В которой рассказывается о том, как два сердца нарушили покой неба и земли, и о том, как трудно одному совершенствоваться и достичь подлинного покоя 16 страница
Развитие же в себе желаний нарушает состояние нирваны. Необходимо в презрении добиваться презрения, в постижении Истины постигать Истину, и тогда чудесный небольшой луч ореола Будды будет все охранять. Этот луч, превратившись в ясное пламя, будет освещать всех, кто пребывает в состоянии покоя, и везде и во всем будет проявляться одна истинная непорочная природа, заложенная в живых существах.
Что касается самого сокровенного, то оно еще более труднодоступно, и кто спасется, если будет только говорить о вступлении в ворота учения Будды. Я все время занимаюсь самосозерцанием и благодаря судьбе и горячему желанию помню о необходимости познания.
Все четверо старцев, склонив голову, внимательно и с большой радостью выслушали Танского монаха, затем каждый из них совершил низкий поклон, благодаря Танского монаха за поучение.
– О премудрый монах! – восклицали они. – Ты действительно познал основы прозрения, заложенные в правилах созерцания.
– Хотя созерцание – это спокойствие духа, а правила – это установления, – сказал Фу Юнь‑соу, – все равно сначала необходимо добиться спокойствия (состояния Самади) и искренности сердца. Пусть даже кто‑нибудь и достигнет вершин созерцания, он все время будет сидеть на одном и том же месте, а это путь к отрицанию жизни. Наше учение в корне отличается от вашего.
– О каком различии можно говорить? – удивился Танский монах. – Ведь Дао не постоянно, а субстанция и ее проявление в действиях сливаются воедино.
|
|
|
Фу Юнь‑соу рассмеялся и сказал:
– Мы со дня своего появления на свет обладаем прочным и солидным телосложением, – сказал он. – Вещество, из которого сложено наше тело, и способности нашего тела отличаются от всего того, что свойственно тебе. По милости Неба и Земли мы появились на свет, а благодаря дождям и росам наливаемся соком и расцветаем. Смеясь над ветром и морозами, мы живем день за днем, месяц за месяцем, но ни один листик не вянет у нас, тысячи наших ветвей соблюдают принципы нравственности. Таким образом мы не кланяемся пустоте. Ты придерживаешься толкований, изложенных на языке браминов[2]. Между тем Дао, ведущее к совершенству, находится в Серединном царстве (Китае). Но ты почему‑то ищешь святости на Западе. Зря истопчешь ты свои соломенные туфли; неизвестно, что удастся тебе найти там… Своими действиями в поисках Истины ты напоминаешь человека, желающего вырезать сердце и печень у статуи каменного льва, и до мозга костей наполнен болтовней чужеземных учений.
Забывая про все и вся, погружаться в созерцание, безрассудно добиваться плодов учения Будды, – все равно что распутывать заросли лиан, растущих здесь, на Терновой горе, и прислушиваться к шуму семян, гонимых ветром. Как же можно принимать создателя такого учения? Как же при таком положении управлять государством? Необходимо обратить внимание на все то, что лежит перед нами, так как и в спокойствии тоже есть жизнь. Ведь нельзя представить себе, как можно носить воду в бамбуковой корзине без дна или как могут расцветать цветы на железном дереве без корней! Останови пока свои стопы на вершине горы Бессмертия, называемой Линбао, а потом, когда появится Майтрея, последуешь к нему под дерево Лунхуа.
|
|
|
Услышав это, Танский монах пал ниц и начал отбивать поклоны, отказываясь от своих слов. Гун восемнадцатый обеими руками стал удерживать его от поклонов, а Гун Чжи‑гун помог встать. Тем временем Лин Кун‑цзы громко расхохотался и сказал:
– Совершенно ясно, что Фу Юнь‑соу наговорил много лишнего. Прошу тебя, премудрый монах, встань и не верь всему, что он тебе сказал. Давайте воспользуемся этой прекрасной лунной ночью, когда так ярко светит луна, и, вместо того чтобы вести рассуждения о нравственном самоусовершенствовании, будем беззаботно сочинять стихи и раскроем свою душу друг перед другом.
|
|
|
Фу Юнь‑соу засмеялся и, указывая рукой на небольшое строение, сложенное из камней, сказал:
– В таком случае как вы отнесетесь к моему предложению: зайти в этот крошечный скит и попить чайку?
