Галантное ухаживание: литературные образцы 12 страница
– Правда, – продолжала она, – что у меня немного вид Нинет при дворе (Персонаж одной из итальянских комедий Эджио Дуни, простолюдинка, попавшая во дворец. – Е. П. ), но Нинет очень пожилой.
– Эта рука, – сказала я, – не создана для пустяков; она держит веер, как скипетр».
М. Шибанов. Портрет императрицы Екатерины II в дорожном костюме. 1787 г.
И только статссекретарь Грибовский в своих записках рисует нам частную жизнь императрицы: не полубогини и не царицы полумира, а пожилой, очень занятой и усталой женщины в шлафроке и чепце, живущей со своим молодым любовником и присматривающей за огромным хозяйством, именуемой Российской империей.
«Образ жизни императрицы в последние годы был одинаков: в зимнее время имела она пребывание в большом Зимнем дворце, в среднем этаже, под правым малым подъездом, против бывшего брюсовского дома. Собственных ее комнат было немного: взойдя на малую лестницу, входишь в комнату, где на случай скорого отправления приказаний государыни стоял за ширмами для статс‑секретарей и других деловых особ письменный стол с прибором; комната эта стояла окнами к малому дворику; из нее вход был в уборную, которой окна были на дворцовую площадь. Здесь стоял уборный столик. Отсюда были две двери: одна направо в бриллиантовую комнату, а другая налево в спальню, где государыня обыкновенно дела слушала. Из спальни прямо выходили во внутреннюю уборную, а налево в кабинет и зеркальную комнату, из которой один ход в нижние покои, а другой прямо через галерею, в так называемый ближний дом; в этих покоях государыня жила иногда до весны, а иногда и прежде в Таврический дворец переезжала.
|
|
|
…Во всех местах ее пребывания время и занятия императрицы распределены были следующим порядком: она вставала в 7 часов утра и до 9 занималась в кабинете письмом (в последнее время сочинением сенатского устава). Однажды она мне между прочим сказала: „Не пописавши, нельзя и одного дня прожить“. В это время пила одну чашку кофе без сливок.
В 9 часов переходила в спальню, где у самого почти входа из уборной подле стены садилась на стул, имея перед собою два выгибных столика, которые впадинами стояли один к ней, а другой в противоположную сторону, и перед сим последним поставлен был стул; в это время на ней был обыкновенно белый гродетуровый шлафрок или капот, а на голове флеровый белый же чепец, несколько на левую сторону наклоненный. Несмотря на 63 лет государыня имела еще довольную в лице свежесть, руки прекрасные, все зубы в целости, отчего разговаривала твердо, без шиканья, только несколько мужественно; читала в очках и притом с увеличительным стеклом…
|
|
|
Государыня, заняв вышеописанное место за выгибным столиком, звонила в колокольчик, и стоявший безотходно у дверей спальни дежурный камердинер туда входил и вышед звал, кого приказано было. В сие время собирались в уборную ежедневно обер‑полицмейстер и статс‑секретари; в одиннадцатом часу приезжал граф Безбородко; для других чинов назначены были в неделе особые дни: для вице‑канцлера, губернатора и губернского прокурора Петербургской губернии – суббота; для генерал‑прокурора – понедельник и четверг; среда – для синодального обер‑прокурора и генерал‑рекетмейстера (от франц. requete – жалоба, прошение – чиновник, получающий прошения и передающий их монарху. – Е. П.); четверг – для главнокомандующего в С.‑Петербурге. Но все сии чины, в случае важных и не терпящих времени дел, могли и в другие дни приезжать и по оным докладывать. Первый по позыву являлся к государыне обер‑полицмейстер бригадир Глазов со словесным донесением о благосостоянии столицы и о других происшествиях, и с запиской на одной четверке листа, написанной в полиции некрасиво и неправильно, о приехавших и выехавших из города накануне того дня разного звания людях, которым угодно было себе на заставе сказать; ибо часовые никого из проезжающих через заставу не останавливали и ни о чем их не спрашивали, да и шлагбаумов тогда не было; выезд за долги из столицы не был воспрещен, каждый получал от губернатора подорожную во всякое время и без всякой платы и выезжал из города, когда хотел.
