Беднейшее население и благотворительные заведения
В любой период времени в Петербурге, как и в любом крупном городе, жило множество бедных людей, не имевших постоянного источника дохода. Эти люди были не в состоянии оплатить себе приличное жилье, обеспечить себя и своих детей пропитанием, одеждой, медицинской помощью.
Число неимущих женщин было больше числа мужчин. Так, по данным И. Е. Георги, в 1789 году в Василеостровской богадельне находились «227 мужеска и 759 женска полу», в 1790 году – «146 мужеска и 318 женска полу», а «последнего числа Декабря 1790 года и 1 Января 1791 года находилось 115 мужеска и 427 женска полу».
Для того чтобы помочь таким людям, во второй половине XVIII века в столице организуются благотворительные учреждения. Инициатором был уже хорошо знакомый нам И. И. Бецкой.
26 августа 1770 года он открывает в Петербурге воспитательный дом для детей‑сирот. Дом находился на берегу Невы в так называемом Смольно‑Запасном Дворе, в 1797 году он был переведен на набережную Мойки (современные дома №№ 48–52). Прием детей был тайным: от человека, приносящего ребенка, не требовали сообщения, кто он и чьего ребенка принес, записывали только то, что он хотел добровольно сказать. По правилам, на каждых двух детей приходилась одна кормилица и няня, но в реальности число детей было больше.
И. Е. Георги так описывает порядок приема и содержания ребенка в воспитательном доме: «Воспитательный дом по данному знаку звонком принимает в спущенную корзину всех младенцев, как приносимых девками или бедными бабами, так присылаемых туда найденышей. Некоторые дети имеют при себе записку, в коей означено, крещен ли младенец, имя его или какое ему дать должно и по какому знаку желают впредь его узнавать, что все с точностию вносится в список; не имеющие такой записки вопрошаются только, крещен ли ребенок и где крещение совершено, также и имя его. Младенцы отдаются кормилицам, как вне, как и в самом доме, воспитываются и обучаются по их возрасту. Наконец же девки по прошествии 20, а юноши 24 лет выпускаются на волю безо всякого от них взыскания за воспитание».
|
|
|
Учреждение кроме комнат для детей включало в себя маленький лазарет и родильный госпиталь. Большинство детей лечили в самом воспитательном доме, а неизлечимо больных переводили в богадельни. Дети, больные «прилипчивыми» болезнями, помещались в отдельную комнату лазарета или в городские госпитали.
Позднее, в 1799 году, в структуре воспитательных домов появились оспенные дома, больницы для детей и служащих. Кроме того, под наблюдением воспитательного дома находились разные благотворительные учреждения: вдовьи дома, сиротский дом для солдатских детей и др.
|
|
|
С 1784 года при воспитательных домах проводилась подготовка акушерок‑повивальных бабок. Для обучения были закуплены акушерские инструменты, фантомы, куклы.
Приведем еще один отрывок из описания И. Е. Георги: «В больнице, определенной для пользования беременных женщин, все бедные и скрывающие беременность свою без всякого исследования, даже и с укрытым лицом, принимаются и бывают призираемы, разрешаются от бремени и по совершенном выздоровлении отпускаются без всякой оплаты. Дети удерживаются там, и матери могут оставлять при них знаки для узнавания их впредь между прочими детьми, с ними воспитываемыми. Для трудных случаев и для доставления как дому, и городу повивальных бабок определен также акушер, который обучает повивальному искусству. В 1788 году рождено от принятых беременных женщин 100, в 1789 – 120, в 1790 – 150 младенцев».
Воспитательные дома существовали на взносы благотворителей, а также за счет выдачи сумм под залог (при Воспитательном доме была ссудная касса), на доходы от клеймения карт, на 1/4 сбора от публичных зрелищ: маскарадов, театров и др. Этих средств не хватало для содержания воспитательных домов.
Во время эпидемии чумы 1771–1772 годов Воспитательный дом полностью изолировали, его охраняли часовые, а с марта по апрель 1771 года его закрыли. Однако прием детей продолжался: было нанято специальное здание и открыт карантинный дом. Одежду поступавших туда детей сжигали, самих детей мыли в воде с уксусом, окуривали можжевеловым дымом и направляли на двенадцать дней в особое помещение. Если в течение этого времени признаки болезни не проявлялись, дети переводились на пятнадцать дней в карантинный дом и только потом их направляли в главное здание Воспитательного дома. Заболевшие дети содержались в совершенно отдельном помещении. Ухаживающий за ними персонал надевал «вощанощные» передники от шеи и до пят и такие же рукавицы до локтей. В случае смерти ребенка от чумы палату, где он умер, окуривали серой, обмывали уксусом, обмазывали дегтем, а зимой вымораживали. Меры оказались эффективными: чума так и не проникла в главное здание.
