IX. Закладка масонского Храма 5 страница
Да и теоретическое единство масонства с жидовством становилось всё яснее по мере того, как распространялось понимание туманной символики масонства… Недаром же главное течение «свободных каменщиков» носило название «Великого Востока», а в названиях различных лож, в утвари, в картинах, в условных фразах и символических предметах постоянно звучали древнееврейские слова.
Даже непосвящённым становилась ясна общность талмудической каббалы с масонством, которое, впрочем, открыто признало эту общность с «великой книгой» иудейско-халдейской премудрости.
Скрывалась до некоторой степени только конечная цель масонских учений, неизбежно ведущих к сатанизму… Об этом ещё умалчивали «посвящённые» высших степеней, понимающие, что громадное большинство заурядных масонов всё ещё считало адскую секту простым философско-благотворительным союзом с высоконравственными и гуманными целями. Эта масса обманутых и одураченных «братьев» низших степеней несомненно с ужасом бы отшатнулась, узнав о настоящих целях «свободных каменщиков». А так как эта масса являлась главной армией масонства, и была нужна тайным главарям его, то её наивную веру пока щадили.
Однако полное откровение уже подготавливалось постепенно на всё учащающихся масонских съездах, решения которых публиковались в специальных изданиях, «к сведению» и руководству всех лож, разбросанных по белу свету.
|
|
|
Одним из таких подготовительных «указов» масонства было между прочим и запрещение упоминать в ритуале посвящения того «верховного архитектора» природы, под именем которого легковерные христиане подразумевали Господа Бога… Подобное толкование позволяло даже искренне верующим вступать в ряды масонства, — от них скрывали совершаемое ими фактическое богоотступничество.
Упразднение имени «верховного архитектора» при принятии масонской присяги раскрывало безбожие и богоборчество адской секты. Оно образумило часть честных людей, завлечённых в масонство могуществом моды и силой совращения. Но эти обе силы так велики, что находились люди, мнящие себя христианами, которые верили, что отрицание Божества делается из уважения к Божеству, и что проповедуется богоборчество ради свободы веры в Бога…
Поистине страшен помрачённый рассудок человеческий! Он мешает понимать самые простые и очевидные истины, в то же время побуждая верить самым нелепым, лживым и губительным теориям, изобретаемым самим сатаной на погибель человечества… Благодаря возрастающему могуществу масонства, слуги сатаны распространяли своё мерзкое учение столь беспрепятственно, как и безопасно.
|
|
|
Число сатанистов всё росло, увы, не на одной только Мартинике… Повсюду вслед за «невинными», «высоконравственными» и «гуманными» масонскими ложами появлялись их неизбежные спутники-сатанисты, тайно вершащие свои гнусные деяния…
Когда же то тут, то там одно из подобных чудовищных деяний как-нибудь случайно выплывало наружу, немедленно начинались крики о сумасшествии «изуверов»… Учёные жиды: врачи и юристы, историки и философы, писатели и журналисты, нагло отвергали возможность ритуальных убийств в XX веке, и под шумок этих воплей замолкали разговоры о чудовищных преступлениях.
Если же случайно и попадали в руки правосудия не в меру откровенные сатанисты-фанатики, то их помещали в сумасшедший дом, а не то, в случае невозможности заставить замолчать, завязывали им рты… смертью.
Масоны торжествовали, заранее высчитывая день и час, когда капище сатаны осилит храмы Христовы, когда человечество, окончательно совращённое подготовительной работой жидовских развратителей, станет стадом животных, без чести и совести, без веры, надежды и любви, и попадёт в явное, окончательное и всеми признанное рабство к жидовскому народу.
