Второе следствие, первый срок 21 страница
вило, ждет публикации несколько месяцев. Но Гумилеву не терпелось вновь включиться в научную жизнь: писать и печататься, выступать на конференциях. Поразительно, но свой первый в послелагерной жизни научный доклад он прочитал уже 5 июня 1956‑го в Музее этнографии. А ведь еще 5 мая он был зэком.
Гумилев работал тогда очень много, несмотря на болезни, приобретенные в лагере, на язву, которая часто обострялась. В отличие от скромного Васи Абросова Гумилев был не только талантливым ученым, но и пассионарным человеком. Он умел работать с самоотверженностью фанатика. Научился он со временем и пробивать свои статьи.
Из письма Льва Гумилева к Василию Абросову от 20 сентября 1957 года: «…Вася, у нас долг перед Наукой, перед Культурой. Пусть я дойду до истерии, но буду писать работы и стараться напечатать их. Я это должен делать».
Кроме того, у Льва Николаевича была одна природная черта, чрезвычайно развившаяся из‑за длительного пребывания в мире академической и университетской науки. Гумилеву часто казалось, будто коллеги ему мешают, вставляют палки в колеса, преследуют.
Из воспоминаний А.Г. Никитина: «Почти все разговоры у него касались его борьбы за публикации – вернее, борьбы с ним научных сотрудников академических институтов с целью помешать ему опубликовать свои работы».
Иногда это соответствовало действительности, но во второй половине пятидесятых он еще не успел нажить себе новых врагов. А старые враги ушли из жизни. Как раз 5 июня 1956‑го в Музее этнографии Гумилев в последний раз столкнулся с Бернштамом. Разумеется, они поругались. Бернштам обиделся и уехал, не прощаясь. Но в декабре Александра Натановича не стало. Академик Козин умер еще раньше. У других востоковедов, очевидно, не было такого уж предубеждения против Гумилева.
|
|
|
Другое дело, что научная работа не терпит спешки, а Гумилеву еще нужно было уточнять, дополнять, редактировать. Только вернувшись к научным библиотекам Ленинграда, он понял, как неполна еще его «История Срединной Азии», которую он считал в лагере почти оконченной.
В августе 1959‑го Гумилев жаловался молодому ученому Андрею Зелинскому, участнику Астраханской экспедиции: «У меня опубликована всего лишь одна статья. <…> Если будет так продолжаться, займусь историческими романами. Ведь через них тоже нужно донести мысль…» Между тем как раз в 1959‑м Гумилева начали печатать ведущие научные журналы – «Советская археология», «Советская этнография», «Вестник древней истории». За один год у него вышло шесть статей. Это станет его нормальной «производительностью». Из года в год он будет печатать редко по четыре, чаще по пять‑семь статей, а иногда и намного больше. В 1966 году, например, помимо книги «Открытие Хазарии» у Гумилева выйдет 11 статей. «Статьи мои начали брать нарасхват и даже заказывать», – писал он Абросову.
|
|
|
В июне 1957‑го Гумилев получил от Института востоковедения предложение издать монографию. В декабре 1957‑го он сдал в редакционно‑издательский отдел института рукопись «Хунну», своей первой книги, переработанной «Истории Срединной Азии в древности».
Гумилев ликовал: «“Хунны” взяли ИВАН!!! Обсуждение прошло так гладко, что я даже не ждал. <…> Книга представлена к печати. Артамонов – редактор», – писал Лев Николаевич «другу Васе». Правда, в ИВАНе рукопись пролежала два года. В феврале 1959‑го книгу вернули Гумилеву на доработку. Гумилев был очень недоволен, но за доработку взялся, и в конце апреля 1960‑го его первая книга «Хунну: Срединная Азия в древние времена» вышла в академическом Издательстве восточной литературы. Мечта Гумилева сбылась – он стал профессиональным историком‑востоковедом.
Серьезные обобщающие монографии по истории кочевников евразийских степей выходят нечасто, так что на «Хунну» не могли не откликнуться и тюркологи, и синологи из Института народов Азии. Уже во втором номере «Вестника древней истории» за 1961 год появилась разгромная рецензия Кима Васильева.
|
|
|
Из письма Льва Гумилева Василию Абросову от 16 сентября 1961 года: «Пока мне подложили только одну свинью – рецензию на “Хунну”».
