ПРОПОВЕДИ СЕРАПИОНА ВЛАДИМИРСКОГО

В области проповеднической литературы в XIII в. выдвинулся как талантливый и красноречивый писатель Серапион Владимир­ский. В первые десятилетия татарского владычества на Руси он был архимандритом Киево-Печерского монастыря, а с 1274г.— епископом во Владимире, где и умер в 1275 г. От него дошло до нас пять «слов», из которых первое, как принято полагать, написа­но и произнесено было им в Киеве в 1230 г., а остальные четыре — в 1274—1275 гг. во Владимире. Возможно, однако, что и первое  «слово» написано было во Владимире в 70-х годах. Первые четыре «слова» сохранились в сборнике XIV в. «Златая цепь», пятое — в «Паисиевском сборнике» конца XIV или начала XV в. Первые * три «слова» Серапиона, кроме того, вошли в сборники «Измарагд» и «Златоуст». Сборники эти у древнерусского читателя пользова­лись большим уважением, и включение в них сочинений Серапио­на само по себе является свидетельством большой авторитетности этих сочинений в древней Руси.

В первом «слове», говоря о случившихся в Киеве в 1230 г. зем­летрясении и солнечном и лунном затмениях, о постигшем Русскую землю голоде и о «многих ратех», опустошивших Русскую землю, Серапион объясняет все эти бедствия как наказание божие за гре­хи. Говоря о немилостивых врагах — татарах, разоривших Русскую землю, Серапион прибегает к ритмической, организованной речи. Они, эти враги,

землю нашю пусту створиша,

и грады наши плениша,

и церкви святыя разорите,

отьца и братию нашю иэбиша,

матери наши и сестры наши в поруганье быша.

Для предотвращения дальнейших бедствий нужно обратиться к богу и отказаться от разбойничьего взимания процентов, вся­ческого грабления, воровства, сквернословия, лжи, клеветы, по­клёпа и иных «сатанинских дел».

Приурочение первого «слова» Серапиона к 1230 г. наталкивает­ся на не согласующуюся с исторической действительностью карти­ну разорения Руси татарами, изображённую в этом «слове». Про­исшедшая до этого Калкская битва не сопровождалась для Русской земли такими потрясениями, о которых говорится в приведённой цитате. Эта цитата скорее могла быть откликом на разорение Баты­ем северной Руси в 1237—1238 гг. и южной Руси в 1239—1240 гг. Но, судя по содержанию первого «слова», нельзя думать, чтобы оно в целом возникло с таким запозданием после поразившего ав­тора и его современников землетрясения, тем более что у Серапиона сказано: «Ныне же земли трясенье своима очима видехом» и «Ны­не землею трясеть и колеблеть». Поэтому не лишена основания догадка Е. В. Петухова, что это «слово», будучи в основном напи­сано вскоре после киевского землетрясения в 1230 г., лишь в даль­нейшем пополнилось вставкой, рисующей ужасы татарского на­шествия.

Во втором «слове», опять перечисляя тяжкие прегрешения сво­ей паствы, Серапион патетически продолжает: «Что речем, что от-вещаем? Страшно есть, чада, впасти в гнев божий... Какия казни от бога не восприяхом? Не пленена ли бысть земля наша? Не взя-ти ли быша гради наши? Не вскоре ли падоша отци и братия наши над трупием на землю? Не ведены ли быша жены и чада наши в плен? Не порабощени быхом оставшиеся горкою си работаю от иноплеменник?» Эти горестные вопросы очень близки к тем, кото­рые читаются в «Правиле» митрополита Кирилла III, написанном им в связи с происходившим во Владимире церковным собором 1274 г., созванным Кириллом как раз по поводу тех настроений в Русской земле и в русской церкви, которые вызваны были обстоя­тельствами татарского владычества на Руси. В своём «Правиле» Кирилл вопрошает: «Кый убо прибыток наследовахом, оставльше божия правила? Не рассея ли ны бог по лицю всея земля? Не взя-ти ли быша гради наши? Не падоша ли сильнии наши князи остри­ем меча? Не поведени ли быша в плен чада наша? Не запустеша ли святыя божия церкви? Не томими ли есмы на всяк день от без-божьных и нечистых поган?»

Наибольшей силой красноречия и ораторского подъёма в изо­бражении бедствий, причинённых Русской земле татарским на­шествием, отличается третье «слово» Серапиона. С глубокой скорбью говорит он здесь о том, что, несмотря на различные пре­достережения и знамения, которыми бог хочет направить русских людей на истинный путь, люди не исправились, не стали жить луч­ше, не изжили языческих предрассудков. В конце концов бог на­вёл на нас «язык немилостив, язык лют, язык не щадящь красы уны (юной), немощи старець, младости детни; двигнухомь бо на ся ярость бога нашего... Разрушены божественныя церкви; осквер-нени быша сосуди священнии, потоптана быша святая; святители мечу во ядь (пищу) быша; плоти преподобных мних птицам во снедь повержени быша; кровь и отець и братья нашея, аки вода многа, землю напои; князий наших, воевод крепость ищезе; храб-рии наши, страха наполньшеся, бежаша, мьножайша же братия и чада наша в плен ведени быша; села наши лядиною (молодым лесом) поростоша, и величьство наше смерися; красота наша погы-бе, богатьство наше онемь в користь бысть; труд нашь погании наследоваша; земля наша иноплеменникомь в достояние бысть: в поношение быхомь живущим вскрай земля нашея; в посмех бы-хом врагом нашим...»

Несмотря на то что вся эта тирада по стилю своему очень близ­ка к 78-му псалму Псалтири и даже буквально воспроизводит от­дельные его фразы, она написана с большим воодушевлением и подлинным словесным мастерством. Это страстная и взволнован­ная речь патриота, потрясённого несчастьями, выпавшими на долю его родной земли, и в духовном возрождении и очищении своих соотечественников видящего единственный путь спасения Русской земли.

Четвёртое и пятое «слова» Серапиона обличают грубые суеве­рия, бытовавшие в народной среде и нашедшие себе отповедь, по Другим поводам, также и в «Правиле» митрополита Кирилла III Серапион специально восстаёт против укоренившегося в его пастве обычая испытывать «ведьм» водой и огнём и выгребания из могил Утопленников, которые якобы насылают неурожай и дурную погоду.

В обличениях своих Серапион выступает как гуманный и просве­щённый человек, протестующий против изуверских предрассуд. ков во имя человеколюбия, справедливости и здравого смысла. Эмоциональная насыщенность проповедей Серапиона, образность и сила их языка, их живейшая связь с горестными явлениями современности — всё это выделяет их как незаурядное литератур, ное явление своего времени '.

 

ГАЛИЦКО-ВОЛЫНСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

Самым крупным литературным явлением конца XIII в. в юж­ной Руси была Галицко-Волынская летопись, излагающая события с начала XIII в. и кончая 1292 г. Она открывается 1201 годом и заголовком «Начало княжения великаго князя Романа, само­держца бывша всей Рускои земли, князя Галичкого», но о княже­нии Романа Мстиславича в ней ничего не говорится, и сейчас же вслед за приведённым заголовком идёт похвала умершему (в 1205 г.) Роману и его прадеду Владимиру Мономаху, после чего рассказывается о событиях галицкой и волынской истории после смерти Романа, событиях, в центре которых стоят сыновья Романа Даниил и Василько, а затем сын Василька Владимир.

