Основной тезис (к Главам 5 и 6).
Экзистенция М, являясь фокусом архетипов ЕЦ, несовме- стима с русской1 цивилизацией (РЦ), примерно так же, как ЕЦ плохо совместима с РЦ. М отталкивается от РЦ, и она, в свою очередь, отторгает М, манифестируя это, прежде всего, в КРИ- ТИКЕ и, вообще, в «печатном слове»2.
Отношение М к русской цивилизации/культуре.
М, по-видимому, считал себя (свое творчество) частью рус- ской культуры, но не русской цивилизации à la Spengler.
В этом контексте не является случайным отмеченное со- временниками повышенное внимание М к известной работе О. Шпенглера “Der Untergang des Abendlandes”3, в которой разви- вается идея оппозиции «культуры» и «цивилизации»4.
1 Точнее, российской = Slavic-Orthodox.
2 В этом тезисе есть, конечно, определенная (полемическая?) заострен- ность. Но…
3 «Закат Европы» в русском переводе 1923 г.
4 Например, ряд мест в РД свидетельствует о внимательном прочтении Ман- дельштамом «Заката Европы»: «Шпенглер, посвятивший Данту превосходные страницы…», «…пресловутой шпенглеровской коричневости Данта», «Этим сопоставлением я обязан Шпенглеру» и т.п. Э.Герштейн в интервью 1999 г. рас-
В «шпенглеровской» понятийной системе «литература» для М есть часть (для него очень существенная, может быть, центральная часть) «цивилизации»5. «Литература» противопо- ставляется «поэзии», которая принадлежит «культуре»6. М. Га- спаров пишет в комментариях к 12-13 гл. ЧП: «Слово ли т е р а - тура здесь – в унижающем, верленовском смысле. Ей противо- поставляется “поэзия”, произведения “без разрешения”…» [34, c. 830].
|
|
|
Ср. в ШВ про В. Гиппиуса, но, как обычно у М, не в меньшей степени и про него самого: «У него было звериное отношение к литературе как к единственному источнику животного тепла. Он грелся о литературу, терся о нее шерстью, рыжей щетиной волос и небритых щек. Он был Ромулом, НЕНАВИДЯЩИМ свою волчицу…» [II, c. 45].
Поэтому разрыв с РЦ влечет окончательный разрыв с «ли- тературой», и наоборот, что и фиксируется в соответствующем пассаже в ЧП, где вместо РЦ подставляется образ «шубы»7:
«Я срываю с себя ЛИТЕРАТУРНУЮ ШУБУ и топчу ее ногами» [II, c. 97].
Отношение же М к русской КУЛЬТУРЕ (фокусом которой для него является Пушкин) похоже на незаконную в каком-то
«общественном» смысле (и поэтому трагическую) любовь. Ах- матова в «Листках из дневника» говорит об этом: «К Пушкину у Мандельштама было небывалое, какое-то ГРОЗНОЕ отноше- ние <…>. Всякий пушкинизм8 ему был противен».
сказывает, как Мандельштамы заиграли (в начале 30-х?) ее экземпляр «Заката Европы», который в результате доехал с Н. Мандельштам до Твери [68, с. 711]. Она же вспоминает о разговоре с М в 1933 г.: «…мне послышался тогда в его словах отзвук философии Шпенглера, но я хорошо помню, как, читая “Закат Европы”, Осип Эмильевич раздраженно бормотал: “Немецкий профессор!”» [8, с. 46].
|
|
|
5 Тем более, «литературо-центричной» РЦ.
6 Ср. воспоминания О. Гильдебрандт-Арбениной (в записи Р. Тименчика
1972 г.): «У Лившица сказала О. М. фразу критика: “Все поэты жмутся к Па- стернаку”, а тот сказал [в другом месте мемуаров: «со своим обычным взвивом вскричал» – Л. Г.]: “Вся ли тература теперь жмется к Пастернаку”», цит. по [171, сс. 163, 285].
7 Цивилизационного (греющего!) символа РЦ, см. ниже.
8 Одна из функций современной РЦ!