Главная мысль рецензента: история хуннов (гуннов, сюнну) известна в основном по китайским хроникам, значит, чтобы изучать эту историю, надо знать китайский язык. О хуннах пишут китайские и японские ученые, поэтому историк хуннов обязан знать не только китайский, но и японский. Поскольку Гумилев не знает ни того ни другого, то с новинками зарубежной историографии он не знаком. Хуже того, Гумилеву пришлось читать китайские хроники не в оригинале, а всего лишь в переводе. Главным образом это были переводы иеромонаха Иакинфа (Никиты Яковлевича Бичурина), который в начале XIX века возглавлял православную духовную миссию в Китае, а на досуге занимался востоковедением[31].
Переводы Бичурина синологи критиковали и критикуют, и вот почему. В древности китайцы мало использовали пунктуацию, хотя знали точку и запятую. Бичурин переводил в основном китайские хроники, отпечатанные методом ксилографии. Они представляли собой сплошной текст без знаков препинания, очень трудный для чтения, а науки текстологии во времена Бичурина еще не было. Иеромонах Иакинф трудился добросовестно, но современные востоковеды все‑таки находят у него грубые ошибки: окончание одной фразы иногда соединялось с началом другой, прямая речь превращалась в косвенную, а косвенная – в прямую. Ошибки влияли не только на красоту слога, которой историк может и пренебречь, но и на смысл текста. Например, Бичурин перевел фразу следующим образом: «Осенью, когда лошади разжиреют, все съезжаются обходить лес». А современный востоковед переводит этот фрагмент иначе: «Осенью, когда лошади откормлены, съезжаются на большое собрание в Дайлин».
|
|
|
Бичурин, при всей своей феноменальной трудоспособности, перевел лишь малую часть того, что китайцы писали о хуннах, древних монголах, усунях, динлинах. Отсюда и недостатки книги Гумилева. Васильев нашел у Гумилева множество ошибок, не только мелких, но и существенных. Почти все они связаны с филологической подготовкой Гумилева.
Кроме того, Васильев первым обратил внимание на одно свойство Льва Николаевича: предположение, гипотезу, догадку Гумилев, увлекаясь, часто выдавал за истину, за общепризнанную аксиому. Например, Гумилев не только придерживался гипотезы своего предшественника Г.Е. Грумм‑Гржимайло о европеоидности древнего народа динлинов, но и писал об их расовой принадлежности как о вопросе давно решенном и сомнений не вызывающем, хотя другие востоковеды считали вопрос по‑прежнему спорным, а европеоидность динлинов – не доказанной.
Вывод Васильева чрезмерно суров: «Хунну» – систематизированный пересказ переводов Н.Я. Бичурина и Л.Д. Позднеевой, монографий Э.Шаванна, а значит, книга Гумилева «не вносит ничего принципиально нового в современную историографию Древней Центральной Азии».
26 сентября 1961‑го в библиотеке Эрмитажа на обсуждение книги Гумилева и рецензии Васильева собрались историки и филологи‑востоковеды из университета, Института народов Азии и Эрмитажа. Всего присутствовали пятьдесят два человека, заседали четыре часа.
Гумилев принял вызов и выступил с разбором рецензии. Замечания Васильева он разделил на две группы: дельные поправки; несправедливые упреки. К «дельным поправкам» он отнес только одну, самую незначительную. Остальные двадцать четыре Гумилев посчитал несправедливыми.
Васильев заявил, что так и не получил ответа на свои вопросы и замечания, и повторил: книга Гумилева всего лишь «систематический пересказ общеизвестных переводов… не вносит ничего принципиально нового в историографию Древней Центральной Азии».
Тогда в спор вступили востоковеды из ИНА и друзья Гумилева из Эрмитажа, университета и Государственной публичной библиотеки.