|
|
|
Позже появилась новая форма призрения детей – патронаж отдача детей на временное воспитание в крестьянские семьи, воспитателям платили деньги в среднем 3 руб. 25 коп. Разумеется, таких воспитателей было сложно контролировать, они часто допускали злоупотребления, поэтому в 1799 году было создано специальное управление – Экспедиция для наблюдения за питомцами, отданными в деревню. Лекари должны были, объезжая участки ежемесячно, осматривать детей в деревнях, оказывать помощь заболевшим и их кормилицам, следить, чтобы дети находились на грудном вскармливании до девяти месяцев, проверять гигиеническое содержание ребенка, прививать ему оспу. Тяжелобольных детей лекари отправляли в Воспитательный дом, в госпитали округа или лечили у себя на квартире.
|
|
|
В 1788 году было основано учреждение для воспитания сирот и незаконнорожденных младенцев с Константиновским народным училищем. Оно располагалось близ Смольного монастыря и было рассчитано на сорок детей, но реально воспитанников было почти в два раза больше.
Первая городская общедоступная больница на 60 коек, так называемая градская больница, была основана в 1779 году и располагалась у Обуховского моста через реку Фонтанку. Первоначально в единственном каменном корпусе больницы, построенном в 1784 году Луиджи Руска, размещались больные обоего пола, и только в 1836–1839 годах архитектор П. С. Плавов выстроил специальный женский корпус.
Безденежные больные могли получать медицинскую помощь также в благотворительной больнице для обедневших, основанной в 1788 году при лютеранской церкви Св. Петра пастором Лампе.
На Васильевском острове находилась уже упоминавшаяся богадельня, кроме того, существовали государственные мучной и дровяной магазины, продававшие нуждающимся муку и дрова по сниженным ценам.
Для обеспечения вдов при Воспитательном доме была заведена Вдовья казна, в которую вносили деньги мужья и из которой после их смерти выплачивалась пенсия их вдовам.
В Петербурге также были организованы два смирительных или работных дома для «работы и наказания всякой ленивой черни, беспаспортников, крепостных людей и служителей, здоровых нищих, пьяниц, забияк, распутных людей, бездельников, уличенных в покраже не свыше 20 рублей, и так далее». Эти дома имели мужское и женское отделения на сто пятьдесят человек каждое.
Женщины в работных домах шили одежду и постельное белье для больных градской больницы, убирали палаты и помещения.
И. Е. Георги сообщает о них следующие сведения: «Работники получают в месяц по 1,5 пуда, по 1,5 гарнца крупы и по 2 фунта соли. Пьют же воду или квас. Задаваемый им урок могут они при нарочитом прилежании с удобностию исправить; по совершении оного могут они отдыхать или трудиться для собственной своей выгоды; кончив же назначенную дневную работу, должны они дорабатывать оную в другой день. Они не наказываются ни при вступлении в смирительный дом, ни при выпуске из него, но бывают токмо сечены за бездельничество, непослушание и прочее…
Работа содержащихся за кражу ценится в 5 копеек на каждый день; и так за всякий рубль остаются они 20 дней. Беглые и беспаспортные должны пробыть там пока их кто не потребует…
Пребывание в рабочих домах бывает довольно чувствительно для всех, к тому осужденных, невзирая кроткое с ними обхождение, как в рассуждении невыходного заключения самого, так и ради непременного исправления задаваемой работы и весьма умеренной пищи; а потому и может служить отвращением для всех, к беспутному житию склонных… Из ежегодных от Приказа Общественного Призрения обнародуемых известий явствует, что с начала 1789 по исход 1792, итак в четыре года, перебыло в оных 2054 человека мужеска и 1236 женска полу».
Иноземки
Об этих женщинах мы уже не раз вспоминали на страницах книги. Одни из них, как жена английского консула Джейн Рондо или гувернантка Элизабет Джарвис, приезжали в Россию лишь на короткое время и оставили нам письма или мемуары, описывавшие причудливые и своеобразные нравы страны, в которой им довелось побывать.
Другие, как Валентина де Вааль или Софья Лафон, оставались здесь до самой смерти и вплетали свою судьбу в судьбы России.
Третьи, как Екатерина Бастидион или Евдокия Диоптер, рождались в России, их родным языком был русский, они с детства усваивали русскую культуру и не мыслили для себя иной родины.
В этой небольшой главе я расскажу еще несколько историй о приключениях иностранок в России.
* * *
В 1738 году Михаил Васильевич Ломоносов, живя в немецком городе Марбурге, влюбился в дочь своего хозяина – пивовара, члена Марбургской городской думы и церковного старосты Генриха Цильха и Елизаветы Христины Цильх (урожденной Зергель), названную в честь матери Елизаветой Христиной.
Его любовь не осталась безответной, и в феврале 1739 года влюбленные зарегистрировали свой брак, пока не обвенчавшись в церкви. 8 ноября 1739 года Елизавета родила дочь, получившую при крещении имя Екатерина Елизавета. 26 мая 1740 года молодые люди обвенчались в церкви реформатской общины Марбурга.
