Москва. К поезду через магазин 6 страница
"какая разница
- в Храпуново ехать или в Петушки! Может, человеку захотелось
в Петушки, а ты его гонишь в Храпуново!" все вокруг косели,
незаметно и радостно косели, незаметно и безобразно... И я -
вместе с ними...
Я повернулся к жакетке и черным усам:
- Ну, допустим, ну, разбудили они Александра Герцена,
причем же тут демократы и " Хованщина"?
- А вот и притом! С этого и началось все главное - сивуха
началась вместо клико! Разночинство началось, дебош и
хованщина!.. Все эти Успенские, все эти Помяловские - они без
стакана не могли написать ни строки! Я читал, я знаю! Отчаянно
пили! Все честные люди россии! И отчего они пили? - с отчаяния
пили! Пили оттого, что честны! Оттого, что не в силах были
облегчить участь народа! Народ задыхался в нищете и невежестве,
почитайте-ка Дмитрия Писарева! Он так и пишет: "народ не может
позволить себе говядину, а водка дешевле говядины, оттого и
пьет русский мужик, от нищеты своей пьет! Книжку он себе
позволить не может, потому что на базаре ни Гоголя, ни
Белинского, а одна только водка, и монопольная, и всякая, и в
разлив, и на вынос! Оттого он и пьет, от невежества своего
пьет!"
Ну, как тут не придти в отчаяние, как не писать о мужике,
как не спасать его, как от отчаяния не запить! Социал-демократ
- пишет и пьет, и пьет, как пишет. А мужик - не читает и пьет,
пьет, не читая. Тогда Успенский встает - и вешается, а
Помяловский ложится под лавку в трактире - и подыхает, а Гаршин
|
|
|
встает - и с перепою бросается через перила...
Черноусый уже вскочил и снял берет, и жестикулировал, как
бешеный,
- все выпитое подстегивало его и ударяло в голову, все ударяло
и ударяло... Декабрист в коверкотовом пальто - и тот бросил
своего Герцена, подсел к нам ближе и воздел к оратору мутные
сырые глаза.
- И вы смотрите, что получается! Мрак невежества все
сгущается, и обнищание растет абсолютно! Вы Маркса читали?
Абсолютно! Другими словами, пьют все больше и больше!
Пропорционально возрастает отчаяние социал-демократа, тут уже
не лафит, не клико, те еще как-то добудились Герцена! А теперь
- вся мыслящая Россия, тоскуя о мужике, пьет не просыпаясь! Бей
во все колокола, по всему Лондону - никто в России головы не
поднимет, все в блевотине и всем тяжело!..
И так - до наших времен! Вплоть до наших времен! Этот
круг, этот порочный круг бытия - он душит меня за горло! И
стоит мне прочесть хорошую книжку - я никак не могу
разобраться, кто отчего пьет: низы, глядя вверх, или верхи,
глядя вниз. И я уже не могу, я бросаю книжку. Пью месяц, пью
другой, а потом...
- Стоп! - прервал его декабрист. - А разве нельзя не пить?
Взять себя в руки - и не пить? Вот тайный советник Гете,
|
|
|
например, совсем не пил.
- Не пил? Совсем? - черноусый даже привстал и надел берет.
- Не может этого быть!
- А вот и может. Сумел человек взять себя в руки - и ни
грамма не пил...
- Вы имеете в виду Иоганна фон Гете?
- Да. Я имею в виду Иоганна фон Гете, который ни грамма не
пил.
- Странно... А если б Фридрих Шиллер поднес бы ему?..
Бокал шампанского?..
- Все равно бы не стал. Взял бы себя в руки - и не стал.
Сказал бы: не пью ни грамма.
Черноусый поник и затосковал. На глазах у публики рушилась
вся его система, такая стройная система, сотканная из пылких и
блестящих натяжек. "Помоги ему, Ерофеев, - шепнул я сам себе, -
помоги человеку. Ляпни какую-нибудь аллегорию или..."
- Так вы говорите: тайный советник Гете не пил ни грамма?
- я повернулся к декабристу. - А почему он не пил, вы знаете?
Что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он - не
пил? Почему? Вот мы сейчас едем в Петушки, и почему-то везде
остановки, кроме Есино. Почему бы им не остановиться и в Есино?
Так вот нет же. Проперли без остановки. А все потому, что в
Есино нет пассажиров, они все садятся или в Храпунове, или во
Фрязеве. Да. Идут от самого Есино до самого Храпунова или до
самого Фрязева - и там садятся. Потому что все равно ведь поезд
|
|
|
в Есино прочешет без остановки. Вот так поступал и Иоганн фон
Гете, старый дурак. Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно,
хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя
заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите хоть "Фауста":
кто там не пьет? Все пьют. Фауст пьет и молодеет, Зибель пьет и
лезет на Фауста, Мефистофель только и делает, что пьет и
угощает буршей и поет им "блоху". Вы спросите: для чего это
нужно было тайному советнику Гете. Так я вам скажу: а для чего
он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что - есть
свидетельство - он сам был на грани самоубийства, но чтоб
отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо
себя. Вы понимаете? Он остался жить, но как бы покончил с
собой. И был вполне удовлетворен. Это даже хуже прямого
самоубийства. В этом больше трусости и эгоизма, и творческой
низости.
Вот так же он и пил, как стрелялся, ваш тайный советник.
Мефистофель выпьет, а ему хорошо, старому псу. Фауст добавит -
а он, старый хрен, уже лыка не вяжет. Со мною на трассе дядя
Коля работал - тот тоже: сам не пьет, боится, что чуть выпьет и
сорвется, загудит на неделю, на месяц... А нас - так прямо чуть
|
|
|
не принуждал. Разливает нам, крякает за нас, блаженствует, гад,
ходит, как обалделый...
Вот так и ваш хваленый Иоганн фон Гете! Шиллер ему
подносит, а он отказывается - еще бы! Алкоголик он был, алкаш
он был, ваш тайный советник, Иоганн фон Гете! И руки у него как
бы тряслись!
- Вот это да... - восторженно разглядывали меня и
декабрист, и черноусый. Стройная система была восстановлена, и
вместе с ней восстановилось веселье. Декабрист - широким жестом
- вытащил из коверкотового пальто бутылку "перцовой" и поставил
ее у ног черноусого. Черноусый вынул свою "столичную". Все
потирали руки - до странности возбужденно... Мне налили -
больше всех. Старому Митричу - тоже налили. Молодому Митричу
подали стакан - он радостно прижал его к левому соску правым
бедром, и из обеих ноздрей его хлынули слезы...
- Итак, за здоровье тайного советника Иоганна фон Гете?
Фрязево - 61-й километр
- Да. За здоровье тайного советника Иоганна фон
Гете.
Я, как только выпил, почувствовал, что пьянею сверх всякой
меры и что все остальнные - тоже...
- А... Разрешите задать вам один пустяшный вопрос, -
сказал черноусый сквозь зубы и сквозь бутерброд в усах; он
опять обращался только ко мне. - разрешите спросить: отчего это
в глазах у вас столько грусти?.. Разве можно грустить, имея
такие познания! Можно подумать - вы с утра ничего не пили!
Я даже обиделся: "как то есть, ничего! И разве это грусть?
Это просто замутненность глаз... Я просто немного поддал..."
- Нет, нет, эта замутненность - от грусти! Вы, как Гете!
Вы всем вашим видом опровергаете одну из моих лемм, несколько
умозрительную лемму, но все же выросшую из опыта! Вы, как Гете,
все опровергаете!..
- Да чем же я опровергаю? Своей замутненностью?
