От анализа языка к синтезу новых концептов 25 страница
М. Бахтин утверждал: «Во-первых, исходным пунктом каждой науки являются неповторимые единичности и на всем своем пути она остается связанной с ними. Во-вторых, наука, и прежде всего философия, может и должна изучать специфическую форму и функцию этой индивидуальности» [125]. Однако философы не признают такое «эссеистическое» мышление философским, поскольку оно не имеет заведомых общих понятий и терминов, а производит их «по случаю» из своего предмета. Филологи не признают такое мышление филологическим, потому что оно не толкует и не комментирует ранее созданные тексты, a производит первичный текст. Писатели не признают такое мышление художественным, потому что оно не создает какой-то особой реальности, воображаемого мира, но теоретизирует по поводу наличной реальности. Ни одна из наук не признает такое мышление научным, потому что оно не опирается на документальные, экспериментальные свидетельства о предмете, добытые приборами, статистикой и т. д., но прямо обращается к предмету, который заключает все необходимые данные для теории о самом себе.
Еще В. Одоевский заметил, что «предметы познаний делятся и делятся непрестанным образом, составляя особые науки: философические, математические, химию, физику, медицину, технологию. Но нет ни одного предмета, который был бы чисто философическим, математическим либо химическим и проч., – пример лошади во всем сим органичен, – но в каждом все соединяется. Некоторые искусственным образом выдергивают признаки из различных предметов и соединяют их вместе и это называют наукой» [126]. Лошадь может изучаться и зоологией, и историей, и экономикой, и военной наукой, и поэтикой, но при этом, как конкретный феномен остается несводимой к понятиям зоологии, или истории, или экономики. Лошадь как таковая, в житейской многозначности этого понятия, – предмет целостного размышления в духе Монтеня, то есть нулевой дисциплины, порождающей целый веер возможных дисциплин и дискурсов. Среди них есть и гиппология – дискурс о лошадях, проецирующий себя в поле самых разных наук, включая биологию, историю, эстетику, экономику. Задача такого мышления – создавать как можно больше разных концептуальных полей, возможностных дискурсов знания, соотносимых со всем богатством естественного языка и с многообразием единичных вещей.
|
|
|
Было бы ошибочно отождествлять 0-дисциплинарность с многодисциплинарностью или междисциплинарностью , которые ищут либо (1) универсальный метод, приложимый ко всем дисциплинам; либо (2) те пробелы и зияния между существующими дисциплинами; куда можно вписать еще одну, промежуточную дисциплину, например биофизику или астроботанику; либо (3) возможность приложения разных дисциплин к преимущественному объекту одной из них, например математических и социологических методов к изучению литературных произведений. Нулевая дисциплина – это не создание всеобъемлющей или промежуточной дисциплины, но это и не отсутствие дисциплины, это то «пустое» пространство мышления, которое делает возможным создание множества дисциплин в соответствии с бесконечной множественностью их возможных предметов. 0-дисциплину как методологическую предпосылку мышления можно сравнить с *вакуумом нестабильным как физической предпосылкой бытия и с *«», как чистым полем – предпосылкой знаковой деятельности.
|
|
|
При этом происходит сам процесс рождения метода мышления из его предмета, теоретического языка из обиходного слова или житейского понятия. Каждый предмет потенциально содержит в себе и зачатки новой дисциплины, такой как или «лошадеведение», или «запаховедение», или «зонтиковедение». 0-дисциплина – это совокупность многих возможных языков знания, которые еще не отделились от уникальности своего предмета, не законсервировались в себе как самостоятельные дисциплины.
|
|
|
«Незнание, – замечает В. Налимов, – всегда богаче нашего знания» [127]. И все это богатство незнания оказывается выброшенным за пределы науки, коль скоро последняя хочет иметь дело только с уже оформленным, дисциплинарным знанием. 0-дисциплина как раз преодолевает этот разрыв, обозначая возможности знания, поскольку они еще не воплотились ни в одну определенную дисциплину. Каждый предмет есть особая мыслимость и, значит, особая понятийная конструкция, особое концептуальное поле, со своими зачатками дисциплинарности. Нулевая дисциплина находится не между другими дисциплинами, и не на их скрещении, и не вокруг них, но в точке их начала, откуда зарождается сама дисциплинарность и где ее еще нет. В кругу академических дисциплин 0-дисциплина образует тот пустой центр, вокруг которого все они вращаются.