Ахматова там же описывает полупрезрительную реакцию М на ее собственную пушкиноведческую статью о «Золотом петушке»: «Прямо – шахматная партия». Там же Ахматова с не- которым удивлением фиксирует подчеркнутое недоброжела- тельное равнодушие М к пушкинским царскосельским местам, к лицею, где сам М с женой жил осенью 1926 г.: «Для О.Э. ни- сколько не было интересно, что там когда-то жили и Жуковский и Карамзин. Уверена, что он нарочно, приглашая меня вместе с ними идти покупать папиросы или сахар, говорил: “Пойдем в европейскую часть города”, будто это Бахчисарай или что- то столь же экзотическое. То же подчеркнутое невнимание в строке – “Там улыбаются уланы”. В Царском сроду уланов не было…» [72, c. 17-18].
|
|
|
Но ведь это – «подчеркнутое невнимание» не к самому Пуш- кину, а к комплексу сакральных для РЦ топосов и концептов, от которых М вполне сознательно отталкивается, как «Ромул, ненавидящий свою волчицу».
Может быть, осознание некоей «трагической незаконно- сти» и продуцировало странности в отношении М к Пушкину (как к архетипу русской культуры), например, отмечаемую ме- муаристами явную «табуированность» упоминания Пушкина в дискурсе М. Удивительно точно передают подобный комплекс чувств слова другого русско-еврейского поэта, Александра Га- лича. Одна из баллад Галича (конец 60-х ?), с явным омерзением описывающая различные явления русско-советской цивилиза- ции, заканчивается так: «Но есть еще Черная Речка, но есть еще Черная Речка!.. – Об этом не надо, молчи…».
В культурно-цивилизационном аспекте М – это Чаадаев в поэзии, не случайно он одно время увлекался Чаадаевым, ко- торого так же отвергала русская цивилизация, так же считала чужим, высокомерным, неприятным, «нерусским»9, так же счи- тала сумасшедшим10, и так же не публиковала.
|
|
|
Но М отталкивается от русской цивилизации резче, чем Ча- адаев, и это эксплицируется в его поведении, дискурсе, в ряде
9 Ср. В. Розанов в письме: «…какой отвратительный рот у Чаадаева. Какое высокомерие, несносное для русского» [50, c. 215].
10 Ср., напр., в 6.3.3 высказывание В. Катаева о М.
текстов, прежде всего в прозе, где некоторые пассажи И. Шафа- ревич11 не преминул бы отнести к «русофобским».
Примеры многочисленны:
– (1908) Письмо матери от 20 апреля: «Маленькая аномалия: “Тоску по родине” испытываю не о России, а о Финляндии» [II, c. 391].
– (1914) Программный «цивилизационный дискурс» в статье «Петр
Чаадаев»: «Есть великая славянская мечта о прекращении истории
<…> о всеобщем духовном разоружении, после которого наступит некоторое состояние, именуемое “миром”. <…> Мысль Чаадаева12 – строгий перпендикуляр, восставленный к традиционному русскому мышлению. Он БЕЖАЛ, как чумы, этого БЕСФОРМЕННОГО РАЯ» [II, c. 154-155].
– (1916) Неприятие Мандельштамом РЦ, даже страх перед РЦ, очень четко проявились во время его летнего пребывания в Александров- ской Слободе у Цветаевой. Владимирщина, Александров – архе- типические РЦ-места: монашки, избы, кладбище и т.п. Для М все это странно, чуждо и даже грозит опасностью: «Но в этой темной, деревянной / И юродивой слободе / С такой монашкою туманной / Остаться – значит, быть беде».
Цветаева, «дарившая Мандельштаму Москву», пытавшаяся его «приобщить» к РЦ13, сама являлась в значительной степени фокусом архетипов (в частности, эротических) РЦ. Поэтому б егство М из Слободы («я – здесь больше не могу») и от Цве- таевой14 в этом контексте – это рутинно-библейская ситуация бегства «еврея» от «прекрасной мидианитянки/моавитянки/ египтянки/россиянки», бегство Иосифа от соблазняющей его
«жены Потифара».
Страхом перед окружающими его (и предлагаемыми ему) реалиями, маркерами и символами РЦ, неприятием/непри- язнью к РЦ пронизано стихотворение 1916 г. «На розваль- нях, уложенных соломой…»: «Худые мужики и злые бабы /
11 Исследователь феномена «русофобии».