На Мартинике, в особенности в Сен-Пьере, этот «счастливый» день уже почти наступил. Там масонство открыто торжествовало на всех пунктах… Захватив власть во всех самоуправлениях, масоны добились того, что в колонии Святые Распятия были вынесены из школ и судов, — ещё раньше, чем в метрополии — Франции. Оставшиеся при монастырях школы, закрыть которые не было предлога, так как они существовали без поддержки города и государства, высмеивались газетами так упорно и искусно, «что уважающие себя люди» не решались уже отдать свою дочь в «монастырский институт» или воспитывать своего сына в католическом лицее…
|
|
|
Масоны торжествовали и на почве нравственности, искушение которой шло так же быстро и успешно, как и экономическое крушение старинного населения колонии. «Белые» французские плантаторы разорялись один за другим, продавая в чужие руки древние плантации, вызванные к жизни их предками. Дома и поместья, остававшиеся по двести лет в одной семье, переходили теперь в руки ростовщиков из разбогатевших местных «полукровок», или приезжих хищников-евреев.
Среди общественных деятелей и даже государственных чиновников крайне трудно было найти человека, независимого от масонства. Да, впрочем, в то время во всей Франции торжествовали масоны, захватившие министерства, парламент, печать, науку, искусство. Даже армию и флот.
|
|
|
Одного только не могли добиться масоны на Мартинике, — признания общественного равноправия цветной интеллигенции, на которую белые аристократы острова, потомки первых колонистов, всё ещё глядели сверху вниз, считая их «отродьем рабов», людьми «низшей расы». Это доказывает, что предубеждения держатся в людях крепче, чем убеждения. Заставить человечество забыть веру легче, чем предрассудок. Добродетель вытравливается куда скорее, чем пороки.
На острове появились, наконец, чудовищные преступления, необъяснимые и таинственные… В совершении подобных зверств печать поспешно обвиняла пресловутую «Чёрную руку», будто бы перенёсшую свою штаб-квартиру из Соединенных Штатов Америки на Мартинику. Как бы то ни было, но подобные дела участились. Колониальный уголовный суд был завален работой, следователи выбивались из сил, а полиция не находила виновных.
Масоны же торжествовали, поспешно отделывая своё новое капище, носящее название «храма Соломона». Открытие его назначено было на Рождество следующего года.
Злосчастный Сен-Пьер шумно пировал в безумной пляске вокруг «золотого идола», с каждым днём глубже погружаясь в нравственное болото, искусно подготовленное масонами, решившимися в этом райском уголке основать свою «твердыню». Здесь можно было бы безопасно совершать адский ритуал служения сатане. Не украдкой, в подземельях и катакомбах, как в Париже, не с риском получить достойное возмездие в гласном суде, а спокойно и уверенно, в роскошном капище, мраморные стены которого уже возвышались в Сен-Пьере.
Недоставало лишь внутренней отделки, над которой ревностно трудились лучшие мастера и даровитые художники, добрая половина которых с ужасом бросила бы свой труд, если бы узнала, для какой ужасной цели он предназначался.
II. Смерть праведницы
В семье маркиза Бессон-де-Риб произошло в последние три года не меньше печальных перемен, чем в жизни всего города Сен-Пьера.
Вслед за матерью маркиза Бессон-де-Риб почти также быстро и неожиданно сошла в могилу и его жена, прекрасная, кроткая, ещё молодая маркиза Эльфрида, всеми любимая, не имевшая ни одного врага, ни одной ссоры за свою сорокалетнюю жизнь. Она угасла тихо и мирно, как истая христианка.
Как трогательное видение, лежала больная на балконе своего загородного дома, под сенью цветущих магнолий. Крупные разноцветные розы, обвивающие чугунный переплёт террасы, склонялись благоухающими букетами над её обессиленной золотистой головкой, прекрасной даже в смертельной бледности. В белом пеньюаре из мягкого шёлка, с белыми лентами и кружевами, лежала больная, одетая в заранее выбранную посмертную одежду, слушая свою «отходную».
Отчего умирала маркиза Эльфрида?.. Лучшие доктора Сен-Пьера, лечившие её, спорили без конца, называя мудрёными латинскими именами таинственный недуг, медленно, но неудержимо уносящий жизненную силу ещё молодой женщины, никогда прежде не хворавшей.
Восьмидесятилетний священник, бывший духовником маркизы Эльфриды, быть может один только знал, какое потрясение разбило её сердце, так как за ним послала она однажды ночью, вернувшись от своего отца, бывшего банкира фан-Берса, доживавшего свой век в полном одиночестве на своей отдалённой плантации.