Тут Танский монах поднялся с колен и посмотрел на каменное строение. Над входом виднелись три иероглифа: «Скит лесных праведников». Затем все вместе вошли туда и только успели рассесться, как появился уже знакомый нам голый бес‑слуга с целым подносом пирожков, приготовленных из фулина, и потом подал пять чашек ароматного бульона. Все четверо старцев стали просить Танского монаха первым приступить к трапезе, но он колебался, медлил, боясь рисковать. Тогда старцы сами принялись за еду, после чего Танский монах тоже отведал пирожков. После пирожков поели бульона и тогда убрали со стола. Танский монах украдкой осмотрелся вокруг и заметил, что помещение было украшено богатой блестящей резьбой и залито лунным светом.
Струился родничок из‑под скалы,
Прекрасные цветы благоухали,
Все уголки обители пленяли
Своей необычайною красой.
Достойны были всяческой хвалы
Все те, кто в ней порядок соблюдали,
И пыль и паутину обметали,
Следя за благолепной чистотой.
|
|
|
Танскому монаху очень понравилась эта праведная обитель, и чувства радости и сердечного расположения раскрылись в нем. В состоянии полного восторга он не удержался и произнес:
Сердце того, кто отверг все мирское, схоже с луной:
Чисто и светло оно: на нем – ни пылинки земной.
Старец Цзин‑цзе усмехнулся и сразу же сложил вторую строку:
Дар же его стихотворный велик и непревзойден,
Ибо черпает в небе свое вдохновение он.
За ним сложил третью строку Гун Чжи‑гун:
Цветистой парче подобен слов его дивный узор:
Радует слух, как ткань золотая радует взор.
Четвертую строку сложил Лин Кун‑цзы:
Мудр стихотворец, а строки его, как звезды, ясны –
Им украшенья излишни, ему хвалы не нужны.
Пятую и шестую строки прочел Фу Юнь‑соу:
Шесть величайших династий стерты уж с лика земли,
С ними веселье, и роскошь, и наслажденья ушли,
На лучшие главы Сышу наложен запрет,
Ищешь напрасно ты оды Шицзина – их уже нет.
– У меня случайно вырвалась одна строка нескладного стиха, – сказал Танский монах, – и обо мне поистине можно сказать, что я машу топором у дверей дома Лу Баня. Ваши же стихи, которые я только что услышал, свежи и изящны. Судя по ним, вы настоящие мастера поэзии.
– А ты, пожалуйста, не отвлекайся, – сказал старец Цзин‑цзе. – Помни, что монахи начатое дело доводят до конца. Ты сложил первую строку, почему же не заканчиваешь стих? Прошу тебя, продолжай.
– Это мне не под силу, – стал отнекиваться Танский монах. – Очень прошу тебя, уважаемый гун, сделай это вместо меня.
– Ну и хорош, нечего сказать, – шутливо воскликнул гун, – ты ведь сам начал слагать стих, почему же отказываешься закончить его? У тебя нет никаких оснований скупиться на свои рифмы, они дороги нам, как жемчужины…
И пришлось Танскому монаху завершить начатое им стихотворение следующими двумя строчками:
Чай поспевает, тихо на ложе я полулежу,
Взором за легкою птицей, слухом за ветром слежу.
Сами приходят стихи – лишь стоит уста разомкнуть…
Чувством сладчайшим весны моя преисполнена грудь.
– Какая великолепная строфа! – воскликнул гун восемнадцатый. – До чего хорошо звучит: «Чувством сладчайшим весны моя преисполнена грудь».
– Цзин‑цзе! – обратился Гун Чжи‑гун к правителю горного хребта, – ты прекрасно разбираешься в поэзии, потому и смакуешь последнюю строку. А почему бы тебе самому не начать следующее стихотворение?
