ЛЕТОПИСНАЯ ПОВЕСТЬ О МАМАЕВОМ ПОБОИЩЕ

В 1380 г. произошла Куликовская битва, в которой был нане­сён сокрушительный удар татарам коалицией русских князей, воз­главлявшейся московским князем Дмитрием Ивановичем, за год до этого разбившим татарское войско на реке Воже. Исход Ку­ликовской битвы был очень крупным политическим событием в истории Руси. С одной стороны, победа русских на Куликовом поле явилась первой очень серьёзной попыткой освобождения Руси от татарского ига, длившегося уже более 150 лет, и предвестием окон­чательного освобождения её от чужеземного порабощения, с дру­гой — она возвысила и укрепила власть московского князя, глав­ного организатора победы.

С событиями битвы связано несколько литературных произве­дений ', прежде всего летописная повесть, возникшая в конце XIV в. Она в позднейшей распространённой переработке вошла во все редакции Новгородской IV летописи, затем в Софийскую I, в Воскресенскую и некоторые другие. В этой повести уже выдви­гается на первый план московский князь Дмитрий Иванович, ко­торый, в союзе с двоюродным братом князем Владимиром Андрее­вичем Серпуховским, с другими русскими князьями и с двумя Оль-гердовичами, Андреем Полоцким и Дмитрием Брянским, одержал победу над татарами.

Повесть рассказывает о том, что на Русь пришёл нечестивый царь Мамай при поддержке изменника — рязанского князя Олега Ивановича и литовского князя Ягайла. Дмитрий Иванович, стоя­щий во главе коалиции, выступившей против татар, как благочести­вый человек, перед отправлением в поход молится богу и просит благословения у епископа Герасима.

В обычном стиле воинских повестей описывается столкновение русских с татарами в день рождества богородицы, т. е. 8 сентября, и поражение татар на реке Непрядве. Мамай затем терпит пора­жение ещё от хана Тохтамыша и убегает в Каффу, нынешнюю Феодосию, где и погибает. Дмитрий Иванович возвращается побе­дителем, с добычей. Узнав о насилиях Олега Рязанского, он соби­рается послать против него войско. Рязанские бояре бьют ему че­лом, и он сажает в Рязани своих наместников.

В литературном отношении летописная повесть связана с тра­диционной стилистикой и риторическими украшениями, заимство­ванными из летописных повестей и в особенности из позднейшей, новгородской редакции жития Александра Невского. По Сино­дику были приведены имена убитых князей и воевод.

«ЗАДОНЩИНА»

Ближайшей хронологически после летописной повести литера­турной обработкой сюжета о Мамаевом побоище нужно считать поэтическую повесть, известную под именем «Слово о великом кня­зе Дмитрии Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче. Писание Софония старца рязанца», или «Задонщина».

Стиль«Задонщины», образные средства и целый ряд сюжет­ных подробностей определились сильнейшим влиянием на неё «Слова о полку Игореве», а также устнопоэтических источников.

Возникновение «Задонщины» следует относить к концу XIV в. Автором её, судя по свидетельству её списков, был рязанский священник Софония, происходивший, вероятно, из брянских бояр. «Задонщина» дошла до нас в пяти списках XV, XVI и XVII вв., из которых три, в том числе древнейший, полностью не сохрани­лись. Кроме того, все списки явно дефектны. Они обнаруживают порой малую грамотность и небрежность переписчиков. Ни один из списков не воспроизводит сколько-нибудь точно оригинала, хотя все они, в том числе древнейший список сокращённой редакции (Ки-рилло-Белозерский 1470 г.), восходят к общему оригиналу. Дела­лись попытки дать сводный текст «Задонщины». Впервые такая попытка на основе только двух списков памятника сделана была И. И. Срезневским, позднее С. К. Шамбинаго, дважды: сначала на основе трёх списков, затем на основе всех известных и в обоих слу­чаях с привлечением текстов произведения, носящего заглавие «Сказание о побоище великого князя Дмитрия Ивановича» и ис­пользовавшего в отдельных случаях «Задонщину». Реконструиро­ванный текст «Задонщины» на основе всего относящегося к ней материала дан В. П. Адриановой-Перетц. Но попытки дать как сводный, так и реконструированный тексты «Задонщины» должны рассматриваться как спорные и условные ввиду несовершенства дошедших до нас списков памятника '.

«Задонщина», в подражание «Слову о полку Игореве», начи-4 налась, вероятно, со вступления, в котором автор приглашает «бра-тий, друзей и сыновей русских» собраться и составить слово к сло­ву, возвеселить Русскую землю и низвергнуть печаль на восточ­ную страну, в симов жребий (в византийских хронографах и рус­ских летописях восточные народы считались происходившими от Сима, одного из сыновей Ноя), провозгласить победу над Мамаем, а великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его князю Влади­миру Андреевичу воздать хвалу. Далее, имитируя «Слово о полку Игореве», автор продолжает: «И рцем таково слово: лутче бы нам есть, братие, начати поведати инеми словесы о похвалных сих и о нынешних повестех о полку великого князя Дмитрия Ивановича и брата его князя Владимера Ондреевича, правнуков святого вели­кого князя Владимера киевскаго. Начати поведати по делом и по былинам». Здесь, как и во многих других местах «Задонщины», нелегко определить, что оказывается порчей текста, допущенной переписчиком, и что является результатом порой неумелого, чисто внешнего подражания автора стилю «Слова». В той же манере, с той же внимательной оглядкой на «Слово о полку Игореве» далее поминается вещий Боян: «Но проразимся мыслию (т. е. вознесёмся мыслями) над землями, помянем первых лет времена, похвалим ве-щаго Бояна, гораздаго гудца в Киеве. Тот бо вещий Боян, воскла-дая гораздыя своя персты на живыя струны и пояше князем руским славы: первому великому князю киевскому Игорю Рюри­ковичу, великому князю Владимеру Святославичу, великому кня­зю Ярославу Володимеровичю».

Похвала эта мотивируется тем, что у Дмитрия Ивановича и бра­та его Владимира Андреевича «было мужьство их и желание за землю Рускую и за веру крестьянскую» постоять, что они «истезав-ше ум свой крепостию и поостриша сердца своя мужством и напол-нишася ратнаго духа и уставиша себе храбрыя полкы в Руськой земли и помянуша прадеда своего князя Владимера киевскаго».

Опять перед нами в иных местах буквальное заимствование из «Слова о полку Игореве» с характерной, однако, для эпохи прибавкой: «и за веру крестьянскую», т. е. христианскую.

Вслед за упоминанием о Бояне автор обращается к жаворонку: «О жаворонок птица, красных дней утеха возлети под синий небе­са, посмотри к силному граду Москве, воспой славу великому кня-эю Дмитрею Ивановичу и брату его князю Владимеру Ондреевичк. Ци буря соколи занесе из земли Залеския в поле Половецкое».

В параллель сказанному в «Слове о полку Игореве» о том, как готовятся русские войска к походу, в «Задонщине» находим соот­ветствующее место, также говорящее о сборе русских войск: «Ко­ни ржут на Москве, звенит слава по всей земли Руской. Трубы трубят на Коломне, в бубны бьют в Серпухове, стоят стязи у Дону у великого на брези. Звонят колоколы вечныя в великом Новегоро-де, стоят мужи новгородцы у святой Софеи, арькучи: «Уже нам, бра-тие, на пособь великому князю Дмитрею Ивановичу не поспеть». Тогда, как орлы, слетелись русские войска с северной стороны.

Вслед за этим — отрицательный параллелизм, характерный и для «Слова о полку Игореве»: «То ти не орли слетошася, сьеха-лися вси князи руския к великому князю Дмитрею Ивановичу и брату его князю Владимеру Ондреевичю, арькучи им таково сло­во: «Господине князь великый, уже погании татарове на поля на наши наступають, а вотчину нашю у нас отнимають, стоят межю Дономь и Днепромь, на реце на Мече. И мы, господине, пойдем за быструю реку Дон, укупим (добудем) землям диво, старым по­весть, а младым память, а храбрых своих испытаем за землю Рус-кую и за веру крестьяньскую».