- Именно! Своей замутненностью! Вот послушайте, в чем моя
заветная лемма: когда мы вечером пьем, а утром не пьем, какими
мы бываем вечером и какими становимся наутро? Я, например, если
пью - я весел чертовски, я подвижен и неистов, я места себе не
нахожу, да. А наутро? - наутро я не просто невесел, не просто
неподвижен, нет. Я ровно настолько же мрачнее самого себя,
трезвого себя, насколько веселее обычного был накануне. Если я
накануне одержим был эросом, то мое утреннее отвращение в
точности равновелико вчерашним грезам. Что я хочу сказать? А
вот смотрите:
*
* *
* *
* *
* *
---*-------------------*------------------------
* * * * * *
* **
* *
*
И черноусый изобразил на бумажке такую вот хреновину. И
объяснил: горизонтальная линия - это линия обычной трезвости,
повседневная линия. Наивысшая точка кривой - момент засыпания,
наинизшая - пробуждения с похмелья...
- Видите! Это же голая зеркальность! Глупая, глупая
природа, ни о чем она не заботится так рьяно, как о равновесии!
Не знаю, нравственна ли эта забота, но она строго геометрична!
Смотрите: ведь эта кривая изображает нам не один только
жизненный тонус, нет! Она все изображает. Вечером - бесстрашие,
даже если и есть причина бояться, бесстрашие и недооценка всех
ценностей. Утром - переоценка всех ценностей, переоценка,
переходящая в страх, совершенно беспричинный.
Если с вечера, спьяна природа нам "передала", то наутро
она столько же и "недодает", с математической точностью. Был у
вас вечером позыв к идеалу - пожалуйста, с похмелья его сменит
позыв к антиидеалу, а если идеал и остается, то вызывает
антипозыв. Вот вам в двух словах моя заветная лемма...
Она - всеобща и к каждому применима. А у вас - все не как
у людей, все, как у гете!
Я рассмеялся: "Почему ж она все-таки лемма, если она
всеобща?"
И декабрист - тоже рассмеялся: "Коли она всеобща, то
почему же лемма?.."
- А потому и лемма! Потому что в расчет не принимает бабу.
Человека в чистом виде лемма принимает, а бабу - не принимает!
С появлением бабы нарушается всякая зеркальность. Если б баба
не была бабой, лемма не была бы леммой. Лемма всеобща, пока нет
бабы. Баба есть
- и леммы уже нет... В особенности - если баба плохая, а лемма
- хорошая...
Враз заговорили все. "Да что такое вообще: лемма?" - "И
что такое
- плохая баба?" - "Плохих баб нет, только леммы одни бывают
плохие..."
- У меня, например, - сказал декабрист, - у меня тридцать
баб, и одна чище другой, хоть и усов у меня нет. А у вас,
допустим, усы и одна хорошая баба. Все-таки я считаю: тридцать
самых плохих баб лучше, чем одна, хоть и самая хорошая...
- Причем тут усы? Разговор о бабе идет, а не об усах!
- Черт знает, что вы городите!.. Все-таки я думаю: одна
хорошая стоит всех ваших. Как вы на это смотрите? - черноусый
опять поворотился ко мне. - С научной точки зрения, как вы на
это смотрите?
Я сказал:
- С научной, конечно, стоит. В Петушках, например,
тридцать посудин меняют на полную бутылку "Зверобоя", и если ты
принесешь, допустим...
"Как! Тридцать на одну! Почему так много!?" - галдеж
возобновился.
- Да иначе кто ж вам обменяет! Тридцать на двенадцать -
это 3.60. А "Зверобой" стоит 2.62. Это и дети знают. Отчего
Пушкин умер, они еще не знают, а это - уже знают. А все-таки
никакой сдачи. 3.60, конечно, хорошо, это лучше, чем 2.62, но
все-таки сдачи не берешь, потому что за витриной стоит хорошая
баба, а хорошую бабу надо уважить...
- Да чем же она хороша, эта баба за витриной?
- Да тем и хороша, что плохая вообще бы посуду у вас не
взяла. А хорошая баба - берет у вас плохую посуду, а взамен
дает хорошую. И поэтому надо уважить... Для чего вообще на
свете баба?
