Москва. К поезду через магазин 8 страница
предлогом, что оно написано по-русски, что французский один
заголовок. Что ж вы думаете? - я отчаялся? Я выкурил на
антресолях еще тринадцать трубок - создал новое эссе, тоже
посвященное любви. На этот раз оно все, от начала до конца,
было написано по-французски, русским был только заголовок:
"Стервозность как высшая и последняя стадия блядовитости". И
отослал в "Ревю де Пари".
- И вам его опять вернули? - спросил черноусый, в знак
участия к рассказчику и как бы сквозь сон...
- Разумеется, вернули. Язык мой признали блестящим, а
основную идею - ложной. К русским условиям, - сказали, -
возможно, это и применимо, но к французским - нет;
стервозность, - сказали, - у нас еще не высшая ступень и далеко
не последняя; у вас, у русских, ваша блядовитость, достигнув
предела стервозности, будет насильственно упразднена и заменена
онанизмом по обязательной программе; у нас же, у французов,
хотя и не исключено в будущем органическое врастание некоторых
элементов русского онанизма, с программой более произвольной, в
нашу отечественную содомию, в которую - через
кровосмесительство - трансформируется наша стервозность, но
врастание это будет протекать в русле нашей традиционной
блядовитости и совершенно перманентно!..
Короче, они совсем заебали мне мозги. Так что я плюнул,
сжег свои рукописи вместе с мансардой и антресолями и через
Верден попер к Ла-Маншу. Я пел, думал и шел - к Альбиону. Я шел
|
|
|
и думал: "почему я все-таки не остался жить на квартире у
Луиджи Лонго?" я шел и пел: "королева Британии тяжко больна,
дни и ночи ее сочтены..." а в окрестностях Лондона...
- Позвольте, - прервал меня черноусый, - меня поражает ваш
размах, нет, я верю вам, как родному, меня поражает та
легкость, с какой вы преодолевали все государственные
границы...
Дрезна - 85-й километр
- Да что же тут такого поразительного! И какие еще
границы?! Граница нужна для того, чтобы не перепутать нации. У
нас, например, стоит пограничник и твердо знает, что граница
эта - не фикция и не эмблема, потому что по одну сторону
границы говорят на русском и больше пьют, а по другую - меньше
пьют и говорят на нерусском...
А там? Какие там могут быть границы, если все одинаково
пьют и говорят не по-русски! Там, может быть, и рады бы
куда-нибудь поставить пограничника, да просто некуда поставить.
Вот и шляются там пограничники без всякого дела, тоскуют и
просят прикурить... Так что там на этот счет совершенно
свободно... Хочешь ты, например, остановиться в Эболи -
пожалуйста, останавливайся в Эболи. Хочешь идти в Каноссу -
никто тебе не мешает, иди в Каноссу. Хочешь перейти Рубикон
|
|
|
- переходи.
Так что ничего удивительного... В двенадцать ноль-ноль по
Гринвичу я уже был представлен директору Британского музея,
фамилия у него какая-то звучная и дурацкая, вроде сэр Комби
Корм: "чего вы от нас хотите?" - спросил директор Британского
музея. "Я хочу у вас ангажироваться. Вернее, чтобы вы меня
ангажировали, вот чего я хочу..."
"Это в таких штанах чтобы я стал вас ангажировать?" -
сказал директор Британского музея. "Это в каких же таких
штанах?" - переспросил я его со скрытой досадой. А он, как
будто не расслышал, стал передо мной на карачки и принялся
обнюхивать мои носки. Обнюхав, встал, поморщился, сплюнул, а
потом спросил: "это в таких-то носках чтобы я вас ангажировал?"
- "В каких же это носках?! - заговорил я, уже досады не
скрывая, - в каких же это носках? Вот те носки, которые я
таскал на родине, те действительно пахли, да. Но я перед
отъездом их сменил, потому что в человеке все должно быть
прекрасно: и душа, и мысли, и...