В летописный свод Галицко-Волынская летопись вошла не в полном своём объёме, будучи механически присоединена к Киев­ской летописи² как её продолжение; она опустила изложение собы­тий, предшествовавших 1201 году и частично изложенных по ней ещё в «Повести временных лет», как, например, рассказ священ­ника Василия об ослеплении Василька Теребовльского, судя по стилю, представляющий собой отрывок из не дошедшей до нас начальной части Галицко-Волынской летописи. Вся недостающая в этой летописи история княжения Романа Мстиславича, обещанная летописцем в приведённом выше заглавии, также, очевидно, первоначально входила в неё.

В Ипатьевском списке, где Галицко-Волынская летопись поме­тена вслед за Киевской, она имеет хронологические приурочения, сделанные с ошибками составителем свода и отсутствовавшие в первоначальном тексте, как это видно, между прочим, из знаком­ства с нехронологизованными текстами той же летописи, вошедши­ми в позднейшие летописные списки — Хлебниковский и Погодин­ский, и как это явствует и из слов самого составителя Галицкой летописи, который подчёркивает, что он имел в виду не лето­писное, а хронографическое изложение фактов, т. е. прагматическое, обусловленное связью событий, а не хронологическими дата­ми, которые он намерен был проставить после окончания своего труда, но не сделал этого (сделал это редактор Ипатьевской ле­тописи).

Как и Киевская летопись, летопись Галицко-Волынская отли­чается светской тематикой. В ней мало сообщается о фактах цер­ковной истории и преимущественно говорится о военных столкно­вениях, бедствиях, мятежах и распрях, сопутствовавших главным образом княжению Даниила.

Летопись отразила острую классовую и идейно-политическую борьбу, происходившую в Галицко-Волынской Руси в XIII в. В ней, в частности, ощутительно даёт себя знать внутриклассовое расслоение в среде галицкого боярства, часть которого («служи­лое» боярство), наряду с городскими верхами, оказалась опорой княжеской власти в её борьбе с боярской знатью.

Галицко-Волынская летопись по своему изложению распадает­ся на две части. Первая, большая,— летопись собственно Галиц-кая, где идёт речь о малолетстве Даниила и Василька, использо­ванном в корыстных целях боярами, которые изображаются в от­рицательных чертах, а затем о княжении Даниила. Она написана, судя по характерным особенностям языка, одним лицом. В руках его, разумеется, были различные источники, в том числе, вероятно, повести о Калкской битве, о Батыевом побоище 1237 г. и др., но через весь этот материал внимательно прошлась рука книжника, отличавшегося очень индивидуальной манерой письма, неравно­душного к образно-поэтической и в то же время приподнятой, искусственно-цветистой речи. Изложение всей этой части — связ­ное, сплошное, лишь время от времени прерываемое замечаниями вроде «ничто же не бысть» или «тишина бысть». Что касается вто­рой части летописи, Волынской, начинающейся с 1262 г., рассказы­вающей о событиях княжения Василька и его сына Владимира и обрывающейся на рассказе о начальных годах княжения брата Владимира — Мстислава, то возможно, что в составлении её участвовали два лица или даже несколько. Изложение её отличается большей отрывочностью и в конце приближается к обычным лето­писным записям.

Наибольший историко-литературный интерес представляет пер-вая часть Галицко-Волынской летописи, доводящая изложение до конца княжения Даниила. Автор этой части летописи, как сказано, особенно обнаруживает литературный талант. Он любит красивую, изысканную фразу, яркий образ, порой облечённый в риториче­скую словесную оправу, архаическую грамматическую конструк­цию, придающую его речи своеобразную академическую торжест­венность. Щеголяя своей книжностью, он иногда впадает в вычур­ность и как бы намеренную запутанность в своих синтаксических построениях. В то же время он, как ценитель и апологет рыцарской доблести восхваляемых им князей, прислушивается и к тем песням, которые пелись придворными певцами в честь князей-победителей, и сам, очевидно, подпадает под влияние этих песен.

Наиболее художественный образчик поэтического стиля Галиц­ко-Волынской летописи мы находим в самом её начале — в похвале Роману и Владимиру Мономаху. Роман «ума мудростью» ходил по заповедям божиим, устремлялся на поганых, словно лев, сердит был, словно рысь, губил, словно крокодил. Как орёл, проходил он через вражескую землю, был храбр, как тур. Он соревновался с де­дом своим Мономахом, погубившим половцев и загнавшим хана половецкого Отрока в Абхазию, тогда как другой хан — Сырчан — скрывался на Дону. В то время Владимир Мономах пил золотым шлемом из Дона, завладев всею землёю Половецкой и прогнав «по­ганых агарян». В эту похвалу вплетается поэтический рассказ на тему о любви к родине. Память о ней пробуждает запах травы с родных степей. После смерти Мономаха Сырчан посылает своего певца Оря к Отроку с предложением вернуться в родную землю. Ни слова Оря, ни половецкие песни, которые он поёт перед Отро­ком, не склоняют его к возвращению, но когда Отрок понюхал по­лынь с половецких степей (емшан), он, заплакав, сказал: «Да луче есть на своей земле костью лечи, нели (нежели) на чюже славну быти» — и вернулся в свою землю. От него, добавляется в расска­зе, родился Кончак, который, двигаясь пешком, нося на плечах ко­тёл, вычерпал Сулу '.

В своё время Вс. Миллер в своей книге взгляд на «Слово о пол­ку Игореве» утверждал, что весь приведённый рассказ не имеет ничего общего с летописью и попал в неё из какой-либо героиче­ской повести вроде «Слова о полку Игореве», быть может, даже из не дошедшей до нас начальной части «Слова», и это, по мнению Вс. Миллера, тем более вероятно, что в самом начале «Слова» ав­тор обещает начать повествование «от стараго Владимера до ны-нешняго Игоря» и что это едва ли было только пустое обещание.

В самом деле, рассказ Галицко-Волынской летописи роднит со «Словом» и сравнение Романа с туром, и выражение «пил золотом щоломом Дон», и упоминание о половецком певце и половецких деснях, и, наконец, гиперболическое изображение Кончака, вычер­пывающего котлом Сулу, близкое к изображению могущества Все­волода Юрьевича, способного расплескать вёслами Волгу и вычер­пать шлемом Дон, а также могущества Ярослава Осмомысла и Свя­тослава киевского.

Если догадка Вс. Миллера о том, что анализируемый рассказ ралицко-Волынской летописи является фрагментом не дошедшей до нас части «Слова о полку Игореве», представляется лишь остро­умной гипотезой, которую нельзя подкрепить никакими реальными данными, то вполне приемлема его мысль, что этот рассказ привне­сён в летопись из круга произведений, по своему поэтическому стилю очень близких к «Слову». Отзвук песен, сложенных в честь Романа и его сына Даниила, мы находим в той же Галицко-Волынской летописи под 1251 г.: «Оттуда же князь Данил приде ко Визь-не и прейде реку Наровь, и многи крестьяны от пленения избависта и песнь славну пояху има, богу помогшу има, и придоста со славою на землю свою, наследивши путь отца своего великаго князя Ро­мана, иже бе изострился на поганыя, яко лев, им же половци дети страшаху». Как видим, в этой похвале удерживается знакомое уже нам сравнение Романа со львом; «изострился на поганыя» близко к «поостри сердца своего мужеством» «Слова о полку Игореве», а упоминание о том, что именем Романа половцы устрашали своих детей,— отзвук эпической формулы, нашедшей себе применение к Владимиру Мономаху в одновременно почти написанном «Слове о погибели Рускыя земли». Стилистически перекликается с расска­зом о Романе и Владимире Мономахе и рассказ о волхве Скомонде под 1248 г.: «Скомонд бо бе волхв и кобник (чародей) нарочит, борз же бе, яко и зверь, пешь бо ходя, повоева землю Пинскую, иныи страны; и убьен бысть нечестивый, и глава его взотчена (по­сажена) бысть на кол».