*Мыслительство , Науководство, Слабое знание, Универсика , Эссема, Эссеизм
Эссеистика как нулевая дисциплина // Знак. С. 712–733.
ОБЕЗУ МЛИВАНИЕ
ОБЕЗУ МЛИВАНИЕ (mad-making, maddening as interpretation). Метод интерпретации, гиперболически выявляющий потенциал безумия в какой-либо философской системе или художественном приеме при условии их доведения до крайней последовательности. Безумие методичнее здравомыслия, постоянно готового на логические послабления и увертки. Обезумливание сродни методу доведения до абсурда, но показывает ложность не отдельного суждения, а целого ума или направления мысли. Один из методов прочтения текста – угадывание тех зачатков безумия, которое могло бы развиться за его пределом. Платон сошел бы с ума иначе, чем Аристотель, Гегель иначе, чем Кант…
|
|
|
Основоположником этого метода можно считать Джонатана Свифта в «Сказке бочки» (1704), где он язвительно излагает системы Эпикура и Декарта «в виде теорий, для которых бедность нашего родного языка не придумала еще иных названий, кроме безумия или умопомешательства ». И заключает: «Это безумие породило все великие перевороты в государственном строе, философии и религии » [128]. Для Свифта нет особой разницы между философской системой, государственной диктатурой и военной агрессией, поскольку в их основе лежит «бешенство» мысли. Любой идеологический или философский «изм» – это маленькое безумие, а некоторые из них – это большое безумие, которому удавалось сводить с ума целые народы на протяжении долгих эпох.
Один из самых острых литературных критиков начала ХХ века К. Чуковский толковал в «свифтовской» манере писателей-современников: Мережковского, Горького, Андреева, Сологуба – именно как умствующих безумцев , носителей идефикс. Так, Мережковский помешан на парности вещей, на идее двух бездн, верхней и нижней; у Л. Андреева – маниакальная одержимость одной гранью явления, которая оттесняет все остальные. Чтобы понять метод писателя, Чуковскому нужно гипотетически свести его с ума . Обезумливание выступает как гипербола истолкования – сгущение образа писателя в зеркале его возможного безумия. Пантеон тогдашних божеств, властителей дум, Чуковский превращает в паноптикум интеллектуальных маньяков и уродов, фанатиков одного приема или идеи.
Обезумливание как критический прием можно применять не только к отдельным авторам, но и к целым идеологиям и к идеологическому сознанию как таковому. Особенно приложим такой метод к тоталитарным идеологиям, где внутренняя последовательность и всеохватность одной идеи достигается ценой ее полного концептуального отрыва от реальности и практического разрушения.
Каждому мыслителю полезно применять метод обезумливания к самому себе. Размышляя о собственном уме – а какой ум может избежать такой самопроверки? – полезно представить ряд его самоповторов, образующих перспективу безумия. Интеллектуалу, производителю или распределителю идей нужна самокритика разума , способность опознавать искаженность своей модели мира прежде, чем она перерастет в полный бред. Умственному труженику необходимо задать себе вопрос: какoe безумие потенциально содержится в моем «последовательном» и «непогрешимом» методе?
*Гиперрациональность, Живоумие, Иноумие, Остранение остранения
Ирония. С. 294–306.
Methods of Madness and Madness as a Method // Madness and the Mad in Russian Culture / Ed. by Angela Britlinger and Ilya Vinitsky. Toronto, Buffalo, London: Univ. of Toronto Press, 2007. Р. 263–282.