Востоковеды – синологи Лев Николаевич Меньшиков, Юрий Львович Кроль и тюрколог Сергей Григорьевич Кляшторный удивлялись, как можно вообще изучать историю хуннов, не зная китайского языка? Только престарелый академик Струве, который знал Гумилева лучше коллег из ИНА, взял его сторону. Струве понимал, в каких условиях Гумилев писал свою первую монографию, почему не имел ни времени, ни возможности заниматься китайским. Струве осторожно возразил противникам Гумилева: пользоваться переводами можно, даже серьезные ученые (В.В. Бартольд, Б.А. Романов) ими не пренебрегали, а книгу Гумилева «невозможно вычеркнуть из списка научной литературы».
Друзья и знакомые взяли Гумилева под защиту. Борис Яковлевич Ставиский бил врага его же оружием: винил китаистов в том, что со времен Бичурина не появилось новых, более точных переводов. Михаил Федорович Хван находил неточности в рецензии Васильева и хвалил переводы Бичурина. Видимо, Хван окажется прав, переводы Бичурина были не так уж плохи, если сам Кляшторный спустя полвека после этой дискуссии будет ссылаться на его трехтомное «Собрание сведений» и цитировать китайские документы именно по «дурным», «неточным», «дефектным» переводам Бичурина.
Даниил Натанович Альшиц побивал синологов классиком марксизма: «…незнание языка ирокезов не помешало Ф.Энгельсу сделать на основании наблюдений Моргана гениальные выводы о родовом строе».
Михаилу Илларионовичу Артамонову пришлось с особенным чувством защищать «Хунну», ведь он был научным редактором первой книги Гумилева. Артамонов замечал, что Гумилев написал обобщающую работу, значение которой не могут умалить мелкие недостатки.
Сторону Гумилева принял и Матвей Александрович Гуковский, который председательствовал на заседании. Он разделил ученых на «мелочеведов» и «синтетиков». Синтетики создают целостные научные концепции, а мелочеведы исправляют их «частные ошибки». Сам Гуковский, как всякий настоящий историк, оригинал предпочитал переводу, но признавал за Гумилевым право пользоваться переводами, «так как китайский язык очень труден и изучение его требует значительного времени».
«Гумилевцы» единодушно ругали «враждебный тон Васильева», и их мнение стало как будто преобладать, хотя критика востоковедов была хорошо аргументирована.
Объединяло противников и сторонников Гумилева одно: всем понравился стиль. «Прекрасный язык» «яркой и увлекательной книги» хвалили безоговорочно.
Лавров считал, что обсуждение «Хунну» закончилось вничью. Но Гумилев в 1961‑м году был уверен, что одержал победу.
Из письма Льва Гумилева Василию Абросову от 30 сентября 1961 года: «Злопыхателя разделали по первое число. Лучше всех выступил Хван, доказавший, что сей хам (Ким Васильев. – С.Б. ) не знает ни древнекитайского, ни японского языков».
Однако в сентябре злоключения «Хунну» не закончились. 18 декабря 1961 года под председательством В.В. Струве состоялось заседание исторической секции Ленинградского отделения ИНА АН СССР. Гумилев не присутствовал, болел. Если бы на месте Гумилева оказался другой человек, я бы предположил «дипломатический» характер его болезни. Ведь по результатам обсуждения в Эрмитаже было ясно, что у востоковедов автора ничего хорошего не ждет.
Савицкий, прочитав стенограмму дискуссии в «Вестнике Древней истории», назвал ее пиром «людоедов, которым не удалось, к счастью, добраться до человечины». Гумилев не боялся «людоедов». Он с юности любил споры, дискуссии, полемику, при необходимости мог защищать даже безнадежную позицию. Так что в декабре 1961‑го именно болезнь помешала Гумилев выйти на новый бой. Зато он послал на собрание «своего человека», Александра Никитина, сына Татьяны Крюковой. Тот пришел, послушал выступления ученых, всё добросовестно записал и пересказал Гумилеву.
Выступили синологи (Панкратов, Штейн, Меньшиков) и тюркологи (Заднепровский, Кононов). Все единодушно признали правоту Васильева, его рецензию сочли корректной и аргументированной, Гумилева еще раз уличили в неточностях и незнании языков.