|
|
|
По выходе обер‑полицмейстера статс‑секретари через камердинера докладывались и по одиночке были призваны (в сем числе и я находился). При входе в спальню наблюдался следующий обряд: делал государыне низкий поклон, на который она отвечала наклонением головы, с улыбкой подавала мне руку, которую я, взяв в свою, целовал и чувствовал сжатие моей собственной руки, потом говорила мне: „Садитесь“. Севши на поставленном против нее стуле, клал я на выгибной столик принесенные бумаги и начинал читать. Я полагаю, что и прочие при входе к государыне то же самое делали и такой же прием имели. Но как скоро показывался граф П. А. Зубов, то каждый из нас немедленно в уборную выходил. Приходил же всегда с заготовленными к подписанию бумагами. Около одиннадцатого часа приезжали и по докладу перед государыней были допускаемы вышеупомянутые чины, а иногда и фельдмаршал граф Суворов‑Рымникский, бывший тогда, после завоевания Польши, в Петербурге. Сей, вошедши в спальню, делал прежде три земных поклона перед образом Казанской Богоматери, стоявшим в углу на правой стороне дверей, перед которым неугасимая горела лампада; потом, обратясь к государыне, делал и ей один земной поклон, хотя она и старалась его до этого не допускать и говорила, поднимая его за руки: „Помилуй, Александр Васильевич, как тебе не стыдно это делать?“ Но герой обожал ее и почитал священным долгом изъявлять ей таким образом свое благоговение. Государыня подавала ему руку, которую он целовал как святыню, и просила его на вышеозначенном стуле против нее садиться и через две минуты его отпускала. Сказывали, что такой же поклон делал и граф Безбородко, и некоторые другие, только без земных поклонов перед Казанскою…
|
|
|
Государыня занималась делами до 12 часов. После во внутренней уборной старый ее парикмахер Козлов убирал ей волосы по старинной моде с небольшими назади ушей буклями: прическа невысокая и очень простая. Потом выходила в уборную, где мы все дожидались, чтобы еще ее увидеть; и в это время общество наше прибавлялось четырьмя пожилыми девицами, которые приходили для служения государыне при туалете.
Одна из них, М. С. Алексеева, подавала лед, которым государыня терла лицо, может быть, в доказательство, что она других притираний не любила; другая, А. А. Палакучи, накалывала ей на голове флёровую наколку, а две сестры Зверевы подавали ей булавки. Туалет сей продолжался не более десяти минут, в которое время государыня разговаривала с кем‑нибудь из присутствовавших; в числе коих нередко бывал обер‑шталмейстер Лев Александрович Нарышкин, а иногда граф Александр Сергеевич Строганов, всегдашние ее собеседники. Раскланявшись с предстоявшими господами, государыня возвращалась с камер‑юнгферами в спальню, где при помощи их и Марьи Саввишны одевалась для выхода к обеду; а мы восвояси отправлялись.
Платье государыня носила в простые дни шелковое, одним почти фасоном сшитое, который назывался тогда молдаванским; вернее было по большей части лиловое или дикое, т. е. серого цвета, без орденов, и под ним белое; в праздники же парчовое с тремя орденами‑звездами: андреевской, георгиевской и владимирской, а иногда и все ленты сих орденов на себя надевала, и малую корону; башмаки носила на каблуках не очень высоких.
Обеденный ее стол был в сие время по 2‑м часу пополудни (те, которые с ней кушали, были каждый раз приглашаемы, исключая П. А. Зубова, который всегда без приглашений с государыней кушал)… в праздничные же дни были званы еще и другие из военных и статских чинов в С.‑Петербурге бывших, до 4‑го, а чрезвычайные торжества до 6‑го класса».
Но как только Екатерина утратила возможность контролировать ситуацию, рядом с ее телом начали разыгрывать свой спектакль уже совсем другие актеры.