Оборот тот же, что и в «Слове о полку Игореве», с той только разницей, что в «Слове» фигурирует не вера христианская, а «ра­ны Игоревы, буего Святославлича».

Автор «Слова» предпочёл бы, чтобы поход Игоря воспел Боян, и сравнивает Бояна с соловьем. Автор «Задонщины» также обра­щается к соловью: «О соловей, летьняа птица, что бы ты, соловей, выщекотал славу великому князю Дмитрею Ивановичю и брату его князю Владимеру Ондреевичю и земли Литовской дву братом Олгердовичем, Андрею и брату его Дмитрею да Дмитрею Волын­скому. Те бо суть сынове храбрии, кречаты в ратном времени, ве-доми полководцы, под трубами повити, под шеломы возлелияны, конець копия вскормлены, с вострого меча поены в Литовской зем­ли». Ольгердовичи — Андрей Полоцкий и Дмитрий Брянский — братья литовского князя Ягайла — союзника Мамая, пришедшие на помощь Дмитрию Донскому.

Как Всеволод в «Слове» обращается к Игорю с предложением седлать своих борзых коней, говоря, что кони всеволодовы уже готовы, «оседлани у Курска», так и Дмитрий почти в тех же сло­вах предлагает Андрею Полоцкому: «Седлай, брате Ондрей, свои борзый комони, а мои готови, напреди твоих оседлани».

Как участников похода игорева, так и участников похода Дми­трия Ивановича сопровождают зловещие знамения природы: вста­ют сильные ветры с моря, пригоняют они тучу великую к устью Днепра, на Русскую землю. Из тучи выступили кровавые зори, а в них трепещут синие молнии. Быть стуку и грому великому меж­ду Доном и Днепром, пасть трупу человеческому на поле Куликове, пролиться крови на речке Непрядве.

Зловещий крик птиц и зверей, о котором мы читаем в «Слове», звучит и в «Задонщине»: «А уже беды их пасоша птицы крилати, под облакы летають, ворони часто грають, а галицы своею речью говорять, орли восклекчуть, а волци грозно воють, а лисицы на кости брешут».

Русские сталкиваются с татарами на поле Куликовом. На том поле сильные тучи столкнулись, а из них часто сверкали молнии и загремел сильный гром. Это сразились сыновья русские с «поганы­ми татарами» за свою великую обиду; на русских сияли доспехи зо­лочёные, гремели русские мечами булатными о шеломы хиновские.

В «Слове о полку Игореве» брат Игоря Всеволод сравнивается с туром; в «Задонщине» с турами сравниваются русские воины: «Не тури возрыкають на поле Куликове, побежени у Дону велико­го, взопаша (возопили) посечены князи рускыя и бояры и воеводы великого князя... посечени от поганых татар».

По сравнению с «Словом» в «Задонщине» события развивают­ся в обратном порядке: в «Слове»—сначала победа русских, по­том их поражение, в «Задонщине» наоборот: русские войска сна­чала терпят поражение, а потом, оправившись, наносят татарам сокрушительный удар.

Вслед за рассказом о победе татар автор в манере «Слова» скорбит о том, что в то время в Рязанской земле «ни ратаи, ни пастуси не кличуть, но часто вороны грають, зогзици кокують, трупу ради человеческаго». Трава кровью полита, а деревья с тос­кой к земле приклонились, птицы жалобными песнями откликают­ся на поражение русских. Княгини и боярыни и все воеводские жёны плачут по убитым мужьям.

Параллельно тем местам в «Слове о полку Игореве», где речь идёт о плаче русских жён и затем о плаче Ярославны, в «Задон­щине» передаётся плач воеводиных жён, из которых одна обращает­ся с просьбой к Дону «прилелеять» её господина, как о том же просит Ярославна, обращаясь к Днепру. Коломенские жёны, упре­кая Москву-реку за то, что она «залелеяла» их мужей в землю Половецкую, обращаются к Дмитрию Ивановичу с вопросом: «Мо-жеши ли, господине князь великый, веслы Непра зоградити, а Дон шеломы вычерпати, а Мечю трупы татарскыми запрудити?» Здесь перефразируется известное обращение автора «Слова о полку Иго­реве» к Всеволоду Большое Гнездо.

Решительное столкновение русских с татарами происходит то­гда, когда выходит из засады запасный полк двоюродного брата Дмитрия, Владимира Андреевича, который изображается в «За­донщине» приблизительно в таких же чертах, как брат Игоря Все­волод в «Слове о полку Игореве».

Вместе с воеводой Дмитрием Волынцем, сплачивающим вокруг себя князей и бояр, Владимир Андреевич бросается на татар. Как соколы, полетели русские, скачет Дмитрий Волынец со своей си­лой, наступает на великую рать татарскую, гремят мечи булатные о шеломы хиновские. Русские войска преградили криком татарское поле и осветили его золочёными доспехами.

Если в «Слове» чёрная земля была засеяна костьми русских сынов, то в «Задонщине» «черна земля под копыты, костьми та­тарскими поля насеяны, а кровью полианы». Сильные полки сра­зились, притоптали холмы и луга. Возмутились реки, потоки и озё­ра. Русские сыновья разграбили татарское узорочье, увезли в зем­лю свою вражеских коней, верблюдов, шёлковые ткани, золото, серебро, крепкие доспехи и четий жемчуг. «Уже жены руския вос-плескаша татарским златом», как в «Слове» звенели русским золо­том готские девы.

«Задонщина» заканчивается рассказом о том, что Дмитрий Иванович на поле Куликовом, на реке Непрядве, вместе с братом своим Владимиром Андреевичем и со своими воеводами стано­вится на костях павших русских воинов и произносит им похваль­ное слово.

Будучи в основном подражанием «Слову о полку Игореве», «Задонщина» не лишена, однако, самостоятельных поэтических достоинств; в ней имеются яркие художественные образы, как это можно видеть и из предыдущего изложения и как это подтвержда­ет хотя бы такая картина: «А уже соколы и кречаты, белозерския ястребы рвахуся от златых колодиц, ис каменнаго града Москвы, возлетеша под синий небеса, возгремеша золочеными колоколы на быстром Дону, хотят ударити на многие стада гусиныя и на лебе-диныя, а богатыри руския, удалцы хотят ударити на великия силы поганого царя Мамая».

Литературные достоинства «Задонщины», в частности, обус­ловлены её связью с устным поэтическим творчеством. Эта связь особенно обнаруживается в довольно частом употреблении «За-донщиной» отрицательного параллелизма, например: «Не стук стучить, ни гром гремит... стучить силная рать... гремят удалцы рускыя». Ср. в былине:

Не гром гремит, не стук стучит, Говорит тут Ильюшка своему батюшке... ИЛИ

Не две тучи в небе сходилися, Слеталися, сходилися два удалые витязя.

Как и в былинном эпосе, в «Задонщине» гуси и лебеди, в отли­чие от «Слова о полку Игореве»,— символы вражеских сил. Поход Мамая на Русь «Задонщина» изображает так: «гуси возгоготаша, лебеди крилы всплескаша»; нападение русских на татарские вой­ска, как мы видели, уподобляется нападению соколов, кречетов и белозерских ястребов на гусиные и лебединые стаи. В образе бы­линных богатырей выступают в «Задонщине» два воина-монаха: Пересвет и Ослябя. Первый «поскакивает на борзе коне, свистом поля перегороди, а злаченым доспехом посвечивает». Ослябя, пред­рекая смерть Пересвету и своему сыну, говорит: «Уже голове тво­ей летети на траву ковыл, а чаду моему Якову на ковыли зелене лежати на поли Куликове» (в народной песне молодец лежит на «траве ковыле», для него «постелюшка... ковыль трава постлана») '.

