревня, в каком краю - нету края.
Но все-таки где-то есть центр, с которого начинается бесконечность, перед которой человек дитя. Это дом, живая плоть духа, начальная точка отсчета дороги, пути, жизни. В дороге, в пути, в жизни человек всегда странник, он идет к какой-то цели, как он к ней идет, куда? «На деревню дедушке» - куда?
Куда ушли, оставив дом, хозяева вишневого сада? Егорушка, степь, колыбель? О чем так усердно молились они, или это только казалось им? Куда они ушли? Надолго ль? «До весны»-, сказал Лопахин. «До весны». Значит, они еще будут? Ведь однажды они уже возвращались. Тогда, весной, когда цвели вишневые деревья. Пройдет четыре времени года, и они вернутся к началу пути, и окажутся у подножия дома. Просто они рождены, чтобы узнать - зачем? Вся жизнь - один вопрос, короткое мгновение. Зачем живем, зачем грех и свобода, если мы человека забыли. Так для чего же мы посадили сад, обилие Благовеста?
|
|
|
Лебединая песня заката, покаяние, тишина. Маски сняты, комедианты уходят со сцены, вишневый занавес опущен.
Четыре действия пьесы, четыре времени года, четыре цикла суток, четыре
скрипки - четыре пути к Богу. И состояние наших душ, двенадцать апостольских речений в постижении этих путей. Образ затмил сущее, человек построил храм. И там, во храме, между небом и землей, идет вечное богослужение образу... человека. Самому себе, но замахнувшемуся в поднебесье. Собор сущего и образа - храм. Единый знак, символ веры, бытие духа.
Маски сняты, комедианты уходят со сцены - это конец бытия. Маска - фикция, образ. Маска - его плоть, его смысл, вдохновение. Маски сняты - конец
вдохновению, прощание с миром.
Все очень просто - Чехов умирал. Он уходил из мира, оставляя мир н а ш е м у дому, в котором есть комната, которая до сих пор называется детскою. Только бы мы захотели это понять! То, что мы всегда дети бесконечного, бездонного мира. Не обмани себя, человек, былинка земная. Бог - это ты, твой сад - твой образ, прекрасный и вымышленный, отражение, неточное и призрачное, твоего бытия. Бог - возвышенное над тобой, а значит - искаженное. Что же Чехов? Пародировал возвышенное? Да. Эхо. Звук, упавший с неба. Человек искушен богатством и красотой своего образа ( тридцать монет!), знаменует его собором и совершает религиозный обряд ему, идолу. Собор - образ бытия, человек - его нерв. А человека забыли. Лопнувшая струна.
Отец, сын. Дух святой. Но ведь есть же человек, низкая истина Вселенной, былинка земная! Чехов позволил себе спросить - был ли человек, не был ли? Или мы воспринимаем себя как творчество? То есть Собор? Он, собор, из греха и свободы, к нему ведут четыре пути. И все они - к себе самому.
Возможно, мы ошибаемся. Но ведь «Вишневый сад» - последний вздох Чехова. Он не мог не придти к Богу.
Разве наша жизнь не то, что кажется нам? Сон земли, ее греза. Чехов выразил это...Лопахиным. Это был е г о герой. Он внешне - мужик, хам, все в нем несуразно, со свиным рылом он полез в калашный ряд - он что-то ворошил, Лопахин. Что? Он на что-то наступил, желая расплатиться за чужие долги. Он один не обожествлял сад, он видел за этим обман, обольщение красотой, он один проклинал религию возвышенного, Покров в колыбели ветвей. Он увидел грех искушения роскошью, и готов был искупить чужие грехи-долги людей перед самим собой - и он бил топором по остывающей вере, по стволам впустую цветущих деревьев: человек не красив, как его образ, но он - есть. И в этом весь смысл.
Лопахин - это надрыв. Это покаяние. Это покушение на святая святых - собор. На духовность. Но не на дух. Он сад, дух сущего. Сомнение, чистота, долг.
