ПОВЕСТЬ О ГРУЗИНСКОЙ ЦАРИЦЕ ДИНАРЕ

В результате политического и литературного общения Руси с Грузией у нас возникла повесть о грузинской (иверской) царице Динаре, представляющая собой переработку грузинской легенды о знаменитой в истории Грузии царице Тамаре. Легенда, как и по­весть, имеет историческую подкладку. В повести рассказывается о том, что после смерти грузинского царя Александра на царский престол вступает его мудрая пятнадцатилетняя дочь Динара, не захотевшая выйти замуж. Она прилежала к «божественному писа­нию» и с юности отличалась воинской храбростью. Как пчела собирает мёд с цветов, так и Динара хорошо правила своей держа­вой и пеклась о ней; как добрый кормщик проводит корабль свой через морскую пучину, так и она заботилась о том, «как быти ей в тихости». Когда слух о смерти Александра дошёл до персидского царя, он замыслил подчинить себе царство Динары и попрать в нём ристианскую веру. Через своих послов он требует от Динары присылки ему даров в двойном размере по сравнению с теми, что посылал ему её отец, угрожая в противном случае лишить её власти. Динара посылает персидскому царю требуемые дары, велев, однако, сказать ему при этом, что он не может отнять у неё власть, потому что она получила её не от него, а от бога и дары она даёт ему не из страха перед ним, так как боится она лишь «истинного бога», закон которого держит и у которого одного просит милости. Услышав такие речи, персидский царь не принял даров и со «зверозлобством» отпустил послов, снова пригрозив пойти на Динару войной. Динара в письме к персидскому царю стыдит его, говоря, что не большая ему будет честь, если он победит девицу, «немощ­ную чадь»; она же с помощью бога и «пречистыя его богоматери» надеется наступить ногою на его царское тело и снять с него голову и тем прославить грузинских жён и осрамить персов. Пер­сидский царь идёт на Динару со множеством воинов. Грузинские вельможи не решаются вступить с ним в сражение, но Динара в длинной речи ободряет их и старается пробудить в них мужество. «Но ускорим противу им,— говорит она.— Якоже и аз, девица, иду и восприиму мужескую храбрость, и отложу женскую немощь, и облекуся в мужескую крепость, и препояшу чресла своя мечем, и возложу на ся броня железная, и шелом возложу на женскую свою главу, и восприиму копие в девичий свои руце, и возступлю в стремя воинскаго ополчения». Вельможи, возбуждённые словами Динары, обращаются теперь к ней с просьбой выступить против персов. Динара после этого пешком, босая, по тернию и острым камням идёт в монастырь, где усердно молится богородице, прося её о помощи. Выйдя затем из церкви, она садится на коня и с име­нем Христа и богородицы на устах бросается на персов, которые в страхе бегут. Вместе со своими воинами Динара сечёт их без милости. Затем она отрубает голову персидскому царю и на копье приносит её в Тавриз, где ей достаются несметные сокровища. На персов Динара налагает дань и возвращается в своё царство, которым правит в мире и тишине тридцать восемь лет, до своей смерти.

В основу повести легли данные, сообщаемые грузинской лето­писной повестью о Тамаре и народными преданиями о ней. Эти сведения литературно обработаны на русской почве, очевидно, московским книжником из дипломатической среды. Время напи­сания нашей повести следует отнести скорее всего к концу XV — началу XVI в.: как раз в конце XV в. у нас начались дипломати­ческие сношения с Грузией, и сведения о Динаре — Тамаре могли быть получены нами от грузин, приезжавших на Русь, после гру­зинского посольства к Ивану III. Интерес к Грузии и её истории в Москве конца XV — начала XVI в. тем более естествен, что в ту пору московское правительство боролось за обладание юго-восточ­ными землями.

По своему стилю и содержанию повесть о Динаре близка к воинским повестям татарского и ближайшего послетатарского периодов. Совмещение в ней воинской тематики с благочестивой настроенностью роднит её с житием Александра Невского, с пове­стями в Мамаевом побоище, с повестью Нестора-Искандера о взя­тии Царьграда, а выраженное в ней представление о царской власти как о власти, данной от бога, сближает её с тенденциозной публицистикой, возникшей у нас в XV в. Такие выражения повести, как «зверозлобство», «женочревство», «охрабритися», «са-модержительница», могли появиться в русском словаре также не ранее XV в.