При всей своей зависимости от «Слова» «Задонщина» всё же не следует за «Словом» там, где в нём выступают языческие реми­нисценции. Ни разу в ней не упоминаются языческие божества, а из мифических существ, присутствующих в «Слове», фигурирует лишь один Див, к тому же, как это явствует из такой, например, фразы: «А уже Диво кличет под саблями татарскими», он пере­несён в «Задонщину» чисто механически, без попытки уяснения его мифологической природы, как механически, без понимания, перенесены сюда и некоторые другие выражения «Слова о полку Игореве» вроде слова «харалужный» в сочетании «берега хара-лужные». Зато в «Задонщине» проступает церковно-религиозная струя, правда, довольно умеренная. Несколько раз Дмитрий Ива­нович о борьбе с татарами говорит не только как о борьбе за «землю Рускую», но и как о борьбе «за веру христианскую» и да­же «за святыя церкви».

От «Слова» «Задонщина» значительно отличается и в идеоло­гическом отношении. Понятие Русской земли в ней уже готово ассоциироваться с понятием Московского княжества во главе с ве­ликим князем Дмитрием Ивановичем, объединяющим вокруг себя русских князей для борьбы с татарами. Показательно, что, вопре­ки исторической действительности, автор «Задонщины» говорит о том, что к московскому князю «съехалися вси князи руския», тогда как мы знаем, что это было не так и что Олег Рязанский вместе с Ягайлом Ольгердовичем Литовским был в союзе с Мама­ем против коалиции князей, возглавлявшейся Дмитрием Иванови­чем. Характерно и то, что князья Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич в «Задонщине» трижды именуются правнуками ки­евского князя Владимира Святославича, совершенно очевидно, для того, чтобы указанием на эту генеалогию повысить их авто­ритет.

Таким образом, в «Задонщине» явственно обнаруживается московская тенденция, которая уже в ту пору в силу исторической обстановки претендовала на то, чтобы стать общерусской. Нас не должно удивлять, что проводником этой тенденции явился рязан­ский священник: как свидетельствует летописная повесть, Олег Рязанский в результате победы Дмитрия бежал со своей семьёй из своего княжества, а Дмитрий, по просьбе рязанских бояр, посадил в Рязани своих наместников. Автор «Задонщины», с одной сторо­ны, не решается лишний раз компрометировать и без того уже скомпрометированного рязанского князя и потому вовсе не упоми-нает о его союзе с Мамаем против Дмитрия, с другой стороны, обнаруживает свою приверженность к московскому князю, по от­ношению к которому Рязанская земля заявила свою полную лой-яльность.

Характерно, что «Задонщина», написанная на тему о победе русского народа под предводительством московского князя над по­работителями Руси — татарами, создана в подражание «Слову о полку Игореве» — произведению, в котором с исключительной мощью и с наибольшей художественной силой звучал призыв к единству Русской земли в пору гибельной для неё феодальной раздробленности. После полуторавекового господства чужеземно­го ига, в то время, когда для русского народа возникла перспек­тива его национального возрождения и государственной независи­мости, мысль русского поэта-патриота обратилась к величайшему поэтическому памятнику Киевской Руси, насквозь проникнутому высокой гражданской идеей национальной свободы и народной чести.

Образные средства и художественная эмоция, послужившие в «Слове» для возбуждения скорби о тяжкой участи Русской зем­ли, использованы были в «Задонщине» для выражения радости и торжества по поводу победы над врагом, которой Русь вознагра­дила себя за тяжкие страдания и жертвы, причинённые ей половец­ким и татарским засильем. Поэт, воспевший русскую победу на Куликовом поле, сознательно и намеренно подчинился своему ге­ниальному предшественнику и теми словами, какими тот поведал о горестном поражении русского войска, рассказал о поражении та­тарских полчищ.

Очень показательно, как «Задонщина» переосмысляет некото­рые выражения «Слова» в прямо противоположном смысле: там, где в «Слове» говорилось о горестях Русской земли, в «Задонщи­не» в ряде случаев говорится о торжестве русских сил. Так, если в «Слове» «солнце ему (Игорю) тьмою путь заступаше», то в «За­донщине» «солнце ему (Дмитрию Ивановичу) ясно на востоцы сияеть, путь поведает»; если Игорь «полкы заворачаеть», то Дмит­рий Иванович полки «устанавливает и перебирает». В «Слове» сказано, что земля была засеяна костями русских сынов и их кровью полита, в «Задонщине» это сказано о татарах. В «Слове» «Дети бесови кликом поля перегородиша», в «Задонщине» «рускии сынове поля широкыи кликом огородиша»; в «Слове» «ту ся брата разлучиста», в «Задонщине» «туто ся погании разлучишася»; в «Слове» «а встона бо, братие, Киев тугою, а Чернигов напасть-ми», в «Задонщине» «а уже бо встонала земля Татарская бедами и тугою покрышася» и т. д.

«СКАЗАНИЕ О ПОБОИЩЕ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ДМИТРИЯ ИВАНОВИЧА»

Третье произведение, посвященное Куликовской битве, извест­но под именем «Сказания о побоище великого князя Дмитрия Ива­новича». Оно дошло до нас в большом количестве списков (более ста), которые можно распределить по четырём основным редакци­ям, одна из которых вошла в Никоновскую летопись '. Возникло «Сказание», нужно думать, в первой четверти XV в. В 1408 г. Москва подверглась набегу татарского хана Едигея. Великий князь Василий Дмитриевич, сын Дмитрия Донского, оказался неспособ­ным защитить Москву и покинул её при приближении Едигея. «Сказание», возможно, создалось с целью противопоставить пове­дению Василия Дмитриевича поведение русских князей во главе с Дмитрием Донским, прославивших себя победой над татарами. Впоследствии «Сказание» перерабатывалось вплоть до XVI в. В его основу легли распространённая летописная повесть, «Задон-щина», а также устные народно-поэтические источники и перевод­ные исторические произведения. Есть основания утверждать, что на «Сказание» повлияло и «Слово о полку Игореве». Сюжет «Ска­зания» осложнён большим количеством эпизодов и исторических и легендарных подробностей, не одинаковых в различных редак­циях, как не одинакова в них связь с летописной повестью и «За-донщиной». Не совпадают отдельные редакции «Сказания» и по своей идейной тенденции. Так, в одной из них усиленно подчёрки­вается в действиях Дмитрия Донского руководящая роль митро­полита Киприана, по отношению к которому Дмитрий проявляет сугубое сыновнее послушание и исключительное уважение. Сдела­но это вопреки исторической действительности, так как в 1380 г. Киприана не было в Москве и никакого участия в событиях Кули­ковской битвы он не принимал. Такое освещение отношения Дмит­рия к Киприану понадобилось в данном случае для того, чтобы подчеркнуть политически актуальную в ту пору тенденцию едине­ния княжеской власти с властью церковной в лице митрополита. В основном же все редакции «Сказания» объединяет идея героического подвига русского народа в его борьбе с врагом под водитель­ством московского князя, выделяющегося своей воинской добле­стью, высотой своих душевных качеств и примерной религиозно­стью, которая сказывается в том, что Дмитрий перед походом предаётся усиленным молитвам, общается с митрополитом Киприа-ном, отправляется за благословением к Сергию Радонежскому, даю­щему ему в помощь двух монахов-богатырей — Пересвета и Осля­бю, молится у гробов митрополита московского Петра и москов­ских князей — своих предков.

Все эти подробности, характеризующие благочестие Дмитрия Донского и преданность его церкви, представляют собой дополни­тельный материал по сравнению с тем, что об этом говорится в ле­тописной повести. В «Сказании» мы находим ещё ряд эпизодов и деталей, какие не встречаются ни в летописной повести, ни в «За-донщине». К ним относятся письма Олега Рязанского к Мамаю и Ягайлу ', Ягайла к Мамаю, Мамая к Ягайлу и Олегу и, наконец, Андрея Полоцкого к Дмитрию Брянскому, плач супруги Дмитрия Ивановича Евдокии, раскаяние Олега, знамения и приметы, пред­вещающие поражение татар, обмен одеждой Дмитрия с Михаилом Брейком, единоборство Пересвета с «печенегом» из татарского пол­ка, розыски раненого Дмитрия и др.