Никто так не чувствует Лопахина, как Раневская. Такое ощущение, что он и она - один голос, только с разными интонациями. У них один мотив страданий - грехи, долги. Но у Раневской все это - по отношению к правоте собора, у Лопахина - к его неправоте. Оборотная сторона одной медали - был ли или не был? Раневская - вечный укор Лопахина, он - ее укор. Она утверждает веру в прекрасное, он - в обыкновенное. И потому грехи Раневской для Лопахина - не грехи, у него свои грехи - я разрушаю в а ш е понимание веры, я разрушаю ее поверхностный, обрядовый слой - религию, оставляя за собой право на праведность, на безобразность веры. Раневская знает это. Ее душа - в надрыве Лопахина. По сути - отлетевшая душа. Ей хочется уйти. В Париж. В Париж. А Лопахин - ее отражение, ее грех. Боже, упаси. Помните, как она откупилась от П р о х о ж е г о золотым? Она хотела скорее избавиться от него, она подобием импрессионистического наплыва ощутила какую-то свою неправоту, и увидела в возвышенном над собой смысле прекрасного всего лишь зрелище.
Подтверждением тому ее брат, Гаев. Он - так, лень. Он любит вещь, это его идеал, так ему удобно. Он просто гаер, пантомима, ересь возвышенного, его несовершенство. Смотрите, на нем брючки не те, пальто не надевает вовремя, а холодно, да и состояние на леденцах проел, и говорит все не к месту, но высоким слогом. Ахиллесова пята возвышенного.
Есть еще один человек, который догадывается о правоте Лопахина. Это Варя. Но его правота для нее неудобна. Варя строга, пряма, правильна. «...мертва есть». По этой причине Лопахин не делает предложения Варе - «...мертва есть».
Раневская, Гаев, Варя - отголоски лопахинского надрыва, его вопросы, сомнения.
Аня, Трофимов - противоположное. Аня - подобие обезличенности. Она летала на воздушном шаре. Бабочка, как бабочка- брошка. Она легко поддается ветру свободы Трофимова, устремленного в черные дыры лучшего будущего, вживается в его патологический фанатизм, а Трофимов весь как горячка, испанка,тиф - и борода не растет, и доучиться никак не может, и без калош сыровато. Будто бредит Трофимов, но в бреду, без гроша за душой, босиком идет к счастью. Творец еще одной религии светлого будущего - под луной, указуя путь другим дрожащим перстом аптекарского сына. Блаженный пророк своего отечества. Лопахин ему не верит. Но он осторожен с Трофимовым - он знает, что Петя пойдет вперед. Действительно пойдет.
Яша, Дуняша - просто пропащие души. Они - оттеночный фон Лопахина. Будто родились зря? Не в той стране? Не в той среде? Для них отечество - дым, но что-то тянет душу Лопахина - отзвук дурного соблазна, нелюбви, пьяной толпы... Они - ужас души Лопахина.
И есть в пьесе один удивительный персонаж - Шарлотта. Она - пластика движения души, перевоплощения. Многоликость неосознанного. Незнание о себе: акробатка, фокусница, гувернантка? Нечеткая маска. Какой фокус будет завтра? Она умеет «зацепить» суть ситуации или человека: она ведь называет почему-то Епиходова «страшным человеком». Шутка такая? А что же Епиходов, пошлая ложь страдания, вымученная тоска? В фокус Шарлотты попадает остов его как некой карикатуры, и она воспринимает уже искаженный контур предмета, зная, однако, как разгадать загадку. Шарлотта даже не персонаж, а дополнение к сути происходящего: все как-будто ненастоящее, нематериальное, но отталкивающееся от конкретного, хотя и не видимого глазом.
Может быть, она знает что-то о Пищике? О его пристрастии к фальшивым бумажкам? И что это за бумажки? Есть ли они вообще - ибо все: иллюзион.
Да. Иллюзион. Потому что человека забыли. Верили, любили, боготворили красоту и в ней, в ее колыбели, забыли человека - былинку земную. А он, Фирс, старый, давно живет, помнит, как «воля в ы ш л а». Забыли. Недотепы. Все - «враздробь». Храм - пуст.