Повесть о Динаре, вошедшая в русские исторические компи­ляции, известна у нас в большом количестве отдельных списков, наиболее ранние из которых относятся к XVI в. Она нашла себе отражение и в искусстве: существуют русский лицевой (т. е. иллю­стрированный) её список XVII в. и икона Динары — также XVII в. Написание этой иконы объясняется тем, что Динару повести ико­нописец отожествил не с Тамарой, а с Динарой, жившей в X в. и считавшейся у грузин святой.

 

«ХОЖЕНИЕ ЗА ТРИ МОРЯ» АФАНАСИЯ НИКИТИНА

Автор «Хожения за три моря» Афанасий Никитин был твери-чом, но в своём сочинении он ни разу не обнаруживает своих областных интересов, вовсе даже не упоминает о Твери. Вспоми­ная на чужбине свою родину, он вспоминал Русь в целом, Рус­скую землю. Интересы его были общерусские, и он мыслил себя прежде всего русским человеком. В этом отношении он разделял взгляды и чувства, которые больше всего характеризовали москов­скую литературу и московскую политическую мысль его времени. Сочинение Афанасия Никитина было доставлено в Москву и вошло не в тверские, а в московские летописные своды. Оно помещено под 1475 г. во II Софийской летописи².

В отличие от традиционного типа паломника, набожного цер­ковника, отправляющегося в «святую землю» с религиозными целми, Афанасий Никитин — человек светский, предприимчивый, энергичный купец—задумывает путешествие на неведомый Во­сток с чисто практическими торговыми намерениями — выгодно продать там свои товары и на вырученные деньги привезти на Русь товары заморские. Вероятно, им руководила при этом и его природная любознательность. Первоначально он задумал было ехать в Персию, присоединившись с несколькими москвичами и тве-ричами к свите шемахинского посла к Ивану III, возвращавшегося обратно в Шемаху. По дороге, не доезжая до Астрахани, одно судно Афанасия было взято в плен татарами, другое разбилось. Свой путь до Каспийского моря он вынужден был продолжать на судне шемахинского посла, а затем сухим путём, через Дербент и Баку, отправился в Персию и потом в Индию. На обратном пути, не доезжая Смоленска, Афанасий умер. Путешествие его продолжалось с 1466 по 1472 г.

Больше всего в своём сочинении путешественник говорит об Индии, быт, обычаи, хозяйственную жизнь и природу которой он рисует очень подробно, сообщая много реальных сведений, но иногда, впрочем, привнося в своё описание и элементы фантастики. Столь же подробно он перечисляет все места, которые посетил, точно указывая время пребывания в них и определяя расстояние между ними по количеству дней, затраченных на передвижение от одного пункта к другому. Изложение Афанасия не отличается стройностью композиции; в этом изложении, кроме того, нередки повторения. Стиль «Хожения» — стиль дневниковых записей, кото­рые автор, человек, не получивший специальной выучки, не сумел или не успел упорядочить. Язык Афанасия безыскусственный; фраза очень проста по своему синтаксическому строению. Церков­нославянские слова и обороты в ней почти отсутствуют, но зато в значительном количестве вводятся слова персидские, арабские, тюркские—признак своеобразной национальной терпимости Афа­насия, совмещающейся у него с сильной любовью к родине. Речь его фактична и деловита и лишь изредка перебивается лирическими отступлениями, в которых находит себе выражение скорбь автора по поводу его оторванности от родного ему религиозного уклада и от родной земли. В своём «Хожении» он говорил не только о том, что он наблюдал во время своего путешествия, но и о самом себе, привнося, таким образом, в своё описание элементы автобио­графии.

Вот один из образчиков описания Индии у Афанасия:

«И тут есть Индейская страна, и люди ходят нагы все, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу плетены, а все ходят брюхаты, дети родять на всякый год, а детей у них много, а мужи и жены все черны: яз хожу куды, ино за мною людей много, дивятся белому человеку. А князь их — фота на голове, а другая на бедрах. А бояре у них ходят — фота на плеще, а другая на бедрах, а княгини ходят — фота на плече обогнута, а другая на бедрах, а слуги княжия и боярьскыя — фота на бедрах обогнута, да щит да мечь в руках, а иныя с сулицами (копьями), а ины с ножи, а иныя с саблями, а иныи с лукы и стрелами, а все нагы, да босы, да болкаты (чёрные), и жонки ходят голова не покрыта, а груди голы, а паропкы да девочкы ходят нагы до 7 лет, а сором не покрыт».