12 И, конечно, самого М!
13 «…я то же говорила Вашему любимому поэту Мандельштаму: – “Что Ма- рина – когда Россия ?!…”». – Из письма М. Цветаевой А. Бахраху от 25.07.23; цит. по [51, т. 1, c. 429].
14 Описанное М. Цветаевой в очерке «История одного посвящения».
Переминались у ворот», «Царевича везут, немеет страшно тело…».
«Оппозиция Шпенглера» (еще до прочтения «Der Unter- gang des Abendlandes») проявляется здесь у М в явном проти- востоянии двух текстов 1916 г.: «О, этот воздух…» (восхище- ние «иностранца» «вином русской культуры»15, попытка при- общиться) и «На розвальнях…» (страх, стремление бежать, спасаться от РЦ).
– (1918) Стих.: «Все ЧУЖДО нам в столице непотребной: / Её сухая черствая земля, / И буйный торг на Сухаревке хлебной, / И страш- ный вид разбойного Кремля. / Она, дремучая, всем миром правит, / Мильонами скрипучих арб она / Качнулась в путь – и полвселенной давит / Её базаров бабья ширина. / <…> Она в торговле ХИТРАЯ лисица, / А перед князем – жалкая РАБА» [I, c. 303]16.
– (1919) Негативное отношение М к образу «офицера», одному из ключевых «позитивных» символов и архетипов РЦ17, зафиксировала Н. Мандельштам. В мемуарах 60-х гг. она вспоминает презрительно- насмешливые высказывания М на эту тему: «…я спросила в дни на- шего первого знакомства об этом18. Он [М] рассмеялся и ответил, что А.А. никогда не ошибается: только “офицерня”. Это слово озна- чало у него особый физиологический тип19» [159, c. 135]. При этом образ немецкого офицера (в стих. 1932 г.) – абсолютно позитивен, и у него даже стоит поучиться (офицерской?) чести: «Я вспоминаю немца-офицера: И за эфес его цеплялись розы…», «Поучимся ж се- рьезности и чести на Западе…» и т. д.
15 Интересно здесь, что содержательные символы русской культуры (но не цивилизации!) воспринимаются М как нечто «потаенное» и описываются соответствующим вокабуляром: «запечатанные соборы», «скрытое горенье»,
«спрятанный огонь», «вино в амфорах» и т.п. – это отмечено Л. Пановой в [142, с. 737]. Это явление следует, разумеется, сравнить с отношением М к Пушкину, о котором шла речь выше в этом параграфе.
16 См. ниже («Сухаревка», 1923) о «цивилизационной нагруженности» от- ношения М к торговле.
17 Включающему концепты «мужества», «чести», позитивную иконику и т.д.
18 О «легендарном» романе Ахматовой с Блоком.
19 Очевидно, «физиологически отталкивающий» тип. Дальше в машинописи мемуаров Н. Мандельштам следует зачеркнутый текст: «– рослые мужчины с подозрительно благородным видом и мускулами, которые потом оказываются “испуганным мясом”. И про меня тоже офицерня: “твоя офицерня”»[159, c. 218].
– (1922) «Письмо о русской поэзии». М пишет об Анненском, имея в виду, как обычно, также себя и свое отношение к РЦ: «Дух ОТКАЗА, проникающий поэзию Анненского, питается сознанием невозмож- ности трагедии в современном русском искусстве благодаря ОТ- СУТСТВИЮ СИНТЕТИЧЕСКОГО НАРОДНОГО СОЗНАНИЯ…» [II, c. 266].
– (1922) «Шуба». Шуба здесь, как и в ряде других текстов М – содер- жательный символ русской цивилизации20, дискомфортный для М. Соответственно, «запах ладана» – архетипически «позитивный» аромат для РЦ («Ваши пальцы пахнут ладаном…» и т.п.), есть «не- гативный» для М аромат: «…шуба чистая, просторная, и носить бы её, даром что с чужого плеча, не могу привыкнуть, ПАХНЕТ чем-то НЕХОРОШИМ, сундуком да ЛАДАНОМ, духовным завещанием»21 [II, c. 272]. Известно, что неприятный (не-приемлемый) запах «но- сителей» или материальных символов данной цивилизации являет- ся одним из самых ярких маркеров чуждости и «неприемлемости» этой цивилизации для «владельца носа»22.