Меж тем Ломоносову пришло время возвращаться в Россию. Елизавета не могла ехать с ним, так как тяжело болела ее мать, а сама она ждала второго ребенка. В декабре 1741 года у нее родился сын Иван, умерший в месячном возрасте. Вскоре после этого скончалась и мать Елизаветы.
После двухлетнего отсутствия вестей от мужа Елизавета Христина стала разыскивать его через русского посланника в Гааге, который переслал ее письмо графу Бестужеву‑Рюмину, а тот – Якову Штелину.
Ломоносов послал жене 100 рублей на переезд, и она вскоре приехала в Петербург вместе с дочерью Екатериной Елизаветой и своим братом Иоганном (Иваном Андреевичем) Цильхом. Здесь супруги обвенчались еще раз – теперь в православной церкви.
21 февраля 1749 года Елизавета Андреевна Ломоносова родила дочь Елену.
В собственный дом Ломоносовы въехали только 9 сентября 1757 года. Для его сооружения Ломоносов использовал с небольшими изменениями типовой проект «дома для именитых граждан», созданный Доменико Трезини еще в первые годы строительства Петербурга. Дом был двухэтажным, с мезонином и боковыми флигелями и располагался в центре города, фасадом на реку Мойку. Во дворе выкопали пруд, построили астрономическую обсерваторию. В письме к Л. Эйлеру от февраля 1765 года Ломоносов писал: «…Бог помог мне обзавестись собственным домом, и я уже восемь лет живу в центре Петербурга в поместительном (доме), построенном по моим соображениям, с садом и лабораторией, и делаю по своему усмотрению всякие инструменты, опыты». Также Ломоносов владел усадьбой в Усть‑Рудице, где построил стекольный завод для выпуска мозаичного стекла, стекляруса и т. д. В 1765 году ученый напишет, что в случае его смерти начатое им «мозаичное дело» может быть доверено его шурину Ивану Цильху и мозаичному мастеру Васильеву.
Жили Ломоносовы замкнуто, редко звали к себе гостей. Так, в письме графу И. И. Шувалову от 19 января 1761 года Михаил Васильевич писал: «По разным наукам у меня столько дела, что я отказался от всех компаний; жена и дочь моя привыкли сидеть дома и не желают с комедиантами обхождения». И все же здесь постоянно бывали ученики Ломоносова Алексей Протасов, Иван Барков и его покровитель – граф Иван Иванович Шувалов. Есть свидетельства, что Елизавета Андреевна была представлена ко двору, посещала балы и маскарады. На одном из них Елизавета Петровна подарила ей оригинальный веер.
Приезжали в Петербург и родственники Ломоносова. По воспоминаниям племянницы Ломоносова Матрены Евсеевны, «на широком крыльце накрывался дубовый стол, и сын Севера пировал до поздней ночи с веселыми земляками своими, приходившими из Архангельска на кораблях и привозившими ему обыкновенно в подарок моченой морошки и сельдей. Точно такое же угощение ожидало и прочих горожан, приезжавших по первому зимнему пути в Петербург, с трескою… Матрена Евсеевна играла на сих банкетах немаловажную роль, ибо, несмотря на молодые лета свои, заведовала погребом, а потому хлопот и беготни ей было немало».
К сожалению, в этих воспоминаниях мы не видим Елизаветы Андреевны. Зато ее достоинства хозяйки похвалила императрица Екатерина, посетившая дом Ломоносовых 7 июня 1764 года. Она осмотрела мозаики и физические инструменты, наблюдала физические и химические опыты, пообедала с семьей ученого и закончила свой визит любезным приглашением: «Завтра приезжайте ко мне откушать хлеба‑соли, щи у меня будут такие же горячие, какими потчевала нас ваша хозяйка».
В 1766 года Елизавета Андреевна умерла в Петербурге, пережив мужа на полтора года. Место захоронения неизвестно.
Ее единственный доживший до совершеннолетия ребенок Елена Михайловна вышла замуж за преподавателя математики в Академии художеств и библиотекаря личной библиотеки Екатерины II Алексея Алексеевича Константинова. Она умерла рано – в 23 года, прожив с мужем 6 лет и родив трех детей. К сожалению, ее единственный сын Александр трагически погиб в молодом возрасте, а его дочери Екатерина и Анна никогда не выходили замуж. Продолжательницей рода Ломоносова оказалась вторая дочь Елены – Софья. Она вышла замуж за генерала от кавалерии, героя войны 1812 года Николая Николаевича Раевского. У них было шестеро детей. Одна из дочерей – Мария – вышла замуж за декабриста Сергея Григорьевича Волконского и последовала за ним в Сибирь.
