СЕБАСТЬЯН И ТАННЕР ВСТРЕЧАЮТСЯ 14 страница
— Нет. Я молился.
— Вполне похоже на панику.
Себастьян качает головой.
— Нет. Молитва успокаивает, — он смотрит на висящую на стене фотографию моста «Золотые Ворота», которую папа сделал за несколько лет до нашего переезда. — И я не чувствовал себя виноватым, — тише добавляет он. — Что неожиданно.
Я и не понимал, как сильно мне нужно было услышать это от него. Чувствую себя каким-то надувным матрасом, из которого медленно выходит воздух.
— Чувство вины — это своего рода признак, если я что-то делаю не так, — продолжает Себастьян. — А когда я ощущаю спокойствие, то знаю, что Бог мои действия одобряет.
Я открываю рот, чтобы ответить, но у меня совершенно нет идей.
— Иногда я задаюсь вопросом, это из-за Бога и Церкви все кажется таким непреодолимым?
— Хочешь мое мнение? — осторожно говорю я. — Я считаю, что Бог, достойный твоей вечной любви, не станет осуждать тебя за то, кого ты любишь в мирской жизни.
Какое-то время Себастьян кивает, после чего смущенно улыбается.
— Ты присоединишься ко мне? — спрашивает он, и я впервые вижу у него такую неуверенную улыбку.
Когда я опускаюсь на кровать рядом с ним, то не только чувствую, но и вижу, насколько сильно дрожу. Зажимаю ладони между коленями, чтобы они не подпрыгивали на матрасе.
Во мне около 1,90 м, а в нем, наверное, чуть меньше 1,80 м, но прямо сейчас от него исходит такое спокойствие, какое бывает в тени раскидистой ивы. Себастьян поворачивается, упирается кулаком мне в бедро, другую руку кладет мне на грудь и мягко нажимает, и, прежде чем осознаю, я оказываюсь на спине. Потеряв контроль над собственными мышцами, я, по сути, просто рухнул на кровать, а он теперь нависает надо мной.
|
|
|
Я уже заметил, что утром Себастьян постригся. По бокам снова практически сбрито, а на макушке оставлены мягкие волосы. Его сияющие глаза цвета озерных вод в солнечный день смотрят в мои, и я тут же становлюсь одержим потребностью чувствовать, и чувствовать, и чувствовать.
— Спасибо, что пришел вчера на ужин, — говорит он, оглядывая все мое лицо. Скользя взглядом по щекам и лбу и задерживаясь на губах.
Себастьян смотрит ниже, на мою шею, когда, сглотнув, я отвечаю:
— У тебя хорошая семья.
— Ага.
— Наверное, они решили, что я сбрендил.
Себастьян улыбается.
— Разве что совсем немного.
— У тебя новая стрижка.
Его взгляд становится расфокусированным, когда он смотрит на мой рот.
— Ага.
Я прикусываю губу и вместе с тем заглушаю желание зарычать из-за того, как Себастьян на меня смотрит.
— Мне нравится. Очень.
— Правда? Это хорошо.
Боже, пора сворачивать светские беседы. Положив руку ему на затылок, я притягиваю Себастьяна к себе, и он, тут же наклонившись и прижавшись своим ртом к моему, почти всем весом наваливается на меня и учащенно дышит. Все начинается с ленивых и полных расслабленного удовольствия поцелуев. Поначалу перемежавшихся с застенчивыми улыбками, а потом уже с более уверенными, потому что вот это — мы — ощущается так хорошо, что даже больно.
|
|
|
А потом ощущения становятся похожими на набирающий высоту самолет. Мы оба словно заражены безумием и безрассудством. Не хочется думать, что наша взаимная жажда объясняется утекающим временем. И я не готов просчитывать на несколько шагов вперед. Поэтому предпочитаю думать, что причина нашей жажды кроется в чем-то более глубоком. Например, в любви.
Прижавшись своей грудью к моей и запустив руки мне в волосы, Себастьян низким голосом издает тихие стоны, которые все больше и больше ослабляют мою сдержанность, до тех пор пока все, о чем я могу думать, не сводится к одному слову: да.
Все происходящее ощущается как да.
Его рот — да, его руки — да, и он, начавший двигаться на мне — да, да, да.
