PS. Жора – Георгий Александрович Чуич ушел от нас в мае 2013 года. 8 страница
Иногда мы ненадолго встречались, но, не найдя темы для разговора, разбегались в разные стороны. Снова катастрофически не хватало денег!
Оставалось одно: брать банк. Шут просто сидел на голове с этой идеей. Но как, как его возьмёшь?! Ты смеешься, но тогда было не до смеха. Спас пожар!
- Пожар?!.
Лена удивлена: разве пожар может спасти?
- Сам Бог так решил. Он примчался на помощь по моей просьбе, когда отчаяние стало несносным. Я молился, я умолял, Он услышал. Я понимал: это то испытание, которое я сам для себя придумал. И Бог поспешил мне на помощь. Я просил, я молил и молился. И Он дал мне то, что я смог унести – пепелище пожара. Бог ведь не по силам не дает. Много лет спустя Тина объяснила мне этот феномен.
- Какой феномен? – спрашивает Лена.
- Как Бог слышит каждого, кто нуждается в его помощи.
- Как? Расскажи!..
Хо! Хорошенькое дело – расскажи!.. Я до сих пор не могу найти слов, чтобы об этом рассказывать. Если бы Тина… Она ведь…
- Не сейчас, - обещаю я, - как-нибудь…
А однажды пришла в голову неплохая светлая мысль: не бросить ли все к чертям собачьим?!!
Я колебался.
- И, понимаешь, мне так хотелось…
- Понимаю, – произносит Лена, – я тебя прекрасно понимаю. К сожалению, я уже должна бежать…
- Конечно-конечно, – говорю я, – пока-пока…
А мне так хотелось, чтобы она меня слушала и слушала…
Как Бога… Я бы смог рассказать такое…
Глава 27
Это была суббота, раннее лето…
|
|
|
С самого утра небо затянулось грозовыми тучами, потом пришла настоящая буря. Стало темно, как в преисподней, по всему городу (как потом оказалось) прошел буран. Затем дала себя знать небесная артиллерия: небо озарялось мощными вспышками и грохало так, что хотелось забиться в дальний угол под стол. Наконец хлынул дождь, лило как из ведра… Полчаса – и все кончилось. Мы как раз сидели на Севастопольской и, как только стихла гроза, тут же высыпали на улицу, радуясь бурлящим потокам воды, веселому щебету птиц и, конечно, бесконечно щедрому чистому солнцу. Это радовало. На этот день не было никаких планов, собрались, как всегда в выходной, по привычке, нас тянуло сюда, кофе, чай, шахматы, потом часа два в спортивном зале, наконец, сауна, пиво… Выходной как выходной. Жизнь казалась раем. Еще месяц тому назад мы засиживались до ночи и по выходным, а в тот день даже не все собрались, многие сюда уже вообще не ходили. Тем не менее, набралось человек девять-десять, кофе, опять же чай, шахматы… Даже Ушков появился к полудню. Он сидел за столом и менял лопнувшую струну на ракетке для игры в бадминтон.
Телефонный звонок никого не встревожил.
- Рест, тебя, – сказала Ната, – подавая мне трубку.
|
|
|
- Всем привет, – залетела Соня Ераськина.
- Да, – сказал я и стал слушать.
- Ой, – щебетала Соня, – я вся мокрая, представляете!..
Я прикрыл левое ухо ладонью и прижал посильнее к правому трубку.
- Да, – сказал я еще раз.
- Мы горим.
Я узнал голос Шута.
- Еще как! – сказал я.
Мы часто шутили.
- Рест, – сказал он очень спокойно, – мы сгорели…
Я его не понимал.
- Ты приедешь? – спросил я.
Он звонил из нашего, так сказать, филиала – полузаброшенного здания, где нам удалось организовать небольшой экспериментально-испытательный полигон.
- У нас здесь пожар, – сказал он еще раз.
- Рест, ты слышал, – Ната вырывала у меня трубку из рук, – ты слышал: Сонька беременна!
- Дай, – сказал я и посмотрел на Нату так, что она отступила. Я приложил трубку к уху, все еще теряясь в догадках.