* * *
Немкой по крови и небогатой остзейской (т. е. живущей на побережье Балтийского моря) дворянкой по происхождению была также баронесса Шарлотта фон Гаугребен, вышедшая замуж за генерал‑майора Отто‑Генриха фон Ливена. Овдовев в 1781 году и не имея средств, сорокалетняя генеральша поселилась в своем имении в Прибалтийском крае, занявшись здесь воспитанием четверых сыновей и дочери. В 1783 году по рекомендации тогдашнего рижского генерал‑губернатора Георга Брауна ее пригласили стать воспитательницей великих княжон, внучек императрицы и дочерей Павла: Александры, Елены, Екатерины, Марии и Анны.
По рассказам современников, по приезде Шарлотты Ливен в Царское Село императрица Екатерина II, стоя за ширмой, подслушала ее разговор со встретившим ее графом Сиверсом, в котором Ливен, не стесняясь, жаловалась на трудности возлагавшейся на нее задачи, указывая на дурной пример, подаваемый Двору образом жизни самой императрицы. Выйдя из‑за ширм, императрица сказала Ливен: «Вы именно такая женщина, какая мне нужна».
Она находилась с девочками вплоть до их замужества. Она также принимала участие в воспитании младших великих князей – Николая и Михаила, которые называли ее «бабушка». Степенная и рассудительная Шарлотта, которая, по воспоминаниям современников, действовала с «почти мужской энергией», имела большое влияние не только на своих воспитанниц – она сблизилась с Павлом и Марией Федоровной, ежедневно присутствовала на их обедах, была в курсе всех тайн «малого двора». Ее считали опорой немецкой партии при Дворе.
Придворные, знавшие Ливен, отзывались о ней, как о дородной и величественной на вид и одновременно доброй, нравственной и религиозной. Граф А. А. Безбородко сожалел, «что генеральша Ливен не мужчина: она многих бы удобнее нашлась воспитывать великих князей».
Шарлотта Ливен
Однако, по словам князя П. В. Долгорукова, «Шарлотта Карловна имела предобрейшую душу, но главным пороком ее была непомерная страсть к взяточничеству; она принимала все, не брезгая ничем, до куска ситца включительно; огромное значение ее при дворе делало, что к ней беспрестанно обращались со всевозможными просьбами. Можно легко себе представить, какое огромное состояние скопила себе Ливенша, как ее называли в простонародье, живя во дворце на всем готовом, имея придворный экипаж, стол, на сколько ей приборов угодно, и еще значительный денежный оклад, имея большие поместья, да сверх того еще получая благостыни со всех сторон; но главнейшее значение ее при дворе началось с ночи убиения Павла. В эту достопамятную ночь все в Михайловском замке растерялись: Александр и Константин страшно струсили; Мария Федоровна растерялась до такой степени, что потребовала себе престола; не растерялась лишь одна Ливенша. С невозмутимым хладнокровием разбудила она своих воспитанников и воспитанниц: Марию, Екатерину и Анну Павловен, пятилетнего Николая Павловича и трехлетнего Михаила Павловича; одела их, велела заложить карету; потребовала военный конвой и под прикрытием конвоя отвезла их в Зимний дворец, куда в ту же ночь перенесено пребывание двора. С этой минуты Шарлотта Карловна вышла из разряда подданных и стала, можно сказать, членом царского семейства; великие княжны у нее целовали руку, и когда она целовала руку у Марии Федоровны, императрица подавала вид, будто хочет поднести к губам своим руку Шарлотты Карловны, которая, разумеется, спешила отдернуть свою десницу. С воспитанниками своими она нимало не церемонилась и говорила им резкие истины. Николай Павлович перед вступлением своим на престол командовал гвардейским корпусом и был ненавидим офицерами. Шарлотта Карловна однажды сказала ему: „Николай, Вы делаете глупости! Вас все ненавидят!“».
За свои труды в 1794 году Шарлотта пожаловали в статс‑дамы, а Павел, по восшествии на престол, наградил ее орденом Екатерины II класса, подарил 1500 душ крепостных и возвел в графское достоинство.
В коронацию императора Николая I графиня Ливен была возведена с ее потомством в княжеское достоинство, а затем в декабре того же года получила титул светлости. Скончалась Ливен в 1828 году и похоронена в Курляндии, в родовом имении Мезотен, дом в котором построил для нее императорский архитектор Джакомо Кваренги.
В память о ней в Павловском парке поставили колонну на острове в районе Парадного поля, названном Островом княгини Ливен.
* * *
В 1803 году в гости к Дашковой приехали племянницы ее английской подруги леди Гамильтон, сестры Кэтрин и Марта Вильмот. Они пожили у княгини в Троицком, побывали в Москве и в Петербурге, отчитывались в письмах в Англию о виденном, слыханном и пробованном. Марта добрее, мягче, Кэтрин, успевшая пожить в Париже в период прихода к власти Наполеона Бонопарта, злее и насмешливее: «Россия, – пишет она, – похожа на двенадцатилетнюю девочку – дикую, неловкую на которую надели парижскую модную шляпку. Мы живем здесь в XIV или в XV столетии». Ее возмущает сохранившееся в России крепостное право и светское лицемерие.
«Понятие добра и зла смешивается в России с понятием быть в милости или в немилости. Достоинство человека легко определяется по адрес‑календарю. И от государя зависит, чтобы человека принимали за змею или осла».
Особое впечатление на сестер производили русские обеды. «На огромный квадратный стол подают суп, фаршированные яйца, гидромель (медовый квас. – Е. П. ) или квас, жареное мясо с солеными огурцами, осетровую икру, молочного поросенка со сметаной, кашу (это общее название для крупы, запеченной со сливками), – пишет Марта. – А может быть, ты захочешь рыбного супа? Дичи? Птицы? Овощей? Яблочного пирога? Крымских или сибирских яблок? Киевских засахаренных фруктов? Медовых сот? Варенья из роз? Маринованных слив? Умоляю тебя, не ешь больше ни крошки, так как в шесть или семь часов тебе придется сесть за трапезу столь же обильную, под названием „ужин“».
А вот отрывок из другого письма: «Вчера в 2 часа ездили к графу Остерману поздравить его родственницу с именинами <…>. Мы собрались в зале, который, как мне кажется, я вам уже описывала, с галереей, заполненной мужчинами, женщинами, детьми, карликами, юродивыми и неистовыми музыкантами, которые пели и играли так громко, как будто хотели, чтобы оглохли те, кого пощадили небеса. Совершенно не чувствительный к музыке, мой сосед справа князь *** кокетничал со мной при каждой перемене блюд, и мы оживленно беседовали, насколько это было возможно в ужасном грохоте».
Однако, объедаясь русскими явствами и наслаждаясь русской музыкой, сестры затеяли очень важное дело: они уговорили княгиню Дашкову написать воспоминания о своей молодости и о приходе к власти Екатерины II.
10 февраля 1804 года «княгиня начала записывать историю своей жизни». Марта тут же принялась снимать копию с записок и переводить мемуары с французского языка на английский. 8 ноября 1805 года, судя по письмам Вильмот, Е. Р. Дашкова завершила работу над мемуарами.
Она заканчивает их словами, обращенными к своей любимице Марте. «В конце августа 1803 года я имела счастье встретить у себя мисс Вильмот, двоюродную сестру миссис Гамильтон, дочери туамского архиепископа (Туам (от англ. Tuam; ирл. Tuaim) – (малый) город в Ирландии, находится в графстве Голуэй (провинция Коннахт). – Е. П. ). Мисс Вильмот в Троицком окружила меня всеми тихими удовольствиями, в которых я так давно нуждалась для пробуждения своего нравственного существования; ее беседа, чтения, ее кроткий и симпатичный характер оживили мою дряхлую старость. Родители так превосходно воспитали ее, что она была предметом общего удивления для всех, кто ее знал.
Я не умею полностью выразить той благодарности за все, чем обязана моему молодому другу: за доверие ее отцов, за ее собственную великодушную решимость навестить престарелую женщину, не способную разделить ее удовольствия, которой наскучила сама жизнь. Такой поступок выше всех моих похвал. Она озарила лучом новой радости мое уединение – да, это так, если бы…
Я уже сказала, что эти записки принадлежат ей; я отказалась писать их по просьбе родственников и друзей, но уступила ее пламенному желанию. Поэтому она одна может располагать ими с одним, однако, условием, что до моей смерти они не появятся в свет».
В январе 1807 года в Англию уехала Кэтрин Вильмот с первой копией и с письмами Екатерины II и Дени Дидро к Дашковой. Вслед за Кэтрин попыталась уехать и Марта. Однако летом 1807 года ей не удалось сесть на корабль из‑за усилившегося в связи с только что объявленной войной надзора за англичанами. Возможно, это спасло ей жизнь, поскольку судно, отплывшее без нее из Либавы, затонуло на пути в Карлскруну. Большая часть пассажиров погибла.
Через полгода, в октябре 1807 года, Марта снова приезжает в Петербург, чтобы получить паспорт и найти нужный корабль. Но в полицию поступает распоряжение, «задержать госпожу Вильмонт и обыскать ее», так как русскому правительству стало известно о том, что при ней находятся секретные бумаги Дашковой. Доверенное лицо императора Александра I Михаил Кайсаров тщательно осматривает багаж англичанки. Как описывала впоследствии Марта, «к бедняге капитану, который согласился взять нас… на борт, в поисках моих бумаг нагрянули на корабль и нашли несколько беглых матросов, что поставило капитана в весьма трудное положение. Однако он оказался добрым и честным человеком и так близко к сердцу принял судьбу молодой дамы, находящейся под арестом, что со всей отвагой прирожденного моряка поклялся скорее пожертвовать жизнью, нежели оставить ее». В итоге Марта сожгла имевшуюся у нее рукопись Дашковой, зная, что Кэтрин ранее сумела вывезти копию.
Но на этом приключения не закончились.