– (1924) ШВ, гл. «В не по чину барственной шубе». Опять «шуба» как один из символов РЦ и снова слегка насмешливая и злобная чуж- дость Мандельштама РЦ, её архетипам и её философам (Леонтьев):
«ЗЛИТСЯ литератор-разночинец в не по чину барственной шубе. Ба! <…> портрет: в меховой шапке-митре – колючий зверь, перво- священник мороза и государства. Холодно тебе, Византия? Зябнет
20 Л. Видгоф пишет про образ «шубы» у М: «Шуба – символ комфорта на российском государственном морозе, знак встроенности в систему, указатель, что носитель шубы, так или иначе, “свой”» [143, с. 447].
21 Летом 1916 г. в Александрове М чувствует себя «неуютно» от запаха лада- на, как какой-то смешной гоголевский черт. Вот его высказывание про монаш- ку, с насмешкой цитируемое Цветаевой в ее очерке: « – А скоро она уйдет? Ведь это НЕУЮТНО, наконец. Я совершенно достоверно ощущаю запах ладана» [51, т. 3, c. 323].
22 Примеров много. Исследователи О. Белова и В. Петрухин пишут о запахе
«чужого» как об одном «из самых устойчивых стереотипов народной культу- ры – это и известные со времен Средневековья общеевропейские представле- ния о “foetor judaicus” – “еврейском зловонии” <…>, верования болгар о специ- фическом запахе, присущем туркам… » [166, с. 274]. В этом контексте писатель П. Павленко вполне точно охарактеризовал совершенно «цивилизационно чуждый» ему язык поэта О. Мандельштама: «…темен и пахнет П а с тернаком» («внутренняя рецензия» для СП и НКВД, 1938, подробнее см. 6.2.).
и ЗЛИТСЯ писатель-разночинец в не по чину барственной шубе» [II, c. 44]. Ясно, что «по чину» такие шубы и такие шапки русским философам, РЦ-философам – как Константин Леонтьев с его «ви- зантизмом».
– (1923) «Сухаревка». Знаковый в «цивилизационном» аспекте текст. Дело в том, что система торговли («обмена»), ментальность торгов- ца (и отношение к ним извне) есть один из наиболее ярких элемен- тов, фокусирующих отличия данной цивилизации (и отношения к ней извне) от других цивилизаций. Поэтому высказывания М о
«русской» торговле (в сравнении с его симпатией к «кавказской» торговле в этом тексте и с его восхищением системой торговли, формирующей британскую и западноевропейскую цивилизацию23) вполне точно показывают его неприятие РЦ:
«Я видел тифлисский майдан и черные базары Баку, разгоряченные,
лукавые, но в подвижной и страстной выразительности всегда ЧЕ- ЛОВЕЧЕСКИЕ лица грузинских, армянских и тюркских купцов, – но нигде никогда не видел ничего похожего на НИЧТОЖЕСТВО и ОДНООБРАЗИЕ ЛИЦ сухаревских торгашей. Это какая-то ПО- МЕСЬ ХОРЬКА И ЧЕЛОВЕКА, подлинно «УБОГАЯ» СЛАВЯНЩИ- НА24. Словно эти ХИТРЫЕ ГЛАЗКИ, эти МАЛЕНЬКИЕ УШИ, эти ВОЛЧЬИ ЛБЫ, этот кустарный румянец на щеку ВЫДАВАЛИСЬ ИМ ВСЕМ ПОРОВНУ <…>, русские базары, как Сухаревка, особен- но ЖЕСТОКИ и ПЕЧАЛЬНЫ…» [II, c. 297–298]25.
– (1924) ШВ, гл. «Комиссаржевская». Может быть, не столь резко, но вполне показательно демонстративное неприятие и «непонимание» М русских «повестей о детстве», канонического жанра литературы РЦ, современной М26: «Никогда я не мог понять Толстых и Аксако-
23 В <Литературном стиле Дарвина>: «купеческое здравомыслие, чувство инициативы, солидарности, бесстрашие».