Афанасию Никитину казалось необычным, что женщины ходят с непокрытой головой. Это считалось в то время и позже на Руси грехом и позором.

Афанасий сообщает, что, прибыв в город Алянд, он увидел птицу гукук, которая летает ночью и кличет «гукук», и на кото­рой хоромине она сядет, тот человек непременно умрёт, а если кто захочет её убить, у неё изо рта выходит огонь. А обезьяны тут ходят ночью и крадут кур. Живут обезьяны на горах или на кам­нях, а некоторые живут в лесу, и у них есть князь обезьянский. Ходят они со своей ратью, и если кто их обидит, они жалуются своему князю обезьянскому, и он посылает на того человека свою рать, и, придя в город, эта рать разрушает дворы, а людей уби­вает. А рать у этих обезьян очень велика, и есть у них свой язык, а детей родят они много, и которые дети родятся ни в отца, ни в мать, тех бросают они по дорогам, и люди берут их, обучают всякому рукоделью, а некоторых продают, но ночью, чтобы не знали, как убежать обратно; некоторых же учат «базы миканет» (т. е. танцевать).

Афанасий Никитин приезжает в один из главных городов Ин­дии— Бедерь (Бидар), и тут ему бросается в глаза разница между бедным и богатым людом. Земля там очень людная, но «сельскыя люди голы велми, а бояре сильны добре и пышны велми». Носят бояр на серебряных кроватях. Перед ними ведут коней в золотой сбруе. На конях за ними следуют 300 человек, да пеших 500 чело­век, да трубников 10, да свирельников 10; султан же выезжает на потеху с матерью, с женой и с ним 10 тысяч конных, 50 тысяч пеших, а слонов ведут 200, наряженных в золочёные доспехи. Перед султаном 100 человек трубников, да 100 человек танцоров, Да простых коней 300 в золотой сбруе, да обезьян 100.

В какой мере эта пышная картина султанского выезда соответ­ствовала действительности, сказать трудно. По всей вероятности, Афанасий очень приблизительно изображает это торжественное шествие, округляя цифры и иногда увеличивая их.

То же нужно сказать и относительно описания султанского двора. В нём 7 ворот, в воротах сидят 100 сторожей да 100 писцов. Кто пройдёт, тех записывают, кто выйдет, тех тоже записы­вают. Чужеземцев в город не пускают, а двор султана «велми чюден, всё на вырезе да на золоте, и последний камень вырезан да золотом описан велми чюдно». Во дворе у него различные сосуды. Город стерегут ночью тысяча человек; ездят они на конях в доспе­хах, и у всех по факелу.

Афанасий насчитывает в Индии 84 веры. Все веруют в идолов (кроме султана и его приближённых, которые являются магоме­танами). А вера с верою не пьёт, не ест и не женится, а иные бара­нину, кур, рыбу и яйца едят, а воловины не ест никакая вера.

В другом месте, в результате других наблюдений, Афанасий утверждает, что индусы «не едят никоторого мяса, ни яловичины, ни боранины, ни курятины, ни рыбы, ни свинины, а свиней же у них велми много». Едят они днём дважды, а ночью не едят. Ни вина не пьют, ни сыты, ни мёда. С басурманами не едят и не пьют. Яства у них плохие. Кушают они всё правой рукою, а в левую не берут ни за что; ножа не держат, ложки не знают. Кому при­ходится быть в дороге, тот варит себе в пути кашу, и поэтому каждый, отправляющийся куда-нибудь в путешествие, берёт с со­бой горшок.

С места на место Афанасий странствует по Индии в торговых заботах. Но торговля идёт плохо, товаров, нужных для русских, нет: «Мене залгали псы бесермена,— жалуется он,— а сказывали всего много нашего товару, ано нет ничего на нашу землю... перець да краска—то дешево: ино возят аче морем, иныи пошлины не дають, а люди иные нам провезти пошлины не дадут, и пошлины много, а разбойников на море много».