Не прошло и нескольких часов, как бриг, сопровождавший американский парусник «Мария», на котором плыла Марта, потерял ориентиры в тумане и влетел в борт судна. Пассажиры отделались легким испугом, но вскоре «Мария» наскочила на подводную скалу и прочно засела на ней. Ежеминутными выстрелами корабельной пушки потерпевшие кораблекрушение стали подавать сигнал о бедствии. Вокруг стояла кромешная тьма. Всю ночь усиливающийся ветер загонял корабль глубже, в поле подводных скал. Утром капитан отдал команду перебираться на стоявший рядом бриг.
После полудня к бригу подошло финское судно с острова Таммио. Туда пересадили пассажиров, команда осталась на бросившем якорь бриге. На следующий день удалось найти лоцмана, который подвел бриг к острову.
Вильмонт разместили в самом большом в деревне доме, его хозяйка говорила по‑русски и пользовалась безграничным уважением островитян, являясь некоронованной королевой Таммио. Она наотрез отказалась брать что‑либо в качестве подарков или платы от нашедшей у нее пристанище девушки. Островок уже несколько десятилетий принадлежал России, но его обитатели сохранили свои обычаи шведских времен.
Через несколько дней путешественникам удалось добраться на бриге до острова Хаапасаари. Там их тоже приняли гостеприимно, разместили в лучшем доме. Из‑за дурной погоды им пришлось задержаться на острове, и они стали свидетелями очень неприятной сцены. Однажды на горизонте показались терпящие бедствие корабли, взывающие посредством сигналов к помощи лоцмана. Но хотя острове лоцманами были все мужчины, ни один из них не сдвинулся с места. Все уверяли, что русский император своим указом запретил оказывать во время войны лоцманскую помощь какому бы то ни было кораблю. Тем не менее, когда корабли смогли сами, без посторонней помощи преодолеть опасные места и выйти на тихую воду, три лоцмана спешно отправились в море. Они понимали, что теперь, когда крушения не будет, они не смогут поживиться на обломках, зато у них еще оставалась возможность честно заработать деньги.
Наконец, 27 ноября, после того как ветер переменил направление, бриг снова отправился в путь и благополучно достиг Англии.
Марта Вильмот вскоре после смерти Е. Р. Дашковой намеревалась опубликовать ее «Записки». Но этому воспрепятствовал брат Екатерины Романовны Семен Воронцов – русский посол в Англии. Впервые мемуары Дашковой были изданы лишь через 30 лет после смерти Дашковой, в 1840 году. Они вышли в двух томах, в переводе с французского на английский язык. Мемуары имели примечания М. Вильмот и были разделены ею на 29 глав. Во втором томе напечатаны письма Е. Р. Дашковой и ее корреспондентов. Эта публикация произвела большое впечатление на английскую публику.
Женский взгляд
В 1810 году по России пронеслась, «как беззаконная комета», мадам Жермена де Сталь. Из‑за ее личной войны с Наполеоном имя этой французской писательницы было в то время на слуху у всей Европы.
В 1810 году Жермене немного больше сорока лет, она автор трех повестей, посвященных скандальной теме женской эмансипации – «Мелина», «Дельфина» и «Корина», последняя из которых была переведена на русский язык всего год назад (при этом нельзя забывать, что большая часть русских дворян и дворянок свободно читала по‑французски). Ее отец, выходец из Швейцарии, знаменитый банкир Неккер, накануне революции был министром финансов Людовика XVI. В его доме дочь познакомилась с выдающимися французскими философами эпохи Просвещения Д’Аламбером и Дидро, Бюффоном и Мармонтелем, Гриммом и Гиббоном. Своим идеалом Жермена считала конституционную монархию. Революцию она встретила восторженно, но якобинскую диктатуру Жермена де Сталь не приняла; когда начались революционные волнения, она, пользуясь своим влиянием, спасала многих от гильотины, сама часто рискуя жизнью, позже уехала из страны и вернулась после падения правительства Робеспьера.
В двадцать лет по настоянию родителей она вышла замуж за шведского посланника в Париже, барона де Сталь Гольштейн. Супруги не испытывали друг к другу никакой симпатии и позже расстались без сожалений. У нее были бурные романы с бывшим военным министром графом Луи де Нарбонн, с писателем Бенжаменом Констаном, с офицером Альбером де Рока, с которым она тайно обвенчалась.
Когда салон мадам де Сталь стал центром оппозиции, Наполеон велел ей покинуть Францию. После путешествия по Германии и Италии Жермена осела в Швейцарии. Но корсиканец, называвший мадам де Сталь не иначе, как «эта старая ворона», «эта сумасшедшая старуха» и «настоящая язва», похоже, объявил ей личную вендетту. Не желая ссориться с императором Франции, швейцарские власти изгнали де Сталь, и она уехала в Россию, убегая от наступающих наполеоновских войск.
