Галантное ухаживание: литературные образцы 15 страница
Наконец пришло мне в мысли, что, по крайней мере, можно найти некоторые правила, колико удобные, толико и непременные для всех детей, правила, долженствующие быть токмо твердым основанием фундамента; а что прочее могло быть переменяемо и приноравливаемо к климату, образу того правления, в коем дитя будет жить, и, наконец, его телосложению и способностям. Например, три следующих слова пригодны для царя, для политика, для воина, для частного человека, для женщин и для всех различных перемен, в каковые прихоти госпожи фортуны поставляют человеков; оные слова в себе заключают основание, на коем наши деяния должны утверждаться, чтоб быть благоразумными и успешно чтоб достигать своей цели, а именно: время, место и мера. Не нужно тебе сказывать, что приноровка, или то, что кстати и ко времени, одно усовершает успех; ты знаешь, колико человек пременен и разнообразен бывает, что его физическое свойство и внезапные перемены его положения иногда делают его совсем иным, чем он был.
То, что ты могла бы мне удачливо внушить в одно время, то самое не убедило бы меня в другое; то, что ты можешь говорить или делать против меня, должно также иметь свою меру, приноровленную к положению, в каковое на то время мой разум приведен будет физическими или другими причинами, а без того ты произведешь действие, противное желаемому тобою.
Сей я, тебе весьма известный, быв в совершенном здоровье и веселом духе, может перенести то, чего он не перенесет, когда какие‑либо движения, его раздражавшие или опечалив, ослабили силу души его; наконец‑то, что можно делать и говорить в одном месте, того ни делать, ни говорить нельзя в другом; коротко сказать, я представляю тебе мои три маленькие словца, когда, где, сколько, которые, будучи обработаны пером твоим, могут сделаться исполинами. Вот что я положила бы начальным основанием воспитанию, если бы я могла еще льститься, что можно теорию общую, равно как и полезную воспитанию предположить.
|
|
|
И если бы я не знала опытом, что окончание воспитания определить не можно, что иной на пятом десятке еще требует руководства, не одними своими страстьми руководствуем, но иногда коварными и презренными людьми, слабости его узнавшими; из опыта знаю и то, что непредвидимый случай иногда усовершает и ускоряет зрелость ума тогда, когда несколько лет наставления не предуспевают; что юноша, попавшись в развратное общество, в кое ласкательством и угождениями он завлечен, будучи притом надменен, все плоды лучшего воспитания и лучших примеров так уничтожит, что в упрямстве своем, питаемом неосновательным самолюбием, едва ли опять исправиться может.
|
|
|
Но как бы то ни было, знать всегда и во всем меру, время и место – есть лучший ключ загадки, что есть совершенное воспитание, а притом и вернейший способ предуспевать во всем. Неизменяемое мое было всегда правило желать, да творится добро, несмотря на то, чрез кого или кем… Неизменяема я была также в обязанности отдавать справедливость и в удовольствии восхищаться теми и любить тех, кои того достойны, – чрез сие, не правду ли сказала я тебе? что ты навсегда приобрела уважение и дружбу».
В 1794 году две Екатерины снова поссорились из‑за изданной Дашковой книги «Российский феатр, или Полное собрание всех российских феатральных пьес». В этом издании была опубликована тираноборческая трагедия Княжнина «Вадим Новгородский». Императрица приказала Дашковой изъять том из продажи, но Дашкова категорически отказалась. Она взяла отпуск и уехала в свое калужское именье, где через два года узнала о смерти Екатерины, а также о собственной отставке с поста президента, полученной от нового императора Павла.
В последующие годы она жила то в Москве, то в Петербурге, писала пьесы, роман и автобиографические записки. Умерла Екатерина Романовна в 1810 году.
