МОНАСТЫРСКИЙ ЗАМОК. ФОНТЕНБЛО В ИЮНЕ
1924 года я впервые поселилась в Фонтенбло-Авон, чтобы поближе узнать Гурджиева. Он показался мне гиган- том, пытающимся втиснуться в самую крошечную на свете дверцу, для чего ему приходится складываться пополам. Мир ему не впору, он трещит на нем по всем швам, словно тесное пальтишко. В чем Гурджиеву удалось себя выразