Что видят в коммунистах люди «со стороны» 23 страница
«А ваша власть не останавливается поныне у меня?
1‑й Постоялец. Почему это наша власть?.. Пусть она будет вашей.
2‑й Постоялец. Смелость еврея: он нам говорит: наша власть, будто бы мы коммунисты или, прости господи, бандиты…»
{291} Реб Гер, человек прагматичный и предприимчивый, объясняет сионисту-бухгалтеру:
«Гер. … Я люблю быть хозяином. <…> Вы мне скажете, что придет Петлюра и все заберет, что взбунтовавшиеся крестьяне меня ограбят. Этого я не боюсь.
Мою мельницу и мой дом охраняет Красная армия, ГПУ, уголовный розыск, милиция — что, плохая стража? Ой, ой, ой, я им больше доверяю, чем вашему Дальфуру[281], Жаботинскому и его еврейским легионам[282].
Бухгалтер. … Они этой самой Красной армией, ГПУ и милицией выгонят вас отсюда и судитесь с ними.
Реб Гер. Зачем мне Палестина, когда я уже в Палестине. Что я там буду — камни носить, с арабами воевать? Еврейский царь мне нужен, зачем?
Бухгалтер. Фе. Вы уже стали настоящим коммунистом.
Реб Гер. Это уже, реб Йосл, поклеп. Я хорошо знаю, что все эти шишки просто комедиантщики. Ленинизм — это теория, которую понимает только Троцкий, но увы… он один… А какая у них деятельность? “Хлебэкспорт”, но ведь мы знаем, что такое “Хлебопродукт”. Советской власти хочется чести, она и торгует, конкурирует с Румынией, Америкой. <…> Это тоже не власть, но раз она охраняет мою мельницу и я могу с ней делать, что угодно мне, то я обязан быть ею доволен».
|
|
|
В ответ бухгалтер упрекает Гера, что тот променял веру на чечевичную похлебку. Но заезжий авантюрист Цацкин, выдающий себя за влиятельного чиновника, который на короткой ноге со всеми высшими партийными деятелями («Мои друзья в {292} ЦИКе, ЦК, ВСНХ и Наркомфине весьма уважаемые люди»), опровергает и то, что советская власть строит препоны для отправления иудейских ритуалов. Напротив, сообщает Цацкин, «в Москве на каждом квартале синагога, а в каждом доме церковь», даже Сухареву башню переделали в «Иерусалимский храм».
«А чем это объяснить?» — любопытствует один из постояльцев местной гостиницы. Цацкин важно отвечает: «Политика такая Совнацмена… расширяют и поощряют права национальностей». Лишь пессимист-бухгалтер убежден, что вокруг враги, все только и думают, как бы прижать и выжить еврея.
К середине 1920‑х годов драматургическая тематика меняется: вслед за изображением Гражданской войны и споров о том, возможен ли в России возврат к прежнему, авторы драматических сочинений обращаются к проблемам, порожденным нэпом. Как именно эволюционирует еврейская тема и какие проблемы обсуждаются на этом материале?
Прежде всего в пьесах появляется целая галерея нэпманов, причем львиная доля персонажей этого типа — евреи (среди которых есть и предприимчивые женщины): булгаковские Борис Гусь-Ремонтный и Зойка Пельц («Зойкина квартира»), Семен Рак («Воздушный пирог» Ромашова) и Софья Павловна («Золотое дно» Воиновой), уже упоминавшиеся нами Магазаник и Бузис («Статья 114‑я Уголовного кодекса» Ардова и Никулина).
|
|
|
«… “Новая буржуазия” в СССР в 20‑е годы оказалась в значительной мере еврейской, — пишет современный исследователь. — В декабре 1926 года каждый пятый частный торговец страны был евреем… <…> Из 2469 крупных столичных нэпманов 810 были евреями»[283].
Какие позиции обрисовываются по отношению к «еврейской теме» в эти годы?
Прежде всего официально антисемитизма в Советском государстве не существует, и драматурги представляют соответствующую точку зрения. Но для множества героев расхождение между официальной позицией власти и реальным положением дел не является секретом. Выразительно обрисовывает ситуацию герой пьесы «Ржавчина» Киршона и Успенского, нэпман с исконно русскими именем и фамилией Петр Лукич Панфилов.