Четыре действия пьесы: приход человека в мир, начало судьбы, ее разрешение и уход - четыре фазы жизни человека. Совпадение с временами года и циклами суток. Бытие былинки земной. Первого дня творения. Моря людского! 12 персонажей пьесы - создатели храма, духовного облика земли. Исполнители божественной комедии - с момента рождения до момента смерти, пути к Богу. Кто придет?
Так Чехов изобразил черты своей эпохи во времени, печать которого было единство людей как сущего и образа в конечном знаке - идея христианского мира, возможного в сводах диковинных истин, простых и нетленных.
«Вишневый сад» - музыка русского надрыва: принять, но не впустить чужое великолепие в свою лебединую душу, и мучиться, и наслаждаться, и просить небеса о прощении, и каяться, и проклинать... Вишневый сад - это и м я русской души, которая живет в многоликих образах национальной неповторимости, в своде русского собора. Это русский дух. Это мы.
Вот и все. Евангелие от Чехова. Была ли ты, благая весть? В красоте ли проявляется Бог?
Лебединая песня заката, откровение, тишина.
В . Тасалов
ЧЕЛОВЕК-ХУДОЖНИК - МЕЖДУ БОГОМ И МАШИНОЙ
( Искусство как опыт самопознания )
« Светильник для тела есть око
Итак, если око твое будет чисто
то все тело твое будет светло »
(Евангелие от Матфея)
ИНСТАЛЛЯЦИЯ
На дворе - предвестье величайшей метаморфозы. Кончились “великие” живопись, cкульптура, музыка, поэзия, проза, театр, кинематограф. “Эра мило- сердия” обернулась миллиардами видеокассет, уткнув человечество “информационной революции” в экраны ТВ и компьютеров. В ТЕРМИНАТОРОВ ультратехнологического перевоплощения жизни и в Интернет всемирной клоаки беспартийного Интернационала. Стремительно проступает обманчиво-человечный, c застенчивой улыбочкой, лик ТОГО, ЧТО, стоя в невиди- мой очереди столетий, терпеливо ждало времени спокойного, но беспощадного раз-облачения своего эволционного демонизма. Стивен Кинг как подручная бумажная профилактика сверхчеловечности.
Бойтесь, живые и теплые, гераклитовского “дитяти”, играющего в космические шахматы! Огненные киберы Иезекииля с шумящими за спиной металлическими крыльями и ослепительными фарами глаз, что на головах, что на окружностях ног-колес, сумасшедшими иномарками спускаются с небес на автострады или ИЛ-ами и Боингами не дотягивают до посадочных полос, востребуя жизни тысяч принцесс Диан и их возлюбленных. Это - не горе. Это - ТВ-шные “Катастрофы недели”.Число добровольных жертвопри- ношений“дитяте” сопоставимо с потерями 2-ой мировой войны.
Не заключена ли эта эсхатология в сокрушающей прелести наших собственных детей и внуков, во внеморальном экстазе их голосов, движений и вопросов?
Предварительный Selbstbildnis автора-дитяти. Снежный Эльбрус на фоне голубого нальчикского неба и наклоняющаяся ко мне, семилетнему, 100-килограммовая терская казачка Евдокия Мартыновна Горепекина, люби- мая бабушка. Грозным шепотом / чтобы не услышал мой дядя-энтомолог, ее сын/ она внушает мне о близком “конце света”, о божьей каре и огненном воздаянии“нечестивцам”. Шагающий по трупам бронированнный демон фашистской свастики только через шесть лет затрепещет флагом над лермонтовским Кавказом. И я, конечно, не знаю, что бабушка подразу-мевает тех, “своих”, кто незадолго до того без спросу ворвался и отобрал у ее семьи родовой казачий дом с небольшой усадьбой в соседних Ессентуках. Но в начале 30-ых я, двухлетним, успел побывать в нем...
