Солдатские жены, дочери и вдовы
В первые годы строительства Петербурга женщин в городе было очень мало: «работные люди», которых пригоняли на постройку крепости и Адмиралтейства, трудились по три‑четыре месяца, их семьи оставались на родине. Но постепенно в городе начали появляться постоянные жители и обзаводиться семьями.
Среди первых петербуржцев одна группа женщин находилась на особом положении. Это были жены, вдовы и дочери солдат Семеновского и Преображенского полков. В 1721 году семеновцев разместили в казармах на территории за рекою Фонтанкою, от Аничкова и до Обухова моста (позже это место стали назвать «Семенцы»).
Преображенский полк состоял из трех батальонов, которые размещались следующим образом: 1‑й батальон – на Миллионной улице (рядом с Эрмитажем), 2‑й – на Кирочной ул., 3‑й – в Стрельне. Полк стоял сначала на квартирах, одна комната отводилась на двух холостых или одного женатого. Жена считалась за рядового, трое детей (кроме мальчиков после 13 лет) – тоже за одного рядового.
Позже издается указ, в котором повелевалось: «Строить полковые слободы, дабы солдаты с вещею выгодой с женами своими жить, а дети их сбережены и воспитаны быть могли, слободы построить Преображенскому полку позади Литейного двора, Семеновскому позади Фонтанки, Измайловскому позади Калинкиной деревни».
Преображенская слобода состояла из одной полковой и нескольких ротных улиц. Для каждой роты строились по 20 деревянных изб (их называли связями) на каменных фундаментах. От сеней, расположенных в центре, расходились две светлицы. Избы были окружены небольшими садами. Каждая рота имела свой общий двор и свой плац. В Преображенском полку насчитывалось 192 связи. За пределами слободы располагались огороды. Предприимчивые солдаты и члены их семей приторговывали фруктами и овощами со слободских огородов и садов. Когда полк или его часть выступали из слободы, все вещи сносились в караульные избы, окна и двери заколачивались. Летом, во избежание пожара, запрещалось готовить пищу в домах, и поэтому в начале июня ротные командиры собственноручно запечатывали печи.
|
|
|
Солдатские жены, дочери и вдовы находились под покровительством Екатерины Алексеевны и могли рассчитывать на вспомощестование. Среди челобитных, поданных Екатерине Алексеевне через секретаря Виллима Монса, немало документов, написанных по просьбе этих женщин.
Например, «солдатская жена Авдотья Ивановна» просит, «чтобы пожаловать дочери ея на приданое и ей с другими детьми на пропитание»; «семеновского полку салдатская (орфография оригинала. – Е. П. ) дочь, девка Авдотья Тимофеевна, чтобы ей пожаловать на приданое». О приданом также просят «Преображенскаго полку салдатския дочери Степанида Степанова, Анна Семенова, чтобъ имъ пожаловать на приданое».
|
|
|
«Драгунская мать, вдова Татьяна Федорова, о награждены на пропитане и на оплату пожилого, а внукамъ ея на приданое…
Драгунская жена Василиса Афтамонова, чтобъ для росплаты долговъ, которыя остались после мужа ея 50 рублевъ заплатить; такожъ и дочерямъ на приданое пожаловать…
Морскаго флоту капитана Ерофея Лапшинскаго жена, вдова Матрена Никитина, чтобъ наградить, для ея скудости, двумъ дочерямъ ея на приданое…
Матроская жена Марфа Яковлевна, чтобы ее наградить, на оплату матросу денегь 7 рублевъ, которыя онъ положил у нее для сбережения, и оныя деньги отъ воровскихъ людей похищены…
Солдатская жена вдова Ирина Иванова, чтобъ ее наградить на пропитание и на оплату долгу трехъ рублевъ, такожъ и дочери оя на приданое…
Полковница вдова Марья Васильева, чтобъ для ея скудости, наградить на приданое дочери ея, также и ей на пропитание…
Преображенскаго полку салдатская жена, вдова Аксинья Тимофеева, съ детьми, чтобъ ея пожаловать на пропитание…
Салдатская жена вдова Катерина Васильева; чтобъ за скудость ея пожаловать на оплату долгу семи рублевъ, да за покупку двора восемь рублевъ, которыхъ ей платить не чемъ…
|
|
|
Пушкарская жена вдова Авдотья Афонасьева, чтобъ ей пожаловать, за скудости ея, денегъ пятнатцать рублевъ въ платежъ салдатской жены за ленту, которую она въ городе утеряла…
Салдатская жена вдова Афимья Яковлева, о искуплении долговыхъ денегъ сорока рублевъ, которыми она должна стольнику Тимофею Ададурову и въ техъ деньгахъ въ заклад дворъ ея и поместная земля…
Салдатская жена Федора Кузмина о искуплении долговыхъ денегъ десяти рублевъ да о награждении дочерямъ ея на приданое…
Преображенского полку салдата Федора Звонарева жена, съ детьми о награждении на оплату долгов 4 рублев, и себе с детьми на пропитание».
Это только малая часть подобных челобитных за один год. Очевидно, положение солдатских жен было очень незавидным, они постоянно нуждались в денежной помощи.
Ремесленницы и торговки
В том же документе «Экстракт из поданных ее величеству всепресветлейшей государыне императрице всероссийской Екатерине Алексеевне в разные числа челобитен за 1724 год» лишь трижды упоминаются мастерицы, работающие в мастеровой палате.
Это «…Варвара Назарова, изучена она шить золотом и серебром, чтобы ее определить в мастровую палату в мастерицы», «…Мастерские палаты мастерица Акулина Володимерова, чтобъ пожаловать дочери ея на приданое» и «Галандской пряжи мастерица девка Татьяна Матвеева, о награждении на приданое».
|
|
|
Возможно, дело в том, что мастериц было меньше, чем солдатских жен, а, может быть, их жалование было достаточным для того, чтобы они редко просили «о награждении».
В документах редко упоминаются работающие женщины, они не могли записываться в ремесленные цеха, но от их деятельности во многом зависело благополучие и благосостояние жителей Петербурга.
И. Г. Георги рассказывает о питании петербуржцев: «В сих харчевнях можно во всякое время на готовый хлеб и обыкновенные мясные или постные ее для простого человека, вареное и жареное, капусту, репу, вареные овощи, грибы, щи и пр. Сии ествы продаются также бабами по углам больших улиц подле квасней, отчего простые люди, работники, извощики, и нищие могут во всякое время иметь обед в несколько минут, теплый или холодный, и копейки за две еще и выбирать».
Он же упоминает еще одну отрасль, традиционно отданную женщинам: «Женский убор, который модные торговки выписывают из чужих стран, как то: шляпы, чепчики, цветы, накладки, нашивки и прочее, заказывая делать здесь за деньги мастерицам модных вещей по Французским, Аглинским или другим обращикам или рисункам; сверх того доставляются купцам подобные товары от многих господских служанок и горнишных».
Женщины‑ремесленницы попадают в поле зрения историков и современников только в исключительных обстоятельствах. Одной из таких женщин была Валентина де Вааль, жена голландского мастера Петра Шмидта, владевшего секретом изготовления пороха «на голландский манир», обладавшего большей силой, чем порох, изготовленный обычным способом.