Приезжает он однажды в город Чюнейрь (Джунейр), чтобы продать жеребца, которого купил за сто рублей, но с этим жереб­цом было у него немало хлопот: хан взял у него жеребца и, узнав, что он не басурманин, а русский, говорит: «И жеребца дам да тысячю золотых дам, а стань в веру нашу в Махмет дени, а не станешь в веру нашу в Махмет дени, и жеребца возму и тысячю золотых на главе твой (т. е. за голову твою) возму».

Для размышления хан даёт Афанасию четыре дня. Произошло это в пост перед спасовым днём, и господь, по словам Афанасия, смилостивился над ним ради своего праздника, не допустил его погибнуть в Чюнейре вместе с «нечестивыми». Как раз в канун спасова дня приехал хоросанин (человек, принадлежавший к гос­подствующему в Индии племени), и Афанасий бьёт ему челом, - прося его заступиться, чтобы не обращали его в магометанскую веру и не отнимали у него жеребца.

Просьба Афанасия была удовлетворена. Он был освобождён от принятия магометанской веры, и жеребец ему был возвращён. В конце концов он продал его с выгодой, но пришёл к печальному Для себя и своих соотечественников заключению: «Ино, братья русьстии християне, кто хочет пойти в Ындейскую землю, и ты остави веру свою на Руси, да вскликнув Махмета, да пойди в Гун-дустаньскую землю».

Будучи в чужой земле, Афанасий не раз испытывает искуше­ние. Трудно ему, христианину, ладить с «бесерменами». Иногда Афанасий даже не прочь предаться скептическим размышлениям, обнаруживая при этом большую веротерпимость. Он, например, говорит: «А правую веру бог ведаеть, а правая вера — бога еди­ного знати и имя его призывати на всяком месте чисте чисту». Но он стойко держится православной веры, потому что она тесно связана у него с чувством родины, и Афанасий испытывает боль­шое стеснение оттого, что не имеет возможности выполнять хри­стианские обряды: «О, благоверный християне! —восклицает он,— иже кто по многым землям много плавает, в многыя грехи впа-даеть и веры ся да лишает христианскые. Аз же, рабище божие Афонасие, сжалихся по вере: уже проидоша четыре великыя говей-на (поста) и четыре проидоша великыя дни, аз же, грешный, не ведаю, что есть великый день или говейно, ни рожества христова не ведаю, ни иных праздников не ведаю, ни среды, ни пятницы не ведаю: а книг у меня нет: коли мя пограбили, ино книгы взяли у мене».

Печаль Афанасия тем сильнее, что он любит свою землю и не знает другой, которая была бы лучше её, несмотря на то, что власть имущие чинят в ней несправедливость: «Да сохранит бог землю Русскую,— молится он,— боже, сохрани её. В сем мире нет подоб­ной ей земли, хотя вельможи Русской земли несправедливы. Да устроится Русская земля и да водворится в ней правда».

«Путешествие» заканчивается лирическим размышлением авто­ра: «После многих помышлений я опечалился и сказал себе: горе мне, окаянному. Я сбился с истинного пути и не знаю, куда пойду. Господи боже, вседержитель, творец и неба и земли, не отврати лица от раба твоего, так как я твоё создание. Не отврати меня от истинного пути и наставь на правый путь» и т. д.

Любопытно, что молитва, написанная Афанасием в подлиннике на традиционном церковнославянском языке, прерывается у него магометанской молитвой на арабском языке, и такой же молитвой и заканчивается «Хожение».

«Путешествие» Афанасия Никитина, будучи произведением очень ценным с точки зрения историко-археологической, представ­ляет и немалую ценность историко-литературную как своего рода предвестник очерковой литературы и в то же время как показа­тель высокого культурного уровня русского человека.

Интересно «Хожение» и тем, что в нём очень отчётливо прояв­ляется незаурядная индивидуальность автора. Он выступает перед нами прежде всего как смелый, настойчивый, очень предприимчи­вый, любознательный и наблюдательный человек. Пускается он в трудное и рискованное путешествие, имея в виду главным обра­зом торговые выгоды. Серьёзные неудачи, постигшие Афанасия почти в самом же начале путешествия, не заставили его тотчас вернуться на родину: его волевая и упорная натура не позво­ляет ему отступать от намеченной цели; ему не по душе участь неудачника, не добившегося никаких результатов своего предприя­тия, и он, преодолевая большие трудности и лишения, ищет новых удач на новых местах. Попутно он внимательно присматривается к неведомой стране и неведомым людям, к их нравам, обычаям, к их культуре и записывает то, что видит и слышит.

Человек, устоявшийся в своих традициях и в преданности своей вере и своей земле, не отступающий от этих традиций, не­смотря на искушения, он в то же время умом способен понять и чужую веру и признать её правоту, лишь бы она учила одного бога знать и призывать. Такая широта инициативы и воззрений Афанасия Никитина, уживающаяся с его природным, хотя и уме­ренным консерватизмом, сама по себе представляет для его вре­мени и для его среды явление далеко не обычное и потому оста­навливающее на себе наше внимание.

 

ПОВЕСТЬ О ПЕТРЕ И ФЕВРОНИИ

В повести о Петре и Февронии, которая по спискам именуется то «Повесть от жития», то «Житие и жизнь», то просто «Житие», рассказывается о событиях и лицах, связанных с Муромской и Рязанской землями, но и в ней, как и в «Хожении за три моря» Афанасия Никитина, не находим каких-либо местных политиче­ских тенденций. Несмотря на то что политические судьбы Мурома и Рязани издавна оказались обособленными, литературное твор­чество там и здесь имеет много общего. Ещё Буслаев, имея в виду повести о Петре и Февронии, об Унженском кресте и о Юлиании Лазаревской (см. ниже) отметил, что «на долю Мурома по пре­имуществу досталось литературное развитие идеального харак­тера русской женщины» '. То же в значительной мере может быть сказано и относительно Рязани. Вспомним привлекательный образ рязанской княгини Евпраксии в повести о разорении Рязани Батыем. Татарское нашествие на Рязанскую землю вызвало к жиз­ни и известную историческую песню об Авдотье-рязаночке, само­отверженно проникающей во вражескую землю и уводящей оттуда на Русь весь русский полон. Да и сама Феврония родом из Рязан­ской земли.

Летопись не знает муромского князя Петра и его жены Февро­нии, а народное предание отожествляет их с князем Давидом и его женой Ефросинией, умершими в 1228 г. В 1547 г. на москов­ском церковном соборе они были канонизованы как «новые чудо­творцы». Возможно, что к этому времени относится окончательное литературное оформление их жития, известного по спискам не ранее XVI в., но нет никакого сомнения в том, что не только устная легенда, лёгшая в основу книжной повести о них, но и сама книжная повесть существовала ранее канонизации обоих. Трудно допустить, чтобы в связи с канонизацией, да ещё в пору окончательного закрепления официального канона жития, непо­средственно на основе устной легенды было написано такое далё­кое от житийного канона произведение, как наша повесть. В ней отсутствует рассказ о религиозных подвигах святых, кстати ска­зать, людей светских и, если судить по повести, до пострижения в монашество не имевших даже близкого соприкосновения с цер­ковью. Повесть, собственно говоря, не даёт никаких указаний на те специальные заслуги Петра и Февронии перед церковью, за которые они причислены были к лику святых. Самый стиль повести чужд той выспренности, риторической украшенности и абстракт­ного многословия, какие так характерны для житийных произве­дений вообще и для житий XV—XVI вв. в особенности. Язык её отличается простотой, близостью к языку разговорному. Обильные диалоги, частью построенные в форме загадок и отгадок, мудрых сентенций, придают большую живость всему повествованию. Голая поучительная схема уступает здесь место занимательному рассказу с богато развитой фабулой, насыщенной элементами народной сказки и в то же время включающей в себя подробности живого исторического быта.

Поэтому можно думать, что для нужд канонизации в спешке была использована житийная повесть, написанная ранее и обра­щавшаяся до того в рукописях. В XV в. Пахомием Логофетом была составлена служба Петру и Февронии. В ней верующие при­глашались восхвалить «Петра благочестиваго», «иже прегордаго змия поправшаго вкупе с Февроньею». Очень возможно, что к тому же времени относится и первая литературная обработка устной легенды. Существует предположение, выдвинутое В. Ф. Ржигой, о принадлежности окончательной литературной обработки повести в XVI в. писателю эпохи Грозного Ермолаю-Еразму '. Но в пользу такого авторского приурочения у нас очень мало неоспоримых данных.

В Муроме, рассказывается в повести, княжил, «самодержавст-вуя», князь Павел, к жене которого, по наущению дьявола, повадился летать на блуд змий, являвшийся к ней в своём естествен­ном обличий, а перед людьми — в образе князя. Жена не утаила от мужа насильственного сожительства с ней змия, муж же, что­бы извести его, посоветовал ей, притворившись расположенной к змию, выведать у него, от чего ему может приключиться смерть. Жена так и сделала, и змий сказал ей, что смерть его — «от Пет­рова плеча, от Агрикова меча» '. Когда Павел поведал о словах змия своему брату Петру, тот понял, что именно ему — Петру — надлежит убить змия. По указанию чудесно явившегося ему в хра­ме отрока, он находит в скважине алтарной стены Агриков меч и убивает змия, предварительно приняв меры к тому, чтобы не спутать его с братом. Но брызги змиевой крови попали на лицо Петра, и тело его покрылось струпьями и язвами, от которых никто не мог его вылечить.

Услышав, что в Рязанской земле есть много врачей, Пётр велел везти себя туда. Некий юноша из его свиты в поисках врача при­шёл в село Ласково и, войдя незамеченным в один дом, нашёл там девицу, ткавшую полотно, а перед ней скакал заяц. Увидев вошед­шего юношу, девица сказала: «Нелепо есть быти дому безо ушию и храму безо очию». Не поняв этих слов, юноша осведомился у девицы, где тут человек мужского пола, на что получил ответ: «Отец и мати моя поидоша в заем плакати. Брат же мой иде чрез ноги в нави (смерть) зрети». Юноша, поняв, что он разговаривает с мудрой девой, попросил у неё разъяснения её загадочных слов. Девица объясняет, что если бы у неё был пёс, он услыхал бы приход незнакомца и залаял бы; если бы был ребёнок, он увидал бы его и сказал о появлении чужого человека, и тот не застал бы её сидящей «в простоте». Уши дому — пёс, а глаза храму — ребё­нок. То, что родители девушки пошли плакать взаймы, значит, что они отправились провожать покойника и оплакивать его, с тем что, когда они сами умрут, другие будут их тоже оплакивать. А брат, как и отец, древолазец, занимается бортничеством, собирает мёд на высоких деревьях и, чтобы не убиться, смотрит через ноги вниз, где ему угрожает смерть. Изумлённый этим мудрым ответом, юно­ша просит девушку назвать своё имя. Она говорит, что зовут её Февронией, и в свою очередь спрашивает у пришедшего, кто он, зачем пришёл. Узнав о цели его прихода в село, Феврония велит привезти к себе князя и обещает, что он будет излечен, если обнаружит мягкосердие и смирение. Когда Пётр привезён был к дому Февронии и у неё спросили, где тот врач, который вылечит князя, она сказала, что она сама тот врач и исцелит его, если он на ней женится. Пётр, узнав об условии, предложенном Февронией, подумал: «Како, князю сущу, древолазца дщи пояти себе жену?», но, изнемогая от болезни, послал сказать Февронии, что он согласен взять её в жёны. Получив ответ князя, Феврония приготовила снадобье и, благословив его, отправила к князю, велев ему прежде вымыться в бане и затем смазать своё тело тем снадобьем, оставив не смазанным только один струп. Пётр, отправляясь в баню и за­думав испытать мудрость Февронии, посылает ей маленький пучок льна с предложением выткать из него, пока он будет мыться в бане, сорочку, штаны и полотенце. В ответ на это предложение Феврония велит отнести князю щепку от полена, чтобы он, пока она будет очищать лён, сделал ей станок для тканья присланного льна. Но так как Пётр отказывается из такого малого куска де­рева и в такой короткий срок сделать станок, то и Феврония, со своей стороны, также отказывается из маленького пучка льна в этот же срок сделать одежду для взрослого мужчины. Услышав ответ Февронии, князь похвалил её. Вымывшись в бане и смазав своё тело, за исключением одного струпа, Пётр выздоровел, но, выздо­ровев, призадумался о своем обещании и решил, что ему нельзя жениться на Февронии «отечества ея ради», о чём и велел ей ска­зать, послав ей при этом многие подарки; Феврония же подарков не приняла, сказав, что князь нарушил своё слово, но что есть тот, кто блюдёт истину, и он сотворит так, как захочет.