Какая тут связь Кавказа с экранами компьютеров, глазастыми иномарками, огненностью Библии, жертвами “конца света”, мной-дитятей и искусством? “Хороший вопрос”.
...Мистическая судьба стивен-кинговского Тэда Бьюмонта в “Темной половине”.Одаренному дитяте вырезают из мучимого болями мозга третий, внутренний глаз - остаток неродившегося близнеца. Тэд вырастает, cтано- вится писателем, но второе “я”героя не умерло. Под псевдонимом Старка его alter-ego в короткий срок создает несколько бестселлеров о безжалостном убийце Алексе-Машине. Первый из них, самый сильный - “СПОСОБ МАШИНЫ”. В трагедию, однако, превратились символические“похороны” Старка и возврат к собственному имени. Отделенный от родового тела, Старк-Алекс - ГЛАЗ-МАШИНА - оживает самостоятельной персоной, кося людей налево и направо. Захватив Тэда с его женой и двумя детьми / нормальными близне- цами/, он под угрозой их смерти принуждает писателя к совместному сочинению“Стального Машины” - пока мирриады воробьев, жертвуя собой, не разрывают тело фантома на части и уносят СТРУКТУРУ его обглодан- ного скелета в небо...
Герой этого опуса - ГЛАЗ, степень онтологической вины которого за все с нами происходящее понята недостаточно. Что общего у мистика “технологического” века с весьма эзотерической сентенцией “абсолютного идеалиста”: “Можно утверждать об искусстве, что оно обязано превратить в глаз все являющееся во всех точках поверхности”,“ сделать всякий создава- емый им образ тысячеглазым Аргусом с тем, чтобы внутренняя душа и духовность были видны во всех точках явления”/ Гегель/. ИСКУССТВО И ПРОБЛЕМА ИДЕАЛЬНОГО! Читайте “Око и дух” Мерло-Понти! Пре- красные все-таки существа - философы, если только они в гимназиях, художественных мастерских, на лоне природы или в проектном отшельни- честве учителя математики из старой Калуги...
Вожделение глаз равно тайному прелюбодеянию тела. Да - всесилия и немощи взрослого полового тела. Абстрактного символа “телесности” вообще. Но светоносная связка колбочек и призмочек геометрического шара стекловидной массы с миллиардами “жидких кристаллов” - нейронами зрительного мозга без костей и мышц плохо определима через такое “тело”. Хотя - всем кажется, живет внутри него и за его счет. Живет ли цветок внутри стебля? И кто кого питает? “А люди разве не цветы? / О милая, почувствуй ты, / Здесь не пустынные слова. / Как стебель тулово качая, / А разве это голова / Тебе не роза золотая? / Цветы людей и в солнь и в стыть / Умеют ползать и ходить” /Есенин/. Не плоть, а лучистую энергию Солнца вожделет “огонь зеленый” опадающих от холода листьев, чтобы напоить ею толстеющие стволы. За стенами из них плотские тела спасутся потом от холода, водрузив на крепкие стулья и кровати свои увесистые зады. Не достаточно ли поистязали друг друга такие тела, чтобы поверять и самого Христа “последним искушением”?
Когда настоящего “тела” еще нет или уже почти нет, вожделеют особо. Бог мучается о мужьях и женах, но его надежда и опора - дети и старцы. Возлюбленный Сын его чист как вечный ребенок и мудр как бессмертный старец. Дитятя с быстротой, недоступной тупоумным взрослым решает головоломку “кубика Рубика”, овладевает музыкой, шахматами, компьютером. А старец Циолковский, хвастаясь атеизмом, в детском восторге втянул человечество в игру “овладения космосом”, царством Того, Кто на Небе. Вместо Богачеловека и Человекобога - Человек между Богом и Машиной. Пора честно согласиться, что “первичный раствор” веры и неверия питает жизнь культуры эффективнее их вражды.