Супруги прибыли в Петербург в 1719 году. Петр Шмидт уже стар, болезнен, обладал угрюмым нравом и вовсе не собирался открывать свои секреты пригласившим его русским. Для учета материалов, ведения денежных расчетов и отчетности на петербургский пороховой завод был в начале 1720 года прикомандирован в качестве канцеляриста молодой дворянин Иван Леонтьев. Ему было дано тайное поручение выведать у Шмидта «секрет» выделки пороха по новому способу. Леонтьев догадался обратиться не к Шмидту, а к его жене, вероятно, полагая, что его обаяние произведет на нее впечатление более благоприятное, чем на ее супруга. О своих успехах Леонтьев писал так: «Начал просить супругу его с прилежною учтивостью моею, чтобы она как можно получила от него (т. е. от своего мужа) весь секрет о пороховом и селитерном деле». Петр Шмидт умер в апреле 1720 года, открыв перед смертью свой «секрет» жене. Чтобы удержать Валентину в России, ей было обещано сохранение жалованья ее покойного мужа (780 рублей в год), если она останется на заводе и будет обучать русских мастеров новому способу производства пороха. Валентина де Вааль согласилась и решила навсегда остаться в России и просила зачислить ее на русскую службу. Она получила официальное звание «пороховой мастерицы». Иван Леонтьев продолжал, по его собственным словам, «обхаживать» ее, уговаривая открыть секрет «исправления негодного пороха». Валентина долго противилась этому, но, как писал Леонтьев, наконец «ослабела силою, и я, усмотря ее слабость, со всякою учтивостью услуг моих просил с увещанием, дабы она научила мастеров… на что она склонилась». Валентина прослужила на пороховом заводе в качестве «пороховой мастерицы» около 40 лет.
Один из ее учеников, пороховой подмастерье Афанасий Иванов, в июне 1721 года писал: «После смерти мастера Шмита учила меня жена ево Елена Иванова дочь (так Афанасий „перевел“ на русский имя Валентины. – Е. П. ) и я у нее пороховому делу как новый порох делать и старый переделывать по голанскому маниру разных рук, такоже и селитру литрозать и уголья жечь научен, могу я и без нее, Елены Ивановой, сам собою делать».
Женщины работали на Петербургских мануфактурах. Анонимный польский путешественник, посетивший Петербург в 1720 году, сообщил следующие сведения о какой‑то петербургской ткацкой мануфактуре: «На берегу Невки есть длинный двухэтажный каменный дом, в котором 6 комнат внизу и столько же наверху… В каждой нижней комнате этого дома есть 5 станков для выделывания полотна. В угловых же комнатах работают столяры и токари, которые приготовляют станки, мычки, веретена, прялки, мотальницы, утки, челноки и другие снаряды. В комнатах верхнего этажа много женщин под присмотром англичанки, которая наблюдает за их работами. В одних комнатах прядут, в других разматывают, в третьих наматывают. Здесь множество людей, есть и смотритель, который всем управляет».
Возможно, речь шла о шелковой фабрике Алексея Ивановича Милютина, основанной на участке неподалеку от Гостиного двора в 1714 году. Там производились парча, штоф, бархат, атласы, позументы, ленты, легкие материи.
О значении фабрики в жизни города говорит то, что она вошла в фольклор. В одной из петербургских песен говорится:
Как во городе, во Санктпитере,
На проезжей славной улице
Напротиву двора Гостиного,
У Милютина да на фабрике,
Среди двора да широкого,
Как стояла да светла светлица
Со оконенкой со стекольчатой.
Как во той ли да светлой светлице,
Как сидела тут красна девица,
Душа Аннушка полотно ткала…
О подобной работе упоминает и горничная в пьесе Екатерины Дашковой «Господин Тоисеков»: «Я прежде служила у бумажной фабрикантши; тогда должность моя была с тряпками возиться, хотя из оных ни сшить, ни скроить нечего, только на перегной годятся».
Разумеется, женщины не могли вступать в купеческую гильдию, потому что они не могли самостоятельно владеть капиталом. На их долю оставалась мелкая розничная торговля и «магазейны модные и магазейны для женских уборов». Но и в них женщины, как правило, были лишь продавщицами, но не владелицами. «Свой бизнес» смогли организовать лишь петербургские «чухонки», жившие за Охтой. Этот бизнес начался, вероятно, с момента поселением финнов за Охтой в Санкт‑Петербурге в 1723 году и закончился только в конце XIX века, когда рабочие районы, возникшие вокруг бурно развивающихся промышленных предприятий, потеснили деревни и пастбища. Охтенки разводили голландских, холмогорских и других породистых коров либо скупали молочные продукты на «Горушке» – главном торговом месте Охты, у крестьян близлежащих селений. Каждая торговка доставляла молоко пяти‑десяти семьям. Для этого им приходилось вставать в четыре часа утра, перебираться через Неву зимой по льду, а летом – на яликах, и пробегать по городу с тяжелой ношей на плечах по меньшей мере километров пятнадцать. Охтенок‑молочниц можно было легко узнать не только по кувшину, но и по национальной одежде. Вот как ее описывает писатель первой половины XIX века Павел Васильевич Ефебовский: «Посмотрите, как кокетливо охтянка выступает зимою, таща за собою санки, нагруженные кувшинами с молоком и сливками. Наряд ее, особливо при хорошеньком, свежем личике, подрумяненном морозом, очень красив: кофта, опушенная и часто подбитая заячьим мехом, очень хорошо выказывающая стройность талии; ситцевая юбка и синие чулки с разными вычурами и стрелками. Все это, вместе с красивыми лицами, встречаете вы у молодых охтянок. Но вместе с ними отправляются на торговлю также и матушки, тетушки, а что мудреного – и бабушки, потому что нередко случается видеть на улицах Петербурга пожилых женщин, которым, кажется, едва под силу тащить тяжелые кувшины; оттого подле этих почтенных женщин найдете вы нередко двенадцатилетних спутниц, которые, знакомясь с городом, вместе с тем помогают старушкам в их тяжкой работе».
Большинство работающих петербурженок – это домашняя прислуга. Среди них были не только русские девушки, но также жены, дочери и сестры иностранцев, переехавших в Россию: голландцев, немцев, шведов, французов, англичан. Так, например, из шведок, живших в Петербурге в конце XVIII – начале XIX века, 55 % были в услужении, 11 % занимались шитьем одежды и 6 % – стиркой белья.
Служанки‑финки славились своей честностью и аккуратностью, но также и вспыльчивым нравом. Очевидно, свободные девушки, да еще и живущие поблизости от своей родни, вели себя смелее, чем горничные из крепостных.
Купчихи
По данным И. Г. Георги, в 1790 году в Петербурге зарегистрировано 1730 купцов, относящихся к трем гильдиям. Их семейства состояли из «3367 человек мужеска пола». Ни о женах, ни о сестрах, ни о дочерях купцов Георги не упоминает, но не приходится сомневаться в том, что они были. Купечество до середины XIX века оставалось очень замкнутым кланом – купеческие семейства обычно искали невест и женихов только в своем сословии.
За счет своей замкнутой жизни купцы медленнее воспринимали европейские моды. Георги пишет: «Между людьми среднего состояния видны в столице, невзирая на чужестранные моды, купцы и другие совершенно так одетые, как в областях внутри Государства, с бородой или без бороды и пр. Многие, однако же, последуют в их одежде разным чужестранным обычаям. Простой народ ничего чужого в своей одежде не имеет. Между женщинами среднего состояния также еще многие прилепляются в одежде древних обычаев, однако же не так много, как мужчины, и часто видно, что муж, да и сыновья носят Российское, а женщины в доме чужестранное и самое модное платье».