С первых же строк в Галицко-Волынской летописи даёт себя знать пристрастие летописца к книжной речи. Бросается в глаза прежде всего очень частое употребление дательного самостоятель­ного, ни разу, между прочим, не встречающегося в «Слове о полку Игореве»: «Сырчанови же оставшю у Дона, рыбою ожившю», «и приемшю землю их всю и загнавшю оканьныя агаряны», «остав­шю у Сырчана единому гудьцю же Ореви», «оному же не восхотев-Шю обратитися», «оному же обухавшю и восплакавшю» и т. д. В дальнейшем дательный самостоятельный также обильно уснаща­ет Галицко-Волынскую летопись, особенно её первую часть. В иных случаях здесь подряд следуют одно за другим предложения, каж­дое из которых конструировано при помощи дательного самостоя­тельного, как например в следующей поэтической картине вещего знамения: «Не дошедшим же воемь рекы Сяну, соседшим же на Поли вооружиться, и бывшу знамению сице над полком: пришедшим орлом и многим вороном, яко оболоку велику, играющим же птицам, орлом же клекьщущим и плавающим криломы свои­ми и воспрометающимся на воздусе, яко же иногда и николи же не бе».

К числу специфически книжных оборотов относятся и поясне­ния тех или иных слов при помощи выражений «рекше», «реко-мый»: «в горы кавькасьския, рекше во угорьскыя», «рикс, рекомый король угорьский», «зажьгоша колымаги своя, рекше станы, во день воскресения, рекше неделю» и т. д.

Книжность свою автор обнаруживает и в пользовании изрече­ниями, притчами и афоризмами: «О лесть зла есть! Якоже Омир пишеть: до обличенья сладка есть, обличена же зла есть; кто в ней ходить, конець зол прииметь,— о злее зла зло есть!» (изречение это заимствовано, видимо, из какого-то сборника; у Гомера его нет); «словутьного певца Митусу, древле за гордость не восхотев-шу служити князю Данилу, раздраного аки связаного проведоша, сиречь яко же рече Приточник: буесть дому твоего скрутиться, бобр и волк и язвець (барсук) снедяться. Си же притчею речена быша». Книжного происхождения и рассказ летописца о злой но­чи, разыгравшейся над белжанами. Он построен на игре слов: «В суботу же на ночь попленено бысть около Белза и около Черве-на Данилом и Василком, и вся земля попленена бысть: боярин боя­рина пленивши, смерд смерда, град града, якоже не остатися ни единой веси не пленене, еже притчею глаголють книги: не оставле-шюся камень на камени. Сию же наричють белжане злу нощь, сия бо нощь злу игру им сыгра: повоеваньи бо беаху преже света». Встречаются иногда в Галицкой летописи, как и в «Повести вре­менных лет», и народные пословицы. Сотский Микула говорит Да­ниилу, отправляющемуся в поход против венгров: «Господине! не погнетши (не растревожив) пчел, меду не едать».

Составитель Галицкой летописи, как сказано выше, особенное внимание уделяет военным событиям и князьям — участникам этих событий, причём он охотно рисует детали воинского быта и снаряжения. Так, Галицкая летопись турнир, поединок уподобля­ет игре: «И обнажившу мечь свой, играя на слугу королева, иному похвативши щит играющи», или: «Наутрея же выехаша немце со самострелы, и ехаша на не (на них) Русь с половци и стрелами, и ятвезе со сулицами, и гонишася на поле подобно игре». О воору­жении галицкой пехоты, о доспехах Даниила сказано: «Щите их яко зоря бе, шолом же их яко солнцю восходящю, копиемь же их держащим в руках яко трости мнози, стрельцемь же обапол иду­щим и держащим в руках рожаници (луки) свое и наложившим на не стрелы своя противу ратным. Данилови же на коне седящу и воя рядящу»; «Беша бо кони в личинах и в коярех (попонах) ко­жаных, и людье во ярыцех (латах), и бе полков его светлость вели­ка, от оружья блистающася. Сам же (т. е. Даниил) еха подле ко­роля (венгерского), по обычаю руску: бе бо конь под ним дивлению подобен, и седло от злата жьжена, и стрелы и сабля златом укра­дена, иными хитростьми, якоже дивитися, кожюх же оловира (шёл­ковой ткани) грецького и круживы (кружевами) златыми плоскыми ошит, и сапози зеленого хза (кожи) шити золотом». О «светлом оружии», о «соколах-стрельцах» говорится под 1231 г. в рассказе о войне Даниила с венграми. Сам Даниил изображается летописцем всегда в апофеозе. Летописец так характеризует своего героя: «Бе бо дерз и храбор, от главы и до ногу его не бе в нем порока». Ко­гда князь подъезжает к Галичу, жители города бросаются ему на­встречу, «яко дети ко отчю, яко пчелы к матце, яко жажющи воды ко источнику». У Даниила рыцарское представление о назначении воина, об его долге. Князьям, решившим уклониться от битвы с по­ловцами, он говорит: «Подобает воину, устремившуся на брань, или победу прияти или пастися от ратных; аз бо возбранях вам, ныне же вижю, яко страшливу душю имате; аз вам не рек ли, яко не подбаеть изыти трудным (усталым) воемь противу целым (бод­рым)? Ныне же почто смущаетеся? Изыдите противу имь». К по­терпевшим поражение союзникам своим — полякам, впавшим в уныние, он обращается с такой речью: «Почто ужасываетеся? не весте ли, яко война без падших мертвых не бываеть? не весте ли, яко на мужи на ратные нашли есте, а не на жены? аще мужь убьен есть на рати, то кое чюдо есть? Инии же и дома умирають без сла­вы, си же со славою умроша; укрепите сердца ваша и подвигнете оружье свое на ратнее». Унижение, испытанное Даниилом, когда он пошёл на поклон к татарам, вызывает у летописца горестную ти­раду: «О злее зла честь татарьская! Данилови Романовичю, князю бывшу велику, обладавшу Рускою землею, Кыевом и Володимером и Галичем, со братом си (своим), инеми странами, ныне седить на колену и холопом называеться, и дани хотять, живота не чаеть, и грозы приходять. О злая честь татарьская! Его же отець бе царь в Рускои земли, иже покори Половецькую землю и воева на иные страны все; сын того не прия чести, то иный кто можеть прияти?»