{293} Панфилов разговаривает с литератором Силиным, насмехаясь над ним:
«… дрянь написал какую-то, выругали тебя, а ты сейчас: “критика еврейская”.
|
|
|
— А тебя, Петр Лукич, еврейство не донимает?
— Нет, господин писатель, евреи — первые мои друзья».
И Панфилов объясняет литератору, отчего он любит евреев: потому, что их ненавидят больше, чем его.
В 1919 году, в Гражданскую, герой вез товар в поезде «в доле с иудеем Лифшицем». На поезд напали махновцы, вывели на расстрел «жидов и комиссаров». Лифшица убили, и его товар достался Панфилову.
Сейчас он успешно торгует, а когда покупатель жалуется на дороговизну — Панфилов кивает на торговлю Шеломовича — он‑де цены задирает, «жидовская морда, нэпманье проклятое». В результате покупатель берет товар задорого у русского Панфилова и уходит, разозленный на «жидов».
Панфилов продолжает: «Вот хотя бы в театры пойти. Кого там показывают: Семен Рак — еврей, в парикмахерской пьесе, в “Евграфе”, нэпман — еврей. На “Зойкиной квартире” — еврей. Как нэпман — еврей, как еврей — так нэпман. Люблю евреев».
Русский торговец уверен в естественной ненависти к нему окружающих, нуждающихся во «враге». Важно, что эту ненависть возможно переадресовать. Таким образом, еврейство из национальности превращается в функцию. И евреи прекрасно подходят на эту роль «чужака», «врага». Антипатия к чужому и успешному объединяет многих. (Ср.: «Герою, даже в архаическом повествовании, противостоят другие фигуры, как-то с ним соотнесенные. <…> Речь <…> идет <…> о противопоставлении “своего” и “чужого”, “космоса” и “хаоса” <…> демонизм связан генетически с “Хаосом”»)[284].
|
|
|
В «Ржавчине» Киршона и Успенского приспособленец и подлец Прыщ начинает антиеврейский анекдот («Рабинович вынимает деньги…»). В «Интеллигентах» Пименова, рассказывая еврейский анекдот, входит «прогрессивный» герой, рабочий Иван Попов. Александр Спелицын, сын профессора, замечает ему:
«Нехорошо, нехорошо еврейские анекдоты рассказывать…
{294} — Только тебе, ей-богу… Да это все сами евреи и сочиняют.
— Да, известно, что антисемитизм распространен главным образом среди евреев…», — соглашается Александр.
Важно отметить, что среди персонажей, рассказывающих антисемитские анекдоты, и герой-интеллигент, и «темный» неразвитый рабочий, и образованный молодой человек из хорошей семьи, и черносотенец из дворян, местный хулиган и комсомольский вожак. В отношении к евреям они едины.
С нескрываемой нелюбовью, смешанной с завистью, во многих ранних советских пьесах описаны еврейские персонажи, удобно расположившиеся в новых условиях жизни. В длинный ряд выстраиваются пьесы с героинями-еврейками, «умеющими устроиться», практическими, умело достигающими своих целей, вертящими в своих интересах бесхитростными — и, как правило, русскими — персонажами мужского пола[285].
{295} В афиногеновском «Чудаке» молодая женщина Юлия Лозовская мечется между двумя влюбленными в нее молодыми людьми, непрактичным энтузиастом Борисом Волгиным и карьеристом Игорем. И хорошо понимая цену обоим, тем не менее выбирает Игоря, чтобы уехать с ним из маленького городка «в глухой местности» в Ленинград.
В «Сусанне Борисовне» Чижевского еврейское имя вынесено в название пьесы. Сюжет разворачивает библейскую метафору еврейки Юдифи, хитростью победившей врага иудейского племени Олоферна. Причем роль побежденного коварной Сусанной «коммунистического Олоферна» отдана персонажу с безусловно русской и «говорящей» фамилией — Мужичков.
Схожая фабула и в пьесе Воиновой «Золотое дно».
Деревенский уполномоченный Никита (то есть опять-таки простодушный русский герой) влюбляется в «городскую штучку» и авантюристку Софью Павловну, отрекомендовавшуюся ему коммерческой представительницей акционерного общества «Мука». Никита передает ей все деньги, собранные деревней на дефицитную мануфактуру. Обобрав влюбленного простака, Софья Павловна оставляет его. Герой запоздало осознает ее корыстность и предательство: «… подошва у тебя, а не сердце».