А он не захотел и слушать. Пошел в палату лордов и там
сказал: "Лорды! Вот тут у меня за дверью стоит один подонок. Он
из снежной России, но вроде не очень пьяный. Что мне с ним
делать, с этим горемыкой? Ангажировать это чучело? Или не
|
|
|
давать этому пугалу никакого ангажемента?" А лорды рассмотрели
меня в монокли и говорят: "а ты попробуй, Уильям! Попробуй,
выставь его для обозрения! Этот пыльный мудак впишется в любой
интерьер!" Тут слово взяла королева Британии. Она подняла руку
и крикнула:
- Контролеры! Контролеры!.. - загремело по всему вагону,
загремело и взорвалось: "Контролеры!"
Мой рассказ оборвался в наинтереснейшем месте. Но не
только рассказ оборвался: и пьяная полудрема черноусого, и сон
декабриста - все было прервано на полпути. Старый митрич
очнулся весь в слезах, а молодой ослепил всех своей свистящей
зевотой, переходящей в смех и дефекацию. Одна только женщина
сложной судьбы, прикрыв беретом выбитые зубы, спала, как
фата-моргана...
Собственно говоря, на петушинской ветке контролеров никто
не боится, потому что все без билета. Если какой-нибудь
отщепенец спьяну и купит билет, так ему, конечно, неудобно,
когда идут контролеры: когда к нему подходят за билетом, он не
смотрит ни на кого - ни на ревизора, ни на публику, как будто
хочет провалиться сквозь землю. А ревизор рассматривает его
билет как-то брезгливо, а на него самого глядит уничтожающе,
|
|
|
как на гадину. А публика, публика смотрит на "зайца" большими,
красивыми глазами, как бы говоря: глаза опустил, мудозвон!
Совесть заела, жидовская морда! - а в глаза ревизору глядят еще
решительней: вот мы какие - и можешь ли ты осудить нас? Подходи
к нам, Семеныч, мы тебя не обидим...
До того, как Семеныч стал старшим ревизором, все выглядело
иначе: в те дни безбилетников, как индусов, сгоняли в
резервации и лупили по головам Ефроном и Брокгаузом, а потом
штрафовали и выплескивали из вагона. В те дни, смываясь от
контролера, они бежали сквозь вагоны паническими стадами,
увлекая с собой даже тех, кто с билетом. Однажды, на моих
глазах, два маленьких мальчика, поддавшись всеобщей панике,
побежали вместе со стадом и были насмерть раздавлены - так и
остались лежать в проходе, в посиневших руках сжимая свои
билеты...
Старший ревизор Семеныч все изменил; он упразднил всякие
штрафы и резервации. Он делал проще: он брал с безбилетников по
грамму за километр. По всей России шоферня берет с "грачей" за
километр по копейке, а Семеныч брал в полтора раза дешевле: по
грамму за километр. Если, например, ты едешь из Чухлинки в
Усад, расстояние девяносто километров, - ты наливаешь Семенычу
девяносто грамм и дальше едешь совершенно спокойно, развалясь
на лавочке, как негоциант...
Итак, нововведение Семеныча укрепляло связь ревизора с
широкою массою, удешевляло эту связь, упрощало и
гуманизировало... И в том всеобщем трепете, который вызывает
крик "контролеры!" - нет никакого страха. В этом трепете одно
лишь предвосхищение..
Семеныч вошел в вагон, плотоядно улыбаясь. Он уже едва
держался на ногах, он доезжал обычно только до Орехово-Зуево, а
в Орехово-Зуеве выскакивал и шел в свою контору, набравшись до
блевотины...
- Это ты опять, Митрич? Опять в Орехово? Кататься на
карусели? С вас обоих сто восемьдесят. А это ты, черноусый?