Наконец, в Галицкой летописи нередки устоявшиеся формулы воинского боя. Таково, например, описание битвы поляков с тата­рами: «Потом же придоша к Судомирю и обьступиша и со все сто­роне, и огородиша и около своимь городомь, и порок (стенобитное орудие) поставиша: и пороком же бьющимь неослабно день и нощь, а стрелам не дадущим вынукнути из заборол... падаху с мостка в ров, акы сноповье; рови же бяху видениемь глубоце велми и ис-полнившася мертвыми, и бысть лзе (можно было) ходити по трупью, акы по мосту». В других местах метание пращей, стрел и камней уподобляется дождю, треск ломающихся копий — грому, Метание копий и горящих головней — молнии.

Иногда батальный стиль Галицкой летописи, обнаруживая бли­зость к стилю книжной воинской повести, в то же время сближает­ся и с образами народного героического эпоса. Соединение книжной и устной традиции сказалось, например, в одной из наиболее драматических повестей Галицкой летописи — в повести о разоре-нии Батыем Киева в 1240 г. Здесь мы находим обычные для воин­ских повестей батальные картины: «Приде Батый Кыеву в силе тяжьце, многом множьством силы своей, и окружи град, и остолпи (обступила, окружила) сила татарьская, и бысть град во обдер-жаньи велице. И бе Батый у города, и отроци его обьседяху град, и не бе слышати от гласа скрипания телег его, множества ревения вельблуд его и рьжания от гласа стад конь его. И бе исполнена земля Руская ратных». Батый поставил у городских стен бесчислен­ное количество стенобитных орудий, бивших день и ночь и пробив­ших стены. Киевляне вышли к пробоинам, «и ту беаше видити лом копейный и щит (щитов) скепание (рассечение), стрелы омрачи-ша свет побежденным». Но и в былине о Калине-царе, вошедшей в сборник Кирши Данилова, мы также имеем параллель к описа­нию в летописной повести несметной татарской силы. Калин-царь подошёл к стольному городу Киеву:

Збиралося с ним силы на сто вёрст.

Во все те четыре стороны.

Зачем мать сыра земля не погнётца.

Зачем не раступитца?

А от пару было от конинова

А и месяц, сонцо померкнула.

Не видить луча света белова,

А от духу татарсхова

Не мощно крещёным нам живым быть.

Порой описание воинских подвигов в Галицкой летописи со­провождается ритмическими повторяющимися одинаковыми окон­чаниями:

...и не бе слышати от гласа скрипания телег его,

множества ревения вельблуд его

и рьжания от гласа стад конь его;

исполчивша же коньники, с пешьци поидоста

с тихостью на брань,

сердце же ею крепко бе на брань

и устремлено на брань;

один же воин управи десьницю свою.

иземь рогатичю ис пояса своего,

далече верг, срази князя ятважьского

с коня своего,

в летящу ему до земле,

изыде душа его со кровью во ад.

Отметим, наконец, приём тавтологии, использованный в Галиц­кой летописи: «множьство много», «многомь множеством силы сво­ей», «мосты мостити», «клятвою клястися», «игру сыгра», «одож-дить дождь».

Вторая часть Галицко-Волынской летописи — летопись собст­венно Волынская — по сравнению с первой частью отличается зна­чительно меньшей красочностью стиля; в ней мы не найдём того образно-поэтического языка, какой так характерен для галицкого летописца.

Как бы исключением являются здесь поэтические формулы воинского боя в описании битвы между братьями-князьями Кон­дратом и Болеславом Самовитовичами (под 1281 г.): «Пришедшим гке полком к городу, и сташа около города, аки борове велицеи, и начашася пристраивати на взятье города; князь же Кондрат на-ча ездя молвити: «братья моя милая Руси! потягнете за одино сердце». И тако полезоша под заборола, а друзии полци стояху недвижимы, стерегучи внезапнаго наезда от ляхов. Прилезшим же им под забороле, ляхове пущахуть на ня каменье, акы град силь­ный, но стрелы ратьных не дадяхуть им ни выникнути из заборол, и начаша побадыватися (колоть друг друга) копьи, и мнози язве-ни быша на городе, ово от копий, ово от стрел, и начаша мертви па-дати из заборол, акы сноповье».

Начало Волынской летописи занято изложением литовско-укра­инских отношений после убийства Миндовга. В дальнейшем глав­ное внимание уделяется летописцем Владимиру Васильковичу, ко­торый «правдолюбием светяся ко всей своей братьи и к бояром и ко простым людем». Большая обстоятельность, с которой гово­рится в летописи о Владимире Васильковиче, доброжелательная и даже апологетическая характеристика князя заставляют думать, что всё написанное здесь о нём принадлежит лицу или лицам, близ­ким к княжескому двору и питавшим к Владимиру большую при­язнь.

Говоря о Владимире Васильковиче, летопись подчёркивает его храбрость на охоте, которой он увлекался даже во время бо­лезни, душевную мягкость, доброту, благочестие, ум и справед­ливость.

В Волынской летописи в гораздо большей степени, чем в Га-лицкой, обнаруживается церковный налёт, сказывающийся, между прочим, в обширной похвале Владимиру Васильковичу, иной раз почти буквально использовавшей похвалу Владимиру Святосла­вичу в «Слове о законе и благодати» Илариона. Впрочем, эта по­хвала начинается с такого описания внешности Владимира Василь-ковича, которое, вначале в точности повторяя описание внешности князя Романа Ростиславича, приведённое в Киевской летописи под 1180 г., в дальнейшем по своей детальности и стремлению к точ­ному воспроизведению его внешних примет выделяется на общем фоне летописных портретных изображений: «Сий же благоверный князь Володимерь возрастомь бе высок, плечима велик, лицемь красен, волосы имея желты, кудрявы, бороду стригый, рукы же имея красны и ногы; речь же бяшеть в нем толста (низкая) и уста исподняя дебела (нижняя губа толстая)». Эти детальные подробности в описании внешности князя находятся в соответствии со столь же детальным описанием его болезни (видимо, рака нижней че­люсти), от которой он умер'.

В конце XIII в. из Киевского великокняжеского свода 1200 г., из Галицко-Волынской летописи и летописи Владимиро-Ростовской был составлен в Галичине тот летописный свод, который по одному из списков принято называть Ипатьевской летописью. Через этот именно свод, сохранившийся в северных русских списках, галицко-волынская книжная культура, сама выросшая на почве культуры киевской, вместе с ней воздействовала в известной степени на ли­тературную культуру северной Руси.

 

ДРУГИЕ ПАМЯТНИКИ ЭТОЙ ПОРЫ

Из других памятников XIII в. должно быть отмечено житие Авраамия Смоленского. Оно написано учеником Авраамия Ефре­мом на основании показаний современников, по собственным вос­поминаниям автора и под значительным влиянием предшествую­щей житийной литературы, в частности несторова жития Феодо­сия Печерского. Авраамий Смоленский выступает в житии как большой книголюб, отличавшийся незаурядной образованностью, усвоивший хорошо сочинения отцов церкви и читавший «глубин­ные книги», т. е. такие, в которых объяснялись глубокие по свое­му значению истины. Он был искусен и в иконописании, но наи­большую популярность приобрёл как выдающийся проповедник, даром своего красноречия привлекавший огромное число слушате­лей и в то же время возбуждавший вражду к себе со стороны смо­ленского духовенства, преследовавшего его клеветой и бранью. Дело доходит до суда, который, однако, вынужден оправдать Авраамия, после чего слава его как подвижника и учителя ещё больше возрастает.

