Суд Осириса и вечная жизнь в Полях Камыша

 

На пороге Великого Чертога умершего встречал Анубис.

– Приветствую тебя, великий среди богов Загробного Мира! Я пришел к тебе, господин мой, – говорил умерший.

Шакалоголовый бог подземелья величественно хранил безмолвие. Выслушав приветствие, он брал египтянина за руку и вел в зал, где вершился Суд.

Они шли мимо статуй и мимо колонн, обвитых живыми змеями. Из темноты навстречу им то и дело выползали чудовища и, оскаля пасти, сурово требовали назвать их имена. Ответ должен был держать умерший – Анубис безмолвствовал и ждал.

И вот открывались последние двери, и египтянин вслед за Анубисом вступал в зал Суда.

Здесь в тишине и торжественном полумраке восседали боги‑судьи: две Эннеады богов, Великая и Малая^[65]. Перед каждой из двух Эннеад египтянин должен был держать ответ за свои земные дела, дважды должен был доказать, что все его клятвы в безгрешности не лживы, а истинны. Поэтому зал Суда и назывался Чертогом Двух Истин.

Головные уборы судей украшало перо Истины – перо Маат.

Великая Эннеада, в которую входили Ра, Шу, Тефнут, Геб, Нут, Нефтида, Исида, Гор – сын Осириса, Хатхор, Ху (Воля) и Сиа (Разум), начинала допрос умершего.

– Кто ты? Назови свое имя, – требовали боги.

Покойный называл себя.

– Откуда ты прибыл? – следовал второй вопрос.

Египтянин называл город, в котором он жил.

Когда допрос заканчивался, перед Великой Эннеадой выступали свидетели – Месхент, Шаи и Ба покойного. Они рассказывали, какие египтянин совершал в жизни хорошие и какие дурные поступки.

Выслушав свидетелей, боги Великой Эннеады поворачивали головы и в упор смотрели на умершего. Египтянин трепетно устремлял взгляд им навстречу, надеясь по лицам судей угадать, милостивы они к нему или суровы. Но бесстрастны были лики богов, и египтянин, опустив глаза, замирал в покорном ожидании.

– Говори о себе, – раздавалось тогда в подземелье. Это приказывал сам Ра.

И умерший, подняв правую руку в знак того, что он клянется говорить только правду, оглашал перед судейской Эннеадой свою оправдательную речь – «Исповедь отрицания»:

 

Я не совершал несправедливостей против людей.

Я не притеснял ближних.

Я не грабил бедных.

Я не делал того, что неугодно богам.

Я не подстрекал слугу против его хозяина^[66].

. .

 

Так он перечислял сорок два преступления, клятвенно заверяя богов, что ни в едином из них он не виновен.

А судьи по‑прежнему были бесстрастны. Тщетно умерший заглядывал им в глаза в надежде угадать свою участь. Следовал приказ повернуться лицом к Малой Эннеаде и произнести «Вторую оправдательную речь».

И опять, называя по имени каждого из сорока двух богов Эннеады, египтянин перечислял сорок два преступления, заверяя, что он ни к одному не причастен:

 

О Усех‑немтут, являющийся в Иуну, я не чинил зла!

О Хепет‑седежет, являющийся в Хер‑аха, я не крал!

О Денджи, являющийся в Хемену, я не завидовал!

. . .

О Сед‑кесу, являющийся в Ненинисут, я не лгал!

О Уди‑несер, являющийся в Хет‑Ка‑Пта, я не крал съестного!

О Керти, являющийся на Западе, я не ворчал попусту!^[67]

 

^{. . .}

 

Две исповеди оглашены, и умерший уверял, что каждое его слово – правда. Но действительно ли не было в его речах лжи?.. Люди – искусные притворщики: самую бесстыдную ложь они умеют произнести, глядя в глаза, с бесхитростным лицом, поклясться именем Ра – и ни один мускул не дрогнет. Только сердце заколотится чуточку быстрей, но ведь сердца не увидеть…

Не увидеть – земным судьям. А судьи Загробного Царства видят все.

Анубис берет сердце умершего и кладет его на чашу загробных Весов Истины. Сама Маат, богиня справедливости, правды и правосудия, владеет этими Весами. На другой чаше – ее перо, символ Истины.

Если сердце оказывается тяжелее или легче пера и стрелка Весов отклоняется, значит, покойный солгал, произнося какую‑то клятву. Чем больше было лживых клятв, тем большую разницу между весом сердца и Истины показывали Весы богини. Умерший в отчаянии падал на колени, моля о пощаде, но боги были безучастны к столь запоздалому раскаянию. Имя грешника объявляли несуществующим, а сердце отдавали на съедение богине Амма́т – «Пожирательнице», чудовищу с телом гиппопотама, львиными лапами, львиной гривой и пастью крокодила. Аммат с чавканьем поедала греховное сердце, и египтянин лишался жизни – теперь уже навсегда.

Если же чаши оставались в равновесии, покойного признавали оправданным. Великая Эннеада торжественно оглашала свое решение даровать ему вечную жизнь, и бог Тот записывал имя египтянина на папирусе.

После этого Гор брал умершего за руку и вел к трону своего отца – владыки Преисподней Осириса. Во все время суда Осирис молча наблюдал за происходящим. Он не принимал участия ни в допросе, ни во взвешивании сердца, а только освящал весь ритуал своим присутствием.

Египтянина торжественно проводили мимо великого бога, сидящего на престоле. Суд на этом заканчивался. Покойный отправлялся к месту своего вечного блаженства – в Поля Иару, «Поля Камыша». Сопровождал его туда бог‑покровитель Шаи.

В Полях Камыша его ждала такая же жизнь, какую он вел на земле, только без земных тревог, горестей, нужды и забот. Семь Хатхор, Непри и другие боги обеспечивали умершего пищей, делали его загробные пашни плодородными, скот – тучным. Чтобы покойные могли наслаждаться отдыхом, чтоб не пришлось им своими руками обрабатывать поля и самим пасти скот, в гробницах, в специальных ящиках, оставляли деревянные или глиняные фигурки – ушебти.

 

 

Суд Осириса. Слева: Анубис привел покойного в Великий Чертог Двух Истин. В центре: Анубис взвешивает на Весах Истины сердце покойного: на правой чаше Весов – перо Маат, символическая «правда»: рядом с Весами – Аммат. Бог Тот записывает результат взвешивания и приговор. Наверху: умерший произносит оправдательную речь перед Великой Эннеадой, возглавляемой богом Ра. Справа: Гор привел умершего после вынесения оправдательного приговора к трону Осириса. У подножия трона в цветке лотоса – сыновья Гора: Имеет, Хапи, Дуамутеф и Кебехсенуф; наверху – крылатое Солнечное Око (символ охраны миропорядка) с пером Маат; позади трона – Исида и Нефтида

 

Слово «ушебти» означает «ответчик». Шестая глава «Книги Мертвых» рассказывает о том, как заставить ушебти трудиться. Когда в Полях Камыша боги позовут покойного на работу, человечек‑ушебти должен вместо хозяина выйти вперед, откликнуться: «Я здесь!» – и беспрекословно исполнить работу, которую ему поручат.

Богатые жители Та‑Кемет могли купить себе для вечной жизни сколько угодно ушебти. Те, кто был победней, покупали их 360, по одному на каждый день года. А бедняки покупали одного‑двух человечков‑ушебти, но вместе с ними брали в Загробный Мир свиток папируса – список, где перечислялись 360 помощников. Благодаря чудодейственным заклинаниям перечисленные в списке ушебти оживали и работали на хозяина так же усердно, как деревянные и глиняные фигурки.

 

 

ЛЕГЕНДЫ И СКАЗКИ

 

Сказания о Сатни‑Хемуасе

 

Сатни‑Хемуас и его сын Са‑Осирис

 

У одного фараона был взрослый сын. Звали его Сатни‑Хемуа́с.

Этот Сатни‑Хемуас слыл великим мудрецом. Он был самым лучшим лекарем в стране, самым искусным писцом и звездочетом, знал даже те заклинания, которые не были известны верховному жрецу Тота.

Молва о Сатни‑Хемуасе облетела весь мир. Во всех городах, на всех языках люди повторяли его имя, передавали его из уст в уста, рассказывали о несравненном мудреце детям. Иноземные кудесники приезжали за советом к Сатни‑Хемуасу.

Дом Сатни‑Хемуаса стоял в живописном месте на взгорке. Это был высокий просторный дом с увитой плющом террасой, где можно было наслаждаться прохладой в знойные дни, встречать восход Ладьи Вечности поутру и любоваться закатами вечером.

Ни в чем не знал Сатни‑Хемуас недостатка. Амбары его ломились, сокровищница была полна; его окружали верные слуги, готовые выполнить любое желание своего господина. У него была красавица жена по имени Мехитуа́сехет.

И только детей не было у Сатни‑Хемуаса. Это очень печалило его и его жену.

Однажды Мехитуасехет пришла в храм великого Птаха и обратилась к богу с молитвой.

– О великий Птах! – взывала она, стоя на коленях и воздев руки. – Услышь мою мольбу. Подари мне сына или дочь!

Но каменная статуя безмолвствовала. Вновь и вновь Мехитуасехет оглашала святилище мольбой; много часов простояла она, коленопреклоненная, перед жертвенником. Наконец ее сморил сон. Женщина склонила голову на каменный постамент и задремала.

Но как только она погрузилась в забытье, раздался голос:

– Слушай меня внимательно, Мехитуасехет! Пробудись, встань и иди домой. Завтра утром в твоем доме вырастет стебель дыни. Свари из него питье и выпей.

Мехитуасехет проснулась. Поняв, что это был вещий сон, она возблагодарила Птаха и побежала домой.

На пороге ее встречал Сатни‑Хемуас. Он уже давно дожидался ее, сгорая от нетерпения. Увидев бегущую Мехитуасехет, он закричал:

– Радуйся, жена! Мне приснился вещий сон! У нас родится сын! Боги повелели дать ему имя Са‑Осирис и предсказали, что он совершит множество великих дел.

Мехитуасехет не стала говорить мужу про то, что ей возвестил голос в храме Птаха. Она прошла в дом. Всю ночь она от волнения не могла сомкнуть глаз и, едва забрезжил рассвет, побежала осматривать комнаты.

В самой маленькой комнате рос дынный стебелек.

Женщина все сделала так, как повелел Птах в вещем сне: сорвала стебелек, сварила зелье и выпила. Год спустя у нее родился сын. Мальчика назвали Са‑Осирисом.

Маленький Са‑Осирис рос так быстро, что не только лекари и знахари в недоумении разводили руками, но даже сам мудрый Сатни‑Хемуас – и тот не переставал удивляться. Когда Са‑Осирису исполнился год, все, кто видел его, говорили: «Ему два года», а когда он достиг двухлетнего возраста, всем уже казалось, что это пятилетний мальчуган. Сатни‑Хемуас очень любил своего сына и каждый день подолгу играл с ним в саду.

Когда Са‑Осирис подрос и окреп, его отдали в обучение в храмовую школу. Но прошло совсем немного времени, и знаний у него было уже гораздо больше, чем у всех его учителей. Еще через год мальчик состязался с лучшими чародеями страны. Сам фараон присутствовал на этом состязании! И умудренные старцы вынуждены были признать полное превосходство Са‑Осириса.

Тогда Сатни‑Хемуас, слывший величайшим из мудрецов, сам стал обучать Са‑Осириса. Однако и он вскоре понял, что учить мальчика попросту нечему: он уже знает все.

 

Сатни‑Хемуас в Загробном Царстве

 

Однажды Сатни‑Хемуас и его сын Са‑Осирис отдыхали на террасе дома. Солнце уже клонилось к западу. Был приятный, тихий вечер.

Вдруг воздух наполнился криками, горестными стенаниями и плачем. Сатни‑Хемуас вгляделся вдаль.

Хоронили богатого горожанина. Погребальная ладья везла через Нил роскошный гроб, украшенный золотом. Подле гроба голосили плакальщицы. А вслед за ладьей плыло множество лодок: это друзья и родственники провожали богача в его вечное жилище.

– Посмотри теперь туда, отец, – тронул его за плечо Са‑Осирис.

Сатни‑Хемуас повернулся и посмотрел туда, куда указывал его сын.

Неподалеку от грузовой пристани в утлой тростниковой лодчонке везли на Запад бедняка. Тело его было завернуто в грубую циновку. И никто не пришел проводить умершего. Только лодочник устало греб веслом, да плачущая вдова сидела рядом.

– О Осирис! – воскликнул Сатни‑Хемуас, отводя взгляд от этого тягостного зрелища. – Великий бог Дуата! Сделай так, чтоб мне воздали в твоем Царстве, как воздастся тому богачу, и да не постигнет меня участь бедняка!

– Нет, отец, – возразил Са‑Осирис. – Ты получишь в Дуате то, что получит бедняк.

 

 

Приношения крестьянок для заупокойного культа знатного

 

Сатни‑Хемуас опешил. Некоторое время он не мог вымолвить ни слова.

– Не ослышался ли я?! – воскликнул наконец он. – Неужели это слова сына, который любит своего отца?

– Именно так, – промолвил Са‑Осирис. – Пойдем.

Он взял отца за руку и потянул за собой. Удивленный Сатни‑Хемуас пошел следом за сыном.

Они переправились через Нил и очутились в городе мертвых, среди гробниц и заупокойных молелен. Са‑Осирис приблизился к подножию скалы, остановился и прошептал заклинание.

В то же мгновение пустыню потряс страшный грохот. Земля разверзлась, и Сатни‑Хемуас увидел огромную пещеру.

– Эта пещера ведет в Преисподнюю, – сказал Са‑Осирис и снова потянул отца за руку.

Они вошли в огромный полутемный зал. Здесь, при желтоватом свете факелов, сгорбившись, сидели какие‑то люди. Их было так много, что невозможно было сосчитать. Люди сучили веревки из волокна, их пальцы были содраны в кровь, но позади людей стояли ослы и пожирали эти веревки.

Как зачарованный смотрел на это Сатни‑Хемуас, пока Са‑Осирис опять не потянул его за собой.

– Пойдем дальше, отец, – сказал он шепотом.

Они подошли к двери, которая вела в следующий зал. Сатни‑Хемуас толкнул ее плечом. Дверь стала медленно открываться, и вдруг подземелье огласил душераздирающий крик.

Сатни‑Хемуас замер, озноб пробежал по его телу. В желтом свете горящих факелов он увидел, что на полу перед ним лежит человек. Нижний шип двери был воткнут в его глаз. Дверь медленно открывалась, и шип так же медленно, с хрустом поворачивался в его окровавленной глазнице.

Сатни‑Хемуас содрогнулся и попятился. Весь бледный, он вошел в следующий зал.

У самых дверей стояло на коленях множество людей. Все с плачем молили о прощении. Вдали же, на почетных местах, сидели праведники.

Позади опять раздался истошный крик.

– Что это? – спросил Сатни‑Хемуас. – От этого крика кровь стынет в жилах.

– Это еще один умерший открыл двери и вошел в Дуат, – ответил Са‑Осирис. – Всякий раз, когда открывается дверь, шип поворачивается в глазу того человека… А сейчас мы войдем в Великий Чертог Двух Истин!

И они вошли в зал Загробного Суда.

Здесь посреди зала на троне царственно восседал сам владыка Преисподней. У трона стояли Тот, Маат и Хатхор. Они следили за тем, как Анубис на весах взвешивает сердца. А в темной пещере, в углу зала, хищно пылали два глаза. Это чудовище Аммат затаилась там в ожидании, готовая, как только бог мудрости огласит обвинительный приговор, броситься на жертву и растерзать ее.

И еще Сатни‑Хемуас заметил подле трона Осириса какого‑то человека, облаченного в одежды из тончайшего полотна. Запястья его рук украшали золотые браслеты с изображениями богов, а на груди блестел лазуритовый амулет в виде жука‑скарабея.

– Отец мой Сатни, – тихо проговорил Са‑Осирис. – Видишь ли ты благородного человека, который стоит на почетном месте около владыки умерших? Это и есть тот самый бедняк, которого хоронили безо всяких почестей и везли на Запад в убогой лодчонке, завернутого в грубую циновку. Это он! Его привезли на Суд, взвесили его сердце и нашли, что содеянное им добро перевешивает зло. Но в земной жизни на его долю выпало слишком мало радостей. Поэтому боги велели отдать этому бедняку погребальное убранство богача, которого хоронили с роскошью и почестями. Ты видишь, отец: бедняка поместили среди праведников. Но ты видел и богача, отец мой Сатни! Дверной шип торчит в его глазу. Вот почему я сказал тебе: «С тобой поступят так же, как с бедняком, и да минует тебя доля богача».

– Сын мой Са‑Осирис! – воскликнул Сатни‑Хемуас. – Немало чудес увидел я в Дуате! Но объясни мне: кто те люди, которые беспрерывно вьют веревки, и почему эти веревки пожирают ослы?

– Знай, – ответил Са‑Осирис. – Люди, которые вьют веревки, – это подобие тех, над кем на земле тяготеет проклятие богов. Они трудятся день и ночь, дабы увеличить свое богатство, но золото утекает, как вода сквозь решето, и у них не хватает даже хлеба, чтобы наесться досыта. Когда они приходят в Дуат и выясняется, что их злодеяния многочисленнее добрых дел, боги обрекают их на то же самое, что с ними было на земле… Тем, кто на земле творил добро, здесь тоже воздается добром, а тем, кто совершал зло, воздается злом. Так было, так есть – и не изменится никогда.

С этими словами Са‑Осирис взял отца за руку и вывел его из подземелья.

 

Са‑Осирис и чародей из Эфиопии

 

Это удивительное событие произошло в последний год жизни Са‑Осириса. Мальчику тогда исполнилось двенадцать лет.

К отцу Сатни‑Хемуаса, к великому фараону Та‑Кемет, прибыл чернокожий гонец из Эфиопии.

Войдя в зал приемов, гонец поклонился всем присутствующим, поклонился фараону и протянул ему свиток папируса.

– Кто может прочесть этот папирус, не разворачивая его и не повредив печати? – спросил он и насмешливо всех оглядел. – Даю вам десять дней. Через десять дней я снова буду здесь. Если окажется, что в Та‑Кемет нет столь искусного мудреца, которому это под силу, то пусть ваша страна будет посрамлена навеки и пусть признает она превосходство Эфиопии!

Сказав это, гонец опять поклонился, окинул еще раз насмешливым взглядом всех присутствующих и вышел.

Придворные мудрецы и кудесники стояли ни живы ни мертвы. Никто не решался поднять глаза, ни у кого не хватало духу заговорить первым.

Молчание нарушил сам фараон.

– Я жду вашего ответа, мудрецы, – проговорил он с тревогой в голосе. – Неужели же ни один из вас не в силах тягаться с презренной страной варваров?

Мудрецы угрюмо отмалчивались. Фараон посмотрел на сына. Но Сатни‑Хемуасу тоже было нечего сказать.

– Сын мой Сатни! Что это? Или даже тебе не справиться с такой задачей? – воскликнул изумленный фараон.

– Да, владыка, да будешь ты жив, здоров и могуч, – признался Сатни‑Хемуас. – Кто же может прочесть послание, не разворачивая папирус?.. Но эфиоп дал нам десять дней сроку. Я сделаю все, что в моих силах, чтоб не пришлось Та‑Кемет признать превосходство Эфиопии.

Фараон нахмурился. Сатни‑Хемуас отвесил низкий поклон и ушел домой.

…Близился вечер. Вот уже несколько часов Сатни‑Хемуас сидел на террасе, в мрачной задумчивости уставившись в одну точку и ничего не замечая вокруг. Мехитуасехет не тревожила мужа, боясь нарушить течение его мыслей.

Но вот стали загораться звезды. Пора было идти спать, а Сатни‑Хемуас все так же неподвижно сидел. Тогда Са‑Осирис подошел к отцу и спросил:

– Отец мой Сатни, скажи, чем ты так угнетен? Может быть, я смогу тебе помочь.

– Оставь меня, сын, – хмуро ответил Сатни‑Хемуас. – Ты еще слишком мал, и незачем тебе знать, какая у меня на сердце забота.

Но Са‑Осирис не оставил отца в покое. Он надоедал ему вопросами до тех пор, пока Сатни‑Хемуас, лишь бы только отделаться, не рассказал про эфиопского чародея.

– …И вот теперь я думаю, как прочесть этот папирус, – закончил Сатни‑Хемуас свой рассказ, тяжело вздохнул и умолк.

Са‑Осирис рассмеялся, беззаботно и звонко.

– И из‑за такого пустяка ты печалишься? Встань, отец. Я прочту это эфиопское послание.

Сатни‑Хемуас метнул в сына гневный взгляд. Но тот продолжал захлебываться смехом, и гнев Сатни‑Хемуаса постепенно сменился удивлением. Немного подумав, он кликнул раба:

– Принеси мне из дома какой‑нибудь папирус!

Когда раб вернулся и с поклоном подал свиток, Сатни‑Хемуас сказал сыну:

– А ну‑ка прочти, что здесь написано.

– Это «Книга Мертвых», – ответил Са‑Осирис и, не развернув папируса, стал читать. Он читал до тех пор, покуда Сатни‑Хемуас не прервал его, воскликнув:

– Достаточно! Сын мой! Завтра же мы идем к фараону, завтра же посрамим перед его величеством посланца варварской страны!

Наутро все придворные мудрецы во главе с Сатни‑Хемуасом собрались в зале приемов. Фараон приказал послать за эфиопом.

Эфиоп немедленно явился на зов его величества. Под мышкой он нес свое таинственное послание. Не скрывая презрительной ухмылки, он оглядел всех и протянул Сатни‑Хемуасу папирусный свиток.

Сатни‑Хемуас тут же передал свиток сыну.

Глаза эфиопа расширились от изумления, когда он понял, что папирус будет читать двенадцатилетний мальчонка.

– Читай же! – приказал фараон.

И Са‑Осирис стал читать то, что было написано в папирусе:

 

«Было это в давние‑давние времена.

Однажды царь Эфиопии, отдыхая в тенистой беседке на берегу пруда, услыхал чьи‑то голоса неподалеку. Какие‑то люди тихо разговаривали в прибрежных кустах. Царь прислушался.

 

 

Поминальный храм фараона Хафра

 

– Если б меня не страшило возмездие, исходящее от великого Ра, – сказал первый голос, – я бы напустил на жителей Та‑Кемет чары, и все египетские поля на три года стали бы неплодородными.

– Им не страшен неурожай, – возразил второй голос со знанием дела. – В их зернохранилищах достаточно запасов на случай голода… Нет! Чтоб унизить Та‑Кемет и доказать его ничтожество перед Эфиопией, надо сделать из этой страны посмешище. Смех губительней всего на свете! Тот, с кем жестоко расправились, вызывает у людей сострадание и жалость. Но никогда не пожалеют того, кто смешон!.. Вот если б ты мог сделать так, чтоб их владыку, великого фараона, высекли плетьми на глазах у всего народа…

– Я могу это сделать, – заявил первый голос.

Дальше эфиопский царь слушать не стал и бегом бросился к кустарниковым зарослям, откуда доносились голоса.

– Который из вас сказал, что силой его колдовства владыку Та‑Кемет высекут плетьми на глазах у рабов и черни? – нетерпеливо потребовал ответа царь, глядя то на одного, то на другого.

– Это я сказал, – помедлив, признался молодой эфиоп. – Меня зовут Гор. Я сын негритянки.

– Так соверши же свое волшебство, Гор, и я тебя щедро вознагражу!..»

 

Са‑Осирис замолчал, поднял глаза и в упор посмотрел на эфиопа.

– Да покарает тебя великий Ра! – сказал он. – Это ли написано в твоем папирусе?

– Это, – настороженно подтвердил эфиоп. Он избегал взгляда мальчика. – Продолжай.

 

«…Гор – сын негритянки слепил из воска носилки и четырех носильщиков, – стал читать Са‑Осирис дальше. – Затем Гор – сын негритянки произнес над восковыми фигурками заклинание, оживил их и приказал им:

– Отправляйтесь в Та‑Кемет. Принесите сюда фараона, всыпьте ему здесь, при всем народе, пятьсот ударов гиппопотамовой плетью и отнесите его обратно. Все это вы должны сделать не больше чем за шесть часов.

И вот порождения эфиопского чародея ночью отправились в долину Нила. Они проникли в покои властителя, схватили его, связали, швырнули на носилки и помчались во весь дух в Эфиопию. Там они избили фараона розгами и гиппопотамовыми плетьми и той же ночью унесли обратно в Та‑Кемет.

Наутро фараон призвал своих приближенных.

– Я велю казнить начальника стражи и всех, кто стоял в карауле! – кричал он в гневе. – Как могло случиться, что в спальню моего величества беспрепятственно проникли враги? Они унесли меня в Эфиопию и там избили розгами и плетьми. Клянусь могуществом Птаха, все было именно так, как я говорю!

Вельможи изумленно переглянулись: не помутился ли у фараона рассудок?

– О владыка! О наше солнце! – пролепетал один из них. – Не печалься. Великая Исида исцелит твой недуг. Прикажи послать за врачевателями.

– Вы думаете, я сошел с ума? Так поглядите же!

И фараон показал свою жестоко избитую спину. Вся она была в кровоподтеках и синяках.

Возглас изумления вырвался у вельмож.

Но тут к фараону приблизился придворный мудрец, чародей и хранитель папирусов Гор – сын Па‑Неше.

– Владыка, да будешь ты жив, здоров и могуч! – сказал он. – Стражники неповинны. Это эфиопские чародейства. Но, клянусь богами, я проучу колдуна, злоумышляющего против твоего величества!..»

 

Са‑Осирис снова прервал чтение.

– Верно ли я читаю то, что написано в папирусе, презренный эфиоп? Отвечай!

Эфиоп стоял сжавшись, склонив голову. Колени его дрожали.

– Каждое твое слово истинно, о мальчик, мудрый не по годам…

Са‑Осирис стал читать дальше:

 

«…Гор – сын Па‑Неше дал фараону перстень с амулетом. Ночью скороходы Гора – сына негритянки опять проникли во дворец, чтобы похитить фараона, унести в Эфиопию и отхлестать плетьми. Но они не смогли одолеть чудодейственной силы амулета и ушли восвояси.

Зато эфиопский царь в ту ночь был похищен! Гор – сын Па‑Неше тоже слепил из воска четырех носильщиков и повелел им принести царя Эфиопии в Та‑Кемет, всыпать ему при всем народе пятьсот ударов плетью и унести обратно.

Утром царь Эфиопии призвал к себе Гора – сына негритянки, показал свою жестоко избитую спину и напустился на чародея с криком:

– Посмотри, что сделали со мной в Та‑Кемет! Видишь?! Клянусь: если ты не сумеешь впредь уберечь меня от их волшебства, я предам тебя лютой казни!

Гор – сын негритянки изготовил свои талисманы и отдал их царю. Но едва наступила ночь, восковые скороходы Гора – сына Па‑Неше вновь пришли в Эфиопию, похитили царя и опять высекли его на глазах у толпы.

И на следующую ночь повторилось то же самое.

Эфиопский царь был в отчаянии.

– Горе тебе, злодей! – визжал он, потрясая кулаками. – Из‑за тебя я претерпел от египтян столько унижений! Клянусь всемогущими богами, завтра на рассвете тебя бросят на съедение крокодилам! Стража, сюда!..

– Господин мой и повелитель! – в слезах пал на колени Гор – сын негритянки. – Если ты велишь меня казнить, кто другой спасет тебя от восковых скороходов? В Эфиопии, кроме меня, нет других мудрецов.

Дозволь мне отправиться в Та‑Кемет. Я должен увидеть и убить этого чародея.

Царь подумал‑подумал и бросил злобно:

– Хорошо, ступай. Даю тебе полмесяца сроку.

Гор – сын негритянки поклонился и пятясь вышел из покоев.

На закате дня он покинул столицу Эфиопии и направился в Та‑Кемет. Путь ему предстоял далекий. Семь раз успела облететь небосвод Ладья Вечности, прежде чем он достиг фараонова дворца.

Стражники выставили копья ему навстречу. Но Гор – сын негритянки околдовал их и беспрепятственно прошел в покои владыки.

– Эй! Кто здесь осмелился чародействовать против моего царя?! – закричал он на весь дворец. – Выходи, ничтожный! Я бросаю тебе вызов: мы будем состязаться в искусстве колдовства.

На шум сбежались придворные. Потом пришел и сам фараон. Увидев эфиопского колдуна, все в страхе притихли.

– Где же ты? Или ты боишься? Отзовись! – кричал Гор – сын негритянки, не обращая внимания на вельмож из фараоновой свиты, столпившихся вокруг.

– Я здесь! – раздалось в ответ, и в зале невесть откуда возник Гор – сын Па‑Неше.

– Значит, это ты чародействуешь против меня, ничтожный? – прохрипел, трясясь от злобы, Гор – сын негритянки. – Прокляни же тот час, когда ты появился на свет!

Он произнес магическое заклинание, и вдруг посреди зала взвился огненный вихрь. Мгновение спустя уже весь дворец был охвачен пламенем. Каменные колонны горели, точно сухая древесина.

Тогда Гор – сын Па‑Неше сотворил свое заклинание. Едва он произнес его, с неба хлынул ливень и затушил огонь.

Эфиоп взмахнул рукой – и вся земля Та‑Кемет погрузилась в темноту. Стало холодно, как в подземелье.

Крики ужаса огласили дворец. Но Гор – сын Па‑Неше только усмехнулся. Он тронул рукой волшебный амулет – и на небе опять засияло солнце.

От злости эфиоп даже засопел. На лбу его вздулись жилы, похожие на узловатые веревки. Он что‑то пробормотал – и внезапно вокруг фараона выросла каменная стена.

– Вот гробница для вашего повелителя! Он навеки замурован!

Гор – сын негритянки торжествующе оглядел собравшихся. Но не прошло и минуты, как сложенная из исполинских глыб стена растаяла словно туман.

И понял наконец эфиоп, что не под силу ему бороться с египетским чародеем. Дрожащим голосом произнес он заклятие, сделался невидимым и бросился из дворца вон.

Но Гор – сын Па‑Неше успел схватить его за шею.

– Вот он, эфиопский колдун! Смотрите на него все!

И все вдруг увидели, что Гор – сын Па‑Неше держит за шею жалкого общипанного гусенка.

– Не губи меня, могучий чародей, – взмолился гусенок. – Преврати меня снова в человека. Я больше не причиню вашей стране зла.

Гор – сын Па‑Неше задумался. Все ждали.

– Ты даешь священную в этом клятву? – спросил после долгого раздумья Гор – сын Па‑Неше.

– Да, да, господин! Именем Ра клянусь не возвращаться в Та‑Кемет, пока не пройдет полторы тысячи лет».

 

– …На этом кончается рассказ, что записан в папирусе, – объявил Са‑Осирис. – Верно ли я его прочел? Отвечай, презренный эфиоп!

Эфиоп не ответил. Он стоял, закрыв лицо руками и весь дрожа.

– О владыка, да живешь ты, да здравствуешь и да благоденствуешь! – воскликнул Са‑Осирис. – Погляди на этого злодея! Клянусь богами, этот человек и есть тот самый Гор – сын негритянки, о котором говорится в папирусе. Он не раскаялся в своих злодеяниях и, когда прошло полторы тысячи лет, вернулся в нашу страну, чтобы чародействовать. Но клянусь, владыка, что и я не кто иной, как тот самый Гор – сын Па‑Неше. Я узнал в Царстве мертвых, что наш враг, эфиопский колдун, собрался вновь напустить чары на Та‑Кемет. А среди твоих подданных нет мудреца столь искусного, чтоб противоборствовать ему. Я умолил великого Осириса позволить мне вновь появиться на свет и не допустить посрамления Та‑Кемет. И вот я воплотился в стебель дыни, из которого Мехитуасехет сварила напиток.

Тут Са‑Осирис произнес заклинание. Рухнул эфиоп на пол, корчась в страшных судорогах, и затих. Вспыхнуло пламя и превратило мертвого эфиопа в горстку пепла.

От изумления все потеряли дар речи. Никто даже не успел сообразить, что произошло, как Са‑Осирис стал таять в воздухе – и навсегда исчез.

Сатни‑Хемуас закрыл руками лицо и разрыдался от горя.

 

Шли годы. У Сатни‑Хемуаса подрастал уже второй сын – выдумщик и озорник по имени Уси‑мен‑Гор.

Но до конца своих дней не переставал Сатни‑Хемуас приносить жертвы в честь Са‑Осириса, величайшего писца и мудреца.

 

 

Красноречивый поселянин

 

Эта повесть, созданная блистательно талантливым писцом, была очень популярна в Египте: текст ее много раз копировался (до нас дошло пять экземпляров). Возможно, в основу сюжета лег подлинный случай из древнеегипетского судопроизводства конца III тысячелетия до н. э. Для ученых‑египтологов эта повесть – бесценный источник сведений о нравах простолюдинов и мелких чиновников, о порядке рассмотрения жалоб на чиновничий произвол и, главное, о том, какими египтяне представляли себе властительных придворных вельмож и как относились к ним.

 

 

Писцы Старого царства за работой

 

В отличие от сказок, легенд и мифов, изложенных в этой книге ранее, повесть о красноречивом поселянине публикуется не в пересказе, а в переводе с древнеегипетского. Перевод выполнен нерифмованными стихами; в оригинале же он написан прозой – незамысловатой и даже довольно бесцветной вначале, где происходит завязка сюжета, и вычурной, полной сочных эпитетов и метафор, местами ритмизованной в тех фрагментах, где ограбленный поселянин витийствует перед вельможей фараона, моля о справедливости. Собственно, не сюжет с ограблением, а именно речи поселянина (их девять) составляют содержание повести.

Многие фразы в этих речах построены на игре созвучий. Египтяне не только считали, что нагромождения созвучий – это красиво (в отличие от нас: для нас фраза типа «заросли растений выросли выше роста рослого подростка» была бы свидетельством полной стилистической глухоты автора), но, при их вере в магию и творческую силу слова, произнесенного вслух, речь, насыщенная созвучиями, казалась им более мудрой, глубже аргументированной, а стало быть, более убедительной и действенной. Именно из‑за обилия созвучий перевод, рассчитанный на массового читателя, приходится делать стихотворным.

В квадратные скобки заключены фрагменты, отсутствующие в подлиннике и добавленные для лучшего понимания текста. Жирным курсивом  выделены фразы, которые в папирусе написаны красной краской. Поселянин, главный персонаж повести, в буквальном переводе – «полевой», то есть крестьянин‑земледелец. Соляное Поле – оазис в западной части Дельты, современный Вади Натрун. Ненинисут, куда направляется поселянин, – город южнее Дельты и западней главного русла Нила; в конце III тысячелетия до н. э. – столица Египта. Богом‑покровителем города считался Херишеф (он упоминается в повести) – мужчина с головой овна; греки отождествляли его с Гераклом – отсюда греческое название города Гераклеопо́ль.

 

Был человек   по имени Ху‑н‑Инпу –

«Анубисом хранимый», поселянин

из Соляного Поля. У него

была жена; она носила имя

«Возлюбленная» – Мерет.

И однажды  

сказал своей жене тот поселянин:  

«Послушай, собираюсь я спуститься^[68]

в Египет, чтоб оттуда для детишек

продуктов принести. Так что – ступай,

отмеряй ячменя мне; он – в амбаре:

остатки прошлогоднего зерна».

 

[Запасы их совсем уже иссякли:

лишь восемь мер^[69] жена набрать сумела.]

Две меры он отмерил ей обратно,

тот поселянин, и сказал жене:

«Вот две ячменных меры в пропитанье

тебе с детьми твоими. Мне же сделай

из остальных шести – хлебов и пива

на каждый день. Я этим проживу».

 

И вот в Египет этот поселянин

отправился, ослов своих навьючив

растениями, солью, древесиной

и шкурами свирепых леопардов,

и волчьим мехом; а еще – камнями,

растений благовонных семенами

да голубями и другою птицей^[70]

поклажа та наполнена была.

Все это были Соляного Поля

различные хорошие дары.

 

Шел поселянин, направляясь к югу, –

в ту сторону, где город Ненинисут.

Достиг он вскоре области Пер‑Фефи,

что севернее Ме́денит^[71]. И там –

там встретил поселянин человека,

на берегу стоявшего. Он имя

носил Джехутинахт – «Силен бог Тот»;

он сыном приходился человеку

по имени Исери. Оба были

людьми распорядителя угодий

вельможи Ренси, сына Меру^[72].

 

Этот

Джехутинахт, едва лишь он увидел

ослов, которых поселянин гнал,

[и всю великолепную поклажу],

как в его сердце алчность загорелась,

и [сам себе] сказал Джехутинахт:

«Эх, вот бы мне изображенье бога^[73]

с такою чудодейственною силой,

чтоб удалось мне с помощью той силы

добро у поселянина отнять!»

 

А дом Джехутинахта находился

у тропки, что вдоль берега тянулась.

Узка дорожка там, не широка:

набедренной повязки вряд ли шире;

обочина ее – вода речная,

а по другую сторону – ячмень.

 

И приказал Джехутинахт холопу,

его сопровождавшему:   «Иди‑ка

и принеси мне полотно льняное

из дома моего».

И тотчас ткань

доставлена была Джехутинахту.

Он тут же расстелил ее на тропке

[ни обойти ее, ни перепрыгнуть]:

один конец – в ячменные колосья,

другой, где бахрома, – на воду лег.

 

Все люди той дорогой беззапретно

могли ходить. И поселянин тоже

спокойно шел. Как вдруг Джехутинахт  

его окликнул:   «Эй, поосторожней!

Смотри не потопчи мои одежды!»

 

Ему на это молвил поселянин:

«Что ж, поступлю я, как тебе угодно.

Мой верен путь. [Другой дороги нету,

и – выхода мне нет, коль путь закрыт]^[74]».

И он поднялся выше по обрыву.

 

Тогда Джехутинахт прикрикнул грозно:

«Что ты собрался делать, поселянин?

Иль мой ячмень тебе доро́гой будет?»

 

Ему сказал на это поселянин:

«Мой верен путь. [Другой дороги нету,

и – выхода мне нет, коль путь закрыт.]

Обрывист берег – не взойти на кручу,

а здесь – ячмень встал на пути стеною,

дорогу же ты нам переграждаешь

одеждами своими… Может, все же

ты дашь пройти нам по дороге этой?»

 

Но только речь закончил поселянин, –

один из тех ослов, [которых гнал он], стал поедать ячменные колосья

и полный рот колосьями набил.

И тут Джехутинахт вскричал: «Смотри‑ка!

Осел твой жрет ячмень!.. Что ж, поселянин,

за это я беру его себе.

Отныне будет он топтать колосья

во время молотьбы^[75], [а не на поле]».

 

Промолвил поселянин: «Путь мой верен,

[и не было мне выхода иного]:

дорога здесь – одна, но ты ее

мне преградил. Вот почему повел я

ослов другой дорогою – опасной:

[ведь там ячмень! Ослы его не могут,

увидевши, не съесть; они ж – ослы,

они не разумеют, что – запретно!]

И вот теперь осла ты отбираешь

за то, что рот колосьями набил?..

Но я – учти! – я знаю, кто владыка

усадьбы этой: вся она подвластна

начальнику угодий, сыну Меру –

вельможе Ренси. Он – учти! – карает

грабителя любого в этих землях

до края их!.. Неужто буду я

в его поместье собственном ограблен?!»

 

Джехутинахт сказал: «Не такова ли

пословица, что повторяют люди:

мол, произносят имя бедняка

лишь потому, что чтут его владыку?..

Я говорю с тобою. Я!! А ты

начальника угодий поминаешь!»

 

Схватил он тамарисковую розгу

зеленую – и отхлестал нещадно

все тело поселянина той розгой;

ослов забрал, увел в свою усадьбу.

 

И поселянин громко разрыдался:

так больно ему было от побоев

и так коварно поступили с ним!

 

Тогда Джехутинахт сказал [с угрозой]:

«Не возвышай свой голос! Ты ведь рядом

с обителью Безмолвия Владыки!^[76]»

 

Но поселянин молвил: «Ты не только

меня избил и все мои пожитки

себе присвоил, – ты еще намерен

все жалобы из уст моих забрать,

замкнуть мне рот!.. Безмолвия Владыка,

верни мне мои вещи, дабы криком

мне больше не тревожить твой покой!»

 

И десять дней подряд тот поселянин

стоял и умолял Джехутинахта

вернуть ему добро. Но не внимал он.

 

И поселянин в город Ненинисут,

на юг пошел, чтоб с просьбой обратиться

к вельможе Ренси, сыну Меру.

Встретил

он Ренси у ворот его усадьбы,

когда тот выходил и вниз спускался,

чтоб сесть в свою служебную ладью, –

а та ладья принадлежала дому,

в котором правосудие вершится.

 

И поселянин вслед ему воскликнул:

«Ах, если бы дозволено мне было

возрадовать твое, вельможа, сердце^[77]

той речью, что хочу тебе сказать!

[Но знаю: тебе некогда, ты занят], –

так пусть ко мне придет твой провожатый,

любой, что сердцу твоему угоден:

[ему свою поведаю я просьбу]

и с этим отошлю к тебе обратно».

 

И по веленью сына Меру Ренси

направился его сопровожатый,

который был его угоден сердцу,

которому он доверял всех больше.

 

 

Дом зажиточного египтянина

 

 

[Ему поведав о своем несчастье],

послал его обратно поселянин,

и тот всю речь пересказал подробно.

 

Сын Меру про разбой Джехутинахта

уведомил сановников, что были

с ним рядом и в его входили свиту.

Они ему в ответ: «Владыка мой!^[78]

По‑видимому, этот поселянин –

его, [Джехутинахта, крепостной,

который, чтобы выменять продукты,

пришел не к самому Джехутинахту,

как то велит обычай], а пошел

к кому‑нибудь другому по соседству.

Ведь так они^[79] всегда и поступают

со всеми поселянами своими,

идущими к другим, что по соседству…

Ведь так они и делают всегда!

И стоит ли карать Джехутинахта

за горстку соли?.. Пусть ему прикажут

вернуть добро – и он его вернет».

 

Молчание хранил глава угодий

вельможа Ренси, сын вельможи Меру:

сановникам своим он не ответил,

не дал и поселянину ответа.

 

Тогда явился этот поселянин,

чтоб умолять правителя угодий

вельможу Ренси, сына Меру.

Молвил

он сыну Меру: «О, глава угодий,

владыка мой, великий из великих!

Тебе подвластно все, что есть на свете,

и даже то, чего на свете нет!

Коль спустишься ты к озеру, вельможа, –

к тому, что Справедливостью зовется,

и поплывешь под парусом^[80], – пускай же

твои не оборвутся паруса,

ладья твоя движенья не замедлит,

беды с твоею мачтой не случится,

и реи не сломаются твои,

не поскользнешься ты, сходя на берег, 

не унесет тебя волна речная

и не вкусишь ты ярости потока,

каков лик страха – не увидишь ты!

Плывут к тебе стремительные рыбы,

ты только жирных птиц сетями ловишь, –

[а столь удачлив ты] по той причине,

что ты – родной отец простолюдину,

муж для вдовы и брат для разведенной,

и потерявшим матерей – защитник.

 

Дозволь же мне твое, вельможа, имя

прославить по земле – прославить больше

любого справедливого закона!

О предводитель, скаредности чуждый;

великий, чуждый низменных деяний;

искоренитель лжи, создатель правды, –

на голос вопиющего приди!

Повергни зло на землю! Говорю я,

чтоб слышал ты! Яви же справедливость,

восславленный, хвалимыми хвалимый,

избавь меня от моего несчастья:

ведь на меня беды взвалилось бремя,

ведь я изнемогаю от него!

Спаси меня – ведь я всего лишился!»

 

Держал же поселянин эти речи

во времена, [когда Египтом правил]

Величество Верховья и Низовья

Небка́ура, что голосом правдив^[81].

Отправился глава угодий Ренси,

сын Меру, [к фараону в зал приемов]

и пред Его Величеством сказал:

«Владыка мой! Мне встретился намедни

один из поселян. Его слова

отменно справедливы и прекрасны!

Тут некий человек, мой подчиненный,

имущество его себе присвоил, –

и он ко мне пришел просить защиты».

 

Тогда Его Величество промолвил: 

«Коль для тебя воистину желанно, 

чтобы здоровым видели меня,  –

ты задержи‑ка здесь его подольше

и на его мольбы не отвечай:

молчи! пусть сам он речи произносит!

Пусть речи те запишут на папирус

и нам^[82] доставят. Мы их будем слушать.

 

Но только позаботься, чтобы было

чем жить его жене и ребятишкам:

ведь ни один из этих поселян

на промысел из дома не уходит,

покуда закрома его жилища

до самой до земли не опустеют…

И, кстати, чтобы сам тот поселянин

был телом жив, ты тоже позаботься:

корми его. Но он не должен знать,

что это ты его снабжаешь пищей!»

 

Отныне каждый день ему давали

две кружки пива и четыре хлеба:

вельможа Ренси, сын вельможи Меру,

давал все это другу своему,

а тот уж – поселянину давал,

[как будто это он – его кормилец].

Правителю же Соляного Поля

сын Меру отослал распоряженье –

супругу поселянина того

припасами съестными обеспечить:

на каждый день – три меры ячменя. 

 

И вот явился этот поселянин 

второй раз умолять  вельможу Ренси.

Сказал он: «О, угодий управитель,

владыка мой, великий из великих,

богатый из богатых, величайший,

вельможа среди избранных вельмож!

Ты – небесам кормило рулевое,

ты – для земли такая же опора,

как балка поперечная для крыши,

ты – гирька на строительном отвесе!

[Ведь без руля небесные светила

не смогут совершать круговращенье;

прогнется балка – крыша тотчас рухнет;

без гирьки нить отвеса покосится –

и здание построят вкривь и вкось.]

Так не сбивайся же с пути, кормило!

Не прогибайся же, опора‑балка!

Не отклоняйся вбок, отвеса нить!

 

Но господин великий отбирает

имущество другого человека,

который для него – не господин,

который одинок и беззащитен.

 

А между тем в твоем, вельможа, доме

всего довольно! Караваи хлеба,

кувшины с пивом – все для пропитанья

найдется там!.. Ужель ты обеднеешь,

кормя подвластных всех тебе людей?

Ужель ты собираешься жить вечно?

Ведь смертный умирает точно так же,

как вся его прислуга…

Сколь грешно

весам – фальшивить, стрелку отклоняя^[83];

а человеку честному, прямому –

бесстыдно справедливость искажать!

Гляди же, как низверг ты Правду с места:

чиновники – дурные речи молвят,

насквозь корыстным стало правосудье:

дознатели судейские – хапуги,

а тот, кому в обязанность вменялось

пресечь клеветника, – сам клеветник!

Живительного воздуха податель

на землю пал и корчится в удушье;

а кто прохладу прежде навевал,

тот нынче не дает дышать от зноя^[84].

Плутует тот, кто за дележ ответствен;

кто от несчастий должен защищать –

тот навлекает бедствия на город;

кому со злом предписано бороться –

он сам злодей!»

И тут глава угодий,

вельможа Ренси, сын вельможи Меру,

предостерег: «Тебя слуга мой схватит,

[и будешь ты безжалостно наказан

за наглые такие оскорбленья]!

Неужто сердцу твоему дороже

твое добро?»

Но этот поселянин,

[не вняв угрозе], дальше говорил:

«Крадет зерно учетчик урожая;

он должен увеличивать богатство

хозяина – а он несет убыток

его хозяйству… Тот, кому пристало

законопослушанию учить, –

он грабежу потворствует!..

И кто же

преградой встанет на пути у зла,

когда он сам несправедливец – он,

кто должен устранять несправедливость!

Он только с виду честным притворился,

а сердцем – в злодеяниях погряз!..

 

Иль к самому тебе, вельможа Ренси,

все это отношенья не имеет?..

 

Живуче зло! Но покарать его –

одной минуты дело. Покарай же!

Поступок благородный обернется

тебе ж во благо. Заповедь гласит:

«Воздай добром за доброе деянье

тому, кто совершил его, чтоб снова

он доброе деянье совершил!»

А это значит: одари наградой

усердного в работе человека;

и это значит: отведи удар

заранее, пока не нанесен он;

и это значит: дай приказ тому,

кто приказанья исполнять обязан!

 

О, если б ты познал, сколь это тяжко –

быть разоренным за одно мгновенье!..

Зачах бы на корню твой виноградник,

случился бы падеж домашней птицы,

и дичь бы на болотах истребили!..

Но зрячий – слеп, и внемлющий – не слышит,

и превратился в грешника наставник».

. .

. .

 

И в третий раз явился поселянин, 

чтоб умолять его,  вельможу Ренси.

Сказал он: «О угодий управитель,

мой господин, ты – Ра, владыка неба,

с твоею свитой! Ты – податель пищи

для всех людей; волне^[85] подобен ты;

ты – Хапи, что лугам приносит зелень

и жизнь дарует пашням опустелым!

 

Так пресеки грабеж и дай защиту

тому, кто угнетен; не превращайся

в стремительный и яростный поток,

[к которому никак не подступиться]

тому, кто о защите умоляет!

Ведь вечность уже близко – берегись^[86]!

. .

. .

 

Не говори неправды! Ты – весы;

язык твой – стрелка, губы – коромысла,

а сердце – гирька. Если ты закутал

свое лицо^[87] перед разбоем сильных, –

то кто ж тогда бесчинства прекратит?!

 

Подобен ты презренному вовеки

стиральщику белья, что жаден сердцем:

он друга подведет, родных оставит

ради того, кто даст ему работу;

кто ему платит – тот ему и брат!

 

 

Главный гипостильный зал храма Амона в Карнакском храмовом комплексе. Новое царство (реконструкция)

 

 

Ты лодочнику жадному подобен,

который перевозит через реку

того лишь, кто способен заплатить!

 

Ты честному подобен человеку,

но только честь – хромая у него!

 

Начальнику амбара ты подобен,

который строит козни бедным людям!

Ты – ястреб для людей: он поедает

тех птиц, что послабее!

Ты – мясник,

который получает наслажденье,

убийства совершая, – и никто

винить его не станет за страданья

зарезанных баранов и быков!»

. .

. .

 

Держал же поселянин эти речи

к главе угодий Ренси, сыну Меру,

у входа в дом суда.

И Ренси выслал

охранников с плетьми его унять.

И прямо там они его нещадно

плетьми избили с ног до головы.

 

Тогда промолвил этот поселянин:

«Идет сын Меру поперек закона!

Его лицо ослепло и оглохло,

не видит и не слышит ничего!

Заблудший сердцем, память растерявший!

 

Ты – город без правителя!.. Ты словно

толпа без предводителя!.. Ты словно

ладья без капитана на борту!..

Разбойничий отряд без атамана!..»

. .

. .

 

В четвертый раз явился поселянин,

чтоб умолять его, вельможу Ренси.

Застав его при выходе из храма

Херишефа, он так ему сказал:

«Прославленный, Херишефом хвалимый –

тем богом, что на озере своем^[88],

из чьей святой обители ты вышел!

 

Добро сокрушено, ему нет места, –

повергни три неправды ниц на землю^[89]!

 

Охотник ты, что тешит свое сердце,

одним лишь развлеченьям предаваясь:

гарпуном убивает бегемотов,

быков стреляет диких, ловит рыбу

и ставит сети и силки на птиц.

. .

. .

 

Уже в четвертый раз тебя молю я!

Неужто прозябать мне так и дальше?!»

 

[Поселянин приходит к Ренси девять раз и произносит девять речей, обличая разгул несправедливости вокруг и упрекая Ренси в бездействии и попустительстве беззаконию. Распорядитель угодий, во исполнение наказа фараона, по‑прежнему оставляет жалобы без ответа. Потеряв, наконец, терпение, поселянин заявляет:]

 

«Проситель оказался неудачлив;

его противник стал его убийцей…

Опять ему с мольбой идти придется,

[но – не к тебе уже, вельможа Ренси!]

Тебя я умолял – ты не услышал.

Я ухожу. Я жаловаться буду

Анубису‑владыке на тебя!^[90]»

 

И тут глава угодий фараона

вельможа Ренси, сын вельможи Меру,

двух стражников послал за ним вдогонку.

 

Перепугался этот поселянин:

подумал он, что делается это

затем, чтоб наказать его сурово

за дерзкие слова. Воскликнул он:

«Разлив воды для мучимого жаждой,

грудное молоко для уст младенца –

вот что такое смерть для человека,

который просит, чтоб она пришла,

но – тщетно: медлит смерть и не приходит!»

 

Сказал тогда глава угодий Ренси,

сын Меру: «Не пугайся, поселянин!

С тобой ведь для того так поступают,

чтоб ты со мною рядом оставался».

 

Промолвил поселянин: «Неужели

вовеки мне твоим питаться хлебом

и пиво пить твое?»

Ответил Ренси,

глава угодий, сын вельможи Меру:

«Останься все же здесь, и ты услышишь

все жалобы свои».

И приказал он,

чтоб слово в слово зачитали их

по новому папирусному свитку.

 

Затем глава угодий фараона

вельможа Ренси, сын вельможи Меру

доставил свиток с жалобами теми

Величеству Верховья и Низовья

Небкаура, что голосом правдив.

И было это сладостней для сердца

Величества Его, чем вещь любая

египетских земель до края их!

 

И рек Его Величество: «Сын Меру!

Сам рассуди и вынеси решенье!»

 

Тогда глава угодий фараона

вельможа Ренси, сын вельможи Меру,

послал двух стражей за Джехутинахтом.