Купцы селились у Биржи, у Гостиного двора. Если средств хватало, покупали или строили дом, но чаще селились в доходных домах, содержание которых также было весьма почтенным купеческим бизнесом. Многие купцы оставались староверами, но абсолютно все всячески подчеркивали свою религиозность и приверженность старым традициям, считая не без оснований, что это выгодно скажется на их репутации, коллеги и покупатели будут больше доверять им. В доме купцов строго соблюдали все посты и отдавали предпочтение русским блюдам перед иностранными. Также строго соблюдались календарные обычаи: на Масленую неделю и на все родительские субботы пекли блины и варили кисель – ягодный, миндальный, гороховый, овсяный, на Пасху готовили куличи, на Крестовоздвиженье делали кресты из теста, на День сорока мучеников – жаворонков. Впрочем, купцы умели и покутить, когда это считалось уместным. Георги пишет: «Российское купечество, даже и богатейшее, придерживается более, как в одежде, так и в столе, умеренным отечественным обычаям. По большей части бывает ежедневно 4, а в праздники до 6 блюд; но при домашних торжествах, в именины и прочее стол многих людей среднего состояния весьма уподобляется столам знатных особ многообразностию блюд и лакомств и многоразличностию напитков, тонких вин и пр.».
Женское образование, из‑за того же пристрастия к традициям, было в купеческом сословии не в чести. Даже в начале XIX века, по свидетельству Г. Т. Полилова‑Северцева, его дед Егор Тихонович, заметив у дочери на столе учебник французского языка, рассердился, говоря: «Не пригоже, чтобы дочь знала язык, которого не понимает ее отец». Однако от жены купца требовалось, чтобы она сама обучала детей азам грамоты, знакомила их со Священным Писанием. Подрастая и входя в отцовское дело, мальчик становился «главнее» матери. Так, А. Н. Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» в главе «Новгород», описывая купеческое застолье, замечает: «Алексей Карпович, сосед мой застольный. Ни уса, ни бороды, а нос уже багровый, бровями моргает, в кружок острижен, кланяется гусем, отряхая голову и поправляя волосы. В Петербурге был сидельцем (сиделец – лавочник по доверию, торгующий в чужой лавке. – Е. П. ). На аршин когда меряет, то спускает на вершок; за то его отец любит, как сам себя; на пятнадцатом году матери дал оплеуху».
Развлечением для женщин было хождение в гости друг к другу, посещение рынка или бани, которая превращалась в подобие женского клуба. Впрочем, купеческие семьи с удовольствием выезжали на гуляния, например, в Екатерингоф на 1 мая. Летом купцы, не имеющие собственных имений, часто снимали дачи на Петербургской стороне, на берегу Карповки, в Старой Деревне. Вигель, посетивший Петербург в 1802 году, пишет: «Обычай же проводить лето на дачах в два года между всеми классами уже распространился… Петербург кажется теперь пуст».
У провинциального купечества бытовала в XVIII веке странная мода: купчихи красили зубы в черный цвет. А. Н. Радищев так продолжает свое описание: «Прасковья Денисовна, его новобрачная супруга, бела и румяна. Зубы как уголь. Брови в нитку, чернее сажи. В компании сидит потупя глаза, но во весь день от окошка не отходит и пялит глаза на всякого мужчину. Под вечерок стоит у калитки. Глаз один подбит. Подарок ее любезного муженька для первого дни; а у кого догадка есть, тот знает, за что». Купчихи также злоупотребляли белилами и румянами. А вот другая новгородская красавица по описанию Радищева: «В шестьдесят лет бела как снег и красна как маков цвет, губки всегда сжимает кольцом; ренского не пьет, перед обедом полчарочки при гостях да в чулане стаканчик водки… По приказанию Аксиньи Парфентьевны куплено годового запасу 3 пуда белил ржевских и 30 фунтов румян листовых… Приказчики мужнины – Аксиньины камердинеры». Так что, пробираясь по петербургскому Гостиному двору, можно было невзначай заметить чернозубую улыбку и румяные щеки и сразу догадаться, – кто встретился тебе на пути.
Монахини
Самой знаменитой монахиней в начале века была, несомненно, Евдокия Лопухина – развенчанная жена Петра I. Дочь мещовского дворянина Иллариона Лопухина носила в девичестве имя Прасковья, и только накануне венчания с юным Петром ей дали новое имя – для большего благозвучия, приличествующего царской жене. На женитьбе настояла мать Петра Наталья Кирилловна Нарышкина. Борис Иванович Куракин, муж сестры Евдокии Ксении, оставил описание Евдокии в «Гистории о царе Петре Алексеевиче»: «И была принцесса лицом изрядная, токмо ума посреднего и нравом не сходная к своему супругу, отчего все счастие свое потеряла и весь род свой сгубила. Правда, сначала любовь между ими, царем Петром и супругою его, была изрядная, но продолжалася разве токмо год. Но потом пресеклась; к тому же царица Наталья Кирилловна невестку свою возненавидела и желала больше видеть с мужем ее в несогласии, нежели в любви. И так дошло до конца такого, что от сего супружества последовали в государстве Российском великие дела, которы были уже явны на весь свет…».
Евдокия Илларионовна в должный срок родила мужу сына Алексея, но брак все равно не сладился: Петр I увлекся московской немкой Анной Монс и решил, что ему необходима свобода от брачных уз. В 1698 году, после девяти лет супружеской жизни, Евдокию Лопухину постригли в Суздальском Покровском монастыре и дали ей имя инокини Елены. Легенда утверждает, что когда в 1703 году государь основал новую столицу России, Евдокия прокляла новорожденный город, сказав: «Петербургу быть пусту!».
Примерно через полгода после своего заточения Евдокия тайно вновь оделась в мирское платье. В 1709–1710 годах она влюбилась в майора Степана Глебова, приехавшего в Суздаль для проведения рекрутского набора. Сохранились девять писем Елены к Глебову, в которых она, не стесняясь, говорит о своей любви, сомнениях и страданиях: «Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя! Знать уж злопроклятый час приходит, что мне с тобою расставаться! Лучше бы мне душа моя с телом разсталась! Ох, свет мой! Как мне на свете быть без тебя, как живой быть? Уже мое проклятое сердце да много послышало нечто тошно, давно мне все плакало. Ах, мне с тобою, знать, будет роставаться. Уж мне нет тебя милее, ей‑Богу! Ох, любезный друг мой! За что ты мне таков мил? Уже мне ни жизнь моя на свете! За что ты на меня, душа моя, был гневен? Что ты ко мне не писал? Носи, сердце мое, мой перстень, меня любя; а я такой же себе сделала; то‑то у тебя я его брала… Для чего, батька мой, не ходишь ко мне? Что тебе сделалось? Кто тебе на меня что намутил? Что ты не ходишь? Не дал мне на свою персону насмотреться! То ли твоя любовь ко мне? Что ты ко мне не ходишь? Уж, свет мой, не к кому будет тебе придти, или даром тебе друг мой я? Уж знать, что тебе даром, а я тебя, друг мой до смерти не покину, никогда ты их разума не выйдешь. Ты, мой друг, меня не забудешь ли, а я тебя ни на час не забуду. Как мне будет с тобой расстаться? Ох, коли ты едешь, коли ты, мой батюшка, меня покинешь? Ох, друг мой! Ох свет мой, любонка моя! Пожалуйста, сударь мой, изволь ты ко мне приехать завтра обедне переговорить кое‑какое дело нужное, свет мой, любезный мой друг, лапушка моя! Ответь ко мне, порадуй, свет мой, хоть мало, что как быть? Где тебе жить, во Володимире ли, аль к Москве ехать? Скажи, пожалуй, не дай умереть с печали. Послала я тебе галздук, носи, душа моя. Ничего моего не носишь, что тебе ни дам я. Знать, я тебе не мила! То‑то ты моего не носишь…».