Вспоминает Варвара Головина: «Уборная комната, находившаяся перед спальней, была наполнена лицами, представлявшими зрелище сильного отчаяния. Наконец, они увидели Государыню, лежавшую на полу на матрасе за ширмами. Она находилась в спальне, тускло освещенной; у ног ее были фрейлина м‑ль Протасова и камер‑фрау м‑ль Алексеева, рыданья которых смешивались со страшным хрипом Государыни. Это были единственные звуки, нарушавшие глубокую тишину.
…Великий Князь Павел расположился в кабинете за спальней своей матери так, что все, кому он давал распоряжения, проходили мимо Государыни, еще не умершей, как будто ее уже не существовало. Эта профанация Величества, это кощунство, недопустимое по отношению и к последнему из людей, шокировало всех и представляло в неблагоприятном свете разрешавшего это Великого Князя Павла. Так прошла ночь. Был момент, когда блеснула надежда; казалось, что подействовали лекарства, но эта надежда скоро была разрушена…
Под утро был получен приказ надеть русские платья. Это означало, что Государыня кончалась. Однако весь день прошел в ожидании. Агония была долгой и мучительной, без одной минуты сознания. Шестого, в одиннадцать часов вечера, прислали за Великой Княгиней Елизаветой и ее золовкой, находившейся у нее. Императрицы Екатерины более не существовало… Покойная Государыня была положена на постель в утреннем платье. Императорский Дом присутствовал на панихиде, отслуженной в том же помещении, и после целования руки покойной отправились в церковь, где была принесена присяга Императору. Эти печальные церемонии продолжались до двух часов ночи.
…Я вошла в тронный зал и села у стены, вбок от трона. Через три шага от меня был камин, к которому прислонился камер‑лакей Екатерины II. Его отчаяние и печаль вызвали слезы у меня; и мне стало от этого легче.
Рядом с тронным залом находилась зала кавалергардов. Потолок, пол и стены были обтянуты черным; единственным освещением этой траурной комнаты был яркий огонь камина. Кавалергарды в своих красных куртках и серебряных касках расположились группами, одни, опираясь на карабины, другие, лежа на стульях. Мрачное молчание в этом зале, прерываемое только вздохами и рыданиями…
Через минуту обе половины двери раскрылись. Появились придворные в самом глубоком трауре и прошли через зал в спальню, где лежало тело Государыни. Я была извлечена из уныния, в которое повергло меня зрелище смерти, приближавшимся похоронным пением. В дверях показалось духовенство, священники, певчие и Императорская семья, а за нею несли тело на великолепных носилках, покрытых Императорской мантией, концы которой неслись первыми чинами двора. Началась служба; она подняла мое мужество, смягчая сердце. Когда церемония кончилась, вся императорская фамилия, один за другим, преклонялись перед телом и целовали руку покойной.
Потом все разошлись. Остался один священник против трона, чтобы читать Евангелие. Шесть кавалергардов были поставлены вокруг гроба».
Царствования Екатерины и ее нелюбимого сына Павла завершили XVIII век в России. Но нам пока рано покидать этот век, ведь мы, по сути, познакомились только с двором и придворной жизнью. Но как жили женщины за стенами дворцов?
Женское образование
В 1818 году в Петербурге вышел небольшим тиражом роман «Евгения, или Письма к другу». Его автором был сын пономаря, скромный учитель из города Уральска Иван Сергеевич Георгиевский. Фабула романа предельно проста. Некий юноша Эраст встречает прекрасную и добродетельную девушку Евгению, влюбляется, ухаживает за ней, добивается взаимности, женится, воспитывает вместе с ней сына. Но Евгения внезапно умирает от простуды, и Эраст погружается в неизбывное горе.
Этот роман хорош именно тем, что зауряден. Он показывает, каков был идеал женщины, любви, семейной жизни и воспитания детей у рядовых (хотя и образованных) членов общества в конце XVIII – начале XIX века. И легко можно увидеть, какой путь прошла общественная мысль России за сто лет.
Итак, идеал русской женщины XVII века – это невинная девушка, коротающая время в своем тереме за вышиванием и молитвами, а после свадьбы – рачительная хозяйка, не выходящая из повиновения мужу, погруженная в заботы о домашней экономии и о детях и не жаждущая суетных развлечений.