ОБРАТИ МЫЕ ДИСЦИПЛИ НЫ
ОБРАТИ МЫЕ ДИСЦИПЛИ НЫ (reversible disciplines). Дисциплины, симметричные в отношении метода и объекта познания, что выражается в инверсии их названий. Например, теолингвистика (theolinguistics) – это лингвистика религии и теологии, изучающая имена Бога (теонимия), язык Священного Писания и литургии, говорение на языках (глоссолалия) и т. д. (если ограничиться только христианской теолингвистикой). Теолингвистика – это лингвистический подход к религиозным и теологическим предметам и стоит в ряду лингвистических дисциплин, наряду с социолингвистикой, психолингвистикой и т. д.
Обратная дисциплина лингвотеология (linguotheology) изучает язык с точки зрения теологии: Слово (Логос) как начало Бытия, сотворение мира Словом, называние живых существ Адамом в Эдеме, проблема райского языка, смешение языков при строительстве Вавилонской башни, мистическая практика священнобезмолвия и имяславия. Лингвотеология (теология языка) – это теологический подход к языковым явлениям и стоит в ряду таких теологических дисциплин, как теология культуры, науки, общества.
Взаимодействие философского мышления и электронных коммуникаций может осуществляться с обеих сторон, поднимая два вопроса: как философия воздействует на Интернет и какова роль Интернета в судьбах философии? *Нетософия , философское исследование Интернета, дополняется софионетикой (sophionetics), опытом интеграции софийности в систему электронных коммуникаций.
Отношения между предметом и методом научного знания в принципе обратимы, что позволяет выстраивать ряд симметричных дисциплин, дополняющих друг друга перекрестным изучением параллельных явлений.
*Науководство , Нетософия, Нулевая дисциплина, Реверсивность, Трансдисциплины
ПЕРСОНА ЖНОЕ МЫШЛЕ НИЕ
ПЕРСОНА ЖНОЕ МЫШЛЕ НИЕ (personified thinking, thinking in the third person). Философское мышление от имени персонажа, который выражает определенные грани мировоззрения автора, вступая с ним в сложные, многозначные отношения. Поскольку философ не просто мыслит, но демонстрирует разные возможности мышления, он часто нуждается в посреднике, «аватаре», который актуализировал бы ту или иную мысль, но при этом не отождествлялся бог с самим автором. Отсюда потребность философов ставить между собой и потенциально мыслимым условную фигуру, от имени которой излагается мысль, что позволяет самому автору занять дистанцию по отношению к ней. Таковы Сократ и все многочисленные персонажи диалогов Платона; простец у Николая Кузанского; Иоханнес Климакус и другие мыслители-*гипоавторы у С. Кьеркегора; Заратустра у Ницше; старец Пансофий у Вл. Соловьева; господин Тэст у Поля Валери; отчасти «подставные» авторы П. Медведев и В. Волошинов у М. Бахтина…
Фигурность таких мыслящих персонажей , как вымышленных, так и реальных, исторических, достаточно условна: они, как правило, не обрисованы с той полнотой и конкретностью, как художественные персонажи. Обычно достаточно только имени и нескольких характерных признаков (социальных, бытовых, профессиональных), чтобы персонаж отделился от автора и вокруг него началась кристаллизация мысли, ее уплотнение на выходе из континуума мыслительных возможностей. Актуализация мысли в персонаже – при сохранении ее потенциальности у автора – оптимальный способ достичь двойного эффекта убеждения-разубеждения, то есть интеллектуального катарсиса.
