Москва. К поезду через магазин 2 страница
потому что он самый свежий: о том, как меня неделю назад сняли
с бригадирского поста за "внедрение порочной системы
индивидуальных графиков". Все наше московское управление
сотрясается от ужаса, стоит им вспомнить об этих графиках. А
чего же тут ужасного, казалось бы!..
Да! Где это мы сейчас едем?..
Кусково! Мы чешем без остановки через Кусково! По такому
случаю следовало бы мне еще раз выпить, но уж я лучше сначала
вам расскажу,
Кусково - Новогиреево
А уж потом выпью.
Итак. Неделю назад меня скинули с бригадирства, а пять
недель тому назад - назначили. За четыре недели, сами
понимаете, крутых перемен не введешь, да я и не вводил никаких
крутых перемен, а если кому показалось, что и вводил, так и
поперли меня все-таки не за крутые перемены.
Дело началось проще. До меня наш производственный процесс
выглядел следующим образом: с утра мы садились и играли в сику,
на деньги (вы умеете играть в сику?). Так. Потом вставали,
разматывали барабан с кабелем, и кабель укладывали под землю. А
потом - известное дело: садились, и каждый по-своему убивал
свой досуг, ведь все-таки у каждого своя мечта и свой
темперамент. Один - вермут пил, другой, кто попроще,
- одеколон "свежесть", а кто с претензией - пил коньяк в
международном аэропорту Шереметьево. И ложились спать.
А наутро так: сначала садились и пили вермут. Потом
вставали и вчерашний кабель вытаскивали из-под земли и
|
|
|
выбрасывали, потому что он уже весь мокрый был, конечно. А
потом - что же? - потом садились играть в сику, на деньги. Так
и ложились спать, не доиграв.
Рано утром уже будили друг-друга: "Леха! Вставай в сику
играть!" "Стасик, вставай доигрывать вчерашнюю сику!" вставали,
доигрывали в сику. А потом - ни свет, ни заря, ни "свежести" не
попив, ни вермуту, хватали барабан с кабелем и начинали его
разматывать, чтоб он до завтра отмок и пришел в негодность. А
уж потом - каждый за свой досуг, потому что у каждого свои
идеалы. И так все сначала.
Став бригадиром, я упростил этот процесс до мыслимого
предела. Теперь мы делали вот как: один день играли в сику,
другой - пили вермут, на третий день опять в сику, на четвертый
- опять вермут. А тот, кто с интеллектом - тот и вовсе пропал в
аэропорту Шереметьево: сидел и коньяк пил. Барабана мы,
конечно, и пальцем не трогали, - да если бы я и предложил
тронуть, они все рассмеялись бы, как боги, а потом били бы меня
кулаками по лицу, ну, а потом разошлись бы: кто в сику играть,
на деньги, кто вермут пить, а кто "свежесть".
И до времени все шло превосходно. Мы им туда раз в месяц
посылали соцобязательства, а они нам жалованье два раза в
|
|
|
месяц. Мы, например, пишем: по случаю предстоящего столетия
обязуемся покончить с производственным травматизмом. Или так:
по случаю славного столетия добьемся того, чтобы каждый шестой
обучался заочно в высшем учебном заведении. А уж какой там
травматизм и заведения, если мы за сикой белого света не видим,
и нас всего пятеро!
О, свобода и равенство! О, братство и иждивенчество! О,
сладость неподотчетности! О, блаженнейшее время в жизни моего
народа - время от открытия и до закрытия магазинов!
Отбросив стыд и дальние заботы, мы жили исключительно
духовной жизнью. Я расширял им кругозор по мере сил, и им очень
нравилось, когда я им его расширял: особенно, что касается
Израиля и арабов. Тут они были в совершенном восторге: в
восторге от Израиля, в восторге от арабов, и от Голанских высот
в особенности. А Абба Эбан и Моше Даян с языка у них не
сходили. Приходят они утром с блядок, например, и один у
другого спрашивает: "Ну как? Нинка из 13-ой комнаты даян эбан?"
а тот отвечает с самодовольною усмешкою: "Куда ж она, падла,
денется? Конечно, даян!"
А потом (слушайте), а потом, когда они узнали, отчего умер
Пушкин, я дал им почитать "Соловьиный сад", поэму Александра
|
|
|
Блока. Там в центре поэмы, если, конечно, отбросить в сторону
все эти благоуханные плечи и неозаренные туманы и розовые башни
в дымных ризах, там в центре поэмы лирический персонаж,
уволенный с работы за пьянку, блядки и прогулы. Я сказал им:
"Очень своевременная книга, - сказал, - вы прочтете ее с
большой пользой для себя". Что ж? Они прочли. Но, вопреки
всему, она сказалась на них удручающе: во всех магазинах враз
пропала вся "свежесть". Непонятно почему, но сика была забыта,
вермут был забыт, международный аэропорт Шереметьево был забыт,
- и восторжествовала "свежесть", все пили только " свежесть".