Правитель горного хребта гун восемнадцатый был в ударе и не заставил себя упрашивать. Он сам предложил разыграть стихотворную игру:
– Я начну первую строку с последнего слова предыдущего стиха, а вы по очереди слагайте последующие строки таким же образом.
С этими словами он начал:
Грудь моя дышит привольно, а сам я зелен и щедр,
Не страшен мне зной палящий, не страшен и зимний ветр.
– Ну что ж, – сказал Лин Кун‑цзы, – я продолжу с последнего слова твоего двустишия:
Ветры утихли, но пляшет тень моих легких ветвей,
Любуется путник красою неугасимой моей.
Вслед за Лин Кун‑цзы выступил Фу Юнь‑соу:
Моей седине достойной, стройному стану к тому ж
Может завидовать каждый в преклонном возрасте муж.
Последним выступил Гун Чжи‑гун:
Муж, здесь стоящий пред вами, собою поддержит трон,
Также и дом укрепит он со всех четырех сторон,
И рукоятью секиры также окажется он.
Танский монах слушал, беспрестанно восторгался, а под конец сказал:
– Какие блестящие стихи! Они сверкают, словно снег под яркими лучами весеннего солнца! Их утонченность возносится за облака. Вдохновленный вашими стихами, я осмелюсь предложить еще одно двустишие для начала, хоть и не обладаю никаким талантом.
Гун Чжи‑гун перебил его:
– О премудрый монах! Ты такой добродетельный муж, так много положил трудов на воспитание в себе высоких качеств. Тебе не подобает играть с нами в эту игру. Прошу тебя, сложи нам лучше целое стихотворение. Может, кто‑нибудь из нас в ответ тоже сложит стихи, созвучные твоим!
Танскому монаху пришлось согласиться. С улыбкой он прочел следующие стихи:
Дорога на Запад должна меня увести,
Книги священные там я смогу обрести,
Чтобы благое ученье дальше по свету нести.
Счастье великое встретил я в трудном Пути,
Видя, как дар ваш до неба сумел возрасти,
Благоуханнейшим древом сумел расцвести.
Быть вам в почете, друзья, и в великой чести
Ныне и вечно, и всюду, во всех десяти
Света частях, коль сумеет зло отвести,
Сетью его не дадите себя оплести,
Благо и Истину будете в сердце блюсти,
Дабы в обитель блаженства свой дух вознести!
Четверо старцев выслушали это стихотворение с нескрываемым восторгом. Гун восемнадцатый воскликнул:
– Хоть я и стар и глуп и с моей стороны было бы дерзостью слагать стихи после вас, я все же попытаюсь:
Высокомерен я и горд, зовут меня Цзин‑цзе,
Сам славный Чунь и дивный Цзы уступят мне в красе,
И по сравнению со мной юнцы – деревья все.
В ущельях горных на сто чжан ложится тень моя,
Она струится, как ручей, и вьется, как змея,
Питает мощь моих корней бессмертная земля.
Дружу я с небом и с землей. Сегодня, как и встарь,
Пошлет мне солнце жаркий луч, луна зажжет фонарь,
Как прежде, светел и пахуч смолы моей янтарь
Меня печалью не гнетет веков прошедших ряд,
И дождь люблю я, и росу, и непогоде рад,
Мне ветер мил, он мне всегда, в любой невзгоде – брат.
Но красоты не сохранить, когда начнешь стареть:
Когда угаснет блеск листвы, коры угаснет медь,
Кто скажет надо мной «увы» – на это мне ответь.
– Начало у этого стиха очень бодрое и мужественное, – сказал Гун Чжи‑гун, – каждая строка связана с другой, но в последних двух строках ты чересчур себя принизил. А в общем недурно, очень даже недурно! Я тоже хочу попробовать сложить стих под стать твоему, хоть и стар и несмышлен.
С этими словами он начал:
Тебя я выслушал – теперь внемли моим речам
Являю я прекрасный вид внимательным очам,
Когда свет лунный серебрит мой купол по ночам…
Когда, бессонный, в тишине несу я свой дозор,
Средь преисполненных красы величественных гор,
Когда алмазами росы блистает мой убор,
Благоухание мое разносится вокруг,
Бесшумно пашет облака великий звездный плуг,
И на меня издалека глядит луна – мой друг.