Между тем Пётр, вернувшись в Муром, опять разболелся: от оставленного не смазанным струпа стали разрастаться новые струпья и мало-помалу покрыли всё тело князя. Он опять отправ­ляется к Февронии и вновь просит излечить его. Феврония, «ни­мало гневу подержав», сказала княжеским слугам: «Аще будет ми супружник, да будет уврачеван». Пётр на этот раз клятвенно подтвердил своё обещание жениться на Февронии, и она, как и прежде, послала ему снадобье, которым он обмазал свои струпья, не оставив на этот раз ни одного не обмазанного, и стал здоров, как будто никогда не болел. Взяв с великою честью Февронию, он поехал в отчину свою, в Муром, и тут венчался с нею. И жили они оба во всяком благочестии; когда же в скором времени умер Павел, Пётр стал один самодержцем в Муроме. Но бояре его, по дьявольскому навету, из-за своих жён, не взлюбили Февронию, потому что она была не боярского рода. Однажды слуга, прислу­живавший ей, оклеветал её, сказав Петру, что она бесчинно отхо­дит от стола: прежде чем встать, берёт в руку крохи, как будто голодная. Пётр, желая удостовериться в сказанном, велел Февро­нии обедать с ним за одним столом, и когда она, по обыкнове­нию, взяла в руку крохи, разжал её руку и увидел, что в руке у неё благоуханный ладан и фимиам. И с тех пор он уже не испы­тывал её.

Спустя много времени к Петру пришли бояре и с яростью за­явили ему, что они не хотят, чтобы Феврония господствовала над их жёнами, и что если он хочет оставаться у них самодержцем, пусть возьмёт себе другую жену, а Февронию отпустит, дав ей большое богатство. Но Пётр, по обычаю своему, со смирением предложил боярам обратиться к самой Февронии и услышать, что она скажет. Бояре же, одержимые неистовством, устроили пир, на который позвали и Февронию; упившись, они стали вести бесстыд­ные речи, «акы псы лающе», и от имени всего города и от своего предложили Февронии сделать то, что они у неё попросят. Она согласилась, и бояре в один голос предложили ей, взяв богатство, уходить, куда она хочет. Она не стала прекословить, но в свою очередь предложила, чтобы и ей сделали то, о чём она попросит. Бояре с радостью согласились, и Феврония попросила, чтобы дали ей её мужа князя Петра, на что они, имея злую мысль поставить себе другого самодержца (а каждый думал при этом, что станет сам самодержцем), ответили: «Аще сам восхощет, ни о том тебе глаголем». Пётр же поступил по Евангелию и, пренебрегши своей властью, отплыл вместе с Февронией из Мурома по Оке.

В то время как они плыли, на судне был некий человек, и жена его была при нём; и тот человек, по внушению лукавого беса, с вожделением посмотрел на Февронию. Но она, уразумев его злые помыслы, велела ему почерпнуть с одной стороны судна воды и выпить её и то же сделать, почерпнув воды с другой стороны судна. Когда тот человек это сделал, Феврония спросила: «Равна ли убо си вода есть, или едина сладши?» Он же отвечал: «Едина есть, госпоже, вода». Тогда она сказала: «И едино естество жень-ское есть. Почто убо, свою жену оставя, чюжия мыслиши?» И по­няв, что Феврония имеет дар прозорливости, человек тот побоялся впредь нечисто помышлять о ней.

При наступлении вечера ехавшие вышли на берег; Пётр стал сокрушаться об утере им своего отечества, но Феврония утешала его, убеждая, что бог не оставит их в нищете. На том берегу гото­вили Петру ужин, и повар воткнул в землю два деревца, на кото­рые повесил котлы. После ужина Феврония, увидев эти деревца, благословила их и сказала: «Да будуть сия на утрии древне вели­ко, имущи ветви и листвие». На утро так и было, по слову Фев­ронии.

Когда затем Пётр и Феврония хотели продолжать свой путь, пришли из Мурома вельможи, умоляя Петра вернуться в Муром, потому что многие бояре в междоусобной борьбе за власть по­гибли, а оставшиеся в живых просят Петра вместе с Февронией по-прежнему княжить в Муроме. Пётр и Феврония вернулись и княжили в своей области, как чадолюбивые отец и мать, всех равно любя.