В «Сказании» имеются отдельные удачные поэтические карти­ны, не покрывающиеся текстом «Задонщины» и самостоятельно связанные с народно-поэтической традицией. Такова прежде всего картина русского войска, открывающаяся глазам Дмитрия с вы­сокого места. На знамёнах выделяется спасов образ, как солнеч­ное светило, испускающее лучи и всюду светящееся, озаряющее всё «христолюбивое» воинство, шумят распущенные стяги, прости­рающиеся, как облака, и тихо трепещущие, будто хотят загово­рить, а у богатырей хоругви, как живые, колышутся, доспехи же русские, как вода при сильном ветре, колеблются, а шлемы золо­чёные на головах их светятся, как утренняя заря в ведряное время, гребни же шлемов развеваются, как огненное пламя.

Сбор русского войска в Москве описан так: «Убо, братия, стук стучит, а гром гремит в славном граде Москве, стук стучит вели­кая рать великого князя Дмитрия Ивановича, а гремят русский удалцы злачеными шеломы и доспехи». Отправление в поход изо­бражается такими словами: «Тогда ж возвеяша силнии ветры по Березовице широце, тогда воздвигошась великие князи рус-ския и по них дети боярские успешно грядут, аки чаши медвяныя пити и стеблия виннаго ясти, но не медвяныя чаши пити, ни стеблия виннаго ясти, но хотят чести добыти и славного имени в веки» '.

Накануне Куликовской битвы, когда вечерняя заря уже потух­ла, Дмитрий Иванович, по предложению Дмитрия Волынца, вме­сте с ним, с князем Владимиром Андреевичем и с литовскими князьями отправляется на Куликово поле выведывать приметы. Они становятся между русским и татарским станами и, повернув­шись к стану татарскому, слышат сильный шум и клики, как будто торжища снимаются со своих мест, как будто города строятся или трубы трубят. Позади их грозно выли волки, а с правой стороны была большая тревога среди птиц, вороны граяли и каркали, и по­хоже было, что горы колебались, по реке Непрядве гуси и лебеди непрестанно крылами плескали, подымая необычайный шум. И ска­зал Волынец великому князю: «Слышал ли что-нибудь?» И отве­тил князь: «Слышал большой шум». Волынец предложил князю повернуться к русским полкам. И была там большая тишина, и ни­чего не слышно было, только многие огни и зори полыхали. Уверив князя, что это добрые приметы, Волынец советует ему молиться богу и не оскудевать верою, а сам сходит с коня и припадает на долгое время правым ухом к земле. Встав, он поник головой и дол­го не хотел сказать князю, что он слышал. Наконец, по настоянию князя, сказал ему: «Одна примета тебе на пользу, другая же не на пользу. Слышал я землю надвое плачущую — с одной стороны — как некая жена, горько рыдающая и кричащая татарским голосом о детях своих, убивающаяся и проливающая слёзы, как реки, а с другой стороны — как некая девица, жалобно вопящая, как свирель в скорби и печали великой». Это значит, что татары будут побеждены, но и русских много падёт. Дмитрий Иванович просле­зился, услышав это; Волынец же предупредил его, что не следует разглашать об этом в полках и всю надежду нужно возложить на бога и молиться ему.

В одном из списков «Сказания» мы находим явные песенные вставки, к числу которых принадлежит описание выезжающего против Пересвета татарского богатыря, восходящее к былинному описанию встречи Ильи Муромца с Идолищем поганым:

Трею сажень высота его.

а дву сажень ширина его,

межу плеч у него сажень мужа добраго,

а глава его аки пивной котел,

а межу ушей у него — стрела мерная,

а межу очи у него аки питии чары,

а конь под ним аки гора велия...

Или следующая картина боя:

Щепляются щиты богатырския от вострых копеев, ломаются рогатины булатныя о злаченыя доспехи, льется кровь богатырская по седельцам покованым, сверкают сабли булатныя около голов богатырских, и катятся шеломы злачены добрым коням под копыта, валятся головы многих богатырей

Должно быть, в конце XV в. возникла самая пространная ре­дакция «Сказания», пополнившая его текст целым рядом вставных эпизодов. В 1674 г. она в сокращении вошла в печатное издание исторического руководства, приписываемого украинскому писателю Иннокентию Гизелю,— в «Синопсис», текстом которого восполь­зовались авторы всех последующих литературных обработок «Ска­зания», в том числе и Озеров в своей трагедии «Дмитрий Дон­ской». Новейшей попыткой поэтической обработки повестей о Ма­маевом побоище является поэма В. Саянова «Слово о Мамаевом побоище» (1939). События Куликовской битвы нашли себе отра­жение и в былинном творчестве и в сказке — частично через по­средство книжного «Сказания» ².

Победа русского войска над татарами в 1380 г., будучи очень важным шагом по пути к свержению татарского ига, не обеспечила Русь даже на ближайшие годы от реванша со стороны татар. В 1382 г. Москва была осаждена, сожжена и разорена Тохтамышем. При этом, как мы уже знаем, погибло множество книг, све­зённых в московские соборы. В 1395 г. Москве угрожал Тамерлан; в 1408 г. Москва вновь была разорена татарами под предводитель­ством Едигея. Все эти военные неудачи, выпавшие на долю Моск­вы, вызвали живые литературные отклики с различной, порой про­тиворечивой, политической тенденцией.

Несмотря на все эти злоключения, в Москве не ослабевало литературное творчество. Тот политический и моральный подъём, который она переживала в результате Куликовской победы, сти­мулировал литературное творчество, как стимулировал он и твор­чество в области живописи и архитектуры ³.

 

«СЛОВО О ЖИТИИ И О ПРЕСТАВЛЕНИИ ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ ДМИТРИЯ ИВАНОВИЧА, ЦАРЯ РУСЬСКАГО»

К повестям о Мамаевом побоище тематически примыкает «Сло­во о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго», ведущее свою генеалогию от жанра княжеских житий. Оно создано было, видимо, через несколько десятилетий после смерти Дмитрия Донского (ум. в 1389 г.). Для него харак­терен тот повышенно-витиеватый стиль, который стал у нас вхо­дить в моду с конца XIV в. и особенно обнаружился в житийных произведениях Епифания Премудрого (см. ниже), возможно, ока­завших влияние на «Слово о житии» '. Обычные агиографические шаблоны похвального слова осложнены здесь элементами стиля воинской повести, восходящими, как к прототипу, к житию Алек­сандра Невского, к летописной повести о Мамаевом побоище и к паримийному чтению о Борисе и Глебе. Своей идеологической направленностью «Слово о житии» предвосхищает «Степенную кни­гу», поставившую себе целью создателям Московского государства придать черты сугубого благочестия и святости.

Начинается оно с сообщения о том, что князь Дмитрий родил­ся «от благородну и пречестну родителю». Далее упоминаются предки князя, так же, как это делается потом в «Степенной книге»: его дед, Иван Данилович Калита, собиратель Русской земли и «бо­гом сажденнаго саду отрасль благоплодна и цвет прекрасный царя Владимира, новаго Костянтина, крестившаго Русьскую землю», а также князья Борис и Глеб. Воспитан был Дмитрий «в благо­честии и в славе» и «от самех пелен бога возлюби». Он рано остаёт­ся сиротой. Отец его умер, когда Дмитрию было девять лет. Вско­ре умирает и мать, и он принимает «скипетр державы Русьскыя земли». Ещё будучи совсем юным, он, «о духовных прилежа деле-сах и пустошных бесед не творяше», беседовал всегда с «благими» людьми, отвращаясь от людей злонравных. Божественное писание всегда слушал он с умилением, о церквах божьих заботился, стра­жу земли Русской мужеством своим держал; умом совершенен был, в бранях, страшен бывая, многих врагов победил. Город Москву он оградил чудными стенами и во всём мире славен был, «яко кедр в Ливане умножися и яко финик в древесех процвете».