Как заметил Бахтин, «от лица писателя ничего нельзя сказать… Поэтому первичный автор облекается в молчание…Принято говорить об авторской маске. Но в каких же высказываниях (речевых выступлениях) выступает лицо и нет маски, то есть нет авторства?» [129] Первичный автор может только надеяться, что за словами «других», «двойников» будет услышано его молчание. Точно так же всегда молчит и сам язык – структурная основа всех возможных высказываний; никто никогда не слышал голоса русского или английского языка. Писатель и мыслитель определяют свой порядок потенциальности именно на уровне языка – и потому, чтобы заговорить, перейти на уровень речи, им нужно «сократить себя», найти своего «сократа», свою подставную фигуру, говорящего «другого».
Речь, то есть актуализация языка, по сути всегда выступает как цитата, как речь персонажа, объявленного, подразумеваемого или неосознанного.
Мысль отмежевывается от высказанного и в знак этого размежевания заключает его в кавычки. У Поля Валери это ощущение не-диалогической самочуждости речи передано так: «Все те слова, которые сам я говорил другим, я чувствовал отличными от моей собственной мысли, – ибо они становились неизменными » [130]. А. Лосев рассматривал свое философское сознание как поле взаимодействия «других»: «Я никогда не поверю, чтобы борющиеся голоса во мне были тоже мною же. Это, несомненно, какие-то особые существа, самостоятельные и независимые от меня, которые по своей собственной воле вселились в меня и подняли в душе моей спор и шум» [131].
Мыслящий персонаж (conceptual persona) нужен философу еще и потому, что он позволяет испытать возможности мысли в разных ситуациях бытия, то есть придает мысли экзистенциально-экспериментальный характер – и одновременно наделяет локальное, частное бытие способностью представлять себя универсально. На эту тему размышляют Ж. Делез и Ф. Гваттари в книге «Что такое философия?»: «Философский переключатель есть речевой акт в третьем лице, где “я” всегда произносит концептуальная персона: “Я думаю как Идиот”, “Я проявляю волю как Заратустра”, “Я танцую как Дионис”, “Я требую как Любовник”. Даже бергсоновская длительность нуждается в фигуре бегуна. <…> В нас мыслит некая концептуальная персона, которая, быть может, никогда не существовала до нас. <…> Это уже не эмпирические, психологические и социальные детерминации, еще меньше абстракции, но персоны-заступники, кристаллы, или семена мысли» [132].
Двойники, сопутствующие некоторым мыслителям, суть посредники мышления и бытия. Они причастны локальному бытию и поэтому изобразимы как некие фигуры, обладающие полом, возрастом, нацией, профессией, привычками, чертами характера. Они пребывают в пространственно-временном континууме – и одновременно, как мыслители, разрывают его, обнаруживают свою универсальность. Положение на границе бытия и мышления оказывается концептуально наиболее значимым, поскольку позволяет бытию и сознанию охватывать, окольцовывать друг друга. Автор вбрасывает свою мысль в бытие в форме мыслящего персонажа – и вместе с тем, как чистая потенциальность мышления, остается за пределом любого локального бытия.
Фигура мыслящего персонажа позволяет дискурсивно воплотить взаимную свободу мышления и существования, их несводимость друг к другу в постидеалистической и постэкзистенциальной игре их взаимных потенций. Философия чисто рационалистического (идеалистического) или чисто экзистенциального (материалистического) плана не нуждается в фигурах двойников-посредников. Мыслителю-идеалисту, как Гегель, не нужен отдельный от него, бытийствующий персонаж – мышление не нуждается в сцепке со своим экзистенциальным носителем. С другой стороны, полностью экзистенциальный мыслитель также не нуждается в отдельном от себя персонаже, поскольку его мышление вписано в круг его бытия и неотделимо от своего носителя. Декарту или Спинозе так же не нужен мыслящий персонаж, как Монтеню или Паскалю. В рационализме или идеализме монизм мышления растворяет в себе бытие; в персонализме или экзистенциализме монизм бытия растворяет в себе мышление. Только признание их несводимости выдвигает на первый план фигуру мыслящего персонажа, в котором мышление автора становится чуждым его собственному бытию и одновременно нераздельным с бытием кого-то другого. Мышление отчуждается от своего носителя, и эта траектория прослеживается серией вспыхивающих и гаснущих фигур – как бы «бегунов» на дальнюю дистанцию, уводящую мысль автора от него самого. Двойники нужны именно там, где у философа на первый план выступает напряженная раздвоенность бытия и мышления.