Где-то на еврействе строится центральная коллизия сюжета, а где-то оно остается показательной и красноречивой, — но частностью. Характерно то, что если разные авторы и решают «еврейский вопрос» по-своему, мало кто его вовсе минует[286].
{296} В комедии Зощенко «Уважаемый товарищ» затесавшегося в партийные ряды обывателя Барбарисова выгоняют при чистке. Герой ударяется в загул и, напившись в ресторане, бьет проститутку. Один из посетителей вступается за нее: «Это хамство! Бить женщину!»
«Барбарисов. Кто сказал про меня — хамство? <…> Ах ты, еврейская образина!
Бросается на него с бутылкой. Крики. Драка. Свистки. Звон разбитого стекла».
В произведениях Булгакова, как правило, персонажи-евреи появляются в первоначальных, ранних вариантах, но автор снимает их в редакциях поздних. Так, кроме двух центральных героев «Зойкиной квартиры», Зойки Пельц и «коммерческого директора треста тугоплавких металлов» Бориса Семеновича Гуся-Ремонтного, в сценическом варианте пьесы существовал персонаж Ромуальд Муфтер — «мифическая личность», прописанная в зойкиной квартире, и «ответственная дама» Гитана Абрамовна (вариант: Лариса Карловна), в окончательной редакции получившая имя Агнессы Ферапонтовны.
Кроме того, в «Зойкиной квартире», создавая яркий образ женщины-еврейки, драматург видит не только умение героини приспосабливаться и извлекать выгоду, но и глубину и искренность ее чувства к избраннику, готовность к самопожертвованию. В заключающей пьесу сцене ареста гостей Зойкиного «ателье» реплики героини свидетельствуют о ее волнении за судьбу Обольянинова, не свою.
Устойчивы в пьесах тех лет словосочетания «ваша нация», «эта нация», подразумевающие евреев.
В «Беге» тоскующий в Константинополе Чарнота обличает удачливого и бессердечного хозяина тараканьих бегов:
«Смотрю я на тебя и восхищаюсь, Артур! <…> Не человек ты, а игра природы — тараканий царь. Ну и везет тебе! Впрочем, ваша нация вообще везучая!
Артур. Если вы опять начнете проповедовать здесь антисемитизм, я прекращу беседу с вами.
Чарнота. Да тебе-то что? Ведь ты же венгерец!
Артур. Тем не менее.
Чарнота. Вот и я говорю: везет вам, венгерцам!»
К концу 1920‑х годов нэпманская тематика затухает, но персонажи-евреи в сюжете остаются — теперь они страдающая сторона. Их выталкивает российская повседневность.
{297} Изображение в пьесах евреев-жертв, страдающих, несчастных, гибнущих (таких, как студентка Нина Верганская из «Ржавчины» Киршона и Успенского, покончившая жизнь самоубийством рабочая девушка Сима Мармер из афиногеновского «Чудака» или затравленный как «жид» студент-изгой Абрам Каплан в «Нейтралитете» Зиновьева), является самым нетривиальным с сегодняшней точки зрения. При окончательном формировании советского сюжета подобное видение еврейской проблематики было решительно отсечено.
Пьесы рассказывают о повседневном, будничном («бытовом») антисемитизме небольшого рабочего городка и студенческого общежития, заводского поселка и «интеллигентной» среды. Заражено все. (Персонажей-евреев нет лишь в «армейских» и сельских пьесах, это — герои города.)
Антиеврейская тема неожиданно обнаруживается даже в известных со школьной скамьи классических произведениях, например комедии Маяковского «Клоп».
Бывшего пролетария, а ныне деклассированного мещанина Присыпкина совращает с рабочего пути, помогая ему скатиться в «болото стяжательства и пошлости», ярко выписанное еврейское семейство Ренесанс.
Колоритная героиня, парикмахерша Розалия Павловна, вульгарно-остроумная практическая женщина со средствами, выдает за «пролетария» Присыпкина свою дочь, Эльзевиру Давидовну («дочка на доходном предприятии»). Отец невесты, Давид Осипович Ренесанс, остается внесценическим персонажем.
Во время свадебного гулянья в пламени погибают жених и невеста, родственники и гости. В нескольких строчках марша Пожарных Маяковский успевает сказать и о том, что Надсон и Жаров слабые поэты, и что водка — яд, и что «пьяные республику дотла спалят». Эпитафией героям становятся реплики Пожарных: «Пьяные стервы!» и «Ну и иллюминация!» <…> «Прямо театр, только все действующие лица сгорели». Сгоревшее заживо еврейское семейство и его гости не удостоены ни одним сочувственным словом.