Когда Дмитрию исполнилось шестнадцать лет, он женился на княжне Евдокии, и возрадовалась вся земля Русская этому браку. Жили супруги в чистоте, заботясь о своём спасении, не творили «плотиугодия» и поступали, «аки кормчий противу ветром волны минуя, направляем вышняго промыслом».

И умножилась слава имени его, как святого и великого князя* Владимира. Процвела земля Русская в годы княжения его, как прежде процветала обетованная Израильская земля. Страхом гос­подства своего оградил он всю Русскую землю; от востока до за­пада прославилось имя его, от моря до моря, от рек и до конца все­ленной превознесена была честь его. Цари соседние удивлялись ему, враги завидовали.

Завистью врагов, подстрекавших Мамая против Дмитрия, объ­ясняется поход татар на Русь. Сначала Мамай отправляет против русского войска своего воеводу Бигича с великой силой и со мно­гими князьями ордынскими. Дмитрий Иванович одерживает бле­стящую победу над врагами в Рязанской земле. Тогда посрам­лённый Мамай сам идёт против Дмитрия. Дмитрий, обратившись с молитвой к богу, собирает своих вельмож и всех русских князей, находящихся под его властью, призывая их постоять за православ­ную веру. Вельможи и князья отвечают ему готовностью поло­жить свои головы за него, русского царя. Вновь помолившись богу и «помощника имуще святаго великаго святителя чюдотворца Петра, заступника Русьскыя земли», Дмитрий выступает против Мамая.

Самая битва изображается здесь в знакомых нам уже стили­стических формулах воинской повести: «И сступишася, акы силнии тучи, блеснуша оружия, яко молния в день дождя, ратнии сеча-хуся, за руки емлющеся, и по удолием кровь течаше, и Дон река потечаше, с кровию смесився, главы же татарскыя акы камение валяшеся, и трупия поганых акы дубрава посечена; мнози же до-стовернии видяху ангелы божия помагающе християном».

Религиозная окраска даёт себя чувствовать в «Слове о житии» на каждом шагу. Бог и сродники Дмитрия Борис и Глеб помогли ему победить врагов, и нечестивый Мамай погиб без вести, в Рус­ской земле настала тишина; соседние народы, услышав о победе Дмитрия, «все под руце его подклонишася», а раскольники и мя­тежники, бывшие в его царстве, все погибли.

Вслед за этим идёт витиеватое прославление благочестия Дмитрия: имел он обыкновение, как пророк Давид, неповинных любить, а виновных прощать. По библейской книге Иова, он, «яко отец есть миру и око слепым, нога хромым, столп и стражь и мери­ло, известно к свету правя подвластныя, от вышняго промысла правление приим роду человечю, всяко смятение мирское исправля-ше, высокопаривый орел, огнь попаляя нечестие, баня мыющимся от скверны, гумно чистоте, ветр, плевелы развевая, одр трудив­шимся по бозе, труба спящим, воевода мирный, венец победе, пла­вающим пристанище, корабль богатьству, оружие на врагы, мечь ярости, стена нерушима, зломыслящим сеть, степень непоколебле-ма, зерцало житию, с богом все творя и по бозе побарая, высокый ум, смиренный смысл, ветром тишина, пучина разуму; князя русь­скыя во области своей крепляше, вельможам своим тихо уветлив в наряде бываше». Никого он не оскорблял, всех равно любил, мо­лодых наставляя словами, нуждающимся простирая руку. Если он не был учён, то зато духовные книги в сердце своём имел.

Пропуская ряд таких же пышных похвал благочестивому кня­зю, переходим к рассказу о его смерти. Умирает он так же благо­честиво, по-христиански, как и жил. Перед смертью он даёт ряд наставлений княгине, сыновьям, боярам. Далее перечисляются уде­лы, которые оставляет отец своим сыновьям.

Вслед за рассказом о смерти Дмитрия Ивановича идёт рассказ о плаче его жены Евдокии, в котором элементы книжной риторики совмещаются с характерными стилистическими особенностями уст­ных народных причитаний.

Увидев мёртвого князя, княгиня «восплакася горкым гласом, огненыя слезы изо очию испущаюше, утробою распаляшеся и в пер­си свои руками бьющи, яко труба рать поведающи и яко арган слад­ко вещающи». Далее следует пространное причитание, отличаю­щееся художественной выразительностью: «Како умре, животе мой драгий, мене едину вдовою оставив? Почто аз преже тебе не ум-рох? Како заиде свет очию моею? Где отходиши, сокровище жи­вота моего? Почто не промолвиши ко мне? Цвете мой прекрасный, что рано увядаеши? Винограде многоплодный, уже не подаси пло­да сердцу моему и сладости души моей. Чему, господине, не взозри-ши на мя, ни промолвиши ко мне, уже ли мя еси забыл... Солнце мое, рано заходиши, месяць мой прекрасный, рано погыбаеши; звез-до восточная, почто к западу грядеши?.. Где, господине, честь и слава твоя, где господьство твое? Не слышиши ли, господине, бедных моих словес? Не смилять ли ти ся (не разжалобят ли те­бя) моя горкыя слезы? Звери земныя на ложа своя идуть и птица небесныя ко гнездом летять, ты же, господине, от дому своего не красно отходиши...»

Если сравнить с этим причитанием те, которые в анонимном «Сказании» о Борисе и Глебе произносит Борис, узнав о смер­ти отца, или юный Глеб, сразу же станет ясным, насколько в на­шей повести пышность и торжественость риторики далеко ушли вперёд.

Сказав о погребении князя и о всеобщем плаче при этом, автор сам от себя затем патетически восклицает: «О страшно чюдо, бра-тие, и дива исполнено! О трепетное видение и ужас обдержаше! Слыши, небо, и внуши земле. Како воспишу или како возглаголю о преставлении сего великаго князя? От горести душа язык свя-зается, уста заграждаются, гортань премолкаеть, смысл изменяет­ся, зрак опусневаеть (тускнеет), крепость изнемогает».

Автор далее подыскивает такие образы из библейской истории, с которыми он мог бы сопоставить Дмитрия, и не находит равного ему. Ни Адам, ни Ной, ни Авраам и Исаак, ни даже Моисей — не идут в сравнение с Дмитрием. Показательно, как в применении к Дмитрию Донскому используется известная похвальная формула митрополита Илариона. Иларион предлагает прославить, вслед за основоположниками христианской веры в разных странах, «велика-го кагана» Владимира, потомка славных князей, владевших Киев­ской Русью, которая в соответствии с тогдашней терминологией называлась Русской землёй. Автор «Слова о житии и о престав­лении», также перечисляя насадителей христианства, которых прославляют разные земли, в согласии с изменившимся представ­лением о составе Русской земли, о Владимире говорит, что его «по-хваляет» земля «Киевская со окрестными грады», Дмитрия же Ивановича хвалит «вся Русьская земля».

Заканчивается «Слово о житии» обычной в древнерусских житиях просьбой к Дмитрию молиться на небесах о Русской земле, а также просьбой автора извинить его за грубость и за неразумие: теми словами, какие были в его распоряжении, он не в состоянии был воздать должную похвалу Дмитрию Ива­новичу ^!.

Мы видим, как здесь повествование о светском человеке пре­вращается по существу в житие святого. Автор даже прямо называет Дмитрия святым («Умоли убо, святе, о роде своем и за вся люди...»), хотя Дмитрий ни тогда, ни впоследствии не был кано­низован. Княжеская власть тем самым поднимается на большую высоту и окружается ореолом святости. Здесь перед нами уже за­рождение того предельного возвышения великокняжеского, впо­следствии царского авторитета, которое наиболее яркие формы примет в XVI в. и которое особенно значительно будет использо­вано всей политической практикой Ивана Грозного.