Когда его доставили, был тотчас

составлен список…

 

[Заключительные 7 столбцов текста разрушены. По отдельным уцелевшим словам, однако, можно понять, что справедливость восторжествовала: поселянину возвратили его ослов с поклажей, а все имущество Джехутинахта – 6 человек прислуги, домашний скот и запасы полбы и ячменя – было конфисковано.]

 

Правда и Кривда

 

Рассказывают, что жили некогда в Та‑Кемет два брата. Старшего брата звали Правда. Был он добр, отзывчив и всегда бескорыстно помогал тому, с кем приключалась беда. Не было случая, чтоб Правда кого‑нибудь обманул, обидел или поступил не по справедливости.

Наверно, поэтому и был он таким красивым, что невозможно было отвести глаз.

Все любили Правду. Только его младший брат, Кривда, горбатый отвратительный карлик, ненавидел его, потому что завидовал ему черной завистью.

Зависть и злоба измучили Кривду, истерзали ему сердце, не давали спать по ночам.

И вот, больше не в силах так жить, урод решил погубить брата.

Бессонными ночами он лежал и думал, как это лучше сделать. И, наконец, придумал…

Наутро он отправился в тот квартал города, где жили ремесленники, и заказал у оружейного мастера дорогой кинжал с ножнами. Когда заказ был готов, карлик взял десять караваев хлеба, посох, бурдюк с вином и кожаные сандалии, запихал это все в сумку и пошел к дому брата. Там он отыскал домоуправителя и сказал ему:

– Мне надобно на несколько месяцев покинуть город по важному делу. Возьми себе эти десять хлебов, бурдюк, посох и сандалии, но сохрани до моего возвращения вот этот кинжал. Я боюсь оставлять его дома: вдруг, пока меня нет, в дом заберется вор? А этот кинжал очень мне дорог.

– Хорошо, – не подозревая за столь обыденной просьбой никакого черного умысла, согласился домоуправитель.

Кривда вручил ему сумку и кинжал и ушел.

Минуло несколько недель.

Как‑то раз домоуправитель Правды хозяйничал в сокровищнице, наводя там порядок. На глаза ему попался кинжал Кривды. Домоуправитель вынул его из ножен и, обнаружив, что металл потускнел от времени, решил почистить его. Он пошел с ним на берег пруда и стал драить его куском овечьей шкуры.

Но тут случилась беда: кинжал выскользнул из его рук и упал в пруд.

Один из слуг Правды был подкуплен. Он тут же донес обо всем Кривде. Кривда немедленно явился к брату.

– Где мой кинжал? – стал требовать он. – Верни его. Я пришел за ним.

– Мой слуга потерял кинжал, – виновато улыбнулся Правда. – Но не горюй. В моей сокровищнице очень много драгоценных кинжалов. Выбери любой из них, а если хочешь – возьми два или даже три.

– Как? Ты потерял мой кинжал? О, злодей! – вскричал, кипя гневом, Кривда. – Нет, ты не потерял, ты украл его! И еще смеешь предлагать мне обмен! Где найдется другой такой кинжал? У моего кинжала лезвие было широкое, как Нил, а гранаты на рукоятке были величиной с гору!

– Разве может кинжал быть таким большим? – искренне удивился добрый Правда.

Но Кривда не стал его слушать и потащил в суд.

– Доверил я Правде свой кинжал, – заявил он судьям. – И Правда его не уберег. А кинжал тот был необыкновенный! Клинок его – Нил, рукоятка – обелиск, ножны больше, чем пещеры в западных скалах. Именем Ра клянусь в том, что все, мною сказанное, – истинно.

– Какого же ты требуешь приговора? – спросили озадаченные судьи.

– Пусть его схватят, ослепят на оба глаза, и пусть он будет у меня рабом!

– Что ж, – сказали судьи, – как ты требуешь, так мы и поступим.

Правда, услышав это, содрогнулся от ужаса.

Но сколько он ни умолял брата о пощаде, горбатый уродец только смеялся ему в лицо. По приказу судей стражники схватили Правду, заковали в цепи, ослепили и отдали Кривде.

Кривда сделал Правду привратником у себя в усадьбе. Упиваясь свершившейся местью, с наслаждением он смотрел, как брат сидит у ворот и горько оплакивает свою участь.

Но скоро Кривда опять потерял покой. Как‑то раз, когда ему наскучило смотреть на плачущего брата, он встал и пошел прочь от окна, и тут случайно увидел свое отражение в начищенном до блеска сосуде. Омерзительный кособокий горбун отражался в полированном серебре! Кривда зашипел от злости, вновь подбежал к окну на своих коротеньких ножках и впился ненавидящим взглядом в красавца Правду.

– Эй, слуги! – взвизгнул он. – Схватите его немедленно, убейте и бросьте в пустыне на растерзание шакалам!

Потом он злорадно смотрел, как покорные рабы подхватили Правду под руки и поволокли в пустыню. Когда крики брата стихли вдали, Кривда ушел в беседку и приказал подать туда самые лучшие кушанья. Настроение у него было превосходное.

А рабы тем временем привели слепого Правду в пустыню, швырнули его на песок и достали ножи.

– Не губите меня! – в отчаянии взмолился Правда. – Бросьте меня здесь и скажите своему господину, что выполнили приказание. Я уйду из этих мест и никогда не вернусь.

Рабы переглянулись.

– Может, пощадим его, а? – неуверенно проговорил один. – Он ведь не делал нам зла.

– Но если Кривда узнает, что мы его обманули, нас самих убьют! – сказал другой, однако в голосе его тоже не было решительности.

– А откуда он узнает, если мы сами прикусим языки и не будем болтать лишнего? Все подумают, что этого слепого беднягу сожрали шакалы… Он ведь и так погибнет – один, без еды и воды в пустыне, да еще слепой. Он и дня не выдержит. А мы зато не совершим злого дела, и Ра не покарает нас… Эй, ты! – крикнул он Правде. – Мы уходим, и ты тоже убирайся отсюда поживее, чтоб нам не поплатиться за свою доброту!

 

 

Египетский рабовладелец со своей семьей

 

Растроганный Правда поблагодарил этих несчастных, ничего, кроме побоев, не видевших рабов, которые, несмотря на жестокое обращение с ними Кривды, сохранили немного добра в сердцах.

– Боги вознаградят вас! – сказал Правда и побрел, сам не ведая куда.

Три дня он мучился на жаре. Все его тело было в кровоподтеках и ссадинах, так часто он спотыкался о камни и проваливался в ямы.

На четвертый день, обессилев от жажды и усталости, Правда упал у подножия холма. Ощупью он дополз до какого‑то камня, лег рядом и приготовился встретить смерть.

В это время под шатром, защищающим от солнца, рабы несли через пустыню на носилках знатную девушку из соседнего города. Они заметили лежащего Правду и остановились.

Девушка отдернула занавеску – узнать, в чем дело; выглянула из шатра и тоже увидела Правду.

Даже теперь, избитый и израненный, Правда был неописуемо красив. Девушка сразу полюбила его. Она подошла к Правде, склонилась над ним и ласково сказала:

– Пойдем ко мне в дом, прекрасный незнакомец. Будь моим супругом.

Так Правда поселился в богатом доме и стал там хозяином.

Шло время. У Правды уже подрастал сын. Как‑то мальчик подошел к отцу, ласково обнял его и произнес:

– Отец мой! Ты никогда мне не рассказывал, как случилось, что ты ослеп на оба глаза.

Правда вздохнул и поведал сыну свою горестную историю. Мальчик, задыхаясь от гнева, воскликнул:

– Я сделаю так, что злодей понесет наказание! Знай, отец: ты будешь отомщен!

На следующее утро сын Правды выбрал самого красивого и тучного быка из стада, взял в сокровищнице горсть золота и отправился в город, где жил Кривда.

Придя туда, он нашел пастуха, который пас быков Кривды, и сказал ему:

– Возьми себе это золото, но постереги до моего возвращения этого быка.

– Я буду охранять твоего быка так, как демоны не охраняют врата Дуата! – воскликнул пастух, обрадованный легкой наживой.

Вечером пастух пригнал стадо домой, и Кривда увидел великолепного быка.

– Сегодня же заколи его! – сказал он пастуху. – У него должно быть очень нежное и вкусное мясо. А я как раз хочу устроить пир, пригласить в гости правителя города и попотчевать его таким лакомством, какого он никогда не ел…

Тут Кривда осекся. Он подумал, что в благодарность за угощение правитель, наверно, не станет привлекать его к суду, если он, Кривда, незаконно отберет участок пахотной земли у соседа. Кривда вовремя спохватился, что этого не надо говорить вслух.

– Но ведь это чужой бык, – заколебался пастух.

– Молчи! Отдашь взамен любого другого быка.

Пастух понял, что с Кривдой лучше не спорить,

и сказал:

– Твоя воля, господин.

В тот же вечер быка закололи. А на следующий день явился мальчик.

– Где мой бык? – потребовал он у пастуха.

– Послушай, – ответил пастух. – Вот тебе все быки Кривды, и все они твои. Возьми себе любого.

– Как! – вскричал в негодовании мальчик. – Твой хозяин убил моего быка?!

Он бросился к дому Кривды, разыскал самого Кривду и потащил его в суд.

– Клянусь именем Ра, этот человек убил моего быка, чтоб насытить свое брюхо! – воскликнул он перед судьями, указывая на Кривду пальцем.

– Ну так что же? – недовольно поморщились судьи. – Он виноват, но разве так уж велика беда? Почему ты не хочешь взять себе другого быка или даже двух?

– Да разве есть на свете другой такой бык! – возмутился сын Правды. – Мой бык был такой большой, что Нил едва скрывал его копыта, а рогами он доставал до звезд на небесах.

– Ты лжешь! – потеряв терпение, закричали судьи. – Или ты издеваешься над нами?! Где это видано, чтоб бык был таким огромным!

– Как – где? Если у кинжала клинок может быть шире Нила, а камни на ножнах величиной с гору, то почему же бык не может быть ростом до небес?

Тут поняли судьи, в чем дело. А Кривда закричал не своим голосом и бросился в ноги мальчику, моля не губить его. Но мальчик даже не посмотрел на своего врага.

– Какого наказания ты требуешь для Кривды? – спросили судьи, которые также не обращали ни малейшего внимания на его слезы и причитания.

– Он уже сам вынес себе приговор много лет назад, – ответил сын Правды. – С ним надо поступить так же, как он поступил с моим отцом. Пусть его ослепят и сделают рабом моего отца.

Главный судья кивнул и хлопнул в ладоши. В тот же миг появилась стража. По приказу суда воины схватили Кривду.

 

Хитрый полководец Джхути

 

Однажды в столицу Та‑Кемет въехала колесница. Она с грохотом пронеслась по улицам, взвихривая пыль и отгоняя прохожих к заборам и обочинам.

Конями правил гонец фараонова войска. И колесница, и конские крупы, и тело возничего – все было забрызгано дорожной грязью. Видно было, что гонец проделал неблизкий путь.

Колесница остановилась у дворца фараона. Гонец спрыгнул на землю и поспешил в зал приемов.

Фараон в это время совещался со своими военачальниками. Сидя на троне, он выслушивал их доклады и отдавал приказы. Придворные стояли, затаив дыхание и боясь пошевелиться. И в этот момент вбежал гонец.

Фараон прервал свою речь, удивленно оглядел его с ног до головы и спросил:

– Откуда ты? Кто тебя прислал и зачем?

– О владыка, да живешь ты вечно! – сказал гонец. – О великий, могучий и несравненный сын богов! В городе Я́ффе, завоеванном тобой, вспыхнуло восстание. Правитель Яффы изменил тебе. Он собрал злоумышленников и возглавил их. Они перебили всех воинов твоего величества. Они разгромили отряд, который пытался подавить мятеж.

Фараон молчал. Лицо его было бледным от гнева.

– Владыка! Прикажи послать в Яффу большое войско, – взмолился гонец. – Только силой можно усмирить бунтовщиков.

– Клянусь жизнью и любовью ко мне бога Ра, я так и сделаю! – воскликнул фараон.

Придворные закивали, спеша выразить свое одобрение, и, перебивая друг друга, стали расхваливать мудрость великого владыки, принявшего такое разумное решение. Каждый из придворных нет‑нет да и поглядывал на фараона: слышит ли он его льстивые речи? Хорошо бы, чтоб услышал и наградил за верную службу.

И вдруг один из приближенных фараона, полководец Джхути, решительно шагнул вперед.

– О великий, которому весь мир воздает почести! – сказал он, глядя фараону в лицо. – Не надо посылать в Яффу большое войско. Дай мне всего пятьсот воинов, и я повергну бунтовщиков. Тем более что негде нам набрать многочисленную армию для подавления мятежа, разве что вывести гарнизон из какого‑нибудь другого города и отправить в Яффу. Но тогда этот город останется незащищенным.

– Ты прав, верный мой Джхути! – воскликнул фараон. – Я вижу, что ты служишь мне честно, а не выслуживаешься ради награды. Но скажи: как ты собираешься идти в бой с таким малым отрядом?

Джхути смиренно поклонился.

– Этот гонец сказал, что только силой можно усмирить бунтовщиков, – ответил он. – Но гонец ошибся. Моя сила – это хитрость. Я одолею их хитростью.

– Что ж, – сказал фараон. – Я тебе верю. Отправляйся в поход.

Через несколько дней Джхути со своим отрядом прибыл в Сирию. Отряд встал лагерем неподалеку от Яффы, и Джхути послал в город гонца.