Вне поля внимания многочисленных критических разборов пьесы (и спектаклей по ней) осталась и еврейская девушка Сима Мармер, страдательный персонаж афиногеновского «Чудака».
Подневольная сожительница местного хулигана Котова (Кота), девушка все-таки отважилась уйти от него. Теперь Кот преследует и избивает ее. Сима поступает на фабрику. Как {298} только она сумела выработать больше одной из работниц, Добжиной, та заявляет: «Жидовка нам расценки собьет».
Кота увольняют за недельный прогул, тот возмущен: «Русскому человеку погулять нельзя — сейчас в шею с фабрики, а жидовок без биржи берут, с почетом». Кот грозится дойти до Москвы и все рассказать, как «спецы-шахтинцы нашу жизнь сосут, бьют рабочего кулаками, спят с жидовками…» Кот с приятелями избивают Симу.
Травля героини-еврейки происходит у всех на глазах. Рабочий парень Федя рассказывает: «У ворот <…> догнали <…>. Кот ей руки закрутил и все лицо — в кровь. Бьет и кричит: “Бей жидов!” И по животу с размаха».
Но директор фабрики, Дробный, разбирая инцидент, во всем винит не Кота, а Волгина, взявшего Симу на работу: «Кругом безработица, союз жмет, биржа скандалит, а он от ворот нанимает. Еврейку нанял — антисемитизм разжег, и все с умыслом». Волгина увольняют и грозят отдать под суд «за протекционизм». Не встречая отпора, антисемиты окончательно смелеют. Федя пытается объяснить Волгину, как далеко все зашло: Добжина «ходит и нашептывает: из-за жидовки прогнали русского человека. <…> Походи по цехам, послушай, какие разговоры разговаривают. Наши антисемиты на тебя ставку делают — Волгин жидовку облагодетельствовал, а она его подвела под суд, поэтому, ребята, бей жидов, спасай Волгина.
Борис. Стоп, стоп, как это — “бей евреев, спасай Волгина”?
Федя. Очень просто. Добжина твою популярность использовала против нас. Ты невинная жертва, во всем виноваты евреи…»
И героиня не выдерживает:
«Сима. <…> Прежде один Васька бил, а теперь от всей фабрики терплю, никто мимо не пройдет, чтобы не затронуть. В спальне подушку испачкали, во дворе водой облили, кофту разорвали; говорят, жиды хороших людей изводят… <…> теперь меня гадюкой зовут, дегтем хотят вымазать, за вас отомстить — жить не велят; лучше в реку, в реку, в реку…»
Во время фабричного гулянья, после очередного избиения, она бросается в реку и погибает.
Еще одного персонажа-еврея, также покончившего жизнь самоубийством, встречаем в пьесе Зиновьева «Нейтралитет».
Двадцатидвухлетний Абрам Каплан учится в институте, антисемиты Гришук и сын профессора Леонид Шумилов — его {299} сокурсники. Их злоба по отношению к герою-еврею не нуждается в специальных основаниях.
Гришук: «… жида назвать жидом не смею? <…> Не лезь в чужие дела!.. Оставляй в передней еврейскую привычку, когда входишь в порядочный дом…»
И предлагает написать статейку в газету, свалив институтские неудачи на Каплана: «Ударим демагогией по жиду! <…> Поверят…»
Персонаж знает, о чем говорит. Это подтверждается эпизодом пьесы, в котором Гришук в ресторане «незаметно для Каплана вынимает из кармана лист бумаги, на котором жирным шрифтом написано слово “жид” <…> Осторожно прикалывает к его спине» — и уходит.
Ремарка драматурга сообщает о реакции присутствующих:
«Сидящие за столиками громко смеются, раздаются голоса: “Жид”, “Браво”, “Молодец”, “Не стесняется”».
Когда бумагу снимают и герой ее прочитывает — он «бьется в истерике».
Письмо-донос Гришука печатает вузовская газета: «Переписка с эмигрантом-братом, подозрительное поведение на практике, излишнее любопытство к изобретению… темные источники средств…» Это становится последней каплей для Каплана. Герой выбрасывается из окна, оставив предсмертное письмо.