Я провожу руками по спине Себастьяна, ныряю под рубашку и чувствую горячую кожу его тела. Да. У меня нет времени осознать, что я ответил на свой вопрос относительно его храмового белья, потому что его рубашка уже снята — да, — а потом и моя — да; и это ощущение кожа к коже…
|
|
|
Д
А
…и я еще никогда не был вот так, внизу, никогда не обхватывал ногами чьи-то бедра, никогда не ощущал подобное трение и давление; и он говорит мне, что думает обо мне каждую секунду…
да
…а потом говорит, что никогда не чувствовал ничего подобного и что ему нравится посасывать мои губы, и что ему хочется остановить время, чтобы мы могли целоваться часами напролет…
да
…а я говорю ему, что ничто и никогда не может сравниться с происходящим прямо сейчас, и Себастьян смеется, практически не отрываясь от моих губ, а я уверен, у него нет ни тени сомнения в том, как сильно я им увлечен. Под ним я превратился в какого-то монстра, приподнимая бедра и осьминогом цепляясь за него. Не думаю, чтобы хоть что-то в этой вселенной ощущалось столь же хорошо.
— Я хочу знать о тебе все, — говорит Себастьян, становясь безумным, скользя губами по шее и царапая мою кожу щетиной.
— Я расскажу тебе что угодно.
— Ты теперь мой парень? — спрашивает он, потом втягивает мою нижнюю губу в рот и смеется сам над собой, как будто это обычные слова, а не самое потрясающее, что я только слышал в своей жизни.
|
|
|
— М-м, да.
Его парень. Да.
— Пусть я сейчас и твой парень, но об этом никому не расскажу, — шепотом уверяю я.
— Я знаю.
Его рука скользит по моему телу вниз — о боже, — и прикосновение сквозь ткань моих спортивных штанов кажется одновременно грязным и невинным, но грязь сразу же растворяется в тот момент, когда я встречаюсь с Себастьяном взглядом и вижу, как он смотрит на мое лицо с благоговейным ужасом.
И я понимаю, почему. Ведь я тоже так никогда еще не делал.
Изумленный, тоже тянусь рукой вниз. Его глаза закатываются от удовольствия, после чего закрываются.
Это просто нереально. Да разве это может быть реально?
Он подается навстречу моей руке, а потом еще раз, и это самое потрясающее из всего, что я когда-либо делал…
Я даже не заметил звуки шагов в коридоре и как открылась дверь. Услышал лишь папин возглас «Ой!» и с шумом захлопнутую дверь.
Отпрыгнув от меня, Себастьян отворачивается к стене и руками закрывает лицо. В этой звенящей тишине я не до конца понимаю, что случилось.
Вернее, понимаю, но это произошло так быстро — буквально за считанные секунды, — что я готов допустить, будто у нас была одна галлюцинация на двоих.
Все это плохо по множеству причин. Я больше не смогу играть в игру «Мы просто друзья!» со взрослыми, сидящими внизу. И теперь, когда нас застукали, меня ждет неслабый нагоняй от одного или обоих родителей.
Но для Себастьяна, разумеется, случившееся гораздо более унизительно.
— Эй, — зову его я.
— Все это плохо, — шепотом говорит Себастьян. Он не опускает руки и не поворачивается ко мне лицом.
Его голая спина — карта из мышц. Я утопаю в противоречивых эмоциях: ощущаю головокружительную радость, что у меня есть парень, и ужас, что этот момент все уничтожил.
— Эй, — повторяю я. — Они не станут звонить твоим родителям.
— Это очень, очень плохо.
— Просто повернись ко мне, пожалуйста.
Он медленно поворачивается и молча ложится на кровать.
Потом издает стон.
— Твой отец нас застукал.
Я беру паузу, чтобы придумать хороший ответ, и останавливаюсь на этом:
— Да, но он, скорее всего, смутился больше нас.
— Сильно сомневаюсь.
У меня были подозрения, что Себастьян не станет рассуждать в таком ключе, но попробовать стоило.
— Посмотри на меня.
Секунд через десять он поворачивается ко мне. Выражение его лица смягчилось, от чего я испытываю такое облегчение, что тянет встать и начать колотить себя кулаками в грудь.