*Гиперавторство, Гипоавтор , Лирическое «оно», Мультивидуум, Мыслительство, Своечуждость, Цитата обратная
Возможное. С. 93–102.
Сектантство. С. 5–11, 152–230.
Творчество. С. 412–419.
Hyperauthorship in Mikhail Bakhtin: The Primary Author and Conceptual Personae // Russian Journal of Communication (USA). Vol. 1. No. 3. Summer 2008. Р. 280–290.
РЕФЕРЕ НЦИЯ ОТ ОБРА ТНОГО
РЕФЕРЕ НЦИЯ ОТ ОБРА ТНОГО (negative reference). Характерный для травматического опыта и теоретически осмысленный в эпоху постмодерна тип референции, который осуществляется «от обратного»: не как прямая репрезентация реальности (реализм) и не как авторепрезентация субъекта, говорящего о ней (модернизм), а как невозможность репрезентации . Таково референтное значение травмы – она указывает на свою причину именно тем, что никак не выдает ее, отказывает ей в адекватном оттиске, образует слепое пятно в памяти. Например, если рука отморожена и пальцы уже не способны осязать действительность, это не значит, что референтная связь с нею утрачена: отмороженные пальцы свидетельствуют о реальности самого мороза, то есть той причины, которая травмировала руку, вызвала потерю чувствительности. Эта негативная референция не воспроизводит реальности посредством достоверных образов, но указывает на непредставимое, немыслимое, нечувствуемое. Как подчеркивает специалист по теории психологической травмы Кэти Карут (Cathy Caruth), травма, с одной стороны, прерывает процесс отсылки к реальности, делает невозможным прямое ее восприятие, но, с другой стороны, вводит в действие отрицательную референцию, свидетельствуя о том катастрофическом, чрезмерном опыте, который разрушает саму предпосылку опыта. «Попытка найти доступ к истории данной травмы есть также проект вслушивания в нечто за пределами индивидуального страдания, в реальность самой истории, чьи кризисы могут быть постигнуты только в формах неусвоения» [133].
Таковы референции постмодернизма как травматического опыта – они ведут к реальности не прямо, а от противного, подобно тому как реальность, окружавшая калеку, может быть воспроизведена не по его искаженным и ущербным впечатлениям от нее, а по тем воздействиям, которые, собственно, и сделали его калекой. Бесчувственность правдиво отражает ситуацию подавления чувств под влиянием современного избытка информации и коммуникации, трудной для интеллектуального и эмоционального усвоения. В этом смысле постмодернизм – зрелое самосознание увечной культуры, и не случайно так распространены в его топике образы калек, протезов, органов без тела и тела без органов. Референцию от противного можно рассматривать как секулярный вариант апофатического познания через незнание.
Из теории травмы следуют важные выводы для теории познания вообще, а также для понимания генезиса культуры. Тот факт, осмысленный И. Кантом, что мы не можем непосредственно воспринимать «вещи-в-себе», реальность «как она есть», не свидетельствует ли о самой природе этой «подлинной», «первичной» реальности, оглушающей и ослепляющей нас? Нельзя исключить, что и вся культура есть результат огромной доисторической травмы, следствием которой стал раскол на вещи-для-нас и вещи-в-себе, на означающее, которое дано восприятию, и означаемое, которое удалено и сокрыто. Знак – это и есть такой шрам или рубец на нашем сознании: отсылка к предмету, который не может быть явлен здесь и сейчас. Культуру можно рассматривать как процесс непрерывного порождения символов – последствие родовой травмы человечества, способного судить о реальности лишь по увечьям, которые она ему наносит.
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 162; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!