Дело, однако, не столько в том, что Дмитрий Иванович лично окружается священным ореолом, сколько в том, что особое почи­тание вызывает князь московский, который именуется царём, «ве­ликим князем всея Руси», «осподарем всей земли Русьской». С этой точки зрения «Слово о житии» сыграло в деле пропаганды политической исключительности Московского княжества весьма значительную роль.

Как литературное произведение, «Слово о житии» выделяется в ряду современных ему произведений русской литературы. Оно риторично, но его риторика высокого качества; она свидетельствует о большом литературном опыте автора, об его умении пользовать­ся подходящими словесными средствами для создания торжествен­но-воодушевлённого похвального жития, совмещающего в себе и высокую публицистическую дидактику, и элементы стиля воин­ской повести, и прекрасный по силе своего лирического пафоса

ЖИТИЙНАЯ ЛИТЕРАТУРА КОНЦА XIV— XV вв.

<ЖИТИЯ, НАПИСАННЫЕ ЕЛИФАНИЕМ ПРЕМУДРЫМ И ПАХОМИЕМ ЛОГОФЕТОМ)

Литература Москвы на первых же порах своего существования связана была с насущными политическими интересами крепнувше­го Московского княжества и отражала всё возраставшие объеди­нительные его тенденции. В осуществлении этих тенденций и в их литературной реализации большую роль сыграло духовенство, в лице выдающихся своих представителей всемерно содействовав­шее укреплению авторитета Московского княжества как политиче­ского центра, одновременно с перемещением резиденции русских митрополитов в Москву ставшего и церковным центром. Митро­политам Петру и Алексею, первым в северо-восточной Руси мит­рополитам, русским по своему происхождению, обосновавшимся в Москве, действовавшим в полном согласии с задачами москов­ской великокняжеской власти и вскоре после их смерти канонизо­ванным, посвящены были особые жития. Пётр был на митрополии при Иване Калите, и по побуждению князя житие Петра написал в 1326 г. ростовский епископ Прохор. В житии рассказывается о борьбе, которая сопутствовала поставлению константинопольским патриархом Петра на митрополию и в которой его кандидатуру оспаривали игумен Геронтий и тверской епископ Андрей. Победи­телем в этой борьбе вышел Пётр, соперники же его оказались по­срамлёнными. Пётр поселяется в Москве, характеризующейся как «град честен кротостию». Перед своей смертью Пётр завещает по­хоронить себя в недавно перед тем построенном Успенском соборе, в гробнице, им самим для себя приготовленной. Будучи канонизо­ван, он становится первым «московским и всея Руси чудотворцем».

В житии похвала воздаётся не только Петру, но и великому князю Ивану Калите. «Тако бо бог прослави землю Суздальскую и град зовомый Москву, и благоверного князя Ивана»,— говорится в конце жития. Основная его задача — прославить митрополита Петра, действовавшего в единении с московским князем, а также и самого московского князя и Московское княжество.

В самом конце XIV или в начале XV в. прохорово житие Пет­ра было переработано южнославянским выходцем, болгарином, митрополитом Киприаном в духе той витийственно-риторической манеры, которая стала прививаться в русской агиографической литературе со второй половины XIV в. Сохраняя в неприкосновен­ности апологетическое отношение к Петру, каким оно было в жи­тии, написанном Прохором, Киприан весьма недвусмысленно соот­носит перипетии в судьбе Петра, связанные с поставлением его на митрополию, со споей собственной судьбой, внешне напоминавшей тут судьбу Петра. Позднее другим южнославянским выходцем, сербом Пахомием Логофетом было написано житие митрополита Алексея, деятельнейшего помощника Дмитрия Донского в его го­сударственном строительстве, фактического правителя княжества в малолетство Дмитрия.

В области житийной литературы московская культура выдви­нула такого талантливого и искусного агиографа, каким был Епифаний, прозванный современниками за его исключительные ум­ственные и писательские дарования Премудрым (ум. в 1420 г.) '. Ростовец по происхождению, неодобрительно относившийся к мос­ковской практике ущемления областных интересов, он тем не менее московской образовательной среде и книжности, сосредоточивав­шейся вокруг Москвы, обязан был своими литературными дости­жениями. По предположению Голубинского, Епифаний провёл в Троице-Сергиевом монастыре около 31 года, из них при жизни Сергия Радонежского — не менее 16—17 лет. Голубинский сомне­вается в том, что Епифаний когда-либо жил в ростовском монасты­ре Григория Богослова, и думает, что знакомство его со Стефаном Пермским, житие которого он написал и который первоначально жил в этом монастыре, произошло во время длительных наездов Стефана в Троицкий монастырь. В таком случае Троицкий монас­тырь с его книжной культурой был главной духовной школой для Епифания, так же как и для его великого современника Андрея Рублёва. Вероятное пребывание Епифания на Афоне, нужно ду­мать, только пополнило тот образовательный запас, который он приобрёл в Троицком монастыре.

Епифанием Премудрым написано было, кроме жития просвети­теля коми (зырян) Стефана Пермского, и житие Сергия Радонеж­ского с похвальным словом ему. Оба они в своей деятельности бы­ли тесно связаны с московскими политическими интересами, и оба, особенно после своей смерти, очень почитались в Москве, в первую очередь Сергий Радонежский. И в том и в другом житии, преиму­щественно в первом, в полной мере нашла себе отражение та па­негирически украшенная стилистика, которая присуща и «Слову о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича». Но достаточно сравнить жития, написанные Епифанием, с жития­ми, принадлежащими перу Пахомия Логофета, чтобы убедиться в том, насколько талантливее и содержательнее произведения, принадлежащие Епифанию. Епифаний был для своего времени исклю­чительно начитанным писателем, широко осведомлённым в библей­ской литературе, в оригинальной и византийской агиографии, в ис­торических и богословских сочинениях; знал он и греческий язык. Сама по себе возможность ознакомления со всей этой литературой и глубокого усвоения её свидетельствует о том, в какой мере об­ширны были книжные богатства, сосредоточенные в Москве и во­круг неё, и какую благодарную почву представляли они для раз­вития литературной культуры.

Епифаний, как видно из текста жития, лично знал Стефана Пермского, но, несмотря на это и на то, что житие Стефана было написано вскоре после его смерти (ум. в 1396 г.), биографические факты в нём сравнительно немногочисленны и в большинстве слу­чаев не выходят за пределы той традиционной нормы, которая издавна установилась для произведений этого рода (благочестивое детство, любовь к чтению божественных книг, усердное подвижни­чество, ревность к проповеди христианской веры и, наконец, бла­женная кончина). Однако тут проскальзывают отдельные реали­стические чёрточки и кое-какие элементы просторечия.

Главный подвиг Стефана — обращение язычников-зырян в пра­вославие как путём личной проповеди, так главным образом при помощи переводов на зырянский язык книг «священного писания», для чего Стефаном была изобретена зырянская азбука.

Многочисленные витиеватые отступления, лирические излия­ния автора были причиной того, что житие, столь сравнительно ма­ло насыщенное конкретными фактами, разрослось до очень значи­тельных размеров.

В начале жития, после длинного вступления, автор рассказы­вает о детстве Стефана. Он превосходил многих своих сверстников «добропамятством, скоровычением, остроумием, быстростью смы­сла». Был он отрок «доброразумичен зело».

Происходил Стефан Пермский от некоего мужа, верного хри­стианина Симеона, который был клириком соборной церкви в Устюге, и от матери-христианки — словом, от благочестивых ро­дителей, как это обычно для всякого святого. С детства он обнару­живал все задатки благочестия: к играющим детям не приставал, от всех детских обычаев и игр отвращался, упражнялся в славо­словиях, прилежно учился грамоте и предавался всякому «выче-нию». Вырос он в чистоте и целомудрии. Прочитав много книг Но­вого и Ветхого завета, он убедился в том, что «житие наше мало­временное, скороминующее и мнмоходящее, аки речная быстрина или аки травный цвет». Вслед за этим идёт несколько ссылок на «священное писание», подтверждающих мысль о быстротечности жизни.