Сам царь пернатых свой полет стремит под сень мою,
Я каллиграфам четырем всегда приют даю,
Я охраняю дивный храм – ему стихи пою
Под эту песнь священный храм благие видит сны,
Я этой песней славлю всех, что в мир сей рождены,
И пору радостных утех – пришествие весны.
Лин Кун‑цзы рассмеялся и стал расхваливать его:
– Хороши стихи! Очень хороши! – молвил он. – Вот уж, действительно, как говорится: «Они сверкают так же ярко, как луна в небе». Где уж мне, старому, сочинить такие стихи? Но все же неловко пропускать свой черед. Дай‑ка и я попробую сочинить что‑нибудь.
– И он прочел:
Пригоден мой могучий ствол для балок и стропил,
Где человек своим трудом под песню звонких пил
Возводит новый прочный дом – там дорог я и мил.
Опора государя – Друг, не лицемер, не льстец,
Опора дома – из стволов положенный венец.
Как друг вхожу под каждый кров, как к сыновьям – отец.
Дыханье уст моих бодрит и освежает грудь
Того, кто в жаркий летний день, оставив трудный путь,
Войдет в мою густую тень от зноя отдохнуть.
Существованию моему положен долгий срок,
В подземном царстве мощь корней моих берет исток,
Уходит в небо ширь ветвей, настолько я высок.
Я красотою не кичусь, мой гордый вид суров,
И потому не нахожусь средь редкостных цветов,
Среди изнеженных дерев причесанных садов.
– Ваши стихи, уважаемые братья, право, очень изысканны и совершенны, – сказал Фу Юнь‑соу. – Я не гожусь: слаб здоровьем, да и таланта нет у меня. Но вы просветили мое невежество и заразили своим примером. Так и быть, я тоже что‑нибудь придумаю, только прошу вас, не смейтесь!
И Фу Юнь‑соу сложил стихи:
Запечатлел я на века все рукописи Хань.
В садах Циао был славен я, в долине Вэйчуань
Моим достоинствам, друзья, все отдавали дань.
Среди людей мой древний род доныне знаменит,
Ведь вид мой долгие года все взоры веселит,
Моя зеленая листва всегда свой цвет хранит.
Не страшен мне сырой туман и гибельный мороз,
Седому времени меня скрутить не удалось,
И надо мною может лить немало горьких слез
Царица Э – им не смочить упругого ствола,
Коль влаги не приемлет он, как добродетель – зла!
(Невнятен ей и лести звон и зависти хула).
С тех пор, что мир покинул сей достойный Цзы‑ю,
Немного у меня друзей, но радость познаю –
Художникам и мудрецам дарить красу свою.
– Ваши стихи, – прочувствованно сказал Танский монах, – поистине замечательны! Что ни слово, будто фениксы вылетают из ваших уст, словно жемчуга изо рта рассыпаются! К ним ничего не могли бы добавить ни Цзы Ю, ни Цзы Ся. Я весьма благодарен и признателен вам за проявленное ко мне внимание, но время уже позднее, а я не знаю, где ожидают меня трое моих спутников‑учеников, потому не смею дольше оставаться. Позвольте мне на этом распрощаться с вами. Я унесу с собой чувство безграничной любви к вам. Прошу вас только указать мне дорогу, уважаемые старцы!
– Ты не беспокойся! – засмеялись старцы. – Для нас встреча с тобой – самое знаменательное событие за целое тысячелетие. К тому же сейчас такая чудная погода, ночь хоть и глубокая, зато от луны светло как днем. Посидим, пока не наступит рассвет, а тогда мы проводим тебя через горы, и ты наверняка встретишься со своими уважаемыми спутниками!
В этот момент снаружи показались две девушки‑служанки в темных одеждах, с фонарями из красного шелка, а за ними красавица – волшебная фея. Она вертела в руках цветок абрикоса и с легкой усмешкой вошла в помещение. Хотите ли знать, читатель, как она выглядела? Вот послушайте:
Подобны звездам ласковые очи,
Двум полумесяцам подобны бровки,
А волосы на маленькой головке
Нежнее шелка и темнее ночи.