Салтыковская - Орехово-Зуево? Семьдесят два грамма. Разбудите
эту блядь и спросите, сколько с нее причитается. А ты,
коверкот, куда и откуда? Серп и Молот
- Покров? Сто пять, будьте любезны. Все меньше становится
"зайцев". Когда-то это вызывало "гнев и возмущение", а теперь
же вызывает "законную гордость".. А ты, Веня?..
И Семеныч всего меня кровожадно обдал перегаром:
- А ты, Веня? Как всегда: Москва - Петушки?..
Й километр - Орехово-Зуево
- Да. Как всегда. И теперь уже навечно: Москва -
Петушки...
- И ты думаешь, Шшехерезада, что ты и на этот раз от меня
отвертишься?.. Да?..
Тут я должен сделать маленькое отступленьице, и пока
Семеныч пьет положенную ему штрафную дозу, я поскорее вам
объясню, почему "Шехерезада" и что значит "отвертишься".
Прошло уже три года, как я впервые столкнулся с Семенычем.
Тогда он только заступил на дежурство. Он подошел ко мне и
спросил: "Москва - Петушки? Сто двадцать пять". И когда я не
понял, в чем дело, он объяснил мне, в чем дело. И когда я
сказал, что у меня с собой ни грамма нет, он мне сказал на это:
"Так что же? Бить тебе морду, если у тебя с собой ни грамма
нет?" Я ответил ему, что бить не надо и промямлил что-то из
области римского права. Он страшно заинтересовался и попросил
меня рассказать подробнее обо всем античном и римском. Я стал
рассказывать и дошел уже до скандальной истории с Лукрецией и
Тарквинием, но тут ему надо было выскакивать в Орехово-Зуеве, и
он так и не успел дослушать, что все-таки случилось с
Лукрецией: достиг своего шалопай Тарквиний или не достиг?..
А Семеныч, между нами говоря, редчайший бабник и утопист,
история мира привлекала его единственно лишь альковной своей
стороной. И когда через неделю в районе Фрязево снова нагрянули
контролеры, Семеныч уже не сказал мне: "Москва - Петушки? Сто
двадцать пять". Нет, он кинулся ко мне за продолжением: "ну
как? Уебал он все-таки эту Лукрецию?"
И я рассказал ему, что было дальше. Я от римской истории
перешел к христианской и дошел уже до истории с Гипатией. Я ему
говорил: "И вот, по наущению патриарха Кирилла, одержимые
фанатизмом монахи Александрии сорвали одежды с прекрасной
Гипатии и..." но тут наш поезд, как вкопанный, остановился в
Орехове-Зуеве, и Семеныч выскочил на перрон, вконец
заинтересованный...
И так продолжалось три года, каждую неделю. На линии
"Москва - Петушки" я был единственным безбилетником, кто ни
разу еще не подносил Семенычу ни единого грамма и тем не менее
оставался в живых и непобитых. Но всякая история имеет конец, и
мировая история - тоже...
В прошлую я дошел до Индиры Ганди, Моше Даяна и Дубчека.
Дальше этого идти было некуда...
И вот - Семеныч выпил свою штрафную, крякнул и посмотрел
на меня, как удав и султан Шахриар:
- Москва - Петушки? Сто двадцать пять.
- Семеныч! - отвечал я почти умоляюще. - Семеныч! Ты выпил
сегодня много?..
- Прилично, - отвечал мне Семеныч не без самодовольства.
Он пьян был в дымину.
- А значит: есть в тебе воображение? Значит: устремиться в
будущее тебе по силам? Значит: ты можешь вместе со мной
перенестись из мира темного прошлого в век золотой, который
"ей-ей, грядет"?..
- Могу, Веня, могу! Сегодня я все могу!..
- От третьего рейха, четвертого позвонка, пятой республики
и семнадцатого съезда - можешь ли шагнуть, вместе со мной, в
мир вожделенного всем иудеям пятого царства, седьмого неба и
второго пришествия?..