Все значительно промолчали. Каждый думал свое, или все
подумали одно и то же, не знаю.
- А для того, чтоб уважить. Что говорил Максим Горький на
острове Капри? "Мерило всякой цивилизации - способ отношения к
женщине". Вот и я: прихожу я в петушинский магазин, у меня с
собой тридцать пустых посудин. Я говорю: "Хозяюшка! "Зверобою"
мне, будьте добры..." и ведь знаю, что чуть ли рупь передаю:
3.60 минус 2.62. Жалко. А она на меня смотрит: давать ему,
гаду, сдачи или не давать? А я на нее смотрю: даст она мне,
гадина, сдачи или не даст? Вернее, нет, в это мгновение я
смотрю не на нее. Я смотрю сквозь нее и вдаль. И что же встает
перед моим бессмысленным взором? Остров Капри встает. Растут
агавы и тамаринды, а под ними сидит Максим Горький, из-под
белых брюк - волосатые ноги. И пальцем мне грозит: "не бери
сдачи! Не бери сдачи!" я ему моргаю: мол, жрать будет нечего.
"Ну, хорошо, я выпью, а чем я зажирать буду?"
А он: "Ничего, Веня, перетерпишь. А коли хочешь жрать -
так не пей". Так и ухожу, без всякой сдачи. Сержусь, конечно;
думаю: "Мерило! Цивилизации! Эх, Максим Горький, Максим же ты
Горький, сдуру или спьяну сморозил ты такое на своем Капри?
Тебе хорошо - ты там будешь жрать свои агавы, а мне чего
жрать?.."
Публика смеялась. А внучок верещал: "и-и-и-и, какие агавы,
какие хорошие Капри..."
- А плохая баба? - сказал декабрист. - Разве не нужна
бывает и плохая баба?
- Конечно, конечно, нужна, - отвечаю я ему. - Хорошему
человеку плохая баба иногда прямо необходима бывает. Вот я,
например, двенадцать недель тому назад: я был во гробе, я уже
четыре года лежал во гробе, так что уже и смердеть перестал. А
ей говорят: "Вот - он во гробе. И воскреси, если сможешь". А
она подошла ко гробу - вы бы видели, как она подошла!
- Знаем! - сказал декабрист. - "Идет, как пишет. А пишет,
как Лева. А Лева пишет хуево".
- Вот-вот! Подошла ко гробу и говорит: "талифа куми". Это,
значит, в переводе с древнежидовского: "тебе говорю - встань и
ходи". И что ж вы думаете? Встал - и пошел. И вот уже три
месяца хожу замутненный...
- Замутненность - от грусти, - повторил черноусый в
беретке. - а грусть - от бабы.
- Замутненность - оттого, что поддал, - перебил его
декабрист.
- При чем тут "поддал"! А "поддал"-то почему? Потому что,
допустим, человек грустит и едет к бабе. Нельзя же ехать к бабе
и не пить! - плохая, значит, баба! Да если даже и плохая - все
равно надо выпить. Наоборот, чем хуже баба, тем лучше надо
поддать!..
- Честное слово! - вскричал декабрист. - Как хорошо, что
мы все такие развитые! У нас тут прямо как у Тургенева: все
сидят и спорят про любовь... Давайте и я вам что-нибудь
расскажу - про исключительную любовь и про то, как бывают
необходимы плохие бабы!.. Давайте, как у Тургенева! Пусть
каждый чего-нибудь да расскажет...
"Давайте!" - "Давайте, как у Тургенева!" даже старый
Митрич, и тот сказал: "Давайте!"
Й километр - 65-й километр
Первым начал рассказывать декабрист.
- Один приятель был у меня, я его никогда не забуду. Он и
всегда-то был какой-то одержимый, а тут не иначе, как бес в
него вошел. Он помешался - знаете на ком? На Ольге Эрдели,
прославленной советской арфистке. Может быть, Вера Дулова тоже
прославленная арфистка. Но он помешался именно на Ольге Эрдели.