– Я слуга Джхути, полководца из Та‑Кемет, – сказал гонец правителю Яффы. – Мой господин служил фараону верой и правдой, одержал во славу его величества много побед, выиграл пять кровопролитных сражений – и вот благодарность: фараон назначил главным военачальником не Джхути, а вельможу, который заработал эту почетную должность ничего не делая, одним только своим сладкоречивым языком. Он не участвовал в боях, зато умело льстил фараону. Другой вельможа получил должность верховного советника. Третьего одарили богатыми подарками. А моему господину Джхути не досталось от фараона ничего! Вот как несправедливо обидел фараон моего господина. Теперь он послал его воевать против тебя. Но Джхути зол на фараона, он хочет ему отомстить и перейти на сторону мятежников. Все это он велел тебе передать и ждет меня с ответом.

– Хвала богам! – вскричал правитель Яффы. – Как отблагодарить великого Ра за то, что Джхути, доблестный полководец, стал мне союзником!.. Но скажи, велик ли его отряд и хорошо ли вооружен?

– Джхути привел сто человек на боевых колесницах, – сказал гонец. – Теперь все это принадлежит тебе. Но отряд пришел издалека, люди и лошади устали. Прикажи открыть городские ворота и впустить нас в город, чтоб мы могли отдохнуть и задать корм лошадям.

– Воистину я так и сделаю! – правитель Яффы торжествующе расхохотался. – Я открою ворота перед отрядом Джхути, чтоб вооруженные воины спокойно въехали в город на боевых колесницах, застали мой гарнизон врасплох и перебили его на месте! Взять город без боя! Ловко придумано. Послушай, неужели Джхути всерьез надеялся, что я поверю в эту выдумку? – И правитель Яффы, гордый тем, что так легко разгадал вражескую хитрость, засмеялся еще громче.

– Ты не веришь моему господину? Ты думаешь, он тебя обманывает? – спросил гонец.

Правитель Яффы рассвирепел:

– Убирайся прочь, не то я велю повесить тебя вниз головой на городских воротах!

Но гонец не уходил:

– А если воины Джхути отдадут тебе все сто колесниц и бросят к твоим ногам все оружие, – тогда ты поверишь, что мы не замышляем против тебя никакого зла?

«Значит, это все‑таки правда, – подумал правитель Яффы. – Доблестный Джхути в самом деле хочет перейти на мою сторону и воевать против фараона. Но если это так, мне очень повезло. Выходит, на моей стороне боги во главе со всемогущим Ра. Теперь я смогу отразить любое войско!»

– Скажи, – обратился он к гонцу, – почему Джхути выступил в поход с таким маленьким отрядом? Неужели фараон думал, что сто человек смогут захватить город? – И правитель Яффы подозрительно прищурился.

– Нет, фараон дал Джхути очень много воинов. Несколько тысяч. Но почти все они разбежались, когда узнали, что Джхути намерен совершить измену. Остались только те, которые сами не любят фараона: те, кого фараон обделил землей или у кого сборщики налогов отобрали все имущество, так что он, дабы не помереть с голоду, вынужден был продать в рабство детей, бросить дом и уйти служить в войско.

Выслушав такой ответ, правитель Яффы окончательно успокоился.

– Пусть доблестный Джхути сдастся мне, – сказал он. – Я буду ждать его в пустыне, к югу от города. Со мной будет отряд в сто двадцать человек. Пусть сперва придет Джхути и с ним не больше чем двадцать воинов. Пусть они принесут луки, мечи и копья всего отряда и бросят их к моим ногам. И только после этого дозволяется прийти остальным воинам – без оружия, пешком.

– Я передам моему господину Джхути твой приказ, – поклонился гонец. – Все будет так, как ты хочешь. Воины придут без оружия, ведя под уздцы коней, а колесницы будут нагружены дарами.

Два часа спустя правитель Яффы, сидя в шатре, ждал прихода Джхути. Неподалеку отдыхали сто двадцать сирийских конников.

И вот вдали заклубилась пыль. Это возвращались дозорные, которых правитель Яффы выслал на разведку. На полном скаку всадники влетели в лагерь и осадили коней.

– Они идут, – доложили всадники правителю Яффы.

– Сколько их? – спросил тот.

– Двадцать безоружных воинов и сто колесниц, на которых они везут корзины с дарами. А впереди – Джхути.

– Хвала великому Ра! – воскликнул правитель Яффы.

Когда Джхути пришел в лагерь, египетские воины сразу же бросили на землю оружие – копья, мечи, луки и колчаны со стрелами – и встали в стороне.

– Я привез тебе также богатые подарки: золото, серебро, драгоценные ожерелья и ларцы из черного дерева, – сказал Джхути, идя навстречу правителю Яффы. – Взгляни на эти корзины. Все они твои. А в руках у меня – видишь? – жезл фараона Та‑Кемет.

Приосанившись, с торжествующим видом правитель Яффы сделал Джхути знак, чтобы тот положил жезл к его ногам. Джхути поклонился и, держа жезл в вытянутой руке, как бы нечаянно постучал им о камень. В тот же миг открылись корзины, и оттуда один за другим стали выскакивать вооруженные воины. Весь отряд Джхути, все пятьсот человек были здесь! Размахивая копьями, с грозным боевым кличем ринулись они на сирийских конников, безмятежно отдыхавших у костра. Запели в воздухе стрелы, понеслись вперед боевые колесницы. Ни один из сирийцев не успел вскочить на коня или выхватить меч из ножен. Многие из них сразу упали замертво, сраженные стрелами, а те, кто остался жив, обратились в бегство.

 

 

Лучники

 

– Взгляни на меня, побежденный злодей! – воскликнул Джхути, потрясая жезлом. – Вот жезл фараона! Великий владыка Та‑Кемет сразил тебя им!

Правителя Яффы связали, надели ему на шею деревянную колодку, а ноги заковали в кандалы. После этого Джхути сказал воинам:

– Полезайте опять в корзины и поезжайте к воротам Яффы. Привратникам скажите: Джхути с остатками войска захвачен в плен, все воины обращены в рабов, и вот они везут во дворец трофеи. Стража вас пропустит. Когда въедете в город, сразу выскакивайте из корзин, хватайте всех жителей и вяжите их.

И вот сто боевых колесниц фараонова войска въехали в мятежную Яффу. Едва городские ворота остались позади, воины открыли корзины – и час спустя все было кончено.

 

…Поздно вечером Джхути отправил в столицу гонца, велев сказать фараону:

«Пусть возрадуется твое сердце, несравненный владыка Та‑Кемет, да будешь ты жив, здоров и могуч! Великий бог Ра, твой отец, покарал злодеев и отдал в твои руки изменника. Пришли нам людей, чтоб отвести в Та‑Кемет пленных сирийских воинов, которые склоняются перед тобой отныне и навсегда».

 

Проделки воров

 

Жил в Фивах один зодчий. Он состоял в свите фараона и был окружен почетом. Самое ответственное строительство фараон всегда поручал ему. Немало воздвиг этот зодчий храмов, дворцов и сокровищниц.

И вот он состарился. Пришла ему пора переселяться в вечное жилище.

Перед смертью зодчий призвал к себе двух своих сыновей и сказал им:

– Дети мои! Слушайте меня внимательно. Я вам поведаю тайну, которую знаю только я один. Эту тайну я завещаю вам. Твердо запомните каждое мое слово, а уж потом, когда я умру, поступайте так, как сочтете нужным.

В молодости я служил подмастерьем у главного зодчего фараона. Я был очень беден. Продуктов, которые мне выдавали, едва хватало, чтоб не умереть с голоду. Несколько раз я даже подумывал о том, чтоб на западном берегу ограбить гробницу какого‑нибудь вельможи. Но всякий раз меня удерживал страх: я боялся, что меня схватят и предадут мучительной казни за святотатство.

Однажды фараон велел главному зодчему построить новое каменное хранилище для драгоценностей. В тот же день караван судов отплыл на юг. Через месяц суда вернулись с грузом песчаниковых глыб из каменоломен. Глыбы перетащили в город, и мы приступили к строительству.

Я тогда руководил рабами, которые возводили северную стену сокровищницы. Но рабы – они ведь ничего не понимают в нашем деле: они просто укладывают тяжелые каменные плиты туда, куда им укажет мастер. А мастером был я… А ну‑ка, дети, посмотрите в окно: никто нас не слышит?.. Так вот… Я долго ждал дня, когда главного зодчего не будет на строительстве. И вот такой день настал: зодчий куда‑то отлучился по делу… Я, рабы – и больше никого вокруг… И тогда по моему указанию они положили одну плиту так, что ее легко можно вынуть из стены, хотя снаружи ничего не заметно. А в сокровищнице той, вы знаете, хранятся несметные богатства фараона. Сам я ни разу за всю жизнь не воспользовался потайной лазейкой… Мне было страшно даже подумать об этом…

Тут старый зодчий глубоко вздохнул, закрыл глаза и умер.

Через месяц после похорон сыновья зодчего решили, что пора приниматься за дело. Темной безлунной ночью они подкрались к сокровищнице, вынули из стены каменную плиту и залезли внутрь. Тут старший брат сказал младшему:

– Не будем слишком жадничать. Если фараон обнаружит пропажу, поднимется переполох, стражники найдут лазейку, вспомнят, кто строил эту стену, и подозрение сразу падет на нас – ведь мы родные сыновья зодчего. Лучше возьмем немного серебра и немного золота, а когда все истратим, придем сюда опять.

Это было разумно. Младший брат согласился.

А стражники стояли, охраняя опечатанные двери сокровищницы, и ни один из них не услышал шума за дверьми.

Братья взяли совсем немного сокровищ – небольшой мешочек, отсыпав туда по горстке из каждого ларца, чтоб было незаметно.

Однако фараон все‑таки обнаружил пропажу. Он пришел в ярость, стал обвинять в воровстве охранников. Но все печати на дверях были целы.

«Значит, воины не виноваты, – решил фараон. – Но кто же тогда вор? И как он проник через запертую дверь внутрь?»

Месяц спустя братья снова совершили кражу. И опять придворные мудрецы во главе с фараоном ломали головы, недоумевая, как можно проникнуть в запертое здание, не сделав подкопа и не повредив печати.

И в третий раз повторилось то же самое. И в четвертый. И в пятый.

Наконец, фараона осенило:

– Давайте поставим в сокровищнице капканы! – сказал он мудрецам. – Ведь там темно. Вор не увидит капканов и обязательно попадется в какой‑нибудь из них.

Так и было сделано.

Прошел месяц. Братья, истратив все наворованное, как обычно, пришли к хранилищу и отвалили каменную плиту. Старший брат полез в сокровищницу первым. Но едва он оказался внутри здания, тут же угодил в капкан.

Он едва сдержался, чтоб не закричать от боли: ведь на крик немедленно сбежалась бы стража. Превозмогая боль, стиснув зубы, он шепотом позвал младшего брата на помощь.

Но капкан оказался надежным. Сколько воры ни напрягали силы, стараясь его разжать, ничего не получалось. Старший брат понял, что ему не вырваться.

– Постой, брат! Брось этот капкан, не трать силы попусту, – сказал он. – Сядь рядом и спокойно выслушай меня… Так вот, – продолжал он, когда младший брат сел и приготовился слушать. – Если меня найдут здесь и схватят, тебе тоже смерть. Зачем погибать двоим! Убей меня, отрежь мою голову и унеси ее, чтоб никто не смог опознать мертвое тело.

 

 

Храм Ментухотепа, сочетающий в своей архитектуре принципы мастабы и пирамиды (реконструкция)

 

– Нет! – ужаснулся младший брат. – Что ты такое говоришь, опомнись! Как я могу тебя убить?! Лучше я десять раз умру под пытками, но не стану братоубийцей, как Сет.

Повисла тяжелая тишина.

– Что ж, – вздохнул старший брат. – Спасибо тебе за эти слова. Теперь мне легче умирать. Ты не будешь братоубийцей… Но отрежь мою голову, когда я умру. А теперь – прощай!

С этими словами старший брат выхватил из‑за пояса кинжал и вонзил его себе в грудь.

Младший брат отрезал у мертвого тела голову, бросил ее в мешок; затем выбрался из сокровищницы, поставил на место плиту и, убитый горем, побрел домой, проклиная тот день, когда они с братом узнали о потайной лазейке.

– Бедный мой, бедный любимый брат! – плакал он. – Твое тело досталось страже. Я не смогу похоронить тебя в гробнице, а без достойного погребения тебе не воскреснуть в Царстве Осириса!

На следующий день фараон вошел в сокровищницу и, увидев в капкане обезглавленный труп, от изумления потерял дар речи. А хранилище было целехоньким, ни единой щелочки и никакого подкопа.

Подивился фараон, посовещался с мудрецами и придумал: повесить мертвое тело на городской стене и приставить стражу, чтоб воины хватали всех, кто заплачет, проходя мимо.

В тот же день обезглавленное тело вывесили на городской стене.

Когда весть об этом облетела город, младший брат очень обрадовался:

– Теперь‑то я вызволю тебя, любимый брат, и с почестями тебя похороню!

Он купил на рынке несколько ослов, навьючил их мехами с вином и погнал по городу. Проходя мимо стражников, охранявших повешенное тело, вор незаметно дернул завязку одного из мехов. Мех раскрылся, и вино хлынуло на землю.

– Ой, беда! – в притворной досаде вскричал вор, хлопая себя по бокам, и заметался, словно растерявшись и не зная, что делать.

Стражники побросали копья, кинулись к меху, стали черпать льющееся вино пригоршнями и жадно глотать.

– Что вы делаете! – причитал вор. – Убирайтесь сейчас же! Это мое вино! Я пожалуюсь на вас судье!