О старике — отце и деде в доме маркиза Бессон-де-Риб вспоминали только два раза в год: в дни официальных поздравлений с Новым Годом и днём рождения, на которые никогда не приходило ответа. Дети маркизы Эльфриды даже не видели своего «дедушки», за исключением старшей дочери, Лючии, родившейся ещё при жизни госпожи Ван-Берс. К её свадьбе старик прислал великолепный подарок, но сам не явился даже в церковь, к крайнему огорчению маркизы Эльфриды.
Тем большее удивление вызвало во всей семье появление посланного от старика Ван-Берса, требовавшего свою дочь к «своему смертному одру».
«Умирающий» не пожелал видеть никого, кроме маркизы Эльфриды, которую и провёл к нему в знаменитую «красную башню» молодой мулат атлетического сложения, — единственный слуга, допускаемый старым голландцем в своё личное помещение.
Более часа оставалась маркиза Эльфрида наедине со своим отцом… О чём они говорили? Что произошло между ними? Это осталось неизвестным даже маркизу Бессон-де-Риб, который тщетно расспрашивал свою жену об этом посещении.
Спустя три недели после посещения Эльфридой своего отца аббат Лемерсье исповедовал больную, ослабевшую настолько, что её переносили на руках с постели на кушетку и обратно. А ещё через неделю огромная толпа родных, друзей и знакомых прощалась с маркизой Эльфридой.
В ногах постели, посреди ближайших родных, стоял лорд Дженнер рядом с Герминой, уже носящей титул леди Дженнер.
Она плакала и молилась, искренно молилась Тому «Небесному Богу Отцу», Которого инстинктивно любила, не зная, искать ли Его в еврейской «скинии завета», или у алтарей христианских храмов… Гермина всей душой жалела добрую и прекрасную женщину, принявшую её так ласково в свою семью и не говорившую никогда ни о ком дурного слова. Жаль было Гермине и своих подруг, очевидно убитых горем.
Бедная молодая маркиза Лилиана, готовящаяся к материнству, стояла на коленях у постели великодушной женщины, победившей древние предрассудки, называя её своей дочерью и окружившей «внучку квартеронки» истинно материнской любовью.
Измученная бессонными ночами Матильда сидела на маленькой скамье с другой стороны кушетки, поддерживая руку умирающей, в тонких пальцах которой дрожала восковая свеча. На молодую девушку страшно было смотреть, настолько изменилось её прекрасное смертельно бледное лицо, с опухшими покрасневшими глазами и нервно вздрагивающими горячими губами. Но она не плакала, усилием воли сдерживая душащие её рыдания, чтобы не волновать умирающую мать и не отвлекать её внимания от божественной службы.
Маркиз Роберт оказался слабее своей сестры. Он горько плакал, стоя на коленях в ногах матери и уткнув своё искажённое горем лицо в белое атласное одеяло, покрывающее её уже холодеющие ноги.
Но тяжелее всего было глядеть на старого маркиза, теряющего жену через три месяца после потери матери. И такую жену… после такой матери… Он не плакал, но в его точно окаменелом лице читалось такое безграничное отчаяние, такая нечеловеческая мука, что Гермина не смела взглянуть на это неподвижное, искажённое горем лицо.
Не смел поднять на него глаз и лорд Дженнер, упорно глядевший куда-то вдаль, поверх коленопреклонённых присутствующих. Он также был бледен и казался расстроенным, как и все, но это было только естественно для человека, бывшего мужем дочери умирающей. Поэтому никто не удивился нервной дрожи, то и дело пробегавшей по сильному телу англичанина во время долгой отходной службы.