— Все хорошо, — шепчу я. — Он никому ничего не расскажет. Наверное, чуть позже поговорит со мной.
То есть я даже не сомневаюсь, что меня ждет разговор.
Расстроенно вздохнув, Себастьян закрывает глаза.
— Хорошо.
Я наклоняюсь к нему и думаю, он чувствует мое приближение даже с закрытыми глазами, потому что уголки его губ дергаются, будто сдерживают улыбку. Прижавшись к нему ртом, я предлагаю ему свою нижнюю губу, которую он так любит посасывать. Не сразу, но Себастьян принимает предложенное. Сейчас все совсем не похоже на тот лихорадочный жар, но мне достаточно и этого.
Отодвинувшись от меня, Себастьян встает и берет свою рубашку.
— Я собираюсь домой.
— А я хочу остаться именно здесь и никуда не уходить.
Себастьян сдерживает еще одну улыбку, и я наблюдаю, как возвращается на место его привычная маска. Лоб разглаживается, а глаза возвращают свой яркий блеск. На лице появляется беззаботная улыбка, которой я теперь не стану доверять.
— Проводишь меня?
***
Спустя всего пятнадцать минут после ухода Себастьяна в мою дверь стучит папа. Осторожно, почти прося извинения.
— Входи.
Он входит в комнату и аккуратно закрывает за собой дверь.
Я толком не понимаю, должен ли сердиться или же чувствовать раскаяние, и в итоге от сочетания этих чувств мне покалывает кожу.
Папа подходит к моему столу и садится на стул.
— Во-первых, я хочу извиниться, что вошел без стука.
Лежа на кровати, я кладу раскрытую книгу себе на грудь.
— Принято.
— И помимо этого даже не знаю, что еще сказать, — почесав подбородок, говорит отец, а потом, передумав, добавляет: — Нет, не совсем так. Я знаю, что хочу сказать, но не понимаю, с чего начать.
Сев на кровати, я поворачиваюсь к нему лицом.
— Ну давай.
— Я знаю, что ты чувствуешь к Себастьяну. И уверен, что это взаимно.
— Ага…
— Еще я знаю, что твои чувства искренние и не рождены любопытством или жаждой бунта.
И как мне на это отвечать? Я киваю, понимая, что на моем лице красуется сплошное недоумение.
— А Отем знает?
Я озадаченно моргаю.
— Одди?
— Твоя лучшая подруга. Да.
— Отем про меня вообще ничего не знает, пап, я ей не рассказывал про себя. Я никому не рассказывал, помнишь? Разве мама не этого хочет?
— Послушай, — положив руку мне на колено, говорит он. — Я хочу сказать тебе две вещи и начну с простой. Когда в кого-то влюбляешься, так и тянет игнорировать все вокруг.
— Я не игнорирую Од…
— Я не договорил, — мягко, но строго замечает папа. — Мне нужно, чтобы ты пообещал мне сохранить взаимоотношения с другими людьми. Чтобы ты проводил время с Отем, Эриком и Мэнни. Чтобы оставался для Хейли образцом для подражания. Чтобы был внимательным и готовым помочь сыном для своей мамы.
Я киваю.
— Обещаю.
— Я говорю тебе об этом, потому что очень важно, чтобы жизнь оставалась наполненной, независимо от того, насколько глубокими станут твои отношения с Себастьяном. И это никак не связано с его религией. Если ваши отношения продолжатся и каким-то образом наладятся, то тебе будут нужны друзья и их поддержка и принятие. Если же — по любой из причин — отношения ни во что не выльются, тебе будут нужны люди, к которым ты сможешь обратиться.
Я смотрю в пол и ощущаю противоречивые эмоции. Папа прав. И то, о чем он говорит, вполне разумно. Но меня раздражает скрывающийся тут намек, что я сам до этого не додумался.
— И второе, о чем я тебе хотел сказать… — посмотрев в сторону, папа снова почесывает подбородок. — С Церковью меня ничего не связывает, поэтому моя позиция по поводу этих твоих отношений резко отличается от маминого, — отец встречается со мной взглядом. — Но я не считаю, что она не права. Я не совсем согласен с причинами, по которым она советует тебе держаться от него подальше, но согласен, что ситуация довольно сложная. Готов предположить, что его родители не одобрят?