О, беззаботность! О, птицы небесные, не собирающие в
житницы! О, краше соломона одетые полевые лилии! - они выпили
всю "свежесть" от станции Долгопрудная до международного
аэропорта Шереметьево!
И вот тут-то меня озарило: да ты просто бестолочь,
Веничка, ты круглый дурак; вспомни, ты читал у какого-то
мудреца, что господь бог заботится только о судьбе принцев,
предоставляя о судьбе народов заботиться принцам. А ведь ты
бригадир и, стало быть, "маленький принц". Где же твоя забота о
судьбе твоих народов? Да смотрел ли ты в души этих паразитов, в
|
|
|
потемки душ этих паразитов? Диалектика сердца этих четверых
мудаков - известна ли тебе? Если б была известна, тебе было б
понятнее, что общего у "Соловьиного сада" со "свежестью" и
почему "Соловьиный сад" не сумел ужиться ни с сикой, ни с
вермутом, тогда как с ними прекрасно уживались и Моше Даян и
Абба Эбан!..
И вот тогда-то я ввел свои пресловутые "индивидуальные
графики", за которые меня, наконец-то, и поперли...
Новогиреево - Реутово
Сказать ли вам, что это были за графики? Ну, это
очень просто: на веленевой бумаге черной тушью рисуются две оси
- одна ось горизонтальная, другая вертикальная. На
горизонтальной откладываются последовательно все рабочие дни
истекшего месяца, а на вертикальной - количество выпитых
граммов в перерасчете на чистый алкоголь. Учитывалось, конечно,
только выпитое на производстве и до него, поскольку выпитое
вечером - величина для всех более или менее постоянная и для
серьезного исследователя не может представить интереса.
Итак, по истечении месяца рабочий подходит ко мне с
отчетом: в такой-то день выпито того-то и столько-то, в другой
- столько-то и того-то. А я, черной тушью и на веленевой
бумаге, изображаю все это красивою диаграммою. Вот,
полюбуйтесь, например, это линия комсомольца Виктора
Тотошкина:
! * 500-! ** *
! * * * * 400-! * * * *
! * * * * * 300-! * * * * * * *
! * * * * * * * * * 200-! * * * * * * * *
! * * * * * 100-! * * *
!* 0 ---------------------------------------------
10-е 26-е
А это - Алексей Блиндяев, член КПСС с 1936 г., потрепанный
старый хрен:
! 500-!
! 400-!
! 300-!
! ----- * ------ * ------- * --------- * ---200-!
! 100-!
! 0 --------------------------------------------
10-е 26-е
А вот уж это - ваш покорный слуга, экс-бригадир монтажников
птурс, автор поэмы "Москва - Петушки":
! * **** 500-! * * * *
! *** * * * 400-! * * * *
! * * * * 300-! * *** * *
! * * * * 200-! * * * *
! ** * * 100-!
! 0 --------------------------------------------
10-е 26-е
Ведь правда, интересные линии? Даже для самого
поверхностного взгляда - интересные? У одного - Гималаи,
Тироль, бакинские промыслы или даже верх кремлевской стены,
которую я, впрочем, никогда не видел.
У другого: предрассветный бриз на реке Кама, тихий всплеск
и бисер фонарной ряби. У третьего - биение гордого сердца,
песня о буревестнике и девятый вал. И все это - если видеть
только внешнюю форму линии.
А тому, кто пытлив (ну, мне, например) эти линии
выбалтывали все, что только можно выболтать о человеке и о
человеческом сердце: все его качества, от сексуальных до
деловых, все его ущербы, деловые и сексуальные. И степень его
уравновешенности, и способность к предательству, и все тайны
подсознательного, если только были эти тайны.
Душу каждого мудака я рассматривал теперь со вниманием,
пристально и в упор. Но не очень долго рассматривал; в один
злосчастный день у меня с рабочего стола исчезли все мои
диаграммы. Оказалось, эта старая шпала, Алексей Блиндяев, член
КПСС с 1936 г., в тот день отсылал в управление наше новое
соцобязательство, где все мы клялись по случаю предстоящего
столетия быть в быту такими же, как на производстве, - и, сдуру
или спьяну, он в тот же конверт вложил и мои индивидуальные
графики.