«Как, ах свет мой! мне на свете быть без тебя, как живой быть?..»
«Где твой разум, тут и мой, где твое слово, там и мое, где твое слово, там и моя голова, вся всегда в воле твоей…»
«Послала я, Степашенька, два мыла, чтоб бел был…»
Когда дело раскрылось, Глебов умер страшной смертью: Петр приказал посадить его на кол, где несчастный майор промучился 14 часов. Вместе с ним казнили монахинь, которые помогали влюбленным встречаться. Евдокию били кнутом и сослали в маленький Ладожский Успенский монастырь, где она семь лет жила под строгим надзором до кончины бывшего мужа. В 1725 году, после смерти Петра, ее удачливая соперница Екатерина I, отправила ее в Шлиссельбург, где ее держали в строго секретном заключении, как государственную преступницу под именованием «известной особы».
В 1731 году Евдокия приезжала в Петербург, о чем свидетельствует Джейн Рондо. Но сначала Рондо рисует яркими красками жизнь в монастырях под Санкт‑Петербургом: «Вокруг этого города на расстоянии трех, четырех, пяти миль много монастырей; они очень старые, но некрасивые. Некоторым придает великолепие лишь то, что их шпили и башни снаружи позолочены. Должно быть, это стоило очень дорого, и в часовнях монастырей обычно хранятся большие богатства. Я посетила настоятеля одного из монастырей, который очень любезно угощал нас кофе, чаем, сластями. Наконец он сказал, что должен попотчевать нас по обычаю своей страны, и тогда стол уставили горохом, бобами, репой, морковью и пр. – все в сыром виде, подали также медовый напиток, пиво, водку; короче, месье аббат оказался веселым добродушным человеком, и мы очень приятно провели день. Милях в трех оттуда расположен женский монастырь для высокопоставленных особ, где сейчас находится вдовствующая императрица, как ее теперь называют, но я имею в виду первую супругу Петра I. Как только ее внук взошел на престол, она покинула тот монастырь, где столь долго прожила в заточении, и переехала в этот, где как вдовствующая государыня имеет настоящий двор. Она и все монашки выходят, когда хотят, но в своих одеяниях…
Кажется, Вам не терпится узнать историю вдовствующей императрицы. Об этих вещах рассказывают столь различно, в зависимости от привязанностей и интересов, что трудно судить, где же правда; но следующее изложение, как я полагаю, будет достаточно верным. Зовут ее Евдокия, она из дворянского рода Лопухиных. Царь женился на ней, будучи очень молодым, и имел от нее сына, который впоследствии был казнен, но оставил после себя сына и дочь. Через несколько лет после женитьбы царь охладел к ней и притворился, что ревнует ее; по подозрению в измене она была заточена; все ее ближайшие родственники и несколько ее придворных были схвачены и, по обычаю этой страны, допрошены под пыткой. Ни один из них не показал в пользу этого обвинения, хотя им за это было обещано прощение. Эти допросы длились несколько месяцев, за каковое время около четырнадцати ее ближайших родственников были казнены. Один из ее придворных, относительно которого Петр имел наибольшие подозрения, многократно подвергался таким пыткам, каких, казалось, не вынести ни одному живому существу. Терпя эти муки, он с неизменным упорством настаивал на своей собственной и ее невиновности. Наконец царь, сам придя к нему, обещал прощение, если тот сознается. Он плюнул в лицо царю, сказав, что должен был бы считать ниже своего достоинства разговаривать с ним, но полагает себя обязанным очистить от подозрений свою госпожу – добродетельнейшую женщину на свете. „И, – сказал он, – единственной известной мне слабостью, в которой, как я знаю, она повинна, является ее любовь к тебе, безжалостному палачу; и если что и заставило бы меня еще больше поверить в твою дьявольскую природу, так это то, что ты воображаешь, будто меня можно заставить оговорить невинного человека для своего спасения, потому что, будь мое тело способно выносить эти пытки, пока жив ты, мучитель этого мира, я бы терпел их с радостью, но не избавился бы от них посредством такой лжи“. После этого он отказался говорить. Убедившись, что из него не вырвать признания, его обезглавили, а ее заточили в отдаленный монастырь, не дозволяя видеться ни с кем, кроме того, кто приносил еду, которую ей приходилось готовить самой, так как у нее не было служанки даже для самой черной работы, и лишь одна келья – для нее. Как раз перед женитьбой царя на императрице Екатерине был слух, что она (Евдокия) умерла; так считали до тех пор, пока ее внук не взошел на престол. Тогда она появилась при дворе, хотя жить там не стала, а удалилась в этот монастырь, где имеет двор и содержание как вдовствующая государыня, хотя и не желает снять своих монашеских одежд. Каких только бед и лишений не перенесла эта несчастная государыня. И, конечно, самым тяжелым стала смерть молодого монарха, ее внука, ибо эта внезапная потеря постигла ее в то время, когда, казалось, самые большие тяготы, выпавшие на ее долю, уже миновали.
Нынешняя императрица оказывает ей большое уважение и часто сама навещает ее. Она присутствовала на коронации в ложе, устроенной специально так, чтобы ее нельзя было увидеть. По завершении церемонии императрица вошла к ней в ложу, обняла и поцеловала ее, просила ее дружбы; при этом они обе плакали. Поскольку она приехала в церковь скрытно, до начала церемонии, то потом оставалась там некоторое время, пока не смогла подъехать ее карета, ибо не хотела в своем монашеском платье присутствовать на обеде.
Пока она оставалась в церкви, некоторые изъявили желание засвидетельствовать ей свое почтение, и она позволила это. Как Вы догадываетесь, среди них была Ваша покорная слуга, и я имела счастливую возможность разглядеть ее как следует, поскольку в тот день я была в английском платье (причины того пустячны, и их слишком долго излагать); она, поинтересовавшись, кто я такая, пригласила меня подойти поближе, желая рассмотреть мой наряд. Она сказала, что слышала, будто Англия славится хорошенькими женщинами, и полагает, что это так и есть, поскольку платье не рассчитано на то, чтобы подчеркивать их красоту, особенно же красоту головы, но в остальном она сочла наряд очень милым и гораздо скромнее всего, виденного ею до того, потому что не так сильно открывает грудь; она произнесла много лестного обо мне, моей фигуре и пр. и пригласила меня к своему двору; как Вы видите, светские манеры и обхождение ею еще не забыты. Она сейчас в годах и очень полная, но сохранила следы красоты. Лицо ее выражает важность и спокойствие вместе с мягкостью при необыкновенной живости глаз. Это придает ей такой вид, что, кажется, будто она по лицам читает в сердцах тех, кто к ней приближается».
При Анне Иоанновне инокиню Елену с почетом перевезли в Москву, и жила она сначала в Вознесенском монастыре в Кремле, затем в Новодевичьем монастыре – в Лопухинских палатах, где и скончалась в 1731 году.