Гумилев, заочно комментируя дискуссию, заметил Никитину: «Но ведь многие из них не знают, например, бенгальского языка».
Юрий Александрович Заднепровский, кажется, впервые причислил Гумилева не к ученым, а к прозаикам, беллетристам, историческим романистам: «Книга Л.Н. Гумилева – не историческое сочинение, а историческая повесть, имеющая не исследовательский, а беллетристический характер». Так в декабре 1961 года зародился миф о Гумилеве‑беллетристе, талантливом писателе, но легковесном, несерьезном ученом. Востоковеды, историки и филологи в тот день почти не спорили, всё было и без того ясно. Академику Струве оставалось только подвести итоги, заступаться за Гумилева здесь не имело смысла.
Кто виноват?
Сам Гумилев списывал разгром своей первой монографии на враждебность востоковедов: «…в Институте востоковедения… ко мне было исключительно плохое отношение».
Биографы Гумилева убеждены в предвзятости критиков. Валерий Демин с потрясающей развязностью обозвал оппонентов Гумилева «околонаучным стадом». Сергей Лавров назвал дискуссии вокруг «Хунну» «расправой с новичком». Не раз встречались и предположения, что рецензия Васильева была «заказной». Но кому и зачем понадобился этот заказ? Не тени же Козина и Бернштама восстали из могил и заставили синологов и тюркологов дружно громить Гумилева? Да и можно ли считать новичком Гумилева, который защитил кандидатскую диссертацию еще в далеком 1948‑м, а теперь заканчивал докторскую.
Новичками были как раз критики Гумилева. Ким Васильев только‑только окончил университет и еще не успел защитить диссертацию. Мальчик из ленинградской рабочей семьи, блокадник и сын фронтовика, прилежный и талантливый студент, которого рекомендовал принять в штат Ленинградского отделения ИНА сам академик Струве, Васильев еще студентом начал печататься на страницах «Вестника Древней истории». Со временем он станет известным синологом, специалистом по культуре древнего Китая и древнекитайской книжности. Да и сама рецензия говорит о немалой эрудиции и блестящей историко‑филологической подготовке Васильева.
Лев Гумилев и Ким Васильев были серьезными учеными, преданными исторической науке, но их взгляды на «благородное ремесло историка» слишком различались. По воспоминаниям коллег, Васильев был «горячим поклонником» известного египтолога Ю.Я. Перепелкина. У Перепелкина он заимствовал его конкретно‑исторический метод. Суть этого метода Перепелкин растолковывал следующим образом: «Я историк, а не социолог. Я хожу по Древнему Египту и описываю всё, что там вижу. <…> Когда я вижу на фресках египетских пирамид изображения петухов и не вижу изображений кур, то я и пишу лишь о петуховодстве».
Другой критик Гумилева, Сергей Кляшторный, в 1961‑м тоже еще не защитил диссертации, но уже заведовал библиотекой Ленинградского отделения ИНА. Кляшторный был как раз тюркологом, специалистом по древнетюркским руническим надписям. Вообще среди критиков Гумилева теперь преобладали молодые, но высококвалифицированные востоковеды, из тех, кого отобрал для своего института академик Орбели. Семидесятилетний Виктор Морицевич Штейн (между прочим, хороший знакомый Петра Савицкого), крупнейший специалист по экономике Китая, был скорее исключением.
Сторонники Гумилева были и старше, и солиднее. Матвей Александрович Гуковский, один из крупнейших в СССР специалистов по эпохе Возрождения, например, заведовал кафедрой истории Средних веков исторического факультета ЛГУ и руководил научной библиотекой Эрмитажа. Что уж говорить о Струве и Артамонове!
Биографы Гумилева представляют его гением, вечно гонимым влиятельными, но бездарными и завистливыми невеждами. Так представлял дело и сам Гумилев. После очередного своего «хазарского» успеха он сказал, что прежде его ненавидели востоковеды и этнографы, а теперь будут ненавидеть и археологи. Действительно, среди критиков Гумилева встречались и бездари, и завистники, были оппоненты, противники, но заклятых врагов, пожалуй, не было. С Гумилевым не сводили счеты, ему не завидовали (пока нечему было завидовать), его ругали за дело.