Я, как только заметил пропажу, выпил и схватился за
голову. А там, в управлении, тоже - получили пакет, схватились
за голову, выпили и в тот же день въехали на москвиче в
расположение нашего участка. Что они обнаружили, вломившись к
нам в контору? Они ничего не обнаружили, кроме Лехи и Стасика;
Леха дремал на полу, свернувшись клубочком, а Стасик блевал. В
четверть часа все было решено: моя звезда, вспыхнувшая на
четыре недели, закатилась. Распятие совершилось - ровно через
тридцать дней после вознесения. Один только месяц - от моего
Тулона до моей Елены. Короче, они меня разжаловали, и на мое
место назначили Алексея Блиндяева, этого дряхлого придурка,
члена КПСС с 1936 г. А он, тут же после назначения, проснулся
на своем полу, попросил у них рупь - они ему рупь не дали.
Стасик перестал блевать и тоже попросил рупь - они и ему не
дали. Попили красного вина, сели в свой москвич и уехали
обратно.
И вот - я торжественно объявляю: до конца моих дней я не
предприму ничего, чтобы повторить мой печальный опыт
возвышения. Я остаюсь внизу и снизу плюю на всю вашу
общественную лестницу. Да. На каждую ступеньку лестницы - по
плевку. Чтоб по ней подыматься, надо быть жидовскою мордою без
страха и упрека, надо быть пидорасом, выкованным из чистой
стали с головы до пят. А я - не такой.
Как бы то ни было - меня поперли. Меня, вдумчивого
принца-аналитика, любовно перебиравшего души своих людей, меня
- снизу
- сочли штрейкбрехером и коллаборационистом, а сверху -
лоботрясом с неуравновешенной психикой. Низы не хотели меня
видеть, а верхи не могли без смеха обо мне говорить. "Верхи не
могли, а низы не хотели". Что это предвещает, знатоки истинной
философии истории? Совершенно верно: в ближайший же аванс меня
будут пиздить по законам добра и красоты, а ближайший аванс -
послезавтра, а значит, послезавтра меня измудохают.
- Фффу!
- Кто сказал "фффу"? Это вы, ангелы, сказали "фффу!"?
- Да, это мы сказали. Фффу, Веня, как ты ругаешься!
- Да как же, посудите сами, как не ругаться! Весь этот
житейский вздор так надломил меня, что я с того самого дня не
просыхаю. Я и до этого, не сказать, чтоб очень просыхал, но, во
всяком случае, я хоть запоминал, что я пью и в какой
последовательности, а теперь и этого не могу упомнить... У меня
все полосами, все в жизни как-то полосами: то не пью неделю
подряд, то пью потом сорок дней, потом опять четыре дня не пью,
а потом опять шесть месяцев пью без единого роздыха... Вот и
теперь...
- Мы понимаем, мы все понимаем. Тебя оскорбили, и твое
прекрасное сердце...
- Да, да, в тот день мое прекрасное сердце целых полчаса
боролось с рассудком. Как в трагедиях Пьера Корнеля,
поэта-лауреата: долг борется с сердечным влечением. Только у
меня наоборот: сердечное влечение боролось с рассудком и
долгом. Сердце мне говорило: "тебя обидели, тебя сравняли с
говном. Поди, Веничка, и напейся. Встань и поди напейся, как
сука". Так говорило мое прекрасное сердце. А мой рассудок? - он
брюзжал и упорствовал: "ты не встанешь, Ерофеев, ты никуда не
пойдешь и ни капли не выпьешь". А сердце на это: "ну ладно,
Веничка, ладно. Много пить не надо, не надо напиваться, как
сука, а выпей четыреста граммов и завязывай". "Никаких грамм! -
отчеканивал рассудок. - если уж без этого нельзя, поди и выпей
три кружки пива; а о граммах своих, Ерофеев, и помнить забудь".
А сердце заныло: "ну хоть двести грамм. Ну...
Реутово - Никольское
ну, хоть сто пятьдесят..." и тогда рассудок: "Ну
хорошо, Веня, - сказал, - хорошо, выпей сто пятьдесят, только
никуда не ходи, сиди дома".
Что ж вы думаете? Я выпил сто пятьдесят и усидел дома?
Ха-ха. Я с этого дня пил по тысяче пятьсот каждый день, чтобы
усидеть дома, и все-таки не усидел. Потому что на шестой день
размок уже настолько, что исчезла грань между рассудком и
сердцем, и оба в голос мне затвердили: "Поезжай, поезжай в
Петушки! В Петушках - твое спасение и радость твоя, поезжай."
"Петушки - это место, где не умолкают птицы, ни днем, ни
ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный
грех - может, он и был - там никого не тяготит. Там даже у тех,
кто не просыхает по неделям, взгляд бездонен и ясен..."