- Рест, ты слышишь меня, – сказал Шут, – я не шучу, приезжай. Это какой-то…
Он не договорил. Мы молчали. Шут любил подшутить, мы к этому давно привыкли, но сейчас я верил тому, что он говорил: «мы горим!» Только этого не доставало! Большего удара я не мог себе и представить. И куда уж больше?! Мы и так прогорели по всем статьям. Неужели в самом деле пожар?! Я убью Шута, если он и на этот раз меня разыграл, решил я. Первая мысль была, конечно, о моих клеточках. Я вдруг вспомнил о них! Но разве мог я о них забыть!? Мои клеточки и вся первичная документация моей докторской диссертации, которой сверху донизу были набиты три железных сейфа! Все было готово для ее защиты, не было просто времени написать ее набело. И лень было тащить все домой.
|
|
|
- Рест, – снова набросилась на меня Ната, когда я положил трубку, – ты слыхал, Сонька беременна!
Я улыбнулся Соне и произнес негромко:
- Надо ехать.
- Куда!?
- Мы горим!..
- Ура-а-а!!!
Я дождался, когда стихнет гам. Все уставились на меня.
- Мы горим, – повторил я ещё раз, – там пожар…
Они по-прежнему молча смотрели на меня. У Сони еще не успела сойти с лица улыбка, и на нее, без улыбки, невозможно было смотреть.
- Брось… шути…- сказала Ната, съев остаток слова.
- Надо ехать тушить, – сказал я, стараясь осознать сказанное.
Только Юра, как всегда, был спокоен.
- Зачем? – спросил он, и это короткое, неожиданно трезвое и звучное «зачем?» мне надолго запомнилось.
Как мы все уместились в «Жигуленок», одному Богу известно! Только Ушков остался: не лягу же я поперек на ваши колени! А Валерочка пожалел свои новые выглаженные брюки: вы же видите! Через полчаса мы стояли в стороне и любовались тем, как легко и непринужденно управлялся с непокорным брандспойтом пожарник. Мощная струя белой воды извивалась змеей и с веселым шумом устремлялась сквозь обширный развал стены в пугающую, дышащую клубами пара и дыма, и огня темноту наших комнат. Свирепые причуды Змея Горыныча. И чем больше лилось воды, тем ярче вспыхивало пламя и клубился черный дым из пробоины в стене. Еще бы! Все комнаты были набиты легковоспламеняющимися жидкостями и реактивами. Спирт, ксилол, толуол… Чего там только не было! Три Валерины канистры с бензином, приготовленные для поездки в Крым, трехлитровая капсула с ртутью, бутыли с растворителями… Взорвались они или нет? Я спросил об этом у кого-то из пожарной команды.
|
|
|
- Ты же видишь!..
Перед глазами у меня были только клеточки. Каково им сейчас?! Был полдень, небо было чистое, вовсю горело и светило солнце… На пожар сбежалось немало народу.
- Что случилось?
- Баня сгорела…
Смешно это было слышать: горит даже полная воды баня. Ушков подоспел к тому самому времени, когда пламя, наконец, удалось сбить.
- Ну что тут? – спросил он, взобравшись на сухой кусок кирпичной кладки и прикрывая ладонью глаза от солнца.
- Да вот, – сказал я, – сгорели.
- У меня в ящике стола было шесть рублей, думаешь, сгорели? – спросил он.
Я уехал с Новицкой (ректором института), не дождавшись конца спектакля. Прошел, вероятно, месяц, может, больше. Меня затаскали по каким-то комиссиям, следователи просто пытали:
- Кто поджег?!
Кто-то должен за все ответить. Потом Новицкая все уладила: обвинили в пожаре грозу, буран, ветхую проводку и короткое замыкание… И т.д. и т.п… А меня злые языки обвиняли в поджоге. Дурачье и завистники! На кой мне этот поджог?! И еще меня обвиняли во многом таком, о чем я не мог даже мечтать: отравил, мол, всех парами горящей ртути! Взбрело же кому-то в голову! Говорят, что Валерочка тайно шептался с кем-то там… Ну да Бог с ним, с Валерочкой: воздастся и ему… Тогда я впервые узнал, как гадок может быть человек. Они были, как свора диких собак… Рвали кожу до крови и харкали желчью. Только Ушков помалкивал, он вообще куда-то пропал. Если бы не Новицкая – грыз бы я и сейчас сухари… А сегодня не найду времени даже позвонить ей!