Будучи ещё юношей, Стефан постригся в городе Ростове, а за­тем, по благословению коломенского епископа, он отправляется на проповедь к зырянам. В пермской земле, у зырян, Стефан ведет подвижнический образ жизни. Ему приходится выдерживать очень упорную борьбу с защитниками язычества, которые встре­чают его недружелюбно и стараются подорвать к нему доверие. Однако Стефан, несмотря на преследования и угрозы, очень энер­гично предаётся своему делу. Он разрушает языческую кумирню, срубает «прокудливую», т. е. приносящую беду, волшебную берё­зу, и так как за этим со стороны богов не следует никакого воз­мездия, зыряне убеждаются, что Стефан в борьбе с язычеством прав. Авторитет Стефана вырастает ещё больше после его удачного соперничества с зырянским волхвом Памом, который является главным его противником. Стефан настолько уверен в правоте свое­го дела, что рекомендует Паму решить их спор при помощи «боже-го суда». В первый раз он предлагает Паму вместе с ним взойти на горящий костёр. Второй раз, сделав две проруби на реке, он пред­лагает Паму рука об руку с ним спуститься в одну прорубь и выйти через другую. Но в обоих случаях Пам отказывается от этого рис­кованного испытания и таким образом отступает в споре со Стефа­ном, который оказывается победителем. Зыряне готовы казнить Пама, но Стефан призывает к милости, и дело кончается лишь из­гнанием волхва.

Как сказано, главным подвигом Стефана, по мысли автора, яв­ляется изобретение пермской азбуки. Автор очень витиевато гово­рит о значении этого подвига: сколько лет эллинские философы собирали и составляли греческую грамоту и едва составили её мно­гими трудами в продолжительное время, «перьмскую же грамоту един чернец сложил, един составил, един счинил, един калогер, един мних, един инок, Стефан, глаголю, приснопомнимый епископ, един в едино время, а не по многа времена и лета, якоже и они, но един инок, един вьединеный и уединяяся, един уединенный, един у единого бога помощи прося, един единого бога на помощь призы­вая, един единому богу моляся и глаголя».

Потрудившись в Пермской земле сначала в сане священника, а затем епископа, приобщив окончательно зырян к православию, Стефан блаженно умирает. И вот вслед за этим следуют наиболее риторические части жития. Они выступают, во-первых, в «Плаче пермских людей», во-вторых, в «Плаче пермской церкви» и, в-треть­их, в «Плаче и похвале инока списующа», т. е. самого Епифания.

Пермские люди, услышав о смерти Стефана, в сердечной тоске стали плакать и вопить: «Горе, горе нам, братие, како остахом (потеряли) доброго господина и учителя! Горе, горе нам, како ли-шени быхом доброго пастуха и правителя! О како отъяся от нас иже много добра нам податель, о како остахом очистника душам нашим и печальника телом нашим, то перво остахом добра про­мышленника (попечителя) и ходатая, иже был нам ходатай к богу и к человеком...»

В таком же роде на протяжении нескольких страниц продол­жается плач зырян: «Кто утешит печаль, овладевшую нами? К кому прибегнем? На кого взглянем, где услышим сладкие слова, где насладимся беседой твоей душеполезной? Увидим ли мы тебя, учителя и господина, или больше не увидим?» и т. д.

Далее опять словесная избыточность: «Един тот был у нас епископ, то же был нам законодавец и законоположник, то же креститель и апостол, и проповедник, и благовестник, и исповедник, святитель, учитель, чиститель, посетитель, правитель, исцелитель, архиерей, стражевож, пастырь, наставник, сказатель, отец, епис­коп». Автор не преминул даже свести здесь политические и церков­ные счёты с Москвой. Так, в уста волхва Пама, возбуждающего пермяков против пришедшего из Москвы Стефана, автор вклады­вает следующие слова: «От Москвы может ли что добро быти нам? Не оттуду ли нам тяжести быша, и дани тяжкия и насильства, и тивуны и доводшици (чиновники) и приставници (надсмотрщи­ки)?» В плаче пермских людей высказывается скорбь по поводу того, что Стефан — единственный пермский епископ — погребён в Москве, которая при жизни относилась к нему неуважительно: «Почто же и обида си бысть на ны от Москвы? Се ли есть право-судье ея: имеющие у себя митрополиты, святители, а у нас был един епископ, и того к себе взя, и ныне быхом не имуще и гроба епископля... Не тако бо тебе москвичи почтут, якоже мы, не тако ублажат; знаем бо мы и тех, иже и прозвища ти кидаху, отнюду же нецыи яко и храпом (буяном, наглецом) тя зваху, не разумею-ще силы и благодати божия, бываемыя в тобе и тобою». (То же иерасположение к Москве даёт себя знать и в житии Сергия Радо­нежского и в предисловии к житию Михаила Александровича Твер­ского, приписываемом Епифанию.)

Пермские люди приглашают восхвалить своего учителя, говоря: «Хвалит Римская земля апостолов Петра и Павла, Азия — Иоан­на Богослова, Египет — Марка-евангелиста, Антиохия — Луку-евангелиста, Греция — Андрея-апостола, Русская земля — велико­го князя Владимира, крестившего её, Москва же чтит Петра-митро­полита, как нового чудотворца, Ростовская земля — Леонтия, свое­го епископа, тебя же, о епископ Стефан, хвалит и чтит Пермская земля как апостола, как учителя, как вождя, как наставника, как проповедника, ибо через тебя она познала истинный свет».

Как видим, здесь использована формула похвалы, впервые встречающаяся в «Слове о законе и благодати» Илариона.

Вот, далее, образчик метафорического стиля всё в том же плаче пермских людей: «Мы чтим тебя как устроителя сада христова, так как ты исторгнул терние идолослужения из Пермской земли, как плугом, проповедью взорал её, как семенем, учение книжных словес посеял в браздах сердечных, откуда вырастут колосья доб­родетели, которые серпом веры сыновья пермские пожнут радост­ными руками, связывая снопы душеполезные. Как сушилом воз­держания суша, как цепами терпения молотя и как в житницах душевных сохраняя пшеницу, они так едят пищу неоскудеваемую».

После плача пермских людей и пермской церкви следует плач самого Епифания. Автор чувствует себя бессильным подобрать эпитеты, при помощи которых он мог бы прославить своего героя. Он предлагает различные наименования, которые можно было бы Присвоить Стефану Пермскому, уснащая при этом свою речь да­же аллитерациями, которые присутствуют и в предыдущем отрыв­ке, но все эти наименования оказываются для святого недостаточ­ными: «Но что тя нареку, о епископе, или что тя именую, или чим тя призову и како тя провещаю, или чим тя меню (что о тебе ска­жу), или что ти приглашу (что о тебе провозглашу), како похвалю, како почту, како ублажю, како разложу (изложу) и како хвалу ти сплету? Тем же что тя нареку: пророка ли, яко пророческая про-речения протолковал еси и гадания пророк уяснил еси, и посреде людей неверных и невегласных (невежественных) яко пророк им был еси; апостола ли тя именую, яко апостольское дело сотворил еси и равно апостолом, равно образуяся, подвизася, стопам апос­тольским последуя» и т. д.

Автор предлагает длинный ряд возможных сравнений, но все они оказываются слабыми для восхваления подвига, совершённо­го Стефаном. Епифаний изощряется в подборе пышно-торжествен­ных слов, часто сходно звучащих и рассчитанных на то, чтобы самым своим подбором произвести определённое, как бы музыкаль­ное впечатление. Сам характеризуя стиль своей похвалы как «пле­тение словес», он задаёт самому себе риторический вопрос: «Что ещё тя нареку — вожа заблуждьшим, обретателя погыбшим, на­ставника прелщеным, руководителя умом ослепленым, чистителя оскверненым, взискателя расточеным, стража ратным, утишителя печалным, кормителя алчущим, подателя требующим, наказателя несмысленным, помощника обидимым, молитвеника тепла, ходатая верна, поганым спасителя, бесом проклинателя, кумиром потреби­теля, идолом попирателя, богу служителя, мудрости рачителя, фи­лософии любителя, целомудрия делателя, правде творителя, кни­гам сказателя, грамоте перьмстей списателя?»