- Могу! - рокотал Семеныч. - Говори, говори, Шехерезада!
- Так слушай! То будет день, "избраннейший всех дней". В
тот день истомившийся Симеон скажет, наконец: "ныне отпущаеши
раба твоего, владыко..." И скажет архангел Гавриил: "богородице
дево, радуйся, благословенна ты между женами". И доктор Фауст
проговорит: "Вот - мгновение! Продлись и постой". И все, чье
имя вписано в книгу жизни, запоют: "Исайя, ликуй!" и Диоген
погасит свой фонарь. И будет добро и красота, и все будет
хорошо, и все будут хорошие, и кроме добра и красоты ничего не
будет, и сольются в поцелуе...
- Сольются в поцелуе?.. - заерзал Семеныч, уже в
нетерпении...
- Да! И сольются в поцелуе мучитель и жертва; и злоба, и
помысел, и расчет покинут сердца, и женщина...
- Женщина! - затрепетал Семеныч. - Что? Что женщина?!
- И женщина Востока сбросит с себя паранджу! Окончательно
сбросит с себя паранджу угнетенная женщина востока! И
возляжет...
- Возляжет?! - тут уж он весь задергался.
- Да. И возляжет волк рядом с агнцем, и ни одна слеза не
прольется, и кавалеры выберут себе барышень, кому какая
нравится и...
- О-о-о! - застонал Семеныч. - Скоро ли она? Скоро ли
будет? - и вдруг, как гитана, заломил руки, а потом суетливо,
путаясь в одежде, стал снимать с себя и мундир, и форменные
брюки, и все, до самой нижней своей интимности...
Я, как ни был пьян, поглядел на него с изумлением. А
публика, трезвая публика, почти повскакала с мест, и в десятках
глаз ее было написано громадное "ого!" она, эта публика, все
поняла не так, как надо было б понять...
А надо вам заметить, что гомосексуализм изжит в нашей
стране хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но
не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не
окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один
гомосексуализм. Ну, еще арабы на уме, Израиль, Голанские
высоты, Моше Даян. Ну, а если прогнать Моше Даяна с Голанских
высот, а арабов с иудеями примирить? - что тогда останется в
головах людей? Один только чистый гомосексуализм.
Допустим, смотрят они телевизор: генерал де Голь и Жорж
Помпиду встречаются на дипломатическом приеме. Естественно, оба
они улыбаются и руки друг другу жмут. А уж публике: "Ого!? -
говорит, - ай да генерал де Голь!" или "Ого! Ай да Жорж
Помпиду!"
Вот так они и на нас смотрели теперь. У каждого в круглых
глазах было написано это " ого!"
- Семеныч! Семеныч! - я обхватил его и потащил на площадку
вагона.
- на нас же смотрят!.. Опомнись!.. Пойдем отсюда, Семеныч,
пойдем!..
Он был чудовищно тяжел. Он был размягчен и зыбок. Я едва
дотащил его до тамбура и поставил у входных дверей...
- Веня! Скажи мне... Женщина востока... Если снимет с себя
паранджу... На ней что-нибудь останется?.. Что-нибудь есть у
нее под паранджой?..
Я не успел ответить. Поезд, как вкопанный, остановился на
станции Орехово-Зуево, и дверь автоматически растворилась...
Орехово-Зуево
Старшего ревизора Семеныча, заинтригованного в
тысячу первый раз, полуживого, расстегнутого - вынесло на
перрон и ударило головой о перила. Мгновения два или три он еще
постоял, колеблясь, как мыслящий тростник, а потом уже рухнул
под ноги выходящей публике, и все штрафы за безбилетный проезд
хлынули у него из чрева, растекаясь по перрону...