Одним словом, тот пожар стал чертой, разделившей мою историю жизни на «до» и «после». Как мировая война, как рождение Христа. Сначала я был поражен, потрясен: за что мне такая немилость? И только теперь, с высоты своей Пирамиды, я ясно вижу: это был знак Неба, вмешательство Бога. Тина так и сказала: «Пришло время платить. И начать всё с нуля. Новое na4alo na4al». Какое начало, каких новых начал? Тина не объяснила, но и без объяснений было ясно, как день: нужно было выбираться из подземелья на свет. Тогда я этого не понимал. Единственное, что меня радовало в те, казалось мне, черные и жаркие дни, это то, что украли Юрину скрипку. Хоть она-то осталась целой!
Прошли месяцы…
Лена тоже рада: да, скрипка – это важная деталь нашей жизни! Мои мысли возвращали меня в те годы, а с ними и Лена приобщалась к нашему прошлому и теперь переживала его вместе со мной. И все это совершенно серьезно! Она как бы протягивала мне руку помощи в трудную минуту. И я старался удержать эту руку. И наслаждался ее рассказами. У нее тоже, оказывается, случались в жизни пожары.
- Турея – название, которое получило селение от фамилии графа, который владел землями. Было это давно, я мало об этом знаю.
Я заметил, когда Лена рассказывает о своей Турее (каких-то пара часов езды от Питера), у нее щеки горят румянцем, а глаза просто сияют!
- Деревенька горела два раза, два раза ее отстраивали, поэтому не
разрослась. Больше всего мне нравится то, что я приезжаю туда, как в
свою семью. Очень теплые, дружеские отношения со всеми. Все рядом и никто друг другу не мешает. Я познакомилась этим летом еще с одним водителем (из соседней деревушки), который ездит туда каждые выходные и недорого берет. Так что – было бы желание... Все доступно. Хочешь там побывать? Поехали завтра?..
- Да я с радостью…
- Да, кстати, твою книжку в Турее прочитали ее жители, не все, конечно, но фанклуб и там поработал.
- Какую, – спрашиваю я, – какую книжку?
- «Охоту»! Твою «Охоту». Всем нравится…
А вот Тинка до сих пор не удосужилась!
Глава 28
Я потерял покой, мне снились кошмарные сны, у меня возникло множество проблем: семья, дом, работа, будущее...
Как-то поздним вечером я машинально приплелся в лабораторию. Я не мог найти книгу Альберта «Избирательная токсичность» и надеялся обнаружить ее в той дальней комнате, где обычно хранилось старье и которая единственная уцелела в пожаре. Я не мог объяснить себе, зачем мне понадобилась эта „Избирательная токсичность”! На кой она мне? – спрашивал и спрашивал я себя. Но ноги сами привели меня сюда. Замок наружной двери, замененной после пожара, я легко открыл изогнутым гвоздем, который всегда носил в кармане. Замок можно было открыть небольшой монетой, кончиком ножа, булавкой, даже спичкой, если не прикладывать никаких усилий. Пропуская меня, дверь легко поддалась, приветствуя по-новому непривычным скрипом, вызвав во мне чувство вины. Я, и правда, был виноват: я забыл сюда дорогу. Запах гари, горелого пластика крепко ударил в нос. Еще бы! Ведь с тех пор, как пожар удалось погасить, эти двери ни разу не открывались. Нащупывая подошвой цементные ступеньки и скользя по стене левой рукой, я спустился вниз и привычно щелкнул выключателем. Лампочка не зажглась. В правой руке я уже держал большой латунный ключ от массивной железной двери. Года три тому назад нам сделали ее под заказ за два литра спирта, и теперь она уверенно охраняла тайны нашего подземелья. Альберт был, конечно же, только поводом. Мои клеточки! Я не мог не помнить, что две недели назад, незадолго до пожара, сделал первую в своей жизни попытку изменить ход истории. Правда, никаких надежд я тогда не питал, просто бросил на обычную питательную среду свой волос из медальона – фамильной драгоценности, который