«Роман с Россией» тоже не сложился. Русские встретили ее с недоверием. Н. М. Лонгинов, секретарь императрицы Елизаветы Алексеевны, писал: «Вчера видел я у гр. Салтыковой знаменитую Mad. de Stael, которая везет сына в Швецию на службу и сама оттуда отправится в Англию. Чертами она много походит на М. Jatdine, ростом же и ухватками более на мужчину, чем на женщину. Говорит много и хорошо; хвалит любезность гр. Румянцева, канцлера, у которого вчера обедала, и приемом вообще довольна. В самом деле, нельзя больше быть обласканной, как она; все за ней бегают, дабы в будущем сочинении ее найти свое имя или портрет. Сколько будет таких, кои после раскаиваться в том будут. Ездит она с какими‑то двумя мужчинами, из коих один ее любовник, а может быть, и оба».
Она же увидела русский народ поэтичными и полным добродетелей. «Я не нашла ничего дикого в этом народе, – пишет Жермена в своих мемуарах, – в нем есть много изящества и мягкости, которые не встречаешь в других странах. Русский возчик не пройдет мимо женщины, какого бы она ни была возраста и сословия, чтобы не поклониться. А она отвечает наклонением головы, полным грации и благородства».
Но русские дворяне ее разочаровали: показались пустыми и поверхностными.
«Русские оказывают чужестранцу прием столь любезный, что с первого же дня кажется, будто знаешь их целую вечность, однако же знакомство это может не сделаться более коротким и по прошествии десяти лет. Особенно удивительно молчание русских: умалчивают они именно о том, что их живо интересует. Вообще они охотно поддерживают разговор, однако речи их свидетельствуют исключительно об их учтивости; ни чувств, ни мнений говорящего они не выражают. Русских часто сравнивали с французами, меж тем для сравнения этого нет, на мой взгляд, решительно никаких оснований. Гибкость органов располагает русских к подражанию; они могут вести себя, смотря по обстоятельствам, как французы, англичане или немцы, но при этом не перестают быть русскими, иначе говоря, пылкими и сдержанными разом, созданными более для страсти, нежели для дружбы, более гордыми, нежели тонкими, более набожными, нежели добродетельными, более отважными, нежели рыцарственными, и готовыми на все ради удовлетворения своих неистовых желаний. Они куда гостеприимнее французов, однако под обществом они, в отличие от нас, понимают вовсе не собрание мужчин и женщин острого ума, которые с приятностью беседуют меж собой. В России общество подобно многолюдному празднеству, здесь люди едят фрукты и диковинные яства из Азии и Европы, слушают музыку, играют, одним словом, ищут впечатлений сильных, но не затрагивающих ни ума, ни души; то и другое пускают они в ход, когда переходят от жизни светской к жизни деятельной. Вдобавок русские в большинстве своем весьма мало образованы, не имеют вкуса к серьезным беседам и не стремятся тешить свое самолюбие, блистая умом. Остроумие, красноречие, литература – вещи, в России неизвестные; здесь гордятся и чванятся роскошью, могуществом и отвагой. Все прочие способы отличиться нация эта, в чьих нравах азиатского куда больше, нежели европейского, по сей день почитает проявлениями изнеженности и тщеславия».
Жермена де Сталь пробыла в России совсем недолго, менее двух месяцев. В поисках более надежного убежища она уехала в Швецию.
Она не знала, что через двадцать лет ее образ и ее романы вдохновят первого русского поэта, и он напишет:
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты…
1824 г.
А в недописанном прозаическом романе «Рославлев» заставит другую свою героиню Полину восхищаться мадам де Сталь: «Мужчины и дамы съезжались поглазеть на нее, и были по большей части недовольны ею. Они видели в ней пятидесятилетнюю толстую бабу, одетую не по летам. Тон ее не понравился, речи показались слишком длинны, а рукава слишком коротки. Отец Полины, знавший m‑me de Stael еще в Париже, дал ей обед, на который скликал всех наших московских умников. Тут увидела я сочинительницу „Корины“. Она сидела на первом месте, облокотясь на стол, свертывая и развертывая прекрасными пальцами трубочку из бумаги. Она казалась не в духе, несколько раз принималась говорить и не могла разговориться. Наши умники ели и пили в свою меру и, казалось, были гораздо более довольны ухою князя, нежели беседою m‑me de Stael. Дамы чинились. Те и другие только изредка прерывали молчание, убежденные в ничтожестве своих мыслей и оробевшие при европейской знаменитости. Во все время обеда Полина сидела как на иголках. Внимание гостей разделено было между осетром и m‑me de Stael. Ждали от нее поминутно bon‑mot; наконец вырвалось у ней двусмыслие, и даже довольно смелое. Все подхватили его, захохотали, поднялся шепот удивления; князь был вне себя от радости. Я взглянула на Полину. Лицо ее пылало, и слезы показались на ее глазах. Гости встали из‑за стола, совершенно примиренные с m‑me de Stael: она сказала каламбур, который они поскакали развозить по городу.