Когда пришла его очередь прощаться с умирающей, лорд Дженнер неверными шагами подошёл к кушетке и, шатаясь, опустился на колени. В эту минуту больная, не сводившая своих впалых глаз с красивого лица англичанина, приподнялась на подушке и протянула ему руку… Англичанин вздрогнул и взгляд его встретился со взглядом умирающей… Это был долгий, тяжелый многозначительный взгляд, в котором отражалось столько мрачных, скорбных и противоречивых чувств…
Потянулась бесконечная процессия негров, рабочих, матросов, приказчиков, инженеров, управляющих, просто знакомых и близких друзей…
Маркиза Эльфрида улыбалась каждому своими побледневшими губами, взглядом указывая на громадную корзину цветов, стоявшую у её кушетки. Из этой корзины, по взгляду матери, Матильда или Лилиана вынимали по цветку, вручая его прощающемуся «на память»!.. Более часа продолжалось это прощание. Получавшие цветок целовали нежные пальчики, протягивающие последний привет умирающей матери, и выходили один за другим, вытирая глаза… Наконец, удалились все посторонние. Больная облегчённо вздохнула и знаком подозвала своих детей.
Настала страшная минута последнего прощания мужа с женой, детей с матерью…
Лорд Дженнер отвернулся.
— Пойдем, Гермина, — прошептал он. — Не будем мешать… Как ни тихо произнесены были эти слова, но больная всё же расслышала их.
— Лео… — внезапно позвала она окрепшим голосом. — Лео… Где ты?.. Подойди ко мне!..
Присутствующие вздрогнули, поражённые звучностью этого голоса и не зная, радоваться или пугаться этого неожиданного проблеска сил. Аббат Лемерсье, выходивший вслед за посторонними, чтобы снять с себя облачение, показался в дверях и поспешно подошёл к умирающей с крестом в руке.
— Лео… поди сюда! — нетерпеливо повторила больная. Все оставшиеся с недоумением взглянули на видимо колебавшегося англичанина.
— Она зовёт тебя, Лео… Пойди же к ней, сын мой, — произнёс маркиз глухим, охрипшим от слез, голосом.
Взяв Лео за руку, он подвёл его к маркизе, у ног которой лорд Дженнер вторично опустился на колени.
— Лео… Где моя дочь?.. — внезапно спросила больная. — Что ты сделал с моей Лючией?..
Судорожная дрожь снова пробежала по телу англичанина, но голос его звучал так же, как и всегда, когда он ответил грустно, но спокойно:
— Злая судьба отняла у меня Лючию, матушка!..
— Я иду к ней, Лео… — торжественно прошептала больная, — и скажу ей всё, что… знаю…
— Скажите ей, что я горячо любил её и не устану искренне оплакивать, — прошептал лорд Дженнер, не поднимая глаз. — Скажите ей, что я прошу её простить мне то, что я отдал её место другой…
Гермина не выдержала и кинулась на колени возле мужа.
— Матушка… — заливаясь слезами, произнесла она… — Я всю жизнь буду молиться о бедной Лючии и постараюсь заменить мать бедному малютке, осиротевшему сыну вашей покойной дочери…
Лорд Дженнер поднялся с колен. Мрачный взгляд его бездонных глаз скользнул по склонённой головке Гермины и принял странное выражение, в котором нежность боролась с пренебрежением. Но всё же он облегчённо вздохнул и, воспользовавшись общим волнением, вызванным порывом Гермины, быстро отошёл подальше, в тенистый угол, где никто не мог видеть его лица.
Больная с усилием подняла руку и уронила её на кудрявую головку Гермины ласковым благословляющим жестом.
— Бедная… бедная наивная девочка… — прошептала она чуть слышно. — Храни тебя Господь… и Его святые!.. Мы с Лючией будем за тебя молиться… ребёнок же… его ребенок… — Больная повернула голову к лорду Дженнеру, как бы желая что-то сказать, но слова замерли на её губах и она откинулась на подушки.
— Матушка хочет видеть твоего сына, Лео, — прошептал маркиз Бессон-де-Риб, поняв по-своему эту сцену. — Как ты не догадался принести его!? Пошли за ним скорей.
— Нет… нет… — внезапно вскрикнула больная. — Не надо, не надо! Я покончила с жизнью… Господи! Прими душу мою… Распятие… дайте распятие…
Аббат Лемерсье поспешно поднёс золотой крест к губам умирающей. Она нашла ещё силы приложиться к нему, прежде чем закрыть глаза навеки…
Все было кончено…
III. Рождение внуков
Из глубокого уныния, вызванного неожиданной смертью маркизы Эльфриды, семью её вырвали новые заботы, новое горе.