И ни разу-то он ее в жизни не видел, а только слышал по радио,
как она бренчит на арфе, - а вот поди же ты, помешался...
Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не
пьет, с постели не встает, девушек не любит и в окошко не
высовывается... Подай ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ.
Наслажусь, мол, арфисткой Ольгой Эрдели и только тогда -
воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться, буду
пить и курить, и высунусь в окошко. Мы ему говорим:
- Ну зачем тебе именно Эрдели? Возьми хоть Веру Дулову
вместо Эрдели. Вера Дулова играет прекрасно!
А он: "Подавитесь вы своей Верой Дуловой! В гробу я видел
вашу Веру Дулову! Я с вашей Верой Дуловой и срать рядом не
сяду!"
Ну, видим, малый совсем выкипает. Дня через три мы опять к
нему подходим.
- Ну как, все Ольгой Эрдели бредишь? Мы нашли лекарство:
хочешь, мы завтра приволокем тебе Веру Дулову?
- Конечно, - отвечает, - если вы хотите, чтобы я ее, вашу
Веру Дулову, удавил, струной от арфы, - тогда, пожалуйста,
волоките. Я ее удавлю.
Ну что делать? Малый совсем вымирает, надо его спасать.
Пошел я к Ольге Эрдели, хотел объяснить ей, в чем дело, да так
и не решился. Хотел даже и к Вере Дуловой - да нет, думаю,
удавит он ее, как незабудку. И иду я по Москве вечером, и
грустно мне: они там на арфах сидят и играют, а от малого
остались руины и пепел.
А тут мне встречается бабонька, не то чтоб очень старая,
но уже пьяная-пьяная. "Р-р-рупь мне дай, - говорит. - дай мне
р-р-рупь!" и тут-то меня осенило. Я дал ей рупь и все ей
объяснил: она, эта мандавошечка, оказалась понятливее Эрдели, а
для пущей убедительности я заставил ее взять с собой
балалайку...
И вот - я поволок ее к моему приятелю. Вошли: он все лежит
и тоскует. Я ему сначала кинул балалайку, прямо с порога. А
потом - швырнул ему в лицо эту Ольгу, я этой Ольгой в него
запустил... "Вот она
- Эрдели! Не веришь - спроси!"
И наутро смотрю: открылось окошко, он в него высунулся и
потихоньку закурил. Потом - потихоньку заработал, заучился,
запил... И стал человек как человек. Вот видите!..
- Да где же тут любовь и где Тургенев? - заговорили мы,
почти не дав окончить. "Нет, ты давай про любовь! Ты читал
Ивана Тургенева? Ну, коли читал, так и расскажи! Про первую
любовь расскажи, про Зиночку, про вуаль, и как тебе хлыстом по
роже съездили - вот примерно все это и расскажи..."
- Конечно, - прибавил я, - у Ивана Тургенева все это
немножко не так, у него все собираются к камину, в цилиндрах, и
держат жабо на отлете... Ну, да ладно, у нас и без камина есть
чем согреться. А жабо - что нам жабо! Мы уже и без жабо - лыка
не вяжем...
- Конечно, конечно!
- Если любить по-тургеневски, это значит: суметь
пожертвовать всем ради избранного создания! Суметь сделать то,
что невозможно сделать, не любя по-тургеневски! Вот ты,
например (мы незаметно переходили на "ты"). Вот ты, декабрист.
Ты смог бы у этого приятеля, про которого рассказывал, - смог
бы палец у него откусить? Ради любимой женщины?
- Ну зачем палец? Причем тут палец? - застонал декабрист.
- Нет, нет, слушай. А ты мог бы: ночью, тихонько войти в
парткабинет, снять штаны и выпить целый флакон чернил, а потом
поставить флакон на место, одеть штаны и тихонько вернуться
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 173; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!