— Думаю, не одобрят — это слабо сказано.
Но папа кивает уже на середине моих слов.
— То есть каждый раз, когда ты с ним, это происходит у них за спиной?
— Да.
— Мне это не нравится, — тихо замечает он. — Я предпочитаю думать, что если бы на его месте был ты, то не скрытничал и не нарушал бы наши правила, пока живешь в этом доме.
— Разница в том, пап, что с вами я могу быть открытым.
— Таннер, тебе восемнадцать, и то, что ты делаешь со своим телом, это только твой выбор. Но у меня есть право голоса относительно всего, что происходит в моем доме.
Ой.
— Тебя, Хейли и вашу маму я люблю больше всех на свете. Ты ведь и сам это знаешь.
— Знаю.
— И я в курсе, что тебя привлекают как девушки, так и парни. Ты еще будешь экспериментировать, и я не стану тебя за это осуждать — ни на миг, — он смотрит мне в глаза. — Сложность здесь не в том, что Себастьян парень. Потому что если бы я случайно застукал тебя с кем-то, не имеющим отношение к СПД, то и слова бы не сказал. Разве что мы с тобой обменялись бы многозначительными взглядами во время ужина, и на этом все.
Мое желание свернуться калачиком где-нибудь в уголке усиливается с каждым папиным словом. До чего же все это неловко.
— Но я не хочу, чтобы Себастьян пользовался нашим домом, чтобы делать что-то без ведома его родителей.
— Пап, — чувствуя на лице горячий румянец, говорю я, — вариантов у нас не так уж много.
— Себастьян взрослый. И может съехать от них, чтобы иметь собственное пространство со своими правилами.
И вот так папа сворачивает наш с ним разговор. Я знаю, что его мнение основано на опыте. И сидя сейчас здесь, вглядываясь в лицо, которое мне знакомо так же хорошо, как свое собственное, я понимаю, что папе эти слова дались нелегко.
Ведь, по словам его семьи, двадцать два года назад он влюбился в неподходящую женщину.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дверь открывает мама Отем и отходит в сторону, чтобы я вошел. Дочь унаследовала от нее появляющиеся при улыбке ямочки на щеке, но на этом их внешнее сходство заканчивается. У Одди рыжие волосы, веснушчатый нос, голубые глаза и оливковая кожа. Представить себе не могу, каково миссис Грин каждый день видеть дочь, настолько похожую на ее погибшего мужа. Это или радует, или же разрывает душу. Скорее всего, и то, и другое.
У нас уже давно сформировался определенный ритуал: приветствуя, я целую ее в щеку, она говорит, что в холодильнике для меня припасен Yoo-hoo, и я бурно радуюсь. Это шоколадное молоко расфасовано в типичные для соков пакетики, что странно. В свое первое лето здесь я как-то упомянул, что люблю это молоко, и с тех пор миссис Грин постоянно его для меня покупает. И теперь я всегда чувствую себя обязанным взять один пакетик по дороге в комнату Одди, вот только уже терпеть его не могу. Мы с ней проводим научный эксперимент: выживут ли африканские фиалки, если их поливать только шоколадным молоком?
Принцесса Отем валяется на полу и работает над черновиком главы. И даже правит что-то красной ручкой. Нарочно не придумаешь.
— Одди, ты самая милая из всех ботаников и книжных червей, каких мне только довелось встречать.
Она даже не посмотрела на меня, когда я вошел.
— Вот только свысока со мной говорить не надо.
— Разве ты не знаешь, что использовать красную ручку — это грубо и может подорвать самооценку учеников. Лучше возьми фиолетовую.
Голубые глаза Одди встречаются с моими.
— А мне нравится красная.
Ее длинные рыжие волосы собраны в огромный пучок на макушке.
— Это я знаю.
Оттолкнувшись локтями от пола, она садится и скрещивает ноги.
— Что ты здесь забыл?
Слышать такое неприятно, поскольку я понимаю, что папа был прав. До появления в моей жизни Себастьяна не было ничего странного в том, чтобы просто взять и прийти к Одди. Теперь же, помимо уроков, я вижусь с ней примерно раз в неделю, а сам максимум времени провожу в одиночестве: пишу, пишу и пишу о нем, стараясь не обращать внимания на то, как мой мозг кричит, что нужно начать новую книгу.