Сама по себе фигура Авраамия, замечательного книжника и проповедника, очень показательна для суждения о высоте куль­турного уровня Смоленска, в котором князем Романом заведено было училище, где, по преданию, учили не только славянскому языку, но и греческому и латинскому '.

От XIV в. до нас дошло сравнительно небольшое количество литературных памятников: тяжёлая обстановка, в которой находи­лась Русь при татарском владычестве, очень мало способствовала как развитию литературной традиции, так и её сохранности; не прерывалось в этом веке преимущественно лишь летописное дело, _а также составлялись компилятивные сборники поучений типа «Измарагда», «Маргарита» и др.

Тверская литература XIV в. представлена такими памятника­ми, как летописное сказание о Шевкале, имеющее параллель и в на­родной исторической песне о Щелкане Дудентьевиче, лучше всего сохранившейся в сборнике Кирши Данилова ², и повесть об убие­нии в Орде великого князя тверского Михаила Ярославича (ум. в 1319 г.), проникнутая антимосковской тенденцией и напи­санная под влиянием сказаний об убиении Михаила Черниговского и о Борисе и Глебе³.

Сказание о Шевкале передаёт исторический факт, рассказан­ный в летописи под 1327 г. В этом году тверичи под предводитель­ством князя Александра Михайловича сожгли живьём татарского наместника Шевкала (Чолхана) с его свитой в отместку за насилия и издевательства, которые Шевкал чинил в Твери. В песне гово­рится, что Щелкан «не много он сидел судьею», но стал

и вдовы то бесчестити,

красны девицы позорити.

надо всеми наругатися.

над домами насмехатися. ;

Песня говорит далее о том, что за эту расправу над татарами «ни на ком не сыскалося», тогда как по летописи известно, что татары при участии московского князя Ивана Калиты жестоко отплатили тверичам, страшно разорив Тверь и вынудив Александра бежать в Псков.

В Москве, помимо местной летописи, в первой половине XIV в. создаётся житие первого московского митрополита Петра (ум. в 1326 г.), написанное ростовским епископом Прохором, в значи­тельной мере в целях возвеличения Москвы как политического центра.

Более заметное развитие литературной продукции за это время связано с Новгородом, являвшимся в течение данного времени крупной политической и экономической силой. К чис­лу новгородских памятников XIV в. относится несколько произ­ведений, в которых в сильной степени использованы элементы легенды и апокрифа. Такова «Беседа о святынях Царьграда» (1321 —1323), в диалогической форме описывающая святыни Кон­стантинополя, памятники его искусства и его историческое про­шлое и, по-видимому, принадлежавшая перу путешествовавшего в Константинополь священника Григория Калеки, впоследствии архиепископа новгородского Василия. Сходен с ней по характеру «Странник» ближе нам не известного Стефана Новгородца (около 1350 г.), также описывающий святыни Царьграда². По связи с характерными для северо-восточной Руси религиозными «сумне-ниями» и «шатаниями», начавшимися ещё в середине XIV в., уси­лившимися особенно в XV в. и бывшими отражением движения посадских низов, возникает около середины XIV в. вошедшее под 1347 г. в третью Новгородскую и первую Софийскую летописи По­слание новгородского архиепископа Василия к тверскому епископу Фёдору о земном рае. В противоположность распространившимся в Твери толкам о «мысленном» лишь существовании рая Послание рядом легендарно-апокрифических свидетельств пытается доказать его реальное существование: местонахождение его было открыто новгородцами Моиславом и его сыном Иаковом, но сами они рая не видели, «понеже не дано им есть видети тоя светлости неизре-ченныя и ликования тамо слышащаго». Новгородцам было якобы известно и место, где находится ад. Рассказ этот имеет очень близ­кие параллели в западных легендах о рае и аде, распространивших­ся на Западе вместе с литературой путешествий ³.

Из памятников псковской литературы этого времени наиболь­шее значение имеет летописная повесть о князе Довмонте (ум. в 1299 г.), написанная в начале XIV в. под значительным влия­нием церковно-летописного и так называемого «особого» жития Александра Невского и отчасти проложного жития Владимира. Сказывается в повести и влияние народно-поэтической традиции  (ср., например, обращение Довмонта к псковичам перед походом на Литву: «Братья мужи псковичи, кто стар — то отец, а кто млад — той брат! Слышал есмь мужество ваше во всех странах; се же, братья, нам предлежит живот и смерть. Братья мужи пско­вичи, потягнете за святую Троицу, и за святыя церкви, и за свое отечьство»). Довмонт выступает в повести как героический защит­ник Пскова от нападений Литвы и немцев. Повесть вошла в пер­вую и вторую Псковские летописи под 1265 г. '.

Наконец, литературная продукция ростовско-суздальская, за­явившая себя ещё с конца XII в. житием Леонтия, епископа ро­стовского, в дальнейшем житиями Исайи и Авраамия ростовских, ростовской летописью, в XIV в. представлена упомянутым уже выше Лаврентьевским списком летописи (1377), а также возник­новением местной легенды о царевиче Ордынском Петре и его потомстве в их взаимоотношениях с ростовскими князьями, на фо­не характерных бытовых и исторических подробностей. Жития Леонтия, Исайи и Авраамия ростовских отличаются, между про­чим, тем, что в них подчёркивается непосредственная связь Рос­това с Царьградом и независимость ростовской церкви от киевской митрополии. Так, Леонтий едет в Ростов прямо из Царьграда, игнорируя Киев и его митрополита. Что касается царевича Петра, то он является выходцем из Орды, приобщившимся к православ­ной вере через посредство местного ростовского епископа. Таким образом, ростовская литература обнаруживает тенденцию к отго­раживанию Ростова от других русских областей.

В повести о Петре Ордынском рассказывается, что он, уйдя в XIII в. из Орды под влиянием рассказов побывавшего там ро­стовского епископа Кирилла, прибывает в Ростов, крестится там и по внушению явившихся ему во сне апостолов Петра и Павла строит церковь на приобретённой у ростовского князя Бориса зем­ле, границы которой он выложил по верёвке серебряными и золо­тыми монетами. В Ростове Пётр женится на дочери одного из ор­дынских вельмож, осевших в Ростове и принявших православную веру. Князь очень подружился с Петром, настолько, что даже по­братался с ним. Из любви к нему он грамотами закрепил за ним и его потомством много земель, лесов и воду от ростовского озера. Долго пожив, Пётр умирает, приняв перед смертью монашество. Он был погребён в усыпальнице при построенной им церкви, ря­дом с которой основан был монастырь. Потомки ростовского князя, позавидовав потомкам Петра, затеяли с ними тяжбу сначала из-за земли, потом из-за озера. В обоих случаях спор разрешают татар­ские послы — в пользу потомков Петра. Один из них, Игнатий, позже предотвращает разгром Ростовской земли татарским полководцем Ахмылом, заболевшего сына которого, по побуждению Игнатия, исцеляет ростовский епископ Прохор. Это расположило Ахмыла к ростовцам, которым он не причинил никакого зла, а епископа и певчих даже весьма щедро наградил.

Нашествие Ахмыла на Ростов было в 1322 г. Легенда о Петре Ордынском возникла, вероятно, не позже половины XIV в., но письменное оформление её, как и жития Авраамия Ростовского, относится, по-видимому, к концу XV в. Автором повести был, ве­роятно, монах построенного Петром монастыря, поставивший себе задачу доказать юридическую непререкаемость прав потомства Петра и петрова монастыря на владение землями и водами, на ко­торые претендовали потомки ростовского князя. Это было время, когда автор мог не слишком считаться с властью ростовских кня­зей, так как она сильно ограничена была уже в ту пору властью князя московского.