Таковы характерные особенности того нового житийного и во­обще повествовательного стиля, который у Епифания доведён до крайних пределов витиеватости. Как норма, он станет образцом в той или иной степени для многих произведений XV—XVI, от­части XVII вв., и притом не только агиографических. Он будет использован всюду, где понадобится сугубо прославить и превоз­нести русскую святыню как выражение складывающейся мощи русской государственности, собирающей себя вокруг Москвы '.

Как бы. однако, ни расценивать риторическую избыточность стиля Епифания, она во всяком случае является показателем того словесного мастерства, которое могло сформироваться лишь в ре­зультате овладения значительными по богатству средствами сло­весного выражения. Существенно то, что в произведениях Епифа­ния наряду с риторикой постоянно присутствует взволнованное воодушевление и сказывается работа мысли и чувства агиографа, живущего близкими ему и дорогими его сердцу идеями, пишущего прежде всего по непосредственному влечению к тем выдающимся церковным деятелям, о которых он рассказывает в своих житиях. Впрочем, в житии Сергия Радонежского, написанном Епифанием спустя лет двадцать после жития Стефана Пермского (1417—1418), риторические излишества значительно умеряются стремлением автора к возможно большей фактичности и документальности изло­жения '. Непосредственный лиризм и теплота чувства, психологи­ческая наблюдательность, умение подмечать и запечатлевать окру­жающий человека пейзаж здесь проявляются в большей степени, чем в первом агиографическом сочинении Епифания. Простореч­ные слова и выражения, проступающие уже в житии Стефана Пермского, в житии Сергия Радонежского встречаются ещё чаще, например: «борзоходец» (скороход), «доправить» (доделать), «ноч-вы» (корыто), «памятухи» (помнящие старину), «побивачи» (раз­гоняющие толпу), «сермяга», «смехи ткати» (вызывать смех), «щапливый» (щегольской) и др.

Очень плодовитым агиографом в XV в. был серб Пахомий Ло­гофет, проживший на Руси около пятидесяти лет. Ему, помимо других писаний, принадлежат переделка и составление ряда жи­тий московских и новгородских святых, похвальных слов и служб им. Характерно, однако, что в зависимости от того, по чьему зака­зу писал Пахомий — Москвы или Новгорода, его сочинения обслу­живали московские или новгородские интересы. Из житий москов­ских святых, написанных Пахомием, наиболее значительны жития Сергия Радонежского (переделка труда Епифания Премудрого), митрополита Алексея и Кирилла Белозерского, из житий святых новгородских — Варлаама Хутынского и архиепископов Иоанна и Евфимия. Нравоучительный панегиризм — основная особенность писаний Пахомия; в риторических украшениях речи он заметно превзошёл Кипрнана. «Большинство писаний Пахомия,— заклю­чает автор специального исследования, ему посвященного,— ре­дакции раннейших памятников. Очень характерно, что эти памят­ники под пером нашего автора или ничего не прибавляют к исто­рическому материалу предшествующих редакций, или даже теряют часть фактов в пользу риторических условностей» '. Наиболее ти­пичные особенности витийственного стиля византийской агиогра­фии нашли у Пахомия своё отражение. Украшающие эпитеты, сравнения, метафоры и разнообразные фигуры (гипербола, олице­творение, тавтология, риторические вопросы и восклицания и т. д.) — всё это в изобилии находим у Пахомия Логофета.

МОСКОВСКОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ

С конца XIV в. ширится и расцветает в Москве летописное де­ло, и московская летопись быстро превращается в летопись обще­русскую. А. А. Шахматов писал: «...связь между объединением Руси и появлением общерусских по содержанию своему летописных сводов не подлежит сомнению. Но замечательно, что в Москве появляются такие летописные своды ещё задолго до приобретения этим городом общерусского политического значения». И далее: «Вопрос о характере московского летописания приобретает особен­ный интерес: он стоит в какой-то связи с политической жизнью Москвы, но как будто опережает события и свидетельствует об об­щерусских интересах, об единстве земли Русской в такую эпоху, когда эти понятия едва только возникали в политических мечтах московских правителей» ².

Московское летописание началось ещё во второй четверти XIV в., но на первых порах оно не выходило за пределы чисто местных интересов, связанных преимущественно с событиями цер­ковной жизни или жизни княжеской семьи. Подъём и внутреннее обогащение московского летописания начинаются с конца XIV в., одновременно с общим подъёмом, переживавшимся московской ли­тературой. На основании сгоревшей во время московского пожара 1812 г. Троицкой летописи, составленной в 1408 г., в год нашествия на Москву татарского хана Едигея, заканчивающейся этим годом и восстановленной затем М. Д. Присёлковым по различным ис­точникам ³, мы можем говорить о существовании в конце 80-х го­дов XIV в. не дошедшего до нас московского летописного свода, носившего заглавие «Летописец великий русский», начинавшегося с «Повести временных лет». Москва, таким образом, связывала се­бя с киевской историей, как это делал и автор «Задонщины», от­правлявшийся в своём сочинении от «Слова о полку Игореве». Бу­дучи доведён до 1389 г., «Летописец великий русский» вошёл в Тро­ицкую летопись, инициатива составления которой принадлежала митрополиту Киприану. По характеру и объёму привлечённого материала и по самому своему внутреннему содержанию эта летопись была общерусской. По распоряжению митрополита в Москве сосре­доточены были различные областные летописи, причём местные тенденции их не были сглажены, хотя московская идеология в Троицкой летописи выдвинута была на преобладающее место, и в то же время значительное внимание уделено было в ней Литве, интересы которой были очень близки Киприану.

Существенным шагом вперёд в деле развития общерусского ле­тописания было составление в Москве в 1423 г., по Шахматову, или в 1418 г., по Присёлкову, так называемого Владимирского полихрона, осуществлённое под руководством преемника Киприана митрополита Фотия. Привлечение обширного и разнообразного летописного и внелетописного материала — русского и переводно­го — усиливало общерусское значение Владимирского полихрона и ставило его впереди всех предшествующих летописных сводов, составлявшихся в других русских центрах. Литовские симпатии, характерные для свода Киприана, в своде Фотия были устранены; в качестве организующего государственного центра в нём выдвига­лась Москва, хотя интересы других областных центров не были за­тушёваны или подчинены интересам московским. Существенно для Владимирского полихрона и выдвижение народных масс в качест­ве активной исторической силы. Очень показательно в этом отно­шении то, как переработана была здесь повесть о нашествии на Москву Тохтамыша, вошедшая в Киприановский свод. В нём в ка­честве главного защитника Москвы от нападения Тохтамыша фи­гурирует внук литовского князя Ольгерда Остей, возглавивший оборону города после отъезда в Кострому великого князя Дмитрия Ивановича. Самое падение Москвы объясняется здесь гибелью Остея. Во Владимирском полихроне защитниками Москвы высту­пают горожане, московские купцы — гости, «сурожане», суконни-ки, и о них говорится как о поборниках интересов Русской земли, возбуждающих особенный гнев татар, а Остей как защитник Мо­сквы не упоминается. Вероятно, на основе фольклорного материа­ла сюда введён суконник Адам, убивающий знатного татарского князя, попав из своего самострела прямо «в сердце его гневливое», Москва достаётся Тохтамышу лишь в результате измены и лжи­вых его обещаний. Весьма существенной особенностью Владимир­ского полихрона было внесение в него некоторых легендарных подробностей, относящихся к истории Киевской Руси, а также местных эпических народных преданий о богатырях Алёше Попо­виче, Демьяне Куденевиче, Добрыне. Рогдае Удалом и др., объеди­нявшихся вокруг киевского князя Владимира. Этот процесс про­текал параллельно с процессом объединения областных летописей в московских летописных сводах '.

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 286; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!