«Дашковою русская женская личность, разбуженная петровским разгромом, выходит из своего затворничества, заявляет свою способность и требует участия в деле государственном, в науке в преобразовании России», – писал о княгине Герцен.
|
|
|
Смолянки
Неприязненные отношения с бывшей задушевной подругой, к счастью, не отвратили Екатерину от идеи поддержки женского образования. В своем письме в «Собеседник», она критикует домашнее воспитание девушке: «Мою бытность в первых двух знатностью и богатством известных домах актрисы французские мадамами были, и как тогда театральные зрелища два раза в неделю бывали, то не говоря уже, что таковая учительница, коя так часто для утешения публики на театр выходит, не может иметь скромности и благородной стыдливости, украшающей нежный женский пол, и оную вперять; но если бы она знала что‑либо, то за учение ролей своих не имела времени преподавать научений».
Еще хуже обстояло дело с образованием в семьях провинциальных дворян. Когда госпожа Простакова в комедии Фонвизина «Недоросль» восклицает: «Вот до чего дожили. К девушкам письма пишут! Девушки грамоте умеют!» – это, конечно, сатира, но сатира на реальные дворянские семьи, на реальное положение вещей. Для торжественного маскарадного шествия в день коронации Екатерины II Александр Петрович Сумароков написал «Хор ко превратному свету», в котором нарисовал прекрасный образ совсем иного, чем в России, идеального мира:
|
|
|
Прилетела на берег синица
Из‑за полночного моря,
Из‑за холодна океяна.
Спрашивали гостейку приезжу,
За морем какие обряды.
Синица отвечает:
Все там превратно на свете…
…Все дворянски дети там во школах
Их отцы и сами учились;
Учатся за морем и девки;
За морем того не болтают:
Девушке‑де разума не надо,
Надобно ей личико да юбка,
Надобны румяна да белилы…
1762 г.
В 1764 году Екатерина основала в помещениях бывшего Смольного монастыря Воспитательное общество благородных девиц – первое в России женское учебное заведение. Образцом для него стал пансион Сен‑Сир, который основала 1686 году фаворитка, а затем супруга Людовика XIV Франсуаза де Ментенон.
Институт благородных девиц было создан по инициативе и при деятельном участии сподвижника Екатерины II Ивана Ивановича Бецкого, он входил в комиссию, принимавшую решение о допуске в ряды воспитанниц.
Смолянки должны были составить в будущем окружение императрицы, ее двор, который будет поражать окружающих безупречными манерами и высокой образованностью.
Первой директрисой Смольного стала княгиня Анна Долгорукова. Но выбор не оправдал надежд, так как княжна, по отзывам современников, «кичилась богатством и знатностью рода и при том была ханжа и суеверна и… не имела достаточно ума для того, чтобы быть выше предрассудков, которые решено было изгнать из нашего мирного приюта». Императрице пришлось заменить ее француженкой, выпускницей Сен‑Сира, Софией де Лафон, которая находилась своем посту в течение тридцати лет и показала себя деятельной и распорядительной женщиной.
Ее семья, исповедовавшая протестантизм, переселилась в Россию из‑за религиозных гонений и обосновалась в Санкт‑Петербурге; родители занимались виноторговлей и основали одну из первых в городе гостиниц. В 15 лет Софья вышла замуж за француза Вилима де Лафона – генерала русской службы, но брак оказался неудачен – муж принуждал Софью принять католичество, чтобы она могла получить наследство французских родственников. Затем он, повидимому, потерял рассудок, дважды пытался убить жену и двух малолетних дочерей. Софья увезла больного за границу, в Швейцарию и Францию, потратила на лечение все свои средства. Но ничто не помогло: генерал умер, оставив вдову и детей без копейки и без приюта.
А. Рослин. Президент Академии художеств И. И. Бецкой. 1777 г.
Софья пришла в русское посольство в Париже, чтобы попросить денег взаймы на дорогу до Петербурга, и там познакомилась с Бецким, который, наведя о ней справки, предложил ей работу. Сначала она была назначена директрисой института (нечто вроде администратора и завхоза) при Долгорукой, а затем – его начальницей.