всегда ношу на груди. Бросил и забыл? Нет. Такое не забывается. Но я не рассчитывал на скорый успех. А тут еще этот пожар! Я вошел и закрыл за собой дверь. Полуслепые коридорные лампочки, как всегда это было, радостно не засияли: заходи, привет! Тишина в темноте была адская, словно я находился в могиле. Но мне вдруг показалось, что я не один. Показалось, конечно. Было ощущение, что за мной кто-то следит. Меня это насторожило. Кто? Я не двигался с места, стоял не шевелясь, сзади дверь, по бокам стены, передо мной – пустота коридора. Кто? Я кашлянул и спросил: «Кто-то есть?». «Кто-то есть?» – отозвалось только эхо. Через несколько осторожных шагов я осмелел и вскоре был на пороге той дальней комнаты. «Кто?» – снова спросил я и, не дожидаясь ответа, повернул выключатель. Лампочка загорелась. Здесь была автономная проводка, до которой язык пожара не смог дотянуться. Я осмотрелся: ни души. Да и кто здесь мог быть? Это были «апартаменты» Азы, подсобное помещение, где она была полновластной хозяйкой. Здесь была ее территория, ее табор и ее империя. Может быть, поэтому огонь пощадил эту комнату. Я стоял на пороге и шарил взглядом по стенам, по разбитым шкафам, по горам непотребного хлама, уснувшего на полу мертвым сном. Никого. Да и кто мог здесь быть в этом пекле сломанного и непотребного старья? Я смело шагнул внутрь, снял перчатку с левой руки, затем пуховик и упал в драное кресло. Оно здесь доживало свой век, и я время от времени, прячась от людей, бухался в него, продлевая теплом своей задницы его жизнь. Прислушался – тишина. Вдруг раздался щелчок, который заставил меня вздрогнуть. Что это? Я повернулся на звук, как на выстрел. И катапультировался из кресла, как пилот из горящего самолета.
- Аня, ты? Что ты… Как ты здесь оказалась?
- Вошла…
Я пальцами левой руки машинально провел по лицу справа налево, словно сдирая с него повязку.
- Что ты здесь делаешь?
- Так… вот пришла…
- Но зачем? И как?
- Через дверь. Я пойду?..
Она стояла передо мной и даже в этом подвальном полумраке блестела своими огромными глазами.
Я пожал плечами: иди. Я давно никого из наших не видел, и Аню встретить не ожидал. Было странно видеть ее здесь, в темноте, одну, поздним вечером. Как она сюда пробралась, для меня так и осталось загадкой. Сначала я уселся на стул, а затем было бросился за ней вслед (ночь на дворе!), но тотчас себя остановил: будь что будет. И потом долго корил себя за это. Я снова упал в кресло. Мне подмигнула зеленая лампочка термостата, который, по всей вероятности, уходя, не выключили. Старый списанный и выброшенный сюда за ненадобностью термостат… Кто его включил? Не хватало и здесь пожара! Может быть, с ним работала Аня? Вряд ли. Я усмехнулся, задрал ноги на стул и закрыл глаза. Я вдруг почувствовал жуткую усталость – я не мог не работать. Для меня мишура мира была страшнее самой смерти. Впервые за долгое время я оказался в одиночестве и был рад этому. Я сидел и скучал, засыпая. Но разве я мог уснуть? Книга? Какая тут к черту книга! Я заставил себя прогнать все мысли о клеточках, которых, я был в этом уверен, не пощадило пламя пожара. Бушующее пламя пожара над моими клеточками – при мысли об этом у меня судорогой перехватило горло. Мне вдруг пришло в голову, что все эти годы, которые были отданы самому, на наш взгляд, важному делу, главному делу жизни, были потрачены зря. Жалкое запоздалое прозрение. Я стал убеждать себя в том, что другого пути и быть не могло, что мы достигли желанных высот (в таких-то условиях!), что вполне осознанно и продуктивно трудились на благо людей и самой жизни, и что, наконец, добились признания, славы... Каждый из нас, и я в том числе, теперь можем спокойно себе позволить...
Но что здесь делала Аня?!.