Повесть очень наглядно рисует отношения, установившиеся в конце концов между частью русского духовенства и татарами: духовенство пользовалось со стороны татар рядом привилегий, и отсюда та картина взаимных отношений между русской церковью и татарской властью, какую мы видим в повести '.

 

ПЕРЕВОДНЫЕ ПОВЕСТИ

В том же сборнике, в котором находилось «Слово о полку Иго-реве», было помещено и «Сказание об Индии богатой», или «Ска­зание об Индийском царстве» ². Повесть эта представляет собой послание индийского царя и пресвитера Иоанна к греческому ца­рю Мануилу. Она возникла в Византии, а в XII в., в пору кресто­вых походов, в латинской обработке широко распространилась на Западе. Борьба Запада с магометанским Востоком, имевшая в сво­ей основе экономическое соперничество, оживила фантастические представления о могущественном и богатом азиатском христиан­ском царстве, которое должно было прийти на помощь христиан­ской Европе. С другой стороны, в содержании памятника отрази­лись мотивы борьбы церкви и государства, что придало «Сказа­нию» характер живого памфлета. Видимо, в первой половине XIII в. «Сказание» через посредство сербского перевода латинского оригинала стало известно в Суздальской Руси в результате её эко­номических и политических сношений с Западной Европой. Воз­можно, что появление его на русской почве было вызвано события­ми татарского нашествия, побуждавшими русских, как это было и на христианском Западе, возлагать надежду на единоверное могущественное царство, которое могло помочь Руси в её борьбе с татарами.

В своём первоначальном виде ранняя редакция памятника до нас не дошла, но представление о ней даёт «Александрия» второй редакции в той её части, в которой использован текст «Сказания». В отдельных списках оно встречается у нас не ранее второй поло­вины XV в., всего же до нас дошло свыше сорока пяти его списков на протяжении от XV до XIX в. Они свидетельствуют о непре­станных переработках, которым подвергалось «Сказание», уже в XIII—XIV вв. значительно обрусевшее.

В большей части списков «Сказание» начинается так: греческий царь Мануил отправил своего посла к царю индийскому Иоанну со многими дарами и с повелением расспросить Иоанна о количе­стве его силы и обо всех чудесах Индийской земли. Придя в Ин­дийскую землю и одарив царя Иоанна, посол стал спрашивать ца­ря о его земле. Иоанн, приняв дары и в свою очередь одарив посла, велел передать Мануилу, что, если он хочет узнать о его силе и о всех чудесах его земли, пусть он продаст всю свою Греческую землю и сам придёт к нему, чтобы послужить ему. И Иоанн сдела­ет его вторым или третьим своим слугой, а после этого Мануил вернётся в свою землю. «Если бы ты был и в десять раз выше,— велит Иоанн передать Мануилу,— не описать тебе со всеми твои­ми книжниками на харатье (позднее — «на бумаге») моего цар­ства дажедо исхода души твоей. А цены твоего царства не хватит тебе на покупку харатьи, потому что нельзя описать тебе моего цар­ства и всех его чудес». Далее Иоанн говорит о себе: «Я, Иоанн, царь и поп, царь над царями и имею под собой 300 царей. Я побор­ник по православной вере христовой. Царство моё таково: идти в одну сторону — десять месяцев, а в другую — и дойти нельзя, потому что там сходится небо с землёй». Далее следует перечисле­ние разнообразных чудес, которыми изобилует Индийская стра­на,— людей немых, рогатых, трёхногих, имеющих четыре и шесть рук, великанов в девять саженей, людей с глазами и ртом на гру­ди, с пёсьей головой и т. д., необычайных зверей, птиц, растений, камней, в том числе птицы феникса, сгорающей и вновь возрож­дающейся, камня карбункула, господина всем драгоценным кам­ням, светящегося ночью, как огонь. Нет в Индийской земле ни во­ров, ни разбойников, ни завистников, потому что она полна всякого богатства. Нет в ней и пресмыкающихся гадов, а если они входят в неё, то тотчас умирают. Есть в Индийской земле много и других чудес, перечисляемых Иоанном. Далее он описывает свои воинские походы: «Когда идём на рать, то впереди меня несут двадцать крестов и двадцать стягов, сделанных из золота, украшенных дра­гоценными камнями, осыпанных жемчугом. Кресты и стяги сопро­вождает войско в 100 000 конных и 100 000 пеших». Когда же начи­нается бой, перед Иоанном несут один деревянный крест с изобра­жением распятия, чтобы напоминать муку и распятие Христа. И тут же несут золотое блюдо, на котором насыпана горсть земли, чтобы мы помнили, что из земли созданы и в землю вернёмся. А рядом — другое золотое блюдо, на котором положены драгоцен­ный камень и четий жемчуг, напоминающие о силе и величии Ин­дийского царства. Двор царя Иоанна таков, что для того, чтобы обойти его, нужно идти пять дней. В нём много золотых, серебря­ных и деревянных палат, украшенных, как небо, звёздами, и по­крытых золотом. Одна золотая палата — на восьмидесяти золотых столпах в три сажени шириной и в восемьдесят саженей высотой, а на каждом столпе — по драгоценному камню. Обедает с Иоанном ежедневно 12 патриархов, 10 царей, 12 митрополитов, 45 прото­попов, 300 попов и т. д., а стольничают и чаши подают 14 царей, 40 королей и 300 бояр; поварней же ведают 2 царя да 2 ко­роля, кроме бояр и слуг. И лежит в Индийской земле апостол Фома.

В ряде списков «Сказание» оканчивается сообщением, что Иоанн после рассказа о чудесах своей земли отпустил греческого посла к царю Мануилу с великой честью и со многими дарами.

Один из вариантов «Сказания», видимо, оказал известное влия­ние на былину о Дюке Степановиче, и эта былина в свою очередь своим стихотворным ритмом отразилась на некоторых списках нашего «Сказания». Отголоски «Сказания» имеются и в некоторых вариантах духовного стиха о Голубиной книге, и в кое-каких дета­лях сказочного эпоса, не говоря уже о книжной литературе, начи­ная с «Александрии» второй редакции.

Татарское нашествие, видимо, создало подходящую почву для появления на русской почве восточной по своему происхождению и эсхатологической по содержанию повести — «Сказания о две­надцати снах царя Шахаиши» '. В ней приводятся сны Шахаиши и толкования этих снов мудрецом Мамером. В дальнейшем в рус­ских списках произошло смешение имён царя и толкователя, и по­весть получила заглавие «Сказание о двунадесяти снах Мамера царя». Как сны, так и в особенности толкования их очень мрачны и неутешительны. Всё сводится к тому, что должны настать последние злые времена, когда распространится мятеж по всей земле, правда исчезнет, прольётся кровь человеческая, земля перестанет питать людей своими плодами, брат пойдёт на брата, дети не ста­нут почитать родителей, всюду водворятся разврат и неправосу­дие и т. д. Так, например, восьмой сон царя, которому приснился прекрасный конь, евший траву двумя горлами — передним и задним, толкователем объясняется так: «Царь, егда придет то вре­мя злое, князи и старцы судити станут по мзде, а не по правде, а бога не боящеся и человек не срамлящеся, у виноватого и у пра­вого посулы емлюще, и те сами себе мучат во тме кромешной».