– Зачем ты кричишь? – примирительно сказал один из воинов, утирая губы. – Все равно ведь твое вино выльется на землю. Так лучше уж мы его выпьем.

Вор еще поворчал для виду, потом успокоился, отогнал ослов к обочине и стал проверять, хорошо ли завязаны остальные мехи.

– Не огорчайся, – успокаивал его стражник. – Не такая уж это и большая потеря – мех вина.

Мало‑помалу они разговорились. Тронутый участием стражников, вор подарил им целых два меха вина и сам стал веселиться вместе с ними. Довольные стражники осушали кружку за кружкой; вор же, делая вид, что тоже пьет, незаметно выливал вино на землю.

А солнце палило нещадно. Вскоре хмельных воинов совсем разморило. Один за другим они повалились на землю и уснули.

Тогда вор снял со стены тело брата и погрузил его на осла. Затем он отрезал каждому стражнику правую половину бороды и погнал ослов домой.

 

Коршун и кошка

 

Жил на вершине дерева коршун. В пышной лиственной кроне он свил гнездо и выращивал птенцов. Но редко ему удавалось досыта накормить своих маленьких, еще не оперившихся коршунят. Бедные птенцы жили почти впроголодь: коршун боялся улетать из гнезда за кормом, потому что у подножия дерева жила кошка с котятами. В отсутствие коршуна она могла вскарабкаться на ствол и передушить коршунят. Но и кошка не осмеливалась покидать свое логово: ведь ее котят мог унести голодный коршун.

И как‑то раз коршун слетел с дерева вниз и обратился к кошке:

– От того, что мы не доверяем друг другу, и тебе и мне только тяжелей живется, – сказал он. – Что проку во вражде? Лучше будем добрыми соседями! Поклянемся перед лицом великого Ра, что, если один из нас отправится за кормом для своих детей, другой не причинит им зла.

Кошка с радостью согласилась. Призвав в свидетели солнечного бога, соседи дали священную клятву: отныне жить в мире и согласии.

И началась для коршуна и кошки новая жизнь – спокойная, сытая, без прежних забот и тревог. Каждый смело покидал свой дом, отправляясь за кормом для детей. Котята и коршунята больше не голодали.

Но недолго суждено было длиться согласию.

Вернувшись однажды домой, кошка увидела своего котенка плачущим. Коршун отобрал у него кусок мяса и отдал одному из своих птенцов.

Разгневалась кошка.

– Это ему даром не пройдет! – воскликнула она. – Я отомщу коварному лгуну!

Она притаилась под деревом, дождалась, когда коршун улетит из гнезда, вскарабкалась на ствол и вонзила в коршуненка когти.

– Откуда у тебя это мясо? – прошипела она, вздыбив шерсть на загривке. – Я его добыла и принесла для своих детей, а не для тебя!

– Я ни в чем не виноват! – воскликнул перепуганный коршуненок. – Я не летал к твоим котятам! Если ты причинишь зло мне или моим братьям, великий Ра жестоко накажет тебя за клятвопреступление!

Вспомнив про клятву, кошка устыдилась и разжала когти. Но едва коршуненок почувствовал, что его больше не держат, он рванулся изо всех силенок – и выпал из гнезда. Он не умел летать, даже крылышки его еще не успели обрасти перьями. Беспомощно трепыхаясь, птенец упал к подножию дерева и остался лежать на земле.

Когда коршун вернулся и узнал, что произошло, пока его не было дома, он пришел в ярость.

– Я отомщу! – воскликнул он. – Я убью ее котят!

Он стал следить за кошкой, лелея в сердце мечту о кровавой мести ни в чем не повинным котятам. И однажды, когда кошка покинула логово, коршун издал воинственный клич, слетел с дерева, похватал котят и унес в свое гнездо. Там он убил их всех до одного и скормил птенцам.

Вернувшись и обнаружив, что котят нет, кошка едва не обезумела от горя. В отчаянии воззвала она к солнечному Ра:

– О великий владыка! Мы поклялись тебе священной, нерушимой клятвой, и ты видел, как злодей нарушил ее. Рассуди же нас!

И бог солнца услыхал мольбу кошки. Он призвал к себе Возмездие и велел обрушить на голову клятвопреступника жестокую кару.

Через несколько дней коршун, паря в небе и высматривая сверху добычу, увидел охотника, который жарил на костре дичь. Голодный коршун подлетел к костру, схватил кусок мяса и понес его в гнездо, не заметив, что к мясу прилип раскаленный уголек.

И вот гнездо коршуна вспыхнуло и занялось ярким пламенем! Тщетно звали птенцы на помощь, тщетно метался коршун вокруг огня. Гнездо, а следом за ним и дерево сгорели дотла.

Когда пламя погасло, к дымящемуся пепелищу подошла кошка.

– Клянусь именем Ра, – сказала она, – ты долго вынашивал свой подлый замысел. А я даже теперь не трону твоих птенцов, хотя они так аппетитно поджарились!

 

Лев и мышка

 

Давным‑давно жил в горах лев. Он держал в страхе всю округу и безраздельно властвовал над обитателями пустыни, болот, гор и долин. Когда он с грозным рыком выходил на охоту, звери замирали от страха и прятались кто куда.

Однажды лев повстречал пантеру. Вся шкура у пантеры была изодрана, клочьями висел ее великолепный мех.

– Что с тобой случилось? – Лев так и застыл от изумления. – Неужели нашелся такой сильный зверь, что смог тебя одолеть? Скажи, кто испортил твою шкуру?

Пантера вздохнула.

– Это сделал человек, – ответила она. – Человек вовсе не силен. Но горе тому, кто с ним встретится! Если ты увидишь его, беги без оглядки! Человек хитер. Ох как хитер! Нет никого хитрей человека!

– Так знай, несчастная: я его найду и отомщу ему! – прорычал лев в бешенстве, оскаля клыки и люто сверкая глазами.

И он побежал искать человека.

Вскоре льву повстречались лошадь и осел. Их морды были опутаны уздечками, а на спины были навьючены тяжелые мешки. Лев спросил:

– Кто посмел сделать вас рабами?

– Это наш господин, человек, – ответили в один голос лошадь и осел.

– Он что, сильнее вас? – удивился лев.

– Нет, не сильней, – ответил осел. – Он победил нас хитростью. Нет никого хитрей человека! Никогда не попадайся ему, а то сделаешься его рабом, как и мы.

– Кто? Я‑а? – возмутился лев и даже закряхтел от обиды. – Да пусть он мне только встретится! Тогда мы посмотрим, кто из нас двоих одержит верх!

Пуще прежнего обозлился лев на человека, взревел во весь голос и отправился дальше.

Час спустя ему встретились корова и бык. Их рога были обпилены, ноздри проколоты.

– Кто это сделал? – спросил лев, уже заранее зная, что услышит в ответ.

– Человек, – горестно вздохнула корова. – Меня он доит, а моего мужа запрягает в ярмо, заставляет пахать землю и бьет кнутом.

Вконец разъярился владыка полей и гор и с утроенным рвением стал искать ненавистного человека.

Через некоторое время ему повстречался медведь. Когти у медведя были обрезаны, а зубы вырваны.

– Неужели и это сделал человек? – опешил лев.

– Он сильней меня, – горестно сказал медведь. – Да, да, не удивляйся, лев. Он сильнее потому, что он умней. Однажды я поймал его, повалил, прижал лапой и уже собирался загрызть, но человек стал молить о пощаде. «Не убивай меня, – сказал он. – Что тебе проку, если ты сейчас утолишь свой голод? Завтра ты опять захочешь есть, и тебе вновь придется, изнемогая от усталости, искать добычу. А когда ты одряхлеешь, у тебя уже не будет сил гоняться за быстроногими газелями, и ты умрешь от голода. Но если ты сохранишь мне жизнь, я сделаюсь твоим рабом и буду каждый день убивать для тебя дичь из лука». Я ему поверил и оставил его в живых, – продолжал медведь. – Человек стал моим рабом… Некоторое время он и вправду приносил мне лакомые блюда, которые готовил из подстреленной дичи. Но ты сам видишь, как дорого пришлось мне заплатить за эти лакомства! – воскликнул медведь и разинул беззубую пасть. – Однажды человек мне сказал: «Твои когти слишком длинны – они мешают тебе брать пищу. А зубы твои слишком слабы: ты уже стар, поэтому они расшатаны, болят и мешают тебе есть мясо. Позволь мне их вырвать, и я принесу тебе вдвое больше лакомств, чем обычно». Я ему поверил: ведь не обманул же он меня в прошлый раз, когда обещал кормить меня дичью. Я доверчиво открыл пасть, а он вырвал мои зубы и когти, швырнул мне в глаза песок и убежал… Нет, не за лакомства я заплатил столь дорогую цену – за глупость свою!.. Но даже если б я был во сто раз умней, человеку все равно удалось бы меня перехитрить.

– Я ему отомщу! – заревел лев вне себя от ярости и опять бросился искать человека.

Он забрел в неведомые земли, оставив далеко позади свои родные горы, где он был властелином. Теперь он находился в краю, где царствовал другой лев. Вскоре он увидел этого льва, своего могучего собрата. Владыка зверей лежал на земле и стонал от боли: его лапу защемил расколотый ствол дерева.

– Как ты попал в такую беду? – спросил лев.

– О! Это дело рук человека! – в бессильной злобе прохрипел страдалец. – Остерегайся его и никогда ему не верь: человек хитер! Однажды я проголодался и решил полакомиться. Я подстерег его и, прыгнув из засады, вцепился ему в горло. Тут бы мне сразу его и загрызть! Но он стал что‑то говорить, и я, на свою беду, решил выслушать его. «Пощади меня, могучий зверь! – плакал этот проклятый человек. – Если ты сохранишь мне жизнь, я окажу тебе неоценимую услугу. Я – чародей. Сам великий Ра научил меня искусству магии. Я знаю волшебные заклинания, которые сделают тебя бессмертным. Эти заклинания надо произнести над стволом поваленного дерева». Я ему поверил. И вот человек привел меня к этому самому горному дереву, спилил его, расщепил ствол клином и что‑то долго шептал над ним. Потом он сказал: «Все! Теперь тебе осталось прикоснуться к этому талисману. Клади свою лапу вот сюда!» Я и сунул лапу в щель. В тот же миг человек выбил клин, громко рассмеялся и убежал.

– О человек! – воскликнул лев. – Если ты когда‑нибудь мне попадешься, я с лихвой отплачу тебе за все обиды, которые ты причинил зверям!

Он отправился в путь. Но не успел он далеко отойти от спиленного дерева, как случайно наступил на маленькую полевую мышку. Лев раздавил бы ее, даже и не заметив, если бы мышка изо всех силенок не запищала.

Лев осторожно поднял лапу, увидел мышку и снова придавил ее к земле.

– Вот и мой завтрак! – ухмыльнулся он.

– Не убивай меня, владыка! – взмолилась мышка. – Если ты меня съешь, все равно ты мною не насытишься, а если ты меня отпустишь, твой голод не станет сильнее. Но если ты подаришь мне жизнь, когда‑нибудь и я выручу тебя из беды.

– Что ты сказала? – расхохотался лев. – Или я ослышался? Ты собираешься спасать меня, самого могучего зверя? Ха‑ха‑ха! Знай же: во всем свете никто не может причинить мне зло, столь я силен! Никакой враг мне не страшен!

– И все‑таки, – возразила мышка, – наступит такой день, когда я, самая слабая из зверей, спасу тебя, силача, от гибели.

Из‑за того ли, что мышка своими глупыми речами развеселила льва, или потому, что он просто пожалел мышку, но так или иначе лев ее отпустил и отправился дальше – искать ненавистного человека.

Вскоре ему захотелось пить, и он свернул на тропу, ведущую к реке. Вдруг земля под ним заколыхалась, раздался треск, и лев, прежде чем сообразил, что случилось, оказался на дне глубокой ямы. Он угодил в западню, вырытую охотником!

Он ревел от обиды так долго, что охрип; кидался на стенки, пытаясь выкарабкаться наверх, но земля осыпалась, и он беспомощно падал обратно на дно ямы. Вконец измаявшись, он притих и уснул. А когда проснулся, его лапы и пасть были уже накрепко связаны сыромятными ремнями.

И вот властелин зверей лежал на земле, неподвижный, жалкий, как туша зарезанной свиньи. Охотник, вытащив его из ямы, отправился в город за повозкой. Льву осталась одна надежда: что его все‑таки не убьют, а посадят в клетку, и до конца своих дней он просидит за решеткой. Как узник в темнице – но хоть живой!..

Однако Судьба решила иначе. Судьбе захотелось высмеять надменного властелина зверей, который всю жизнь хвастался своей силой, а оказался таким беспомощным.

– Здравствуй! – пропищал вдруг кто‑то за ухом у льва.

Владыка гор и полей хотел было поднять голову, но не смог.

– Кто здесь? – промычал он связанной пастью.

– Кто? Та самая мышка, которую ты пожалел! Я пришла отплатить добром за добро. Человек тебя перехитрил. Не помогла тебе твоя сила!

В одно мгновение мышка перегрызла все ремни и освободила льва от пут.