Каков же идеал конца XVIII века?
«По испещренному цветами лугу величественно приближается к водопаду прекрасная, несравненная незнакомка. Три улыбающиеся грации сопровождают ее, как богиню. Большие глаза ее блистают ярким светом, проникающим в глубину сердца. Нежные розы, смешавшись с лилиями, улыбаются на прелестных ее ланитах. Черные локоны небрежно стелются по воле резвого ветра. Она идет медленно едва касается цветов, смиренно преклоняющихся перед нею. Я весь обратился в зрение, и с жадностью пожираю ее прелести. Она бросила на меня беглый взгляд; тихо подошла к водопаду; несколько минут смотрела на кипящие волны, на играющее в них солнце, медленно разлучила свои взоры с сими очаровательными предметами и наконец исчезла. Друг твой остался неподвижен, подобно пораженному молнией».
Во второй раз Эраст встречает свою красавицу в светской гостиной.
«Милый друг! Приличие привлекло меня в блестящее собрание. Я сидел один и проклинал тягостные узы, налагаемые обществом. Я тосковал о сладостном уединении, скорбь мою питавшем; им занимался в кругу шумных удовольствий, оглушавших мои чувства! Вдруг необыкновенное движение, подобно волнам, разлилось по всему собранию. Молодые мужчины теснятся; женщины с беспокойством смотрят, и нежный румянец покрывает щеки их; старики на минуту оставляют карты и невольною улыбкою приносят жертву явившейся красоты. Любопытство против воли влечет друга твоего в толпу теснившихся ее почитателей. И что же? О небо! Я увидел божество свое… Гром грянул над твоим другом! Колена мои колеблются; я трепещу подобно преступнику. Она склонила на меня взор свой; друг мой, какое‑то пламя объемлет меня; мои взоры помрачаются, я ослабеваю, опираюсь о стену и едва могу броситься в кресла. И в сем изнеможении вкушаю восторг, коего душа моя никогда еще не ощущала.
Какую жизнь разливает она в кругу всего собрании. Ее взгляды, улыбка, движения, голос – все сыплет розы удовольствия вокруг нее. С жадностью всякий ловит слово ее. Но она старается сокрыть сию грацию, которая все в ней венчает. О небесное существо, тем более ты поражаешь, очаровываешь, чем более скрываешь божественные свои достоинства! Друг мой, я смотрю на нее, все забываю и весь обращаюсь в наслаждение.
Но что я почувствовал, милый мой, что я почувствовал, как она, после скромного сопротивления, начала играть на гитаре, сопровождая приятные звуки нежным, прелестным, волшебным голосом! Небесное согласие, меня восхитив, проникло во глубину самого сердца. Никогда смертный не извлекал подобных звуков. Рука ее перестала бегать по струнам; последний вздох умер уже на сих устах: все еще слушает, и – вдруг во всех местах раздаются громкие рукоплескания. С величественным наклонением головы, с прелестною улыбкою обратилась она к собранию и вскоре исчезла, подобно молнии.
Какое мрачное безмолвие! Скука разлила яд свой всем обществе. Я спешу в уединение, чтобы в полной мере насладиться своим блаженством».
Затем Эраст знакомится с родителями Евгении и становится вхож в их дом.
«Счастливый случай познакомил меня с ее редкими родителями, и я увидел ее в их семействе. Я в смущении едва мог сказать ей несколько несвязных слов. Начинаю говорить; голос, самый ум – все мне изменяет. Одни глаза… в них она могла читать мою душу. Милый друг, с какою жадностью смотрю я на все в ее святилище! Какая везде простота! И какой вкус! Все тут говорит, все улыбается, все настраивает тебя к веселому расположению! Жан‑Жак и Ричардсон, как я завидую вашей участи! Новая Элоиза и Кларисса лежат на ее столике. Счастливый Карамзин, она беседует также с твоими грациями! Любовь и дружба, соплетшись руками, парят перед нею в воздухе; пламенник и миртовая ветвь сливаются в одно знамение небесного наслаждения! Прекрасная картина! В стороне, на другом столике, видишь рукоделье и гитару. Цветы разливают благовоние в сем храме простоты и вкуса; соловей поет – умирает в восторгах.