Страдательным (и гибнущим в финале) персонажем была и героиня пьесы Киршона и Успенского «Ржавчина», студентка Нина Верганская, убитая собственным мужем, зарвавшимся коммунистом Терехиным[287]. Пьеса была написана по следам реального и нашумевшего события. Дело о самоубийстве студентки Горной академии Ривы Давидсон получило громкую огласку — о нем не только писали газеты, в связи с ним устраивались диспуты, в «Правде» выступил видный партийный деятель А. Сольц. Сокурсник и сожитель Ривы Кореньков травил и оскорблял девушку как еврейку.
В первом варианте пьесы (которая носила название «Кореньковщина») существовал нэпман Соломон Рубин, говорящий о себе так: «Меня зачеркнуть нелегко. Я как бородавка, — прижигают ляписом в одном месте, я выскакиваю в другом»[288].
{300} В доработанном варианте пьесы, опубликованной год спустя под названием «Константин Терехин» («Ржавчина»), нэпман-еврей Соломон Рубин превратился в нэпмана-антисемита Петра Лукича Панфилова. Но это означает, что авторы (по всей видимости, один из них, профессиональный литератор Киршон) изменили концепцию пьесы на прямо противоположную, заменив «плохого» героя-еврея Рубина — циничным русским антисемитом, Петром Лукичом Панфиловым, речи которого объясняют причины ненависти обывателя к ни в чем неповинным евреям.
Итак, в ряде советских пьес 1920‑х – начала 1930‑х годов персонажи-евреи изображаются как жертвы гонений и травли, они оказываются изгоями на родине, в стране, провозгласившей себя безусловно интернациональным государством.
Уже говорилось, что с самого своего зарождения советский сюжет не мог обойтись без образа врага как антагониста героя, противостоящего ему при осуществлении праведного дела. «Демонические противники героя в мифе и разных формах эпоса — разнообразные чудовища актуальной мифологии, воплощения хаоса; в классических эпосах — это иноплеменники, а среди “своих” — изменники»[289]. Персонажи-евреи в середине 1920‑х годов удачно соединяют в себе обе функции: для России в определенном смысле они «иноплеменники», но они же в качестве «своих» могут рассматриваться и как «изменники».
Открыто обсуждавшийся в ранних советских пьесах «еврейский вопрос» позже был запрятан вглубь и в подцензурных драматических сочинениях более не появлялся.
Конечно, существовали в пьесах 1920‑х годов и образы пламенных евреев-революционеров и восторженных энтузиастов — талантливых инженеров и увлеченных студентов, партийных руководителей и журналистов, именно в связи с еврейскими персонажами развивались мотивы мессианства и богоборчества и пр. В советской литературе этого десятилетия осталось немало образов евреев-коммунистов, фанатичных, воинственных, беспощадных во имя революции: сотрудник ЧК Клейнер из «Записок Терентия Забытого» А. Аросева (1922), чекист Абрам Кацман в «Шоколаде» А. Тарасова-Родионова {301} (1922), Иосиф Коган из «Думы про Опанаса» Э. Багрицкого (1926), Ефим Розов и Иосиф Миндлов в «Комиссарах» Ю. Либединского, Левинсон из фадеевского «Разгрома» (1926) и т. д. Но в драматургии подобные герои утверждаются позднее, начиная с середины 1930‑х годов, когда персонаж-еврей превращается в обязательную краску на радужном социалистическом панно — как красноречивое доказательство торжества интернационализма и дружбы народов, — наряду с грузином, казахом, украинцем (как, например, в «Чудесном сплаве» Киршона).
Обилие еврейских персонажей и связанных с ними тем в прозе и драматургии 1920‑х годов не может не обратить на себя внимание читателя, за несколько советских десятилетий привыкшего к табуированности этой проблемы. Разнообразные варианты еврейской темы и ее героев, будучи широко распространенными в ранних советских пьесах, бесследно исчезают в позднесоветскую эпоху. В сложившийся канон социалистического сюжета евреи-энтузиасты, персонажи комические вошли, а евреи-изгои, евреи — жертвы травли — нет.
{303} Глава 8.
Некоторые особенности советского сюжета. Традиция и изменчивость
Наше историческое сознание всегда наполнено множеством голосов, в которых слышится эхо прошлого. Только в разнообразии этих голосов может оно существовать: это образует природу традиции, к которой мы желаем принадлежать.
Х.‑Г. Гадамер
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 111; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!