Все это я видел совершенно отчетливо и свидетельствую об
этом миру. Но вот всего остального - я уже не видел, и ни о чем
не могу свидетельствовать. Краешком сознания, самым-самым
краешком, я запомнил, как выходящая в Орехово лавина публики
запуталась во мне и вбирала меня, чтобы накопить меня в себе,
как паршивую слюну, - и выплюнуть на ореховский перрон. Но
плевок все не получался, потому что входящая в вагон публика
затыкала рот выходящей. Я мотался, как говно в проруби.
И если там господь меня спросит: "Неужели, Веня, ты больше
не помнишь ничего? Неужели ты сразу погрузился в тот сон, с
которого начались твои бедствия?.." - я скажу ему: "Нет,
господь, не сразу..." краешком сознания, все тем же самым
краешком, я еще запомнил, что сумел, наконец, совладать со
стихиями и вырваться в пустые пространства вагона и
опрокинуться на чью-то лавочку, первую от дверей...
А когда я опрокинулся, господь, я сразу отдался мощному
потоку грез и ленивой дремоты. - О нет! Я лгу опять! Я снова
лгу перед лицом твоим, господь! Это лгу не я, это лжет моя
ослабевшая память! - я не сразу отдался потоку, я нащупал в
кармане непочатую бутылку кубанской и глотнул из нее раз пять
или шесть, а уж потом, сложа весла, отдался мощному потоку грез
и ленивой дремоты...
"Все ваши выдумки о веке златом, - твердил я, - все ложь и
уныние. Но я-то, двенадцать недель тому назад, видел его
прообраз, и через полчаса сверкнет мне в глаза его отблеск - в
тринадцатый раз. Там птичье пение не молкнет ни ночью, ни днем,
там ни зимой, ни летом не отцветает жасмин, - а что там в
жасмине? Кто там, облаченный в пурпур и крученный виссон,
смежил ресницы и обоняет лилии?.."
И я улыбаюсь, как идиот, и раздвигаю кусты жасмина...
Орехово-Зуево - Крутое
...а из кустов жасмина выходит заспанный Тихонов и
щурится, от меня и от солнца.
- Что здесь делаешь, Тихонов?
- Я отрабатываю тезисы. Все давно готово к выступлению,
кроме тезисов. А вот теперь и тезисы готовы...
- Значит, ты считаешь, что ситуация назрела?
- А кто ее знает! Я, как немножко выпью, мне кажется, что
назрела; а как хмель проходит - нет, думаю, еще не назрела,
рано еще браться за оружие...
- А ты выпей можжевеловой, Вадя...
Тихонов выпил можжевеловой, крякнул и загрустил.
- Ну как? Назрела ситуация?
- Погоди, сейчас назреет...
- Когда же выступать? Завтра?
- А кто его знает! Я, как выпью немножко, мне кажется, что
хоть сегодня выступай, что и вчера было не рано выступать. А
как начинает проходить - нет, думаю, и вчера было рано, и
послезавтра еще не поздно.
- А ты выпей еще, Вадимчик, выпей еще можжевеловой...
Вадимчик выпил и опять загрустил.
- Ну как? Ты считаешь: пора?..
- Пора... - не забывай пароль. И всем скажи, чтоб не
забывали: завтра утром, между деревней Тартино и деревней
Елисейково, у скотного двора, в девять ноль-ноль по Гринвичу...
- До свидания, товарищ. Постарайся уснуть в эту ночь...
- Постараюсь уснуть, до свидания, товарищ...
Тут я сразу должен оговориться, перед лицом совести всего
человечества я должен сказать: я с самого начала был
противником этой авантюры, бесплодной, как смоковница
(прекрасно сказано: "Бесплодной, как смоковница"). Я с самого
начала говорил, что революция достигает чего-нибудь нужного,
если совершается в сердцах, а не на стогнах. Но уж раз начали
без меня - я не мог быть в стороне от тех, кто начал. Я мог бы,
во всяком случае предотвратить излишнее ожесточение сердец и
ослабить кровопролитие...
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 170; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!