— Что, я уже не могу зайти и провести время со своей лучшей подругой?
— Ты вроде был занят.
— Ты тоже, — говорю я и многозначительно поигрываю бровями. — Как вечер с Эриком, понравился?
— Если под «понравился» ты подразумеваешь «мы целовались, до тех пор пока лица не онемеют», тогда да.
У меня падает челюсть.
— Серьезно?
Отем кивает, и на ее веснушчатом лице появляется румянец.
— И сколько шуточек про маму он отмочил?
— Ни одной! — со смехом отвечает она.
— Не верю, — Эрик повсюду видит возможность брякнуть «Маме своей скажи» или с очевидным подтекстом заявить «Если вы понимаете, о чем я». И ему плевать, сколько раз мы напоминали, что на дворе уже давно не 2013 год.
— Мне понравилось, — облокотившись на кровать, говорит Отем. — И он мне тоже нравится.
Подавшись вперед, я дружески щипаю ее за щеку. Мне неспокойно. Это не ревность, а какое-то странное ощущение потери, будто тех Таннера и Отем, которые были против всех, больше нет. У нас обоих теперь есть кто-то еще. Даже если мы сами этого еще не поняли.
— Что за лицо? — показва на меня пальцем, интересуется она.
— Просто задумался, — взяв ее красную ручку, я рисую на подошве своих кроссовок. — Я хотел с тобой поговорить.
— Похоже, это серьезно.
— Да нет, — прищурившись, я обдумываю ее слова. — Хотя да, кажется, ты угадала. Я просто хотел извиниться.
Отем молчит, и я поднимаю голову, чтобы попробовать расшифровать выражение ее лица. Я знаю Отем, наверное, лучше всех, но сейчас мне трудно понять, о чем она думает.
— За что? — наконец спрашивает она.
— За то, что был слишком сосредоточен на себе.
— Это сложный семестр, — замечает она. Отодвинувшись назад, Одди рассеянно дергает выбившуюся из моих джинсов нитку. — Прости, что в последнее время тоже была тебе далеко не лучшим другом.
Я удивленно смотрю на нее.
— Ты о чем?
— Вы с Себастьяном подружились, а я, кажется, начала ревновать.
Ой. В голове раздается сигнал тревоги.
Отем громко сглатывает, а когда продолжает, ее голос дрожит:
— Просто он занял ту часть твоего времени, на которую раньше претендовала лишь я. И когда вы разговариваете, между вами будто происходит нечто важное, от чего у меня создается впечатление, что он крадет принадлежащее мне одной, — она поднимает на меня взгляд. — Есть ли в этом хоть доля правды?
Я чувствую, как в груди отбойным молотком колотится сердце.
— Думаю, да.
Ее покрасневшее лицо дает понять, что для нее этот разговор не только о дружбе. Иначе она не стала бы краснеть, а скорее устроила мне выволочку. Так что тут есть что-то еще. И даже если Одди не знает, как трансформировались мои отношения с Себастьяном, она все равно ощущает их важность. Просто еще не успела дать им название.
— Я ревную, — стараясь казаться храброй и поднимая подбородок, говорит Отем, — по нескольким причинам, но над некоторыми из них работаю.
У меня ощущение, будто я получил в грудь удар молотком.
— Ты ведь знаешь, что я тебя люблю, да?
Ее щеки вспыхивают ярко-розовым.
— Да.
— И что ты для меня одна из самых важных людей на свете.
Когда она поднимает голову, в ее глазах блестят слезы.
— Да, я знаю.
На самом деле, Отем всегда понимала, кто она и чего хочет. Она всегда мечтала стать писателем. Она пишет; она гетеро; она красивая. Перед ней простирается дорога, которая приведет к исполнению ее желаний, и никто не посмеет сказать, что она чего-то не может или не должна достигать. Мне неплохо даются естественнонаучные дисциплины, но с одной стороны, меня тянет пойти по стопам отца и стать врачом, а с другой, понятия не имею, кем еще я могу быть. Я всего лишь бисексуал и наполовину еврей, влюбленный в парня-мормона. Вот почему мой жизненный путь не такой уж и понятный.
Дата добавления: 2018-10-27; просмотров: 134; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!