Староладожский Свято‑Успенский девичий монастырь, в котором семь лет провела инокиня Елена, упоминается уже в XV веке, но временем его основания принято считать XII век. Именно тогда был построен Успенский собор – один из трех храмов домонгольского периода, сохранившихся в старой Ладоге (два других – Георгиевская церковь на территории крепости и церковь Святителя Николая в мужском Никольском монастыре).
В 1754 году в монастыре появилась Евдокия Андреевна Ганнибал, дочь грека, капитана галерного флота Андрея Диопера и жена небезызвестного Абрама Петровича Ганнибала. Они обвенчались в 1731 году. Евдокия не любила и боялась своего чернокожего мужа. После свадьбы семья уехала в Пернов, где Ганнибал учил кондукторов (воинское звание, присваивавшееся чертежникам и художникам в главных, окружных и полевых инженерных управлениях) математике и черчению.
В Пернове Евдокия сошлась с одним из молодых учеников мужа – Шишовым. Дело раскрылось, Ганнибал лично допрашивал и пытал жену, позже ее посадили на Госпитальный двор, куда обыкновенно заключались осужденные. Там она провела пять лет, в течение которых средства на ее пропитание не выделялись. Евдокия жила милостыней, часто страдала от голода и холода.
Староладожский Свято‑Успенский девичий монастырь
В 1736 году Ганнибал задумал вступить во второй брак, Евдокию извлекли из заключения и приговорили: «Прелюбодеице (Евдокие Андреевне) учинить наказание – гонять по городу лозами, а прогнавши, отослать на Прядильный двор, на работу вечно; а Ганнибалу, как невинному, за руками всех присутствующих, выдать аттестат». Для приведения приговора в исполнение необходимо было утверждение высшей судебной инстанции, а между тем Евдокия Андреевна упросила кого‑то написать прошение в Фортификационную контору, чтобы ее вытребовали в Петербург. В Петербурге она подала челобитную в Святейший синод, в которой заявляла, что показания свои в перновской канцелярии дала неправильно, под пытками, и просила снова разобрать ее дело в Духовном ведомстве. Вместе с тем она просила освободить ее из‑под караула, дабы «голодною смертию не помереть».
Пока тянулась судебная волокита, Евдокия влюбилась в подмастерья Академии наук Абумова и забеременела от него.
17 мая 1746 года она подала в консисторию прошение (за неграмотностью ее, подписанное духовником, Андреевского собора священником Андреем Никифоровым), в котором сознавалась во всех своих проступках. В заключение она доносила консистории, что она и теперь «такою же своею виною одержима есть, как и ныне имеется чревата», и просила развести ее с Ганнибалом, уже женившимся на другой и имевшим нескольких детей.
Дело тянулось еще без малого семь лет, и только в 1753 году Евдокию признали виновной в прелюбодеянии, взяли с нее подписку, «чтобы она впредь женою Ганнибала не называлась и в новое прелюбодеяние не впадала, под опасением наижесточайшаго наказания, а за прежнее свое согрешение принесла покаяние пред отцом духовным и строго исполняла эпитимию, какая ей будет наложена». И отправили в Старо‑Ладожский монастырь, «дабы оная, пребывая в покаянии, приходила в церковь к повседневному молитвословию, келейнаго правила не оставляла и, по возможности, в монастырских послушаниях обращалась неленостно».
Первый женский монастырь в Петербурге основали по приказу императрицы Елизаветы в 1744 году. Она планировала создать обитель для ста двадцати девиц из благородных семей и закончить там дни, став настоятельней. Для каждой высокородной монахини было приказано устроить «отдельный апартамент» с комнатой для прислуги, кладовкой для припасов и кухней. Для себя же Елизавета велела построить отдельный дом. Для этой цели императрица передала свой летний дворец, известный под названием «Смольный», где она жила во времена Анны Иоанновны.
На стройке работало более 2000 солдат и около 1500 мастеровых из разных губерний России. Архитектором монастыря стал любимый зодчий Елизаветы Петровны – Франческо Бартоломео Растрелли. Он возвел собор, каре корпусов для монахинь и малые церкви в углах каре, где проходили повседневные службы. В монастыре поселились двадцать монахинь. Но в 1761 году императрица Елизавета умерла, так и не успев увидеть освящение Смольного собора.
Ф.‑В. Перро. Аид с Невы на Смольный монатырь. 1841 г.
В 1764 году Екатерина II учредила институт благородных девиц, предполагая, что воспитанием молодых девиц будут заниматься монахини, которые привозились сюда из иных монастырей. Однако монахини неизменно оказывались неспособны к воспитанию будущих придворных дам, и в 1768 году монастырь закрыли, и здания стали безраздельно принадлежать Смольному институту. Только в 1848 году указом Николая I учрежден новый женский монастырь – Воскресенский Новодевичий.
Актрисы
На смену театру Натальи Алексеевны пришел при Анне Иоанновне Императорский театр, образованный в 1732 году из труппы «Италианской кампании», состоявшей из итальянских певцов, комедиантов и музыкантов. Это была, по сути, первая по времени профессиональная придворная труппа в Санкт‑Петербурге.
Яков Штелин, учитель Петра III, пишет в своей книге «Музыка и балет в России XVIII века»: «В царствование Анны в 1730 году явился sig. Cosimo с женою из Дрездена; они были присланы королем Августом на празднества коронации в Москву и играли при дворе итальянския интермедии (Intermezzi); потом, в 1735 году, целиком ставились (в Петербурге) итальянския комедии; они давались обыкновенно раз в неделю в придворном театре, – летом – в деревянном театре в (Летнем) саду; зимой же – в хорошем театре, устроенном во флигеле Зимняго дворца. Наиболее известные артисты этой „итальянской комедии“ были:
В 1737 году была наконец поставлена в первый раз большая (vollständige) итальянская опера, после которой каждый год ставилась новая; первая называлась „Abiasare“ и была составлена „императорским капельмейстером“ в Петербурге Арайей».
Каждый образованный человек, побывавший в Петербурге, спешил посетить этот театр. Побывала там и уже знакомая нам Элизабет Джарвис и оставила такой отзыв: «Театр просторен и величествен. Он хорошо отапливается восемью печами. Декорации очень хороши; одежды актеров богаты, и они, как мужчины, так и женщины, обладают превосходными голосами».
В репертуаре театра были комедии дель арте – или комедия масок – всемирно знаменитый вид итальянского народного (площадного) театра, спектакли которого создавались методом импровизации, на основе сценария, содержащего краткую сюжетную схему представления, с участием актеров, одетых в маски. Нам лучше всего известны комедии дель арте Карло Гоцци «Принцесса Турандот», «Любовь к трем апельсинам» и т. д. Но в 1730 году Карло Гоцци было всего десять лет, а потому на сцене итальянского театра в Петербурге шли другие пьесы. Их либретто были заботливо объединены в специальный сборник, благодаря которому мы можем с ними ознакомиться.
Итак, в 1733–1735 годах зрители могли видеть: «№ 1‑й, Честная куризанна», № 2‑й «В ненависть пришедшая Смералдина», № 3‑й «Смералдина кикимора», № 4‑й «Перелазы через забор», № 5‑й «Газета или ведомости», № 6‑й «Арлекин и Смералдина, любовники разгневавшиеся „…“ и т. д., всего 39 либретто.
Историк В. В. Сиповский в книге „Итальянский театр в С.‑Петербурге при Анне Иоанновне (1733–1735 гг.)“ приводит либретто некоторых комедий.