Солнце бросало яркие лучи; вся природа томилась; между тем предлагают идти в сад. Я изумился; но, будучи готов броситься в самый огонь с божественною Евгенией, поспешно встаю, подхожу к ней с робостью. О счастье! Рука небесного существа в руке твоего Эраста! Ах, как желал бы я целую вечность переносить с нею жары ливийские! Входим в сад – сладостная прохлада и оживляет, и нежит томящиеся чувства. Вековые деревья, переплетшись ветвями, возвышаются до облаков и составляют повсюду зеленые своды. Луч солнца падает на них, играет, теряется. Бархатный ковер лугов манит под тень каждого дерева и предлагает приятное отдохновение. Чистый ручеек тихо катит струи свои посреди сада; кажется, он не может расстаться с прелестными местами. Гора, осеняемая ветвистыми деревьями, величественно подъемлет гордое чело свое. Дерновые ступени ведут на верх ее; где переплетшиеся акации составляют прекрасную беседку, защищаемую от жара ветвистыми ивами. Входим в сей храм. Мы одни. Евгения садится на дерновую скамью и указывает мне место подле себя. Но – друг твой на коленях перед нею, подобно преступнику, ожидает страшного приговора. Жизнь или смерть… Различные движения души рисуются попеременно на прелестном лице ее; молчание запечатлевает уста. Ужасная неизвестность! Я трепещу, едва дышу, разрушаюсь… „Торжествуй, – наконец она сказала, – с первого взгляда я почувствовала к тебе то, чего никогда еще не чувствовала“, – сказала и с быстротою молнии сокрылась в глубину леса. О, друг мой, божественное согласие восхищает мою душу, и на земле я вкушаю все наслаждения неба. Одно слово открыло мне рай!»
И вот Эраст и Евгения уже супруги. Как же они проводят свои дни?
«После веселого завтрака мы идем с поспешностью в сад вместе принести дань уважения природе. Ах, друг мой, как любят наши взоры бегать по сей роскошной ризе земли, волнующейся перед нами! С какой жадностью мы пьем чистый воздух, растворенный благовонием! Но едва жар начинает заступать место сладостной прохлады, мы удаляемся под кров своего скромного жилища. Небесная Евгения берет гитару… Если бы ты послушал, какие волшебные звуки! Милый мой, почему ты не со мною!
Иногда она садится за рукоделье, между тем я поверяю бумаге бесконечное блаженство, коим наслаждаюсь в кругу сего совершенного мира. Восхищение исторгает из рук моих перо, и я читаю ей строки свои. Друг мой, глаза ее оживляются, по розовым щекам катится слеза чувствительности. Венцы, рукою славы соплетаемые, сколь вы ничтожны в сравнении с сею бесценною слезою! Как я торжествую в сию минуту!
Иногда она рисует. Милый мой, сами грации водят ее рукою. Как она сливает природу с искусством и искусство с природою! Но что всего важнее, прекрасная душа ее всегда отражается на картине, подобно как солнце в чистом источнике. Иногда я читаю вслух какую‑нибудь книгу, ознаменованную печатию гения. Как часто сердца наши встречаются! Я живо чувствую, что мы созданы друг для друга. Между тем обед. Яствы просты, но вкусны.
После стола мы садимся на диван. В разговорах, прерываемых пламенными поцелуями, сливаем свои души и вкушаем чистейшие удовольствия. Несравненная Евгения в восторге поет любимую мою песню. Потом, остановившись перед соловьем, она напевает разные трели, и он, мало‑помалу одушевляясь, теряется наконец в смелых, быстрых, нежных перекатах. В праздничные дни все домашние, по знаку, собираются в особую комнату, и Евгения, подобно чадолюбивой матери, разделяет награды заслугам. Каждый осыпает ее благословениями, и по всему дому раздаются восклицания радости.
Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 265; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!