"Там каждую пятницу, ровно в одиннадцать, на вокзальном
перроне меня встречает эта девушка с глазами белого цвета -
белого, переходящего в белесый - эта любимейшая из потаскух,
эта белобрысая дьяволица. А сегодня пятница, и меньше, чем
через два часа, будет ровно одиннадцать, и будет она, и будет
вокзальный перрон, и этот белесый взгляд, в котором нет ни
совести, ни стыда. Поезжайте со мной - о, вы такое увидите!.."
"Да и что я оставил - там, откуда уехал и еду? Пару дохлых
портянок и казенные брюки, плоскогубцы и рашпиль, аванс и
накладные расходы - вот что оставил! А что впереди? Что в
Петушках, на перроне? - а на перроне рыжие ресницы, опущенные
ниц, и колыхание форм, и коса от затылка до попы. А после
перрона - зверобой и портвейн, блаженства и корчи, восторги и
судороги. Царица небесная, как далеко еще до Петушков!"
"А там, за Петушками, где сливаются небо и земля, и
волчица воет на звезды, - там совсем другое, но то же самое:
там, в дымных и вшивых хоромах, неизвестный этой белесой,
распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех
младенцев. Он знает букву "ю" и за это ждет от меня орехов.
Кому из вас в три года была знакома буква "ю"? Никому; вы и
теперь-то ее толком не знаете. А вот он - знает, и никакой за
это награды не ждет, кроме стакана орехов."
"Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да
не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько
томился. А пока
- вы уж простите меня - пока присмотрите за моим чемоданчиком,
я на десять минут отлучусь. Мне нужно выпить кубанской, чтобы
не угасить порыва".
И вот - я снова встал и через половину вагона прошел на
площадку.
И пил уже не так, как пил у Карачарова, нет, теперь я пил
без тошноты и без бутерброда, из горлышка, запрокинув голову,
как пианист, и с сознанием величия того, что еще только
начинается и чему предстоит быть.
Никольское - Салтыковская
"Не в радость обратятся тебе эти тринадцать
глотков, - подумал я, делая тринадцатый глоток."
"Ты ведь знаешь и сам, что вторая по счету утренняя доза,
если ее пить из горлышка, омрачает душу - пусть ненадолго,
только до третьей дозы, выпитой из стакана - но, все-таки,
омрачает. Тебе ли этого не знать?"
"Ну пусть. Пусть светел твой сегодняшний день. Пусть твое
завтра будет еще светлее. Но почему же смущаются ангелы, чуть
только ты заговоришь о радостях на петушинском перроне и
после?"
"Что ж они думают? Что меня там никто не встретит? Или
поезд провалится под откос? Или в Купавне высадят контролеры?
Или где-нибудь у 105-го километра я задремлю от вина, и меня,
сонного, удавят, как мальчика? Или зарежут, как девочку? Почему
же ангелы смущаются и молчат? Мое завтра светло. Да. Наше
завтра светлее, чем наше вчера и наше сегодня. Но кто
поручится, что наше послезавтра не будет хуже нашего позавчера?
"Вот-вот! Ты хорошо это, Веничка, сказал. Наше завтра и
так далее. Очень складно и умно ты это сказал, ты редко
говоришь так складно и умно."
"И вообще, мозгов в тебе не очень много. Тебе ли, опять
же, этого не знать? Смирись, Веничка, хотя бы на том, что твоя
душа вместительнее ума твоего. Да и зачем тебе ум, если у тебя
есть совесть и сверх того еще и вкус? Совесть и вкус - это уж
так много, что мозги становятся прямо излишними."
"А когда ты в первый раз заметил, Веничка, что ты дурак?"
"А вот когда. Когда я услышал, одновременно, сразу два
полярных упрека: и в скучности, и в легкомыслии. Потому что
если человек умен и скучен, он не опустится до легкомыслия. А
если он легкомыслен да умен - он скучным быть себе не позволит.
А вот я, рохля, как-то сумел сочетать."
"И сказать, почему? Потому что я болен душой, но не подаю
и вида. Потому что, с тех пор, как помню себя, я только и
делаю, что симулирую душевное здоровье, каждый миг, и на это
рас ходую все (все без остатка) и умственные, и физические, и
какие угодно силы. Вот оттого и скушен. Все, о чем вы говорите,
все, что повседневно вас занимает, - мне бесконечно посторонне.
Да. А о том, что меня занимает, - об этом никогда и никому не
скажу ни слова. Может, из боязни прослыть стебанутым, может,
еще отчего, но все-таки - ни слова."
"Помню, еще очень давно, когда при мне заводили речь или
спор о каком-нибудь вздоре, я говорил: "э! И хочется это вам
толковать об этом вздоре!" а мне удивлялись и говорили: "какой
же это вздор? Если и это вздор, то что же тогда не вздор?" а я
говорил: "О, не знаю, не знаю! Но есть".
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 231; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!