Приспущены узорные чулочки –
Их видом невозможно не плениться:
На туфлях островерхие носочки
Изогнуты, что клюв у хищной птицы.
Разбросаны цветы и листья сливы
По платью бледно‑розового цвета,
Поверх – доспехи легкие надеты
И облегают стан ее красиво.
Она стройней, бесспорно, и милее
Цзюй‑цзи самой и девушек Тяньтад:
Ее лицо и без румян алее
Зари, что светит, утро возвещая.
Четверо старцев при виде волшебной феи встали и вежливо спросили ее:
– Откуда пожаловала, фея Абрикосов?
Красавица поздоровалась со старцами, пожелав им счастья и благополучия, а затем сказала:
– Я узнала, что у вас здесь дорогой гость, с которым вы вместе пируете, а потому и пришла. Осмелюсь просить вас провести меня к нему.
Гун восемнадцатый, указывая рукой на Танского монаха, сказал:
– Вот он, наш дорогой гость! И вести вас никуда не нужно!
Танский монах склонился в поклоне, не осмеливаясь произнести ни слова:
– Подать сюда чаю, живей! – крикнула красотка.
Сразу же появились еще две молодые девицы в желтых одеждах, которые несли красные лаковые подносы. На подносах были установлены шесть чашек из тонкого фарфора с диковинными плодами. На плодах лежали ложечки. Кроме того, девушки принесли с собой большой железный чайник в светлой медной оправе, из которого шел приятный аромат. Фея разлила чай, а затем, улыбнувшись и полуобнажив свои прелестные белоснежные зубки, похожие на дольки весенней луковицы, подала первую чашечку Танскому монаху. После этого она поднесла чай четырем старцам и, наконец, налила себе.
– Отчего же ты не садишься? – спросил фею Лин Кун‑цзы.
Красавица только тогда села вместе с ними. Затем она встала и спросила:
– Не поделитесь ли вы, уважаемые старцы, вашими прекрасными стихами, которые, несомненно, сложены при встрече?
Фу Юнь‑соу ответил:
– У всех у нас уж очень бедный, грубый язык. Зато гость наш, мудрый монах из Танского государства, – истинный поэт. Вот кому действительно можно позавидовать.
– Прошу, если только вы не поскупитесь, поделиться со мною, – сказала фея. – Мне очень хочется послушать!
Тут все четыре старца рассказали красавице, какие стихи прочел Танский монах в первый и во второй раз, а также передали ей поучения монаха о способах созерцания.
Лицо волшебницы расцвело, как прелестный цветок весною. Обратившись ко всем присутствующим, она смущенно сказала:
– Я не обладаю талантом и не вправе отнимать у вас время. Но, услышав такие прелестные стихи, не могу оставить их без ответа. Постараюсь, как смогу, сложить в честь гостя хоть один стих. Как вы отнесетесь к этому?
И, не дожидаясь ответа, она стала нараспев читать свой стих:
Когда великий царь У‑ван еще на свете жил,
Мой нежный вид и стройный стан уже прославлен был.
Под сень мою Конфуций сам с друзьями приходил.
Моим румянцем врач Дун‑сянь был некогда пленен,
Им в честь мою был дивный сад плодовый насажден,
Благословением небес казался людям он.
А запах сладкий мой прельстил отшельника Сунь Чу:
Так – всем достойным я мила, коль только захочу…
Но, что бываю и кисла, – о том я умолчу.
Пусть омывает хладный дождь огонь моих ланит –
Не угасает робко он, но пуще лишь горит:
Он солнцем золотым рожден и душу веселит.
Но жарких испарений яд – страдание мое:
Тускнеет яркий мой наряд, впадаю в забытье,
И переходит в вечный сон земное бытие.
Четверо старцев внимательно выслушали стихотворение и похвалили волшебную фею.
– Очень изящные стихи, в них нет ничего мирского, – говорили они. – В каждой строке чувствуется весна. Особенно хороша строка:
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 93; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!