«Г‑жа Лафон (Lafond), с редким умом управлявшая заведением в течение 30 лет, утвердила на прочных основах принятую систему воспитания. Она всецело предалась делу. С дальновидностию наблюдавшая за общим порядком, она выказывала большую деятельность в частных распоряжениях. С свойственною ей предусмотрительностью она предупреждала злоупотребления. Твердо и бдительно следя за тем, чтоб все лица, которые должны были содействовать успеху ее предприятия, добросовестно исполняли свои обязанности, она как бы воспитывала их прежде, нежели удостоить своим доверием. Ту же заботливость выказывала она при выборе прислуги, что так важно в заведении, где чистота нравов почитается залогом всех добродетелей…
Возвратясь в Россию, г‑жа Лафон продолжала видеться со своими прежними друзьями и знакомыми, находилась в лучшем обществе, всеми была любима и уважаема. В особенности привязался к ней г‑н Бецкой, он ценил общество этой женщины, извлекшей столько пользы из своих несчастий, притом умной, веселой и заслужившей общее уважение своим примерным поведением… Сначала, находясь при заведении в качестве директрисы, она на каждом шагу встречала противодействие главной начальницы; заменив ее, ввела надлежащий порядок. Под ее рукою заведение вполне процвело. Ему можно было уподобить лишь Сен‑Сирское учреждение во Франции… Общее уважение к ее личным достоинствам вознаграждало ее за недостаток отличий, которых старались ее лишать с помощью интриг.
Прежде, нежели сказать, как дорога она была для меня лично, я должна была высказать, как ценима она была вообще. Она была предметом моей первой привязанности. Никто впоследствии не мог мне заменить ее: она служила мне матерью, руководительницею, другом и была покровительницей и благодетельницей моей. Любить, почитать и уважать ее было для меня необходимостью. Мое чувство в ту пору походило на сильную страсть: я бы отказалась от пищи ради ее ласок. Однажды я решилась притвориться, будто я не в духе, рассердить ее, чтобы потом получить ее прощение: она так трогательно умела прощать, возвращая свое расположение виновным. Это заметила я в ее отношениях к другим и пожелала испытать всю прелесть примирения. Видя ее удивленною и огорченною моим поведением, я откровенно призналась ей в своей хитрости. Со свойственною ей кротостию она советовала мне умерять мою излишнюю чувствительность, которая будет возмущать мое спокойствие, если я ей предамся без меры. Она говорила, что предпочитает меня другим, но не должна этого выказывать, чтобы не возбудить зависти. „Дитя мое, – сказала она мне, – вы заслуживаете общую любовь в заведении, но не надейтесь встретить в свете то же расположение и бойтесь, чтобы привычка к отличию и предпочтению не сделала бы вас гордою и требовательною“.
Таким образом эта умная наставница не пропускала случая дать мне добрый совет. Я же старалась чаще подавать ей повод к этому, сообщая ей самые тайные мысли свои и намерения. Я не могла наслушаться ее и извлекала из ее советов и увещаний правила, с которыми согласовала свое поведение. По окончании уроков я бежала к ней, чтобы пользоваться ее беседою или чтением. Иногда меня выпроваживали, я угадывала, почему, и возвращалась в сопровождении подруг. Наконец, благодаря моей настойчивости и похвальной цели моих посещений, г‑жа Лафон не стала противиться тому, чтобы я находилась возле нее, и сама не могла обойтись без меня. Я стала ее другом; мне поверяла она свое горе, я же была ее сиделкою (в последнее время она часто хворала)».
За свою работу в день коронации императора Павла Софья получила орден святой Екатерины Малого креста. В то время она была тяжело больна и не прожила и года после награждения, оставив единственную выжившую дочь в нищете. Похоронена София де Лафон на Волковом лютеранском кладбище. Могила не сохранилась.
В XIX веке в ее честь были названы Лафоновская улица и Лафонская площадь близ Смольного монастыря (ныне – ул. и пл. Пролетарской Диктатуры).
В Смольном институте учились дочери дворян с 6 до 18 лет. Их обучали Закону Божьему, французскому языку, арифметике, рисованию, истории, географии, словесности; кроме того, в программу входили танцы, музыка, рукоделие и различные виды домоводства, а также светское обхождение.