Почувствовав приближение смерти, они стали просить у бога, чтобы умереть им в одно время, и, решив лечь в одном гробу, приготовили себе его из одного камня, велев сделать в гробу лишь перегородку. Тогда же они приняли монашество. И вот, когда Феврония вышивала для храма богородицы воздух (покрышку для чаши), Пётр посылает ей сказать, что он умирает и предлагает ей умереть одновременно с ним. Феврония просит дать ей срок дошить воздух. Пётр, посылая к ней второй раз, велит сказать: «Уже бо мало пожду тебе». Наконец, посылая в третий раз, он говорит: «Уже хощу преставитися и не жду тебе». Февронии оста­лось только дошить на воздухе ризы святого, но побуждаемая му­жем, она прекратила шитьё, воткнула иглу в воздух, обвертела вокруг неё нитку и послала сказать Петру, что готова теперь уме­реть вместе с ним.

После смерти Петра и Февронии люди положили тела их в отдельные гробы, ссылаясь на то, что неприлично супругам, при­нявшим монашество, лежать вместе, но на следующий день тела обоих оказались в общем, заранее приготовленном ими гробу. Люди второй раз попытались разлучить Петра и Февронию, но и на этот раз они соединились, и после этого их уже не посмели более раз­лучать.

Пётр и Феврония выступают перед нами в личных отношениях, приводящих их к женитьбе, за которой следует идеальная любовь, сохраняющая свою силу, несмотря ни на какие внешние препят­ствия, идущие от злокозненных людей. Эта неиссякаемая сила любви находит своё высшее выражение в том, что оба супруга, не мысля возможности пережить друг друга, умирают в один и тот же день и час и физически не разлучаются даже после смерти, напе­рекор тем, кто их пытался разлучить. Пётр и Феврония наделены типическими чертами. Воплощением и носительницей активного чувства любви в повести является Феврония. Она, по сравнению с её мужем Петром,— натура гораздо более волевая и внутренне одарённая. Своим творческим даром любви и красотой своего душевного облика она пробуждает ответное чувство в пассивной и в духовном отношении довольно заурядной натуре Петра. Она — распорядительница судьбы своей и любимого ею человека, он же — её покорный раб, полюбивший её за превосходство над собой и во всём ей подчиняющийся. Она — простая крестьянская девушка, дочь бедного древолазца, сначала побеждает сословное предубеж­дение против неё князя, не желающего жениться на ней из-за её происхождения, затем одерживает верх над чванством бояр и бояр­ских жён, не могущих помириться с тем, что крестьянская девушка стала их княгиней. Противобоярская тенденция повести сказывает­ся и в том, что бояре в конце концов подчиняются единодержавной власти князя.

Повесть о Петре и Февронии изобилует фольклорными моти­вами: змей-оборотень, вступающий в связь с замужней женщиной, которая выпытывает у него, от чего ему может приключиться смерть; чудесный меч-кладенец, от которого змей погибает; муд­рая дева, говорящая загадками и отводящая неисполнимые тре­бования такими же неисполнимыми требованиями, предъявляемыми с её стороны; чудесные превращения, вроде превращения в нашей повести хлебных крошек в ладан; при изгнании получение мужа, как самого дорогого подарка.

Несомненна близость нашей повести к русской народной поэ­зии, где мы найдём — в сказках, былинах, загадках — все основ­ные, выше отмеченные фольклорные мотивы '. Частично эти мо­тивы присутствуют и в книжной литературе (например, мотив зага­док и неисполнимых требований). Эпизод посрамления Февронией на судне человека, с вожделением смотревшего на неё, сходен с аналогичным эпизодом посрамления княгиней Ольгой Игоря, читаемом в житии Ольги, вошедшем в историческое сочинение XVI в.— «Степенную книгу».

Насколько повесть о Петре и Февронии была в своё время по­пулярна, лучше всего явствует из того, что она дошла до нас при­близительно в 150 списках, разбивающихся на четыре редакции, из которых третья отразила в себе некоторые характерные черты стиля светских повестей петровского времени. В ней, кроме того, присутствует в качестве друга и советчика Петра воевода Евстра-тий. Судя по тому, что такой друг и советчик присутствует и в ста­ринных сказаниях разных народов, можно думать, что этот персо­наж имелся уже в устной легенде о Петре и Февронии. Сюжет повести в значительной степени использован в опере Римского-Корсакова «Сказание о граде Китеже» ². '»

 

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 322; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!