„Смералдина кикимора (№ 3). Сильвий, муж Смералдины, влюбился в Диану и, желая отделаться от жены, завел ее в лес, чтобы там убить, но наемный „убийца“, которому он поручает убить жену, сжалившись, оставляет ее в лесу живой. „Смералдина отчаянная (в отчаянии) поручает себя адскому богу Плутону“. Плутон помогает ей наказать мужа и разстроить все его затеи: владыка ада дает ей духа, „которому приказывает слушать ее во всем и везде и делать ее невидимою, когда она того захочет, также преображать ее и давать ей способ говорить таким языком, каким будет ей нравно и нужно“. Благодаря помощи этого духа Смералдина проделывает целый ряд фокусов, обращается в разных лиц, потешаясь над действующими лицами.
Как образчик ея шуток и, вообще, комизма пьесы приведем хотя‑бы, следующий эпизод: Смералдина „завораживает“ своего мужа и говорит, что „он будет стоять так покамест кто другой прикоснется к нему“ и этим перенесет заклятие на себя. После этого являются по очереди Бригелл, Панталон, Доктор, Одоард, наконец, Арлекин – и сменяют друг друга, при чем „последуют многия игрушки, надлежащия к театру“, вроде, например, следующей: к завороженному Арлекину подошел маляр с красками, дотронулся до него – „Арлекин стал быть отворожен. Детина маляр неподвижен. Арлекин удивляется этой новости и думает, что которое в горшке было, то можно есть, но, узнав, что то левкас (краска) вымарал им детину“. <…>
В пьесе, Четыре Арлекина“ (№ 9) весь комизм заключается в том, что три девицы Аурелия, Диана и Смералдина влюбились в Арлекина, отвергнув любовь Сильвия, Одоарда и Бригелла. При помощи волхвов все отвергнутые преобразились в Арлекина. Вследствие этого происходит на сцене страшная путаница, которая оканчивается благополучно для отвергнутых любовников: они женятся на трех девицах, Арлекин же настоящий и старики Панталон и Доктор одурачены.
<…> в пьесе „Чародейства Петра Дабана и Смералдины царицы духов“ Арлекин делается игрушкой в руках двух чародеев, – и вот, в результате, Арлекин является перед нами то в роли короля, то медведя, то принимает образ самого Дабана, как таковой, убит Смералдиной, затем воскрес, попал в тюрьму. Смералдина прибегает к помощи Нептуна, Плутона, Прозерпины и Вулкана. Петра Дабана спасают от гибели змеи, затем провал судьи. Кончается пьеса свадьбой Семиралдины и Арлекина».
Как мы видим, успех пьесы во многом зависел он исполнительницы роли Смералдины – она своей ловкостью, изяществом, веселостью заводила все действие на сцене.
Интермедии играли двое – мужчина и женщина. Здесь от актрисы зависело еще больше. Многие сюжеты интермедий кажутся и сейчас современными. Вот, например, интермедия «Подрядчик оперы в острова Канарийские», ее постановку подробно описывает Сиповский.
«Перед нами уборная знаменитой актрисы, к которой является чужестранец с приглашением гастролировать в театре на Канарских островах. Перед нами два живых лица: с одной стороны – капризная, избалованная актриса, которая старается быть любезной перед выгодным посетителем, хотя в душе потешается над ним и презирает его; с другой стороны – самодовольный „подрядчик“, страшно ломающийся, назойливый, в то же время робеющий в присутствии „дивы“. Действие ведется очень живо, правдиво и прерывается пением разных арий, на которых певица показывает свое искусство. Начинается пьеса с монолога актрисы Дорины; она ждет антрепренера, суетится, нервничает…
Дорина (говорит многим девицам‑прислуге). Ну ж, ну, не мешайте; принесите мне спинеты и стулья сюда. Ах, коль великое терпение надобно иметь с такими девками! Знают оне, что я всякой день жду одного подрятчика иностраннаго, а ничего оне здесь не убрали. (Девицам говорит). Посмотрите в окно, и ежели он идет, то скажите мне. (Пошли оне). В ожидании протвержу я некоторыя кантады (Пересматривает она многия бумаги музыкантския). Это очень мудрено, а эта стариннаго автора без трелей, колен и без знаков, что весьма противно нынешней школе, которая украшает всякое слово трелями. Вот это по мне (одна девица пришла и сказывает ей, что подрядчик идет). Что? он идет? пустите ево сюда. Лучше, что я сама пойду встретить его.
Очень жива также сцена вторая, когда Ниббий является к Дорине не во‑время: она разстроена неудачным костюмом, пробирает портнаго и должна в то же время быть любезной с Ниббием.
Дорина. Это платье, говорю вам, худо сделано; не годится оно на королеву, не по моде оно. Мантия королевская должна иметь, на меньшой конец, десять аршин в хвосте!
Ниббий. Вот и я, моя госпожа, всегда до ваших услуг с моею кантадою!
Дорина. (Вот ево принесло!) ваша обязанная услужница! (портному). С этой стороны оно короче, говорю я.
Ниббий. Разве в севоднишной вечер будете вы играть, моя госпожа.
Дорина. Да, мой господин!
Ниббий. Вы, чаю, будете первою персоною?
Дорина. Да, мой господин. (Портному). Вот, как рукав испорчен. Я хочу, чтоб он шире был в этом месте! На что везде жалеть?
Ниббий. Я чаю, что вы много себе учините тем чести?
Дорина. (Ах, какая скука!). Да, мой господин! (Портному). Кажется, что вы это сделали по досаде! Шире, шире, говорю я; что‑то за портные! и т. д.
Кончается пьеса к обоюдному удовольствию: контракт заключен, и знаменитость получает очень выгодный ангажемент, – все, что она потребовала, было ей обещано. Для театральных нравов добраго стараго времени небезынтересны эти строгия требования избалованной „дивы“. Оказывается, что кроме жалованья, она пожелала: 1) всегда „показывать первую персону“; 2) „чтобы игра не была коротка“; 3) чтоб театральный „пиита“ был ея „другом“; и 4) чтобы, сверх платы, давать ей „сорбеты, кафе, сахар, чай, доброй шоколат с ванилью, табак севильской и брезильской, да еще, на меньшой конец, два подарка в неделю“».
Как сцена из современного сериала звучит и интермедия «Игрок в карты»: «Очень живо изображена сцена, как муж, все спустивший в карты, хитрит пред своей женой. Жена, в конце концов, решается разстаться с картежником‑мужем и идет жаловаться судье, – но попадает к мужу, который перерядился на этот случай судьей. Происходит комичная сценка ухаживанья мнимаго судьи за просительницей, – и в результате мужу‑картежнику удается уличить свою жену в легком отношении к супружеским обязанностям. Пьеса кончается взаимным прощением обоих провинившихся супругов».
В 1735 году с новой труппой комедии дель арте приехала итальянская опера‑сериа со знаменитым композиторов Франциско Арайей и, вероятно, присоединила к себе труппу комедии дель арте.
Также при Анне Иоанновне в 1738 году была организована Танцевальная школа под руководством Жана Батиста Ланде. Ее первыми учениками стали двенадцать русских мальчиков и девочек из «простых людей». «С сего времени, – свидетельствует Якоб Штелин, – был всегда полный на придворном театре балет, в котором одни русские танцовщицы и танцовщики были…». Лучших учениц Ланде звали Елизавета, Аксинья и Авдотья. В 1742 году в Россию приехал знаменитый итальянский танцор Фузано с женой‑танцоркой, прославленной своими виртуозными прыжками и необыкновенной живостью комических танцев в стиле комедии дель арте. И, как пишет Яков Штелин, «русские театральные танцорки во многом повысили свое искусство и овладели новейшим вкусом. Аксинья заимствовала от своей учительницы (супруги Фузано) силу и прелесть танца».
В 1744 году по случаю бракосочетания наследника престола Петра Федоровича (будущего Петра III) ученицы Ланде исполнили аллегорический «Балет цветов». Каждая актриса изображала цветок: Аксинья – розу, Елизавета – ренекул (от лат. ranunculus, лютик – азиатский лютик с пышным венчиком в конце XVII – начале XVIII века так же моден, как гвоздики или тюльпаны. – Е. П. ), Аграфена – анемон, маргаритками и иасинсами (гиацинтами. – Е. П. ) были крепостные девушки, учившиеся в школе Ланде. Выступление оказалось удачным, учеников взяли на казенное содержание. Количество учащихся в балетной школе увеличилось. Большинство учеников были детьми мещан и вольноотпущенников, однако и крепостные были там не в редкость. Так, в 1797 году камергер Н. Н. Демидов отдал учиться танцам трех своих крепостных девушек. Подобных случаев было несколько.
В 1779 году танцевальную школу преобразовали в Санкт‑Петербургскую театральную школу, позже – в Театральное училище.
Труппу Франческо Арайи вскоре взяли под покровительство великий князь Петр Федорович и великая княгиня Екатерина Алексеевна. Она использовала актеров и декораторов для постановки большого числа зрелищ и увеселений, которыми развлекали Елизавету Петровну и ее двор. Вот описание одного из таких праздников, происходивших в Ораниенбауме.
«Стол с изрядными кушаньями приготовлен был весьма добропорядочно, после чего представлен десерт, из изрядных и великолепных фигур состоящий. Во время стола играла италианская вокальная и инструментальная камерная музыка, причем пели и нововыписанные италианцы, а при питии за высокие здравия пушечная стрельба производилась. При наступлении ночи против залы на построенном над каналом тамошней приморской гавани великом театре представлена была следующая великолепная иллуминация: во входе в амфитеатр, которой к морю перспективным порядком простирался, стоял по одну сторону храм Благоговейной любви, а по другую – храм Благодарности. Между обоими храмами на общем их среднем месте в честь высоких свойств ея императорского величества стоял Олтарь, на которой от Солнца, лучи свои ниспущающие возженныя, и от радости для вожделеннаго присутствия ея императорского величества воспламенявшияся их императорских высочеств сердца от благоговейной любви и благодарности в жертву приносились, с подписью: огнем твоим к тебе горим.
По обе стороны вышеобъявленных храмов флигели на столбах, как передния галереи с представленными напротив аллеами из гранатовых дерев в приятнейшем виде двух далеко распространяющихся першпектив до оризонта простирались. Там на одной стороне являлась восходящая и от Солнца освещенная Луна с подписью: Тобою светясь бежу. На другой стороне представлена была восходящая на оризонте планета Венера, которая свет свой от солнца ж получала, с подписью: Тобою ясна восхожу».
Также в оперном доме Ораниенбаума ставились оперы Арайи «Александр Македонский», «Беллефонт». Кстати, по личному распоряжению Петра Федоровича в Ораниенбауме была открыта школа для «садовниковых и бобылских детей». Впоследствии из стен этой школы вышли многие известные русские артисты: танцовщики и танцовщицы, музыканты, певцы, композиторы.
В 1757 году в Петербург приехала балетная труппа Локателли. Вот как описывает ее появления Яков Штелин: «Однако взоры всех вскоре обратились на другое, когда в 1757 году прибыл в Петербург импрессарио Локателли со своей оперой‑buffa и прекрасным балетом. В состав последнего входили следующие превосходные танцоры и танцорки: синьор Сакки, его жена ля Конти и две его незамужние сестры – лукавая Либера и прелестная Андреана, синьор Беллюцци со своей женой и два превосходных характерных танцора Кольцеваро и Толята.
Им была предоставлена старая театральная сцена в саду императорского Летнего дворца. Они не состояли на придворной службе и играли и для города, получая за вход как с городских жителей, так и с придворных наличными деньгами. Двор снял первые ложи, знатные господа – остальные. За каждую ложу, обыкновенно, платили 300 рублей в год. Плата за вход в партер была 1 рубль. Ставился новейший в изящном вкусе балет, иногда даже два балета в один вечер, все же остальные дни шла опера‑buffa. Театр был всегда переполнен.
Иностранные министры, местные ценители – все говорили об этих балетах, не находя в Европе ничего лучшего и считая, что они не уступают лучшим в Италии и Париже. В партере этого городского театра происходило в отношении балета то же, что и в Париже. Здесь среди зрителей из‑за почти равных по выразительности и изяществу танцорок Сакко и Беллюцци образовались две партии. У зрителей были в употреблении особые деревянные, связанные ремешком или лентой ручные дощечки, на которых писались имена танцорок, коим оказывалось преимущество. Дощечками этими часто также аплодировали, чтобы не разбить в кровь руки.
Из множества прекрасных балетов, которые исполнялись этими танцорами в течение двух лет, и почти всегда одинаково успешно, особо выделяются следующие балеты, всегда вызывавшие всеобщее одобрение и восхищение, а именно:
1. „Der Raub der Proserpina“ („Похищение Прозерпины“) – Беллюцци.
2. „Amor und Psyche“ („Амур и Психея“) – Сакки.
3. „Le Feste di Cleopatra“ („Праздник Клеопатры“) – Беллюцци.
4. „Le Dame di Seraglio“ („Дама из Сераля“).
5. „Didone et Enea“ („Дидона и Эней“).
6. „Apolline e Dafne“ („Аполлон и Дафна“).
7. „Le retour de Matelots“ („Возвращение матросов“).
8. „Le Pandoures“ („Пандуры“).
9. „La foire de Londre ou Foxhall“ („Лондонская ярмарка“)».
Кальцеваро и другие танцовщики и танцовщицы также блистали на праздниках в Ораниенбауме. «Лето и осень обыкновенно княжеский двор проводил в Ораниенбауме. В это время здесь также ставились балеты, и в них далеко не слабым показал себя Кальцеваро, – пишет Штелин. – Из многих его балетов особенно восхищались аллегорическим пантомимным балетом „Золотая ветка“, поставленным в коронационные празднества, а также балетами „Прометей и Пандора“ и „Китайское императорское свадебное празднество“. При этом в танцах были заняты более 20 русских танцоров и танцорок, и между ними выдающиеся – Петрушка и Вавила, изящные танцовщицы Евдокия и Варвара и лучшие фигурантки Анисья, Аграфена, Прасковья и Францина. Кроме них танцевали Беллюцци со своим мужем, Оливье, ля Контэ, Эстрафен и юный Чезаре, легкие ноги которого находились больше в воздухе, чем на земле».
В 1752 году в Петербург приезжает вызванная из Ярославля труппа Федора Волкова. 10 августа 1756 года был издан указ императрицы: «Повелели мы нынче учредить Русский для представления трагедий и комедий театр, для которого отдать Головкинский каменный дом, что на Васильевском острову близ Кадетского дома. А для оного повелели набрать актеров и актрис: актеров из обучающихся певчих и ярославцев в кадетском корпусе, которые к тому будут надобны, а в дополнение еще к ним актеров из других неслужащих людей, также и актрис приличное число… Дирекция того русского театра поручается от нас бригадиру Александру Сумарокову…»
Ж.‑Б.‑Ж. Огюстен. Портрет неизвестной актрисы. 1790‑е гг.
В первое время в театре было семь актеров, причем женские роли исполняли мужчины. В 1757 году газета «Санкт‑Петербургские ведомости» опубликовала объявление: «Потребно ныне к русскому театру несколько комедианток. И если сыщутся желающие, те бы явились у брегадира и русского театра директора Сумарокова». Вскоре в труппу входили пять актрис: ученицы танцевальной школы Елизавета Зорина и Авдотья Михайлова, а также офицерские дочери Мария и Ольга Ананьины и Аграфена Мусина‑Пушкина.
Мария и Ольга Ананьины вскоре после поступления на сцену вышли замуж за актеров: первая – за Григория Волкова, вторая – за Якова Шумского.
Аграфена Мусина‑Пушкина (в замужестве Дмитриевская) более двадцати лет выступала на петербургской сцене Императорских театров. Играла роли служанок в комедиях и королев в трагедиях, кроме того, была исполнительницей русских песен. Оставила сцену около 1769 года.
Авдотья Михайлова поначалу выступала во французских и итальянских комических операх (в ролях субреток) и драмах, исполняла характерные роли. По словам современников, «обладала приятным голосом обширного диапазона и ярким комическим дарованием». Особенно запомнилось ее исполнение роли Простаковой в «Недоросле». Впоследствии перешла на комические роли старых кокеток. Ее дочь Екатерина Васильевна Михайлова тоже стала актрисой. 30 мая 1796 года она дебютировала в Петербурге и была принята в состав Императорской русской придворной труппы, где выступала во французских, итальянских и русских операх и комедиях.
Жизнь актеров и актрис была нелегкой: жалованье платили нерегулярно, часто спектакли отменялись из‑за отсутствия сценических костюмов, и было не на что купить еду и дрова. Публика на представлениях щелкала орехи, устраивала в партере потасовки. Бывало, что кучера и лакеи, мерзнувшие у входа в театр, обозлившись, принимались швырять в окна поленья и камни.
В 1761 году Волков привез из Москвы тринадцать новых актеров и шесть актрис. Среди них была Татьяна Михайловна Троепольская – семнадцатилетняя девушка, исполнявшая главные роли в трагедиях. «Бриллиантом в московском ожерелье» назвал ее Волков. Вместе с ней часто выступал в спектаклях ее муж, Василий Алексеевич Троепольский, судейский чиновник, который был известным актером‑любителем, играл на сцене Университетского театра, затем некоторое время в Петербурге.
Об игре Троепольской писали, что она «соединяла красоту и благородство с приятнейшим голосом и редкой чувствительностью». Особенно прославилось ее исполнение роли Ильмены в трагедии Сумарокова «Синав и Трувор». Современники актрисы рассказывали: «Нельзя описать, как вела Троепольская ту сцену, где приходит вестник и сообщает ей о смерти князя Трувора, жениха ея. Отчаяние, плач и рыдание пронзали до глубины сердца чувствительных зрителей, кои проливали слезы вместе с несчастною Ильменою».
В последний раз Татьяна Михайловна вышла на сцену 16 мая 1774 года в трагедии Сумарокова «Мстислав». Через несколько дней она получила отпуск на минеральные воды для лечения от чахотки, а в виде пособия на поездку ей был назначен бенефис на 23 мая. Но она умерла в день своего бенефиса, перед самым началом представления, в своей театральной уборной. Актрисе было только тридцать лет.
Сумароков почтил ее память эпитафией:
В сей день скончалася, и нет ее теперь,
Прекрасна женщина и Мельпомены дщерь,
И охладели уж ея младые члены,
И Троепольской нет, сей новыя Ильмены.
1774 г.
* * *
Чахотка погубила еще одну замечательную актрису Прасковью Ковалеву‑Жемчугову, игравшую в крепостном театре Шереметевых. Судя по отзывам современников, манера игры, присущая Жемчуговой (таков был творческий псевдоним, данный хозяевами своей крепостной актрисе), отличалась от обычной манеры актеров и актрис XVIII века. В то время в театрах, как и во всей культуре, господствовала школа классицизма, вдохновляемая идеалами античной красоты. От актера не требовалось «вживаться» в роль. Прежде всего важна была способность принимать красивые «скульптурные позы»; реплики не произносились, а торжественно декламировались. Это не нравилось молодому поколению, желавшему большей естественности на сцене. Так, Троепольскую критиковали за склонность к крикливости, излишней аффектации. Прасковья Жемчугова превосходно овладела всем приемами классической школы, но при этом ее игра отличалась большой выразительностью и задушевностью.
«Я питал к ней чувствования самые нежные, самые страстные. Долгое время наблюдал я свойства и качества ее: и нашел украшенный добродетелью разум, искренность, человеколюбие, постоянство, верность, нашел в ней привязанность к святой вере и усерднейшее Богопочитание. Сии качества пленили меня больше, нежели красота ее, ибо они сильнее всех внешних прелестей и чрезвычайно редки», – писал через много лет Николай Петрович Шереметев сыну.
П. И. Аргунов. Портрет графини П. Ф. Шереметевой (Жемчуговой)
В Петербурге Параша прожила недолго. 14 февраля 1797 года в Фонтанном доме в Петербурге ее игрой наслаждался император Павел I. Он подарил актрисе драгоценный перстень. В декабре 1798 года Николай Петрович написал вольную Прасковье Жемчуговой, а также всей семье Ковалевых. 6 ноября 1801 года Николай Шереметев и Прасковья Жемчугова тайно обвенчались в Москве и в 1802 году вернулись в Петербург. Прасковья Ивановна ждала ребенка, но умерла от чахотки через три недели после родов. Только на следующий день после смерти Прасковьи граф, наконец, открыто объявил, что женат и умолял нового императора Александра I признать Дмитрия законным наследником. Возмущению в высшем свете не было предела, но император удовлетворил просьбу убитого горем отца.
После смерти жены Николай Петрович возвратился в Москву, где в память о ней основал Странноприимный дом. В уставе его говорилось о том, что дом должен «дать бесприютным ночлег, голодным обед и ста бедным невестам приданое». Ныне в этом здании находится знаменитый Институт скорой помощи имени Н. В. Склифосовского.
В Петербурге воспитывать Дмитрия осталась еще одна бывшая крепостная актриса и подруга Прасковьи Жемчуговой танцовщица Татьяна Шлыкова‑Гранатова. Она блистала не только на сцене: прекрасно играла на арфе, любила поэзию, хорошо рисовала, занималась искусством резьбы по дереву. Но особенные способности Таня Шлыкова проявила к танцам, выйдя на сцену девочкой 12 лет. Про Таню Шлыкову, выступавшую в балете «Инесса де Кастро», писали: «Благопристойность вида и девической стыдливостью удерживаемое прискорбие управляли движениями уничиженной королевской дочери и делали ее на сцене очень интересной… Вообще сказать, – писал критик, – о всех танцовщиках и танцовщицах, что в них не приметно ни малейшего принуждения. Точность и уверенность в своем искусстве одушевляют их движения. Великолепие и пышность сего зрелища чрезвычайны…».
Татьяна Васильевна присуствовала при венчании Прасковьи Ивановны Ковалевой с Николаем Петровичем Шереметевым 6 ноября 1801 года в Москве в церкви на Поварской улице. Позже она заменила мать новорожденному сыну Прасковьи.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 251; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!