Выходит, критика востоковедов была справедливой? Не совсем. Васильев, Кляшторный, Заднепровский, Меньшиков судили автора «Хунну» чересчур строго. Первая книга Гумилева, при всех ее недостатках, показала, что ее создатель обладает редким даром настоящего историка. Ему не хватало только двух качеств: знания восточных языков и способности критически посмотреть на собственные выводы. Гумилев редко отказывался от полюбившейся идеи, даже если она входила в противоречие с фактами.
Гумилев тяжело переживал критику востоковедов, что отразилось в переписке с Петром Савицким. Пражскому корреспонденту пришлось даже утешать Гумилева: «…дискуссия вокруг ваших книг и статей приобретает “мировые” размеры. Радоваться этому надо, а не огорчаться по поводу глупых или несправедливых высказываний оппонентов. “Пусть ругают, только бы не молчали” – таков закон научного успеха. В споре этом я целиком на Вашей стороне, разделяю все Ваши соображения…»
Письмо датировано 23 марта 1963 года. К этому времени в дискуссиях о «Хунну» наступил перелом. Еще в 1962 году журнал «Народы Азии и Африки» напечатал еще две рецензии на «Хунну». Одна из них была даже чересчур доброжелательной, ее автор, синолог Михаил Васильевич Воробьев, дружил с Гумилевым. Другая – сдержанная, но не ругательная, не разгромная, принадлежала перу синолога Лазаря Исаевича Думана. Того самого Думана, чьи комментарий и предисловие к сочинениям Сыма Цяна в свое время так не понравились Гумилеву. Пожалуй, это наиболее взвешенная из рецензий на «Хунну». Думан также критиковал Гумилева за неточности и заметил, что многие трактовки Гумилева очень спорны, но, в отличие от Васильева и Кляшторного, признал монографию Гумилева ценной: «В заслугу автору можно поставить последовательное изложение скудных сведений о хуннах, разбросанных в различных китайских источниках и переведенных в свое время Н.Я. Бичуриным. Автор дополняет эти сведения археологическими данными и стремится достаточно полно, насколько это позволяют доступные ему источники, осветить всю совокупность проблем истории, социальной, культурной и экономической жизни хуннов».
Гумилев и Артамонов тоже не молчали. Еще в 1962 году они отправили в редакцию «Вестника Древней истории» письмо, составленное, очевидно, в большей степени Гумилевым. Редакция журнала опубликовала его вместе с другими материалами о дискуссиях вокруг «Хунну».
Из возражений Гумилева стоит отметить два.
Виктор Морицевич Штейн позволил себе одну рискованную фразу: «Проблема гуннов – прежде всего китайская проблема…» Гумилев увидел этот политический промах ученого и не преминул воспользоваться: «…почему надо считать, что Забайкалье, Монголия, Тува, Семиречье и Южная Сибирь, населенные тюрками и монголами, – историческая принадлежность Китая?!» Право же, стиль научных дискуссий прошедшей эпохи повлиял и на Льва Николаевича.
Другое замечание Гумилева и в самом деле интересно, пожалуй, это самый лучший его аргумент в споре: «Изучение китайских текстов – не единственный путь исследования, и нет ничего противоестественного в координации усилий ученых: филологи переводят тексты, а историки изучают описанные в них события».
С.И. Руденко, выступивший 28 марта 1963 года в Географическом обществе с докладом о дискуссии вокруг книги Гумилева, тоже говорил об «историческом синтезе» и сотрудничестве ученых. Руденко, выдающийся русский этнограф, исследователь кочевых обществ Евразии, подчеркивал, что «Л.Н. Гумилев подошел к постановке и решению вопроса не как востоковед‑филолог или археолог, а как историк, базирующийся на знании всемирной истории. Он рассматривает историю хуннов как компонент общего всемирно‑исторического процесса. Этот подход, безусловно, оправдан, так как многоязычие источников по центральноазиатским проблемам исключает возможность использования их в подлиннике одним исследователем».
Дата добавления: 2018-10-25; просмотров: 200; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!