24 Под «славянщиной» М (как явствует из дальнейшего текста) понимает именно «восточных славян», т.е. прежде всего, русских – главных носителей и субъектов отвергаемой им РЦ. См. еще ниже «варварскую славянщину» в черновиках к РД (1933).
25 См. к этому выше стих. «Все чуждо нам в столице непотребной…» (1918)
26 «Культурно-цивилизационная» маркированность этого жанра в рамках
РЦ анализируется в работе «Образы детства» М. Эпштейна и Е. Юркиной. Ср.:
«…ни в одной другой национальной литературе нет жанра “аксаковской пове- сти о детстве”, нет такого ощущения родственности человека с вещами, обжи-
вых, Багровых-внуков, влюбленных в семейственные архивы с эпи- ческими домашними воспоминаниями. Повторяю – память моя не любовна, а враждебна, и работает она не над воспроизведеньем, а над отстраненьем прошлого» [II, c. 41].
– (ноябрь 1928) В мемуарах Э. Герштейн 90-х гг. фиксируется явное от- талкивание М от реалий и стереотипов РЦ (как современной, так и дореволюционной): «Я остро воспринимала не только темные пру- ды и аллеи осеннего парка с таинственно светящимися окнами быв- шего господского дома, но и беспорядочно растущие оголенные де- ревья, низкий серый горизонт, редкие домики по краям дороги. Мне хотелось, чтобы Осип Эмильевич разделял мое настроение. Но нет: слякоть, уныние, убогие здания, бесцветные физиономии встреч- ных – ОН НЕНАВИДЕЛ ВСЕ ЭТО! «Я – горожанин», – заявил он» [8, c. 11].
– (1929?) Э. Герштейн вспоминает о разговоре с М о дореволюцион- ном времени: «”Ничего, ничего я там не оставил”, страстно воскли- цал он. Он признавал только настоящее. Прошлого дня для него не существовало. Возвращаться некуда. “Завели и бросили” – вот до- словное резюме его речи о нашей современности… » [8, c. 18].
– (январь 1931) В стих. «С миром державным…» в числе прочих «чу- жих» для М атрибутов РЦ опять появляется «шуба», негативный для М символ/маркер РЦ, на этот раз в виде «бобровой митры»27:
«С миром державным я был лишь ребячески связан, / Устриц боялся и на гвардейцев смотрел исподлобья – / И ни крупицей души я ему не обязан, /
Как я ни мучил себя по чужому подобью. /
С важностью глупой, насупившись, в митре бобровой / Я не стоял под языческим портиком банка, /
И над лимонной Невою под хруст сторублевый /
Мне никогда, никогда не плясала цыганка…» [I, c.168].
– (март 1931) В стих. «За гремучую доблесть грядущих веков…», сре- ди прочих сжатых и крайне негативных характеристик современ- ной РЦ, снова возникает «шуба», играющая, как и ранее, роль «про- странственной метафоры» РЦ:
тыми предками, с землей, сужденной навек – все это совершенно отсутствует в образе “буржуазного”, или “городского”, детства…» [130, с. 250].
27 См. выше «меховую шапку-митру» Леонтьева в ШВ.
«…Запихай меня лучше, как шапку, в рукав, / Жаркой шубы сибирских степей…/
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, / Ни кровавых костей в колесе…» [I, c. 172].
– (1931) «Путешествие в Армению», гл. «Севан». Здесь поражает кон- траст между симпатией к армянам, людям «совершенно иной расы, которую уважаешь, которой сочувствуешь, которой вчуже гор- дишься» [II, c. 104], и явной антипатией к цивилизации их русских соседей – даже ящур от них: «… к нам пожаловал ящур, занесенный в бидонах молока с дальнего берега Зайналу, где отмалчивались в УГРЮМЫХ РУССКИХ ИЗБАХ какие-то экс-хлысты, давно пере- ставшие радеть» [II, c. 103].