Повесть, известная у нас в большом количестве списков, начи­ная с XV в., становилась наиболее популярной на Руси в связи с усиливавшимися общественными бедствиями и с ожиданием кон­ца мира и пришествия антихриста. Эти ожидания были особенно напряжёнными у нас в конце XV и (в старообрядческой среде) в XVII в.

Зародившись ещё на почве Индии и близко стоя к «Панчантан-тре» и арабской её обработке «Калила и Димна», «Сказание о снах Шахаиши», видимо, через персидскую версию перешло при посред­стве богомилов в Византию, затем в Сербию, откуда попало в XIII—XIV вв. на Русь.

Литература XIIГ—XIV вв. в основном, как указано выше, раз­вивалась на основе традиций, выработанных литературой киевско­го периода. Это нужно сказать не только о литературе галицко-волынской, но и о литературе северных русских центров. Всюду в памятниках этого периода используются те особенности худо­жественного стиля, которые мы находим в оригинальных и пере­водных памятниках киевского периода, хорошо известных в XIII— XIV вв., как и позднее, на севере и на юге Руси. Говоря о литера­турном языке памятников северо-восточной Руси XIII—XIV вв., В. М. Истрин пишет: «Литературный язык продолжает свою исто­рию здесь в новой обстановке, но сохраняя свой старый облик. Язык таких произведений северо-востока XIII века, как «Моле­ние Даниила Заточника», «Послание Симона к Поликарпу» (во­шедшее затем в состав Киево-Печерского патерика), «Поучения» Серапиона Владимирского, «Житие Авраамия Смоленского», ни­чем не отличается от языка таких памятников, как «Поучения» Феодосия, «Поучение» Мономаха, «Слова» Кирилла Туровского и т. п.; точно так же, например, самостоятельная часть «Летописца Переяславля Суздальского» (начала XIII века) по языку ничем не отличается от «Повести временных лет» как в её древнейшей части, так и в позднейших» '. Тема защиты Русской земли от вражеских посягательств на неё, занимающая такое большое место в киевский период (летопись, «Слово о полку Игореве»), является основной и в следующий за ним период. Борьба со шведами, немцами и осо­бенно с татарами приходит теперь на смену борьбе с печенегами и половцами, разорявшими Киевскую Русь, и находит самый жи­вой отклик в литературе. Состояние раздробленности не препят­ствовало в эту пору сознанию внутреннего единства Русской земли. Несмотря, например, на то, что у Галицко-Волынского кня­жества бывали порой воинские столкновения с иными русскими об­ластями, Галицкая летопись, как и другие, очень последовательно отражает идею единства русских сил в их борьбе с общими врагами Русской земли — татарами. В повести о Калкской битве («Алец-кое побоище»), вошедшей в Галицкую летопись, говорится о съезде в Киеве русских князей, решивших сообща выступить против та­тар, не дожидаясь прихода их в русские области: «Луче ны бы есть прияти я на чюжей земле, нежели на своей»,— говорят князья.

О событиях татарского нашествия галицкий летописец пове­ствует не только применительно к судьбам Галицко-Волынского княжества непосредственно, но и по связи этих событий с участью всей Русской земли: он с большим сочувствием говорит о разоре­нии татарами Рязанской и Суздальской земель, городов Козель­ска, Переяславля, Чернигова, Киева. Очень показательно, что убийство татарами князя Михаила Черниговского и его боярина Фёдора вызывает скорбный отклик со стороны галицкого летопис­ца, невзирая на то, что Михаил Черниговский не только враждовал с Даниилом Галицким из-за своих претензий на Киевское княже­ство, но по зову галицких бояр занял Галич, который вновь добыт был Даниилом лишь при поддержке верных ему горожан, не рас­положенных к боярам. И при всём том в сознании летописца обида на князя-захватчика уступает место скорби и возмущению, вызван­ными тем, что русский князь, пусть и не дружественный Даниилу, пал от руки ненавистных врагов-татар.

Показательно и то, что уже в самом начале XIV в. во Влади­мире, по инициативе митрополита Петра, создаётся общерусский летописный свод, доводящий изложение событий до 1305 г. и лёг­ший в основу всех вообще сводов XIV в.

Весьма существенно, что в рассмотренную нами эпоху появ­ляется и такой острый памфлет-сатира, как «Моление Даниила Заточника», резко выдвигающий проблему социального неравен­ства и свидетельствующий о росте в эту пору классового самосо­знания среди угнетённых слоев русского общества.

Литература периода объединения Северо-Восточной Руси и образования Русского централизованного государства (с конца XIV до начала XVI в.)

Уже со второй половины XIV в. в политической, а вместе с тем и в культурной жизни северо-восточной Руси наблю­дается значительное оживление. Оно обусловлено было прежде всего очень существенным экономическим подъёмом, сказавшимся в новом расцвете ремёсел, в укреплении внутрен­него товарооборота и расширении внешних торговых связей, в ро­сте городских посадов и посадского населения. Укрепление эко­номических связей между отдельными русскими областями неизбежно приводило к преодолению той раздробленности, какая характеризовала северо-восточную Русь в предшествующее время. Раздробленность эта, сопровождаемая усилением великокняжеской власти, постепенно преодолевается, в первую очередь — в пределах наиболее крупных политических образований: Московского, Твер­ского, Рязанского княжеств и Великого Новгорода.

Куликовская битва 1380 г., приведшая к победе русских войск над татарами, во-первых, содействовала росту национального само­сознания русского народа и его сплочению ввиду общности поли­тических интересов, так как в этой битве принимали участие почти все русские северо-восточные княжества, во-вторых, очень высоко подняла государственный престиж Московского княжества и мос­ковского великого князя, возглавившего коалицию русских князей, выступивших против татар. С этого времени Москва становится самым могущественным выразителем идеи общерусского единства и важнейшим средоточием культурного и, в частности, литератур­ного развития на Руси. С Москвой соперничают такие крупные областные центры, как Тверь, Новгород, но и тут, наряду с узко местными тенденциями, в литературе выступают, как и в преды­дущую эпоху, тенденции общерусские, проявляющие себя в тяге к объединению всех русских областей вокруг Москвы и обнару­жившиеся в сознании преимущественно демократических слоев рус­ского народа и в отдельных литературных произведениях, не свя­занных по своему происхождению с московской почвой.

К концу XV в., ко времени княжения Ивана III, относится об­разование Русского централизованного государства, окончательно покорившего удельные княжества, сломившего сопротивление та­ких своих соперников, как Новгород, Тверь. Псков и Рязань, сохранявшие лишь формально свою обособленность от Москвы до начала XVI в., фактически находились в зависимости от неё уже со второй половины XV в. В 1480 г. произошло полное освобожде­ние Руси от татарской зависимости, длившейся почти два с поло­виной столетия. В международной обстановке Русь начинает играть очень крупную роль. Русское централизованное государство, воз­главлявшееся великорусским народом, стало могучим фактором в деле не только политического, но и культурного развития страны. Только единое централизованное государство могло получить все возможности для серьезного культурно-хозяйственного роста, для полного утверждения своего независимого существования.