 

Потерпевший кораблекрушение

 

Этот текст дошел в единственном экземпляре. Папирус, на котором он записан, в прошлом веке оказался в Эрмитаже. Музейное дело тогда во всем мире было поставлено плохо; у кого папирус был куплен, где был до того найден, кем передан в Эрмитаж – не записали, и происхождение его осталось неизвестным, наверно, уже навсегда. Сколько‑то лет он пролежал на полке, всеми забытый. Обнаружил его великий русский египтолог В. С. Голенищев и в 1906 году опубликовал первый перевод, озаглавив его «Потерпевший кораблекрушение» и назвав «сказкой». С той поры и заглавие, и определение жанра – «сказка» – утвердились в египтологии, а затем перекочевали в популярную литературу, но это только традиция, на самом же деле никто не знает, что это за текст – сказка ли, приключенческая повесть или религиозное сочинение.

В «Сказке» есть несколько очень трудных для прочтения фрагментов, однако в целом ее язык довольно несложен – много проще, чем, например, в повести о красноречивом поселянине. Но это лишь с языковедческой точки зрения; а что касается общего смысла «Сказки» – он туманен и неясен. Толкований предлагалось множество, однако никто из исследователей не привел решающих доказательств в подтверждение своей гипотезы, и, видимо, понимание «Сказки» остается делом далекого будущего, когда обнаружатся новые памятники египетской письменности.

Начало текста не сохранилось. Судя по всему, там рассказывалось, что один из персонажей – предводитель ^[91] – плавал с воинской дружиной на юг, в Нубию, но поручения фараона он там не выполнил и боится грозящей ему кары. Папирус начинается с речи спутника ^[92]: поучая номарха, он рассказывает ему историю своего путешествия на неведомый остров в Красном море, где царствует бог в облике змея. Спутник называет свою историю «подобной» той, что приключилась с номархом; позднее и змей, рассказывая, как погибли его братья и дети, называет это «подобным случаем», и остается только строить догадки, чем «подобны» друг другу эти совершенно разные истории… Кто наслал бурю, бывшую причиной кораблекрушения? Описывая свое морское путешествие, спутник настойчиво подчеркивает, какой опытной была корабельная команда, однако никто не смог предсказать бурю, значит, ее наслал бог‑змей? Но почему же тогда змей дважды спрашивает у спутника, кто он такой и как очутился на острове? Почему змей называет себя «владыкой Пунта» – древнего государства (на территории современного Сомали)? Туманна история гибели змеев; к тому же этот фрагмент можно прочесть несколькими способами. (Главное «мучение» для египтологов вовсе не в том, что какие‑то фрагменты в тех или иных текстах пока не удалось расшифровать, а в том, что многие фрагменты можно прочитать двумя, тремя, порой даже и больше, способами – и любой из них «подходит» и с точки зрения грамматики, и с точки зрения логической последовательности повествования, а смысл во всех случаях получается разный.) Совершенно загадочна горькая насмешка номарха над рассказом спутника…

 

 

Египетское парусное судно

 

В квадратные скобки заключены фрагменты, отсутствующие в подлиннике и добавленные для лучшего понимания текста. Жирным, курсивом  выделены фразы, которые в папирусе написаны красной краской. Светлым курсивом выделены две фразы, которые не написаны, но их смысл, по мнению переводчика, должен был возникать в сознании египтянина по ассоциации.

 

. .

. .

…Тогда проговорил бывалый спутник:

«Возрадуй свое сердце, предводитель!

Будь крепок сердцем, чтоб не билось в страхе! ^[93]

Достигли мы подворья [фараона];

уже и молот взят, и кол вколочен,

и носовой канат на землю брошен,

и возданы хвалы во славу бога,

и обнял всяк собрата своего.

Команда наша в целости вернулась,

не понесло урона наше войско,

Уже достигли мы границ Вава́т,

[пороги пред] Сенмутом^[94] миновали, –

и вот мы все счастливо возвратились,

достигли мы ее, своей земли!

 

Послушай же меня,  о предводитель, –

мне чуждо понапрасну пустословить:

омойся и возлей на пальцы воду,

чтоб пальцы не дрожали пред владыкой ^[95].

Когда тебя [потребуют] к ответу –

ответствуй!.. Обращаясь к фараону,

владей собой и молви без запинки.

Уста ведь человеку – во спасенье:

их речи позволяют лик закутать^[96]

ради него [и как бы не заметить

его вины]… [А впрочем,] поступай‑ка

ты по веленью сердца своего, –

[как знаешь]. Уговаривать тебя –

такое утомительное дело!..

 

Я лучше расскажу, как приключилась

подобная [история] со мной.

Пустился в путь я к руднику владыки;

[проплыл по Нилу] вниз [и вышел] в море

в ладье. Ста двадцати локтей длиною

и сорок в ширину она была!

Сто двадцать корабельщиков в ней было

отборных из Египта, повидавших

и небеса, и землю. Их сердца

отважней львов. Пророчили они, 

что буря, мол, не близится покуда,

ненастье не сгущается покуда…

 

И [плыли] мы [вперед] морским [простором],

и, прежде чем мы берега достигли,

[нагнала нас] и разразилась буря.

Поднялся ветер; вновь и вновь вздымал он

волну восьмилоктевой высоты.

Бревном в моей ладье пробило днище, –

тут ей и смерть. Из тех, кто был на ней,

никто не уцелел – один лишь я:

меня волною вынесло на остров.

 

Три дня я в одиночестве провел,

и только сердце было мне собратом.

Я спал под кроной дерева, в обнимку

с тенистою [прохладою]… И вот

я, наконец, пошел, чтоб осмотреться

и дать своим устам [вкусить съестного].

 

Нашел я там и виноград, и смоквы,

отборный лук, и финики, и фиги,

и огурцы – [подумать] можно было,

что [кто‑то] их выращивал, – и рыбы,

и птицы были там… Не существует

того, чего там не было!.. Наевшись,

я побросал на землю [остальное] –

столь много было у меня в руках!

[Две] палочки найдя, огонь извлек я,

принес богам я жертву всесожженья, –

и тут  [вдали] раздался   голос грома.

 

Подумал я [сперва], что то морская

шумит волна… [К земле] деревья гнулись,

земля тряслась… [И я, объятый страхом,

ладонями закрыл свое лицо.

Но, страх преодолев,] открыл лицо я –

и вижу: это змей.

Он приближался.

Он тридцати локтей длиною был,

а борода – два локтя, даже больше,

а тело позолочено, а брови –

из лазурита, да!.. Он извивался

[и полз] вперед.

И вот он   надо мною

разинул пасть.   И пал я на живот свой,

[ниц распластавшись]. И промолвил он:

– Ничтожный!^[97] Кто тебя сюда доставил?

Кто?!. Если ты с ответом будешь медлить,

не скажешь [сразу], кто тебя доставил

на этот остров, – дам тебе изведать,

что – пепел ты [и прах]! Ты превратишься

в невидимое нечто [для людей]!

 

[А я в ответ:]

– Ты говоришь со мною,

но я [от страха] ничего не слышу.

Я – пред тобой, но сам себя не помню.

 

Тогда меня схватил он своей пастью

и утащил меня в свою [обитель] –

столь сладостное место!.. Опустил он

меня на землю. Цел и невредим

остался я – ни ран и ни ушибов.

 

И [снова] пасть отверз он  надо мною.

И пал я на живот. И он промолвил:

– Ничтожный! Кто тебя сюда доставил?

Кто?!. Кто тебя привел на этот остров,

чьи берега средь волн?

 

И я поведал,

воздевши руки перед ним [смиренно]:

– Я вот кто: я посланец фараона.

Пустился в путь я к руднику владыки;

[проплыл по Нилу] вниз [и вышел] в море

в ладье. Ста двадцати локтей длиною

и сорок в ширину она была!

Сто двадцать корабельщиков в ней было

отборных из Египта, повидавших

и небеса, и землю. Их сердца

отважней львов. Пророчили они, 

что буря, мол, не близится покуда,

ненастье не сгущается покуда…

И все они – один храбрей другого,

И все они – один сильней другого,

И среди них – ни [одного] глупца!

 

И [плыли] мы [вперед] морским [простором],

и, прежде чем мы берега достигли,

[нагнала нас] и разразилась буря.

Поднялся ветер; вновь и вновь вздымал он

волну восьмилоктевой высоты.

Бревном в моей ладье пробило днище, –

тут ей и смерть. Из тех, кто был на ней,

никто не уцелел – один лишь я.

И я перед тобой… Меня тогда 

морской волною вынесло  на остров.

 

И змей сказал:

– Не бойся же, ничтожный!

Не бойся, не бледней лицом [от страха]:

ведь ты меня достиг. Ведь это – бог

жизнь сохранил тебе, тебя доставив

на этот остров Ка^[98]. Не существует

того, чего бы не было на нем:

добра он всевозможнейшего полон!

Ты проведешь здесь месяц, и второй,

и третий месяц, и четвертый месяц;

когда же все четыре завершатся, –

ладья сюда прибудет из подворья,

а в ней – гребцы, знакомые тебе^[99].

Отправишься ты с ними в путь обратный

и встретишь смерть [не на чужбине дальней,

а] в городе родном… О, как приятно, 

как сладостно рассказывать [о прошлом]

тому, кого невзгоды миновали!..

…Я расскажу тебе про этот остров:

подобный случай здесь произошел.

 

Я жил тут [не один] – со мною были

мои собратья и мои потомки.

Всего нас было семьдесят пять змеев –

моих собратьев и моих детей…

Не буду вспоминать про дочь‑малютку,

которую я мудростью добыл…^[100]

Так вот: однажды [яркая] звезда 

спустилась. Охватило змеев пламя, –

и не было меня там среди них,

когда они в том [пламени] горели.

Увидев груду трупов, я [едва

от горя не] скончался…^[101]

…Коль силен ты, –

смири [тревогу в] сердце! Ты увидишь

свой дом, ты заключишь детей в объятья,

[любимую] жену ты поцелуешь, –

прекрасней это всех вещей [на свете]! –

и будешь ты в подворье пребывать

среди своих собратьев. Это – будет!

 

На животе своем я распростерся

и [лбом] земли коснулся перед змеем.

[И так сказал:]

– Тебе я обещаю: 

я расскажу владыке фараону,

сколь [велико] могущество твое!

Узнает он, как ты велик! Доставят

тебе корицу, масло, благовонья

и ладан, [воскуряемый жрецами

в] святилищах [богов]; он, [этот ладан],

любому богу даст вкусить блаженство!

 

Когда я расскажу о том, что видел

и пережил, и о твоем величье, –

тебя восславят в [царственной] столице

перед лицом [великого] собранья

вельмож и приближенных фараона

со всех краев египетской земли.

Я́ для тебя быков предам закланью 

и принесу их в жертву всесожженья,

сверну я шеи птицам для тебя^[102],

отправлю корабли к тебе с дарами –

со всякими ценнейшими вещами

Египта, – как и подобает делать

для бога, что в [своем] краю далеком

любовью преисполнен к [смертным] людям, –

а люди и не ведают о том.

 

И он расхохотался надо мною  –

он сердцем речь мою   почел за глупость.

Сказал он мне:

– Ты миррой не богат,

лишь ладаном владеешь, да и только;

А я – владыка Пунта, и вся мирра –

моя^[103]. А что до жертвенного масла,

которое, сказал ты, мне доставят, –

его и так на острове в избытке.

[Но главное: ] когда ты это место

покинешь – больше никогда, вовеки,

ты не увидишь снова этот остров, –

как возникает он из волн [морских]…^[104]

 

…Потом  – как наперед он и пророчил –

пришла ладья.   Я побежал на берег,

на дерево высокое взобрался

и всех, кто был в ладье, тотчас узнал.

Пошел я доложить об этом змею,

но оказалось – все ему известно.

 

И он проговорил мне [на прощанье]:

– Здоровым будь, здоровым будь, ничтожный!

Тебе – домой! Ты [вскорости] увидишь

своих детей…

Прославь же мое Имя,

[пусть знают его] в городе твоем!^[105]

Ведь это – то, зачем ты был мне нужен!

На животе своем я распростерся 

и руки перед ним воздел [смиренно].

 

Он подарил мне жертвенное масло,

душистую траву, корицу, мирру,

древесные куренья, мазь для глаз^[106],

хвосты жирафов, [груз] слоновых бивней,

собак, мартышек, павианов, ладан –

большую груду, – и другие вещи

прекрасные, ценнейшие из ценных.

И я все это погрузил   в ладью.

 

Когда на животе я распростерся –

воздать хвалу и благодарность змею,

он мне сказал:

– Два месяца пройдут,

и ты достигнешь царского подворья.

Ты заново начнешь в подворье жизнь

и будешь погребен в своей гробнице^[107].

 

И вот спустился я к ладье, на берег;

созвал я корабельную дружину,

и там, на берегу, я произнес

хвалу владыке острова [морского].

И вся дружина так же поступила.

 

И вот   [в ладье] поплыли мы   на север,

в подворье фараона, и достигли

подворья мы два месяца спустя –

точь‑в‑точь как змей предсказывал когда‑то.

 

…Потом предстал я перед фараоном

и все дары, что с острова доставил,

я преподнес. И он меня хвалил

перед лицом [великого] собранья

вельмож и приближенных фараона

со всех краев египетской земли…

Тогда я был и спутником назначен,

и слуг ко мне приставил фараон.

 

Взгляни же на меня, [о предводитель]!

[Взгляни] теперь, когда земли достиг я,

когда я все узрел и все вкусил!

Послушай же меня, [о предводитель];

ведь это мудро – слушаться людей!»

 

А он сказал мне^[108]:

– Друг! Хитрить не надо^[109].

Дают ли на рассвете воду птице,

которую зарежут поутру?..^[110]

 

С начала до конца [папирус] этот

записан   так, как прочитали в свитке

отменнейшего пальцами своими

писца Аменаа, Амени сына, –

да будет жив он, невредим и здрав!

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

 

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 188; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!