В. Л. Боровиковский. Портрет Жермены де Сталь
„Что с тобою сделалось, ma chère? – спросила я Полину, – неужели шутка, немножко вольная, могла до такой степени тебя смутить?“ – „Ах, милая, – отвечала Полина, – я в отчаянии! Как ничтожно должно было показаться наше большое общество этой необыкновенной женщине! Она привыкла быть окружена людьми, которые ее понимают, для которых блестящее замечание, сильное движение сердца, вдохновенное слово никогда не потеряны; она привыкла к увлекательному разговору, высшей образованности. А здесь… Боже мой! Ни одной мысли, ни одного замечательного слова в течение трех часов! Тупые лица, тупая важность – и только! Как ей было скучно! Как она казалась утомленной! Она видела, чего им было надобно, что могли понять эти обезьяны просвещения, и кинула им каламбур. А они так и бросились! Я сгорела со стыда и готова была заплакать… Но пускай, – с жаром продолжала Полина, – пускай она вывезет об нашей светской черни мнение, которого они достойны. По крайней мере, она видела наш добрый простой народ и понимает его. Ты слышала, что сказала она этому старому, несносному шуту, который из угождения к иностранке вздумал было смеяться над русскими бородами: „Народ, который, тому сто лет, отстоял свою бороду, отстоит в наше время и свою голову“. Как она мила! Как я люблю ее! Как ненавижу ее гонителя!“»
Она не знала, что двадцать лет спустя, желая сделать комплимент образованной утонченной женщине, русские будут называть ее «северной Коринной».
Потому что, когда уйдут с позором войска Наполеона, в Россию придет романтизм с его влиянием к внутреннему миру человека, в том числе и к внутреннему миру миру женщины. Быть оригинальной, тонко чувствующей и возвышенной натурой будет не только нормально, это будет модно.
XIX век хотел видеть женщину‑дворянку прежде всего романтичной, чувствительной и сентиментальной. Колесо времени снова повернулось, и женщины XVIII века, от которых жизнь требовала прагматичности, веры в себя и, зачастую, упрямства, ушли в тень, оставшись портретами на стенах гостиных, обставленных по новой моде. Или все же у женщин XVIII и XIX века было больше общего, чем кажется на первый взгляд? Для ответа на этот вопрос нужна еще одна книга.
Литература
Вознесенский М. Кадриль в танцевальных залах России XVIII столетия. Русские мемуары, 2007.
Гербештейн С. Записки о Московии. М., 1988.
Данилова А. Благородные девицы. М., 2004.
Дашкова Е. Р. Записки. Калининград, 2001.
Дуров И. Г. «Торжественная австерия четырех фрегатов» в честь победы в Гренгамской баталии 1720 года. – Электронная версия: http://www.reenactor.ru
Забелин И. Е. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII столетиях. Смоленск, 2002.
Записки, оставшиеся по смерти Натальи Борисовны Долгорукой. СПб., 1912.
Императрица Екатерина II. О величии России. М., 2003.
Институтки. Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М., 2001.
История жизни благородной женщины: мемуары. М., 1996.
К пользе и славе Отечества. Архангельск, 2003.
Костомаров Н. И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. Смоленск, 2002.
Лаврентьева Е. В. Культура застолья начала XIX века. Электронная версия. http://fershal.narod.ru
Ландшафт моих воображений. Страницы прозы русского сентиментализма. М., 1990.
Мельников‑Печерский П. И. Полн. собр. соч. СПб., 1909.
Музыка и балет в России XVIII века. Л., 1935.
Опатович С. Е. Евдокия Андреевна Ганнибал, первая жена Абраама Петровича Ганнибала. 1731–1753 // Русская старина, 1877. Т. 18. № 1. С. 69–78.
Павленко Н. Полудержавный властелин. М., 1991.
Павлова М. А. Интерьеры Большого Ораниенбаумского дворца. СПб., 2006.
Петр Великий: Воспоминания. Дневниковые записи. Анекдоты / Сост. В. Анисимов. СПб. Москва – Париж – Нью‑Йорк, 1993. (Государственные деятели России глазами современников.)
Россия XVIII века глазами иностранцев. Л., 1989.
Россия первой половины XIX века глазами иностранцев. Л., 1991.
Русская поэзия XVIII века. Библиотека Всемирной Литературы. М., 1972.
Руссо Жан‑Жак. Сочинения. Калининград, 2001.
Семевский М. И. Царица Катерина Алексеевна. Л., 1990.
Сиповский В. В. Итальянский театр в С.‑Петербурге при Анне Иоанновне (1733–1735 гг.) // Русская старина, 1900. Т. 102. № 6. С. 593–611. Сетевая версия И. Ремизова, 2007.
[1] Игра, напоминающая современный бадминтон. – Е. П.
[2] «Каменная керамика» (современное название «керамогранит») – глиняная, покрытая глазурью и обожженная при высоких температурах посуда, более прочная и дешевая, чем фарфор. В XVIII веке была широко известна обливная каменная керамика с «соляной глазурью», выпускавшаяся в Старффордшире, Англия.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 191; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!