Явно обнаружившемуся с конца XIV в. литературному подъёму на Руси в значительной мере содействовало оживление её культур­ных связей с южнославянскими землями и с Византией, выразив­шееся в большом притоке на Русь новых южнославянских перево­дов с греческого, главным образом церковно-поучительнои литера­туры, и в проникновении русского рукописного материала к южным славянам, что было следствием литературного общения русских и южнославянских книжников '. Общение это происходило в ре­зультате пребывания южнославянских книжников на Руси и рус­ских книжников на Афоне и в Константинополе, где те и другие работали во взаимном сотрудничестве.

Характерной особенностью стиля ряда литературных памятни­ков этой поры является культивирование торжественной патетики, украшенной речи, избыточного панегиризма, часто переходивших в риторическое словоизвитие, объективно направленных, однако, к тому, чтобы повысить эмоциональную силу воздействия слова на читателя. Как мы знаем, риторическая украшенность стиля свойственна была и ряду русских произведений в предшествовав­шую пору, но теперь она получила значительное усиление по сравнению с тем, что наблюдалось раньше. Это обстоятельство на­ходится в непосредственной связи с назревавшим в господствующих кругах представлением о Руси как о преемнице политического и церковного наследства Византии, уже клонившейся к упадку.

Высота и торжественность самой этой идеи требовала и соот­ветственного пышного словесного воплощения. Нужно сказать при этом, что вся эта стилистическая цветистость, укоренившаяся прежде всего у южнославянских книжников, по мере дальнейшего своего упрочения в произведениях русской литературы станови­лась тормозом в её развитии, поскольку часто самодовлеющие сло­весные ухищрения заслоняли и затрудняли непосредственное вос­приятие содержательной стороны произведения и затушёвывали его национальное своеобразие.

Усиленное проникновение в русскую литературу стилистической витиеватости сопровождалось усилением церковнославянской язы­ковой стихии — фонетической, морфологической, синтаксической и лексической — в русских памятниках преимущественно церковно-публицистического характера.

Чисто русские грамматические нормы, обычные в языке наших ранних литературных памятников, уступают теперь в ряде случаев место грамматическим нормам, свойственным языку церковносла­вянскому. В письмо вводится чуждая русскому языку искусствен­ная орфография, установившаяся в южнославянской письменной практике.

Обращение к традиционной церковнославянской стилистике и к нормам церковнославянского языка в значительной степени объясняется тем, что в этом—для усиления своих позиций — за­интересована была церковная верхушка. Культивируя архаическую церковнославянскую стилистическую и языковую систему, рус­ские церковники тем самым отгораживались от живого народного языка. Они стремились монополизировать книжный язык, препят­ствуя проникновению в него языка демократических народных ело ёв, тем более, что не на них в ту пору ориентировались церковные

ЛИТЕРАТУРА С ПРЕОБЛАДАЮЩИМИ ОБЩЕРУССКИМИ ТЕНДЕНЦИЯМИ, ВОЗНИКШАЯ ПРЕИМУЩЕСТВЕННО НА МОСКОВСКОЙ ПОЧВЕ

В течение длительного времени после своего основания Москва несмотря на быстрый рост, оставалась всё же только небольшим городом Владимирско-Суздальского княжества, одним из удель­ных городов северо-восточной Руси. Это был молодой город, кото­рому на первых порах трудно было соперничать с более старыми политическими и культурными центрами. Но в первой половине XIV в., со времени княжения Ивана Калиты, Москва настолько укрепляется в политическом отношении, что становится ведущей силой в процессе объединения северо-восточной Руси.

В 1328 г. Иван Калита прочно закрепляет за собой титул вели­кого князя и именует себя великим князем не только московским, но и «всея Руси», в соответствии с таким же титулом русских мит­рополитов, которые теперь, начиная с митрополита Петра, пересе­лившись из Владимира, обосновываются в Москве. Перенесение резиденции митрополита из Владимира в Москву не только подня­ло авторитет Московского княжества, но и весьма содействовало развитию в нём культурной жизни, в частности развитию книж­ности, средоточием которой становятся монастыри, возникающие как в самой Москве, так и в других местах Московского кня­жества.

Одним из крупнейших русских книжных центров стал Троиц­кий монастырь (будущая Троице-Сергиева лавра, в 60 верстах от Москвы), основанный в конце княжения и жизни Ивана Калиты Сергием Радонежским, убеждённым приверженцем Москвы, в даль­нейшем немало способствовавшим её возвеличению. В этом мо­настыре, в первые же годы его существования, пребывали в качест­ве монахов гениальный живописец Андрей Рублёв и талантливый агиограф Епифаний Премудрый. Начиная с XIV в. в московских монастырях — Богоявленском, Симоновом, Андрониковой, Чудо-вом — возникли обширные библиотеки из русских и греческих книг, так же как и при московском Успенском соборе. Учеником Сергия Радонежского Кириллом на Белоозере, приобретённом Ива­ном Калитой, был основан монастырь, библиотека которого отли­чалась особенным богатством.

О книжных богатствах Москвы можно судить по летописной записи, сообщающей, что в 1382 г., во время нашествия на Москву Тохтамыша, в московские соборные церкви со всего города, из пригородов и сёл свезено было для сохранения множество книг и намётано там их было доверху, но все они сгорели во время осады.

До нас дошло несколько сохранившихся московских пергамент­ных евангелий в списках XIV в., в том числе образцово с полигра­фической точки зрения выполненное Сийское Евангелие 1339 г. Это Евангелие интересно, между прочим, своей записью с похвалой Ивану Калите, использовавшей известную похвальную формулу митрополита Илариона. В записи говорится, что Калита в Русской земле совершил дела, подобные тем, какие в Византии совершил царь Константин. Запись утверждает, что, имея в виду именно Ивана Калиту, пророк Иезекииль предрёк: «В последнее время в за­пустевший земли на запад встанет царь, правду любяй, суд не по-мьзде судяй, ни в поношение поганым странам» '. Попутно нужно сказать, что Калита весьма покровительствовал книжному делу U сам пользовался репутацией человека, очень сведущего в церков­ных книгах.

Церковь оказала немалые услуги Московскому княжеству в его возвышении и укреплении его политического авторитета. Она под­держивала Москву как наиболее надёжную силу, способную защи­тить её интересы и обеспечить её влиятельность. Духовенство, осо­бенно монашеское, издавна приняло на себя хозяйственные функ­ции, и монастыри были, в сущности, крупными вотчинами, имев­шими своё большое хозяйство, свои промыслы. В интересах церк­ви, связанной с товарно-денежными отношениями, было содейство­вать объединению Руси, в котором ведущую роль играла Москва и которое, как сказано выше, и в политическом отношении так­же происходило в результате развития товарно-денежных отно­шений.

В то же время деятельное участие церкви в общественно-поли­тической и государственной жизни северо-восточной Руси очень часто отрицательно отражалось на судьбах русской литературы. Если на первых порах, в эпоху Киевской Руси, церковь, являясь носителем прогрессивной для своего времени христианской идеоло­гии, в основном играла положительную роль в культурном и, в частности, литературном развитии (хотя и тогда она ограничи­вала возможности свободного развития народного творчества), то в дальнейшем она уже явно тормозила процесс роста литературы, сковывая её стеснительной для неё религиозной опекой.

 

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 292; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!