Реле термостата снова щелкнуло, и я открыл глаза. Теперь слышалось и булькание воды в канализационном люке. Я встал и осторожно, словно чего-то опасаясь, правой рукой открыл кран, из которого сначала раздалось угрожающее шипение, а вскоре он стал стрелять и чихать короткими очередями коричнево-ржавой воды. Резкий поворот вентиля заткнул горло водопровода. Я обвел взглядом комнату: на столах граненые стаканы и чашки с заплесневевшей чайной заваркой, сухие колбы и реторты, цилиндры и бутыли, всякие самодельные приборы и приспособления; шланги, змеевики, хлорвиниловые трубки и лакмусовая бумага, и фильтры, и розовые восковые кружки в чашках Петри; искореженные весы, гирьки, обломки карандашей, батарея спиртов, ванночки, ершики; сломанные стулья и табуретки; скрещенные скальпели и пинцеты на облупленных эмалированных лотках с бурыми пятнами засохшей крови; голые, зловещие корнцанги и захваты для кривых, как турецкие сабли, хирургических игл; мусор на бетонном полу, скукоженный, в испуге вжавшийся в угол, обшарпанный веник; новенькая белая швабра с сухой тряпкой... Вспомнилась Аза. Господи, Боже мой! Какой набор надругательств над жизнью. Какие чувства он возбуждает! Пытки инквизиции, тьма средневековья... Когда-то здесь билось сердце нашего организма. Оно остановилось. Ни единого удара, ни шевеления. Ни одна порция живой алой крови не выплеснулась из его желудочков, не вздрогнул ни один клапан, ни одна капля живой жизни не подпитала этот некогда слаженный, славный, кипящий идеями, организм. Это – смерть? У меня сердце сжалось и защемило в груди. Еще летом здесь бурлила жизнь, а сейчас я вижу ее агонию на замаранных простынях научного познания... «Щелк!». Это был единственный живой звук. Я перевел взгляд на термостат, он подмигнул: «Привет». Привет, дружище, привет! Здравствуй! Как тебе удалось уцелеть?! Я подошел и бережно погладил левой рукой потускневшую эмаль обшивки, а правая привычно потянулась к никелированной блестящей ручке. Зачем? Стоя у термостата, я рассматривал теперь перепачканные мелом и пеплом носки своих новых ботинок. Я ощутил прохладу металла и улыбнулся. Сколько раз я открывал эту дверцу, за которой хранилась тайна жизни, сколько раз своим вторжением в этот храм жизни я разрушал ее хрупкий остов, рвал ее тонкую нить, пытал ее розгами любопытства в надежде выведать...
Я потянул ручку на себя – дверца отворилась. Я боялся поднять глаза. Теперь еще одна дверца из органического стекла, которую я открыл легким движением указательного пальца. Я боялся заглянуть внутрь термостата. Теплым духом жизни пахнуло из темноты, я качнулся вперед в приветственном поклоне и смело взял один из флакончиков с розовой жидкостью. В подслеповатом свете лампочки едва ли можно было что разглядеть, но я видел кожей собственных пальцев: луковица волоса... да-да! Луковица моего волоса дала всходы! Клетки, мои милые клетки пустили корни! Да, мои клеточки проросли, как прорастают зерна пшеницы, попавшие в благодатную почву. Мне не нужно было даже бежать к микроскопу – я знал это. Кто каждый день живет ожиданием чуда, тому не нужен никакой телескоп, чтобы его, это чудо, хорошо рассмотреть. Я стоял и не мог произнести ни слова, затем улыбнулся и клетки улыбнулись мне в ответ. Вдруг просияли их лица, заблестели глаза. О! Это были сладкие минуты блаженства, когда я увидел своих питомцев, живых, красивых, радующихся встрече со мной.
- Привет!..
Я просто вскричал, возопил от восторга. Ноги оторвали меня от бетонного пола, руки вскинулись вверх... На глаза навернулись слезы.
- Привет, золотые мои!
Я и прежде замечал за собой удушливые наплывы сентиментальности, когда горло перехватывала спазма трогательной душевной грусти, и ноги вдруг теряли опору, но никогда еще в душе моей не пела так скрипка небесного блаженства. Есть, значит, есть Бог на этом свете, есть справедливость. Слава Тебе, Господи!..
«Слышал благую весть? Бог есть!».
Эти слова прозвучали откуда-то сверху. Я вперил взгляд в потолок. Тишина была адская. Я тотчас осознал, что слова эти прозвучали немо в этой зловещей тишине: я просто знал, что это Он говорит мне… Почему женским голосом? Я же тогда и представить себе не мог, что Тина…
Я был благодарен Ей за ту музыку, что тихо струилась пряным елеем из темноты термостата в мои оглохшие уши и наполняла невероятным блаженством мне душу и сердце, и мозг... Да, и мозг... Ведь это Он так усердно работал все эти дни и годы, чтобы Небо упало на землю и засветились, просияли глаза землян светом Небесным. Я это знал, но видел только полуслепые глаза Ушкова и красные от усталости глаза Юры, и крик в глазах Анечки, когда она слышала мат Шута, крошащего собственными руками самодельную допотопную установку для перфузии печени лабораторных животных.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 205; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!