Лилиана, оставшаяся единственной маркизой Бессон-де-Риб, слегла в постель.
Страшное волнение, пережитое молодой женщиной во время последних дней той, которую она любила как родную мать, так сильно подействовало на нежную душу молодой женщины, что здоровье её пошатнулось. Через неделю после похорон маркизы Эльфриды наступили роды, на две недели раньше времени.
И потянулись снова томительные часы и мучительные дни на роскошной вилле маркизов Бессон-де-Риб. Бедная Лилиана страдала более двух суток, и врачи уже начали говорить о необходимости пожертвовать либо матерью, либо ребёнком, так как спасти обоих казалось невозможным.
Отчаяние молодого, страстно любящего мужа не поддаётся описанию. Но ещё мрачнее и угрюмее казался его отец, лишающийся последней надежды в своей разбитой жизни, сладкой надежды на продолжение своего славного древнего рода. Казалось, злой рок преследовал женщин, носящих имя Бессон-де-Риб. В продолжение трёх месяцев смерть протягивала свою безжалостную руку за третьей маркизой.
Наступил вечер… Солнце только что скрылось, но огня ещё не зажигали в комнате больной, которая, измученная страданиями, казалось, забылась сном. Это успокоение, обрадовавшее родных Лилианы, вызвало сильное беспокойство у обоих врачей, бессменно дежуривших у её постели. Часа два назад они сошлись для решительной консультации, и, осмотрев ещё раз больную, признали необходимость операции, так как обессиленная страданиями молодая женщина не могла уже дать жизнь своему ребенку естественным образом.
В случае успеха операции почти можно было ручаться за жизнь родильницы, но жизнью ребёнка пришлось бы, вероятно, пожертвовать. Маркиз Роберт, совершенно отуманенный беспокойством и горем, мог ответить, задыхаясь от отчаяния:
— Спасите Лилиану… Я на всё согласен ради её спасения…
Старый маркиз только рукой махнул в ответ на учёные объяснения врачей.
Начались спешные приготовления к операции… Послали за фельдшерицей, долженствующей помогать докторам. Акушерка стала подготавливать комнату… Матильда, слышавшая все разговоры, вышла на террасу, упала в тростниковое кресло и громко заплакала.
Прикосновение руки заставило её вздрогнуть. Быстро подняв голову, Матильда увидала перед собой молодую негритянку в красном шёлковом платочке, обернутом вокруг головы, и в светлой ситцевой юбке. Лица её в сумерках нельзя было рассмотреть. Только глаза как-то странно искрились, да белые зубы сверкали на тёмной коже.
— Что тебе надо? Как ты сюда попала? — спросила Матильда, не понимая, каким образом чужая женщина могла очутиться у них в саду. Молодая негритянка ответила быстрым и осторожным шёпотом.
— Меня впустил старый Помпеи… Я принесла тебе от дедушки… он приказал торопиться.
— Что такое? Что прислал твой дедушка?
— Дедушка посылает тебе вот эту коробочку… В коробочке два шарика. Один тёмный — разведи в стакане вина и дай больной выпить. Светлый шарик положи на тарелку и зажги.
Глубоко взволнованная, взяла Матильда коробочку и, притянув к себе молодую негритянку, крепко поцеловала её в обе щеки.
— Скажи дедушке, что я исполню всё, что он приказывает… Тебя же, милая, прошу, — возьми на память от меня хоть вот эту безделушку, — умоляющим голосом докончила Матильда, снимая с руки браслет, сделанный из толстой золотой цепочки, каждое звено которой замыкалось разноцветным камнем.
Маленькая негритянка взяла подарок и поцеловала руку Матильды, поспешно скрываясь в кустах. В эту минуту в дверях террасы раздался взволнованный голос молодого маркиза Роберта, звавшего сестру.
— Матильда… Пойди скорей к Лилиане… Она проснулась и хочет тебя видеть.
Положив коробочку в карман, Матильда вошла в комнату больной, где уже горела большая электрическая лампа. Яркий свет её смягчался голубым хрустальным колпаком.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 202; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!