– (1931) «Путешествие в Армению», гл. «Москва», о русских соседях М и их «замоскворецкой» (архетипически российской) городской цивилизации: «Рядом со мной проживали СУРОВЫЕ семьи трудя- щихся. Бог отказал этим людям в приветливости <…>. Они УГРЮ- МО сцепились в страстно-потребительскую ассоциацию <…> эти люди с СЛАВЯНСКИ ПРЕСНЫМИ И ЖЕСТОКИМИ ЛИЦАМИ
<…>. И я благодарил свое рождение за то, что я лишь СЛУЧАЙНЫЙ ГОСТЬ Замоскворечья28 и в нем не проведу лучших своих лет. Ни- где и никогда я не чувствовал с такой силой АРБУЗНУЮ ПУСТОТУ РОССИИ; <…> Мне хотелось поскорее вернуться туда, где черепа людей одинаково прекрасны и в гробу, и в труде. Кругом были не дай бог какие веселенькие домики с НИЗКИМИ ДУШОНКАМИ и ТРУСЛИВО поставленными окнами. Всего лишь семьдесят лет тому назад здесь продавали крепостных девок …» [II, c.107-108].
– (1931) «Путешествие в Армению», гл. «Аштарак»: «Я испытал РА- ДОСТЬ произносить звуки, ЗАПРЕЩЕННЫЕ для РУССКИХ УСТ, тайные, отверженные и, может, даже –- на какой-то глубине постыдные»29 [II, c. 127].
– (1932) «К немецкой речи». Программный текст.
28 Почти по еврейской молитве: «благодарю Тебя, Господи, за то, что не соз- дал меня…» русским!
29 Ср.: «Мне хочется УЙТИ из нашей речи…» (1932) и «ДВУРУШНИК я, с двойной душой» (1923).
«Себя губя, себе противореча, /
Как моль летит на огонек полночный / Мне хочется УЙТИ из нашей речи /
За все, чем я обязан ей бессрочно…» [I, c. 192].
Н. Мандельштам в своих комментариях видит в этих сти- хах «…какое-то повышенное ощущение верности, предан- ности, когда любовь к чужой поэзии ощущается как нечто запретное»30. Но кроме того (и скорее всего), здесь зафиксиро- вано осознавание того, что в парадигме РЦ уход к другой куль- туре – «постыдное предательство», ср. написанное М через год:
«получишь уксусную губку ты для изменнических губ»31.
– (1933) <Вокруг «Разговора о Данте»>.
«…песнь XXXII “Inferno” внезапно заболевает ВАРВАРСКОЙ СЛА- ВЯНЩИНОЙ32, совершенно НЕВЫНОСИМОЙ и НЕПОТРЕБНОЙ для итальянского слуха…» [72, c. 404].
– (1935) <О Чехове>33.
«Какая невыразительная и тусклая головоломка. Почему они34 все вместе? <…>. Никакого ДЕЙСТВИЯ в его35 пьесах НЕТ, а есть толь- ко соседство с вытекающими из него неприятностями. <…>. Люди живут вместе и никак не могут разъехаться. Вот и все. Выдать им билеты – например, “трем сестрам”, – и пьеса кончится. Возьми- те список действующих лиц хотя бы у Гольдони. Это виноградная гроздь с ягодами и листьями, это нечто ЖИВОЕ и ЦЕЛОЕ, что мож- но С УДОВОЛЬСТВИЕМ взять в руки <…>. [Тут ясно, что люди СОЕДИНИЛИСЬ для]…Тут мы имеем дело с цветущим соединени- ем, с ГИБКИМ и СВОБОДНЫМ сочетанием действующих сил на
30 Цит. по [I, c. 525].
31 «Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть...» (1933).
32 Она же «убогая славянщина» в «Сухаревке» (1923): см. выше примечание к семантике «славянщины» в «Сухаревке».
33 М явно считает, что текст Чехова отражает существенные черты совре- менной РЦ и «вшифровывает» в негативный дискурс о пьесах Чехова свое негативное отношение и неприятие РЦ, с ее плоской, атомизированной и мертвой (в его восприятии) статикой – в проигрышном для РЦ сравнении с западно-европейской цивилизацией в ее (наиболее симпатичной для М в этот момент) живой, цельной и объемной итальянской ипостаси.
34 Действующие лица чеховской пьесы.
35 Чехова.
ОДНОЙ упругой ветке. Но Чехов и упругость – понятия несовме- стимые. [Чехов калечит людей] <…> А и хорош же у нас Чехов: люди у него муравьями оборачиваются» [72, c. 414].
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 208; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!