Курс делился на четыре «возраста». Самые младшие девочки 6–9 лет носили платья коричневого (кофейного) цвета, за что их называли «кофульки», или «кофушки». Позже Александра Левшина напишет Екатерине: «Наши коричневые крошки здоровы и все веселы до крайности. Слава Богу, этот прием плакал менее всего: они избавили нас на этот раз видеть потоки слез». Кофульки учились Закону Божьему, русскому и французским языкам, арифметике, рисованию, танцам, музыке, рукоделью.
Во «втором возрасте» (с 9 до 12 лет) на них надевали голубые платья, а в программу добавляли основы истории и географии.
В «третьем возрасте» (12–15 лет) платья становились серыми. Особое внимание в этот период уделялось «чтению исторических и нравоучительных книг». Девушки слушали также курс «опытной физики».
И наконец, в «четвертом возрасте» (от 15 до 18 лет) облаченные в белые платья девушки проходили вместе с обычными науками курс домоводства, который включал в себя умения выбирать и заказывать продукты, «при себе платеж производить, определять цену всякому товару по качеств оного», «вести записку расходам», присматривать за кухаркой и горничными, «смотреть, чтобы во всем наблюдаем был совершенный порядок и чистота». Кроме того, старшие девочки должны были давать уроки в младших классах, чтобы, «будучи матерями, обучать детей своих и в собственном своем воспитании найти себе великое вспоможение». Поощрялись также занятия рукоделиями, в которые кроме шитья и вышивки входило и токарное ремесло. Выточенные на маленьких токарных станках деревянные наперстки или шахматные фигурки говорили о практичности и хорошем вкусе их создательницы. Позже своим мастерством в работе на токарном станке прославилась невестка Екатерины – великая княгиня Мария Федоровна. Изделия ее работы можно увидеть в Большом дворце Павловска и в Елагином дворце.
Девушки из мещанских семей, дочери мелких чиновников, купцов, дьячков и солдат, лакеев, конюхов и т. д. воспитывались в Александровском институте, расположенном к северу от Смольного монастыря. Их обучали русскому и французскому языкам, арифметике, рисованию, танцам, музыке и пению, а также для них был организован усиленный курс домоводства, их готовили «к употреблению ко всем женским рукоделиям и работам, то есть шить, ткать, вязать, стряпать, мыть, чистить». Закончив институт, мещанки становились не только «квалифицированными женами», они могли найти работу гувернантки в семьях провинциальных дворян, которым были не по карману «англичанки» и «француженки».
Как и внуки императрицы Александр и Константин, смолянки взращивались в традициях «естественного воспитания» Руссо, их наставницы пуще огня боялись изнежить, избаловать девушек. В помещениях института было прохладно, девочки носили простые камлотовые платья, чай и кофе запрещались, как возбуждающие средства, пить предписывалось молоко и воду. Для того чтобы воспитанницы могли «питаться свежим и здоровым воздухом», их часто выводили на прогулки, для чего вокруг здания института разбили сад. Во что превращались эти благие намерения в петербургском климате, рассказывает императрице Александра Левшина: «В воскресенье мы были в саду, но не знаю, каким образом мы не превратились в уток, так как нас отлично полил дождь; по крайней мере, Ваше Величество, при приезде к нам увидите, как мы выросли, потому что говорят, что от дождя растут. Как было бы забавно, если бы все в Обществе обратились в уток, – было бы тогда над чем посмеяться»…
Устав института не предусматривал телесных наказаний воспитанниц. В случае серьезных нарушений, например шума и беспорядка во время молитвы, виновниц «пристыживали» перед классом. В остальных же случаях наставница увещевала нерадивых учениц наедине. Однако, как известно, упреки, особенно несправедливые, могут причинять не меньшую боль, чем физические наказания, в чем убедилась Глафира Алымова: «Однажды во время вечерней молитвы кто‑то вошел в комнату, и мы все обернулись. Каково же было мое удивление, когда в этой общей вине одна я признана была виноватою: меня поставили на колени и сделали мне строгий выговор. Я очень была огорчена своим проступком; мне не приходило в голову разбирать, виновны ли были и другие; я плакала целые сутки и даже на другой день, когда стало известно, что наказание мое было лишь предлогом, чтобы сделать неприятности г‑же Лафон и г‑ну Бецкому.