Бог кантовского “механизма природы” и не отличающегося по этому основанию от животного “Человек-машина” Ламетри принадлежат одному и тому же рационализму ХY111 века. Их равно предваряет помешанный на “бесконечности” Паскаль, у которого понятие Бога-машины объединяет страстную теодицею верующего с изобретением счетной машины. Но нет на свете больших рационалистов, чем дети. Не хаос произвола, а неумолимость их логики сводит взрослых с ума. Едва встав на ноги, еще не умея толком говорить, не то что писать и считать, дитятя с такой же серьезностью исследует живую козявку иди цветочек, c какой громоздит из своих кубиков сложные “конструкции”и требует очередную - пятую, двадцатую и эн-ную “машину”. Разве не под всепонимающей улыбкой Бога? Тысячелетние попытки разгадать через Бога самих себя - чудище единственного вида живой природы, восставшего против собственной органичности. Тучные поля Росиии и давильный лязг машин “железного орднунга”. Кто их одолевал, кто клал свою трепещущую плоть и бессмертную душу за Родину-мать? ЖИВЫЕ ВИНТИКИ “стальных рук-крыльев”, у которых “вместо сердца - пламенный мотор”. Больше жизни? Так, да несовсем. Страсти, любившей Родину больше жизни и легшей четырехкратно большей, чем у противника, массой тел, неживых так же, как искореженные орудия, танки и самолеты. Пелось ведь правильно: “Нам разум дал”. Не вожди, чей разум сам был ослеплен чертежом социального механизма, а страсть космической связки ОГНЯ-СВЕТА. “Светлый путь”,срывающийся на команду “Огонь!”. Огонь живой жизни и неживые смертоносные мечи, закаляемые в огне, чтобы быть подставленными под собственную грудь. Не слишком ли много “карающего огня” в Ветхом завете и “мечей” в руках святых? Не черезчур ли переполнены “Детские миры” автоматами, танками и ракетоносцами? Откуда экстаз невинных младенцев, вступающих в сговор c огненно-железной “карающей” дланью?
Единственное спасение - “быть, как стебель и быть, как сталь”/ Цве-таева/. Быть одновременно! Мыслит и творит только то, что фунда- ментально застревает на полдороге между живым и неживым, в царстве БИОКОСНОСТИ. “Человек” есть два симметрично противонаправленных лица, смертельно раздираемых несводимостью своего уродства в успоко- ительную “норму”. Синергия взаимоисключающих царств природы - невоз- можно-возможная НЕБЕСНАЯ ТВЕРДЬ то ли под коробкой черепа, то ли под куполом звезд. Нас определяет противоестественный, но реально разрешаемый ПАРАДОКС ОРГАНИЧЕСКОГО КОНСТРУКТИВИЗМА и КОНСТРУКТИВНОГО ОРГАНИЦИЗМА. Не Родина-мать, а Прародина свадьбы неживых минералов с живыми растениями и животными. Помните “нечто странное”, но “не без поэзии”, сочиненное молодым Степаном Тро- фимовичем Верховенским в духе второй части “Фауста”? “Хоры поют о чем-то неопределенном, большею частию о чьем-то ПРОКЛЯТИИ”. Потом наступает “какой-то “Праздник жизни”, на котором поют даже насекомые, является черепаха с какими-то сакраментальными латинскими словами, и даже, если припомню, пропел о чем-то один минерал, то есть предмет уже вовсе неодушевленный”. Является “дикое место” и в нем “цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы”, чтобы “ПОТЕ- РЯТЬ УМ”. После чего другой “неописанной красоты” юноша на черном коне со следующим за ним “ужасным множеством народов... изображает собою смерть, а все народы ее жаждут”.
Поверим лукавству гения, что вся эта сцена была написана “с оттенком высшего юмора”. Он прекрасно сознавал, для чего именно она понадобилась ему в ключевом начале романа о БЕСАХ. “Врите, врите, бесенята”! Преданные железной дисциплине своего духа “стойкие оловянные солдатики”, жертвенные дитяти всех революций. Всех Sturmund Drang’ ов “небесной тверди” как предвестий ЭЛЕКТРОННО- КИБЕРО- КОСМИЧЕСКОЙ эры ХХ1 столетия!
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 108; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!