Начальница (Долгорукая. – Е. П. ) нисколько не скрыла этого, прямо сказав мне, что наказала их любимицу, и потом, чтобы вознаградить меня, начала нежно ласкать. Правда, что я была общею любимицею в заведении и осталась ею до конца; но в ту пору я была восьмилетним ребенком, не имевшим ни родных, ни протекции, и лишь хорошим поведением старалась заслужить общее расположение.
Около этой же поры я действительно провинилась, и проступок мой был такого рода, что обличал необыкновенную гордость и упрямство; но он же послужил мне уроком, и потому я стала недоверчиво смотреть на самые качества свои. Случилось это вследствие наказания, которому повергся весь класс, исключая пять или шесть учениц, в числе которых была и я. Их поставили на колени во время обедни, а после службы простили и всем позволили играть по обыкновению. Сама не знаю почему, я имела превосходство над подругами; они всегда собирались вокруг меня, во всем спрашивали моего совета и спорили из‑за дружбы со мной. Надо заметить, что в это время все мы были одногодки, от 8 до 9 лет. На этот раз я вздумала сторожиться ото всех, которые были под наказанием, и вместе с остальными держалась в стороне, не позволяя виновным подходить к нам. Одна из них, от которой я в особенности сторожилась, обиженная оскорбительными словами, сказанными ей с презрением, пожаловалась гувернантке. Этой выходки я не ожидала, так как я привыкла, чтобы подчинялись моему приговору. В этом же случае я уверена была, что поступила вполне с достоинством. Когда мне доказали громадность моего проступка, он мне показался до того отвратительным, что от стыда я не хотела в нем признаться. Свидетельство и улика еще более смутили меня; сознавая свою вину и каясь в ней внутренне, я не решилась сознаваться во лжи при подругах, которые меня считали своим оракулом. Но, преследуемая угрызениями совести и страхом прогневать Бога, в горести, я на коленях умоляла Его о помощи, обещая вперед не впадать в эту вину, чтобы Он дал мне выпутаться из беды на этот раз. Но мне не уступали; я продолжала отпираться, и меня строго наказали.
Это обстоятельство сделало на меня сильное впечатление. Образцовым поведением старалась я загладить случившееся. Старания мои увенчались таким успехом, что впоследствии ко мне стали требовательнее, чем к кому‑либо. Я начала сомневаться в успехе своих усилий; самая большая похвала могла лишь разочаровывать меня. Благодаря стараниям и размышлениям я стала до того строга к себе, что, чем более меня отличали, тем старательнее становилась я, желая усовершенствоваться и сохранить общее расположение».
Екатерина входила во все подробности жизни смолянок, называя их своими дочерьми. Самая бойкая из девиц первого выпуска Александра Левшина, с которой мы уже встречались на этих страницах, прозванная за смуглый цвет лица «Черномазой Левушкой», даже затеяла с императрицей дружескую переписку.
Примерно в 1772 году она пишет: «Ваше Величество, конечно, припомнит благосклонное, данное Вами мне, разрешение писать Вам от времени до времени. Принимаю смелость начертить Вам несколько строк, чтобы сказать, что все Общество свидетельствует Вам глубочайшее уважение, в особенности серые девицы. Что же касается меня, то я все в том же виде, такая же, какою Ваше Величество меня видели, когда удостоили нас своим посещением, то есть я скачу, прыгаю, бегаю, по вечерам играю в волка… Теперь Вашему Величеству известны все наши забавы; по временам я также читаю, но это долго не продолжается, потому что у меня все игры на уме. Ваше Величество, припомните свое обещание посещать нас чаще. Оканчиваю свое письмо, потому что слышала, что длинные письма иногда надоедают, а я не желала бы, Ваше Величество, чтоб это мое письмо навело на Вас скуку; напротив того. Поэтому имею честь быть Вашего Величества всенижайшая и послушнейшая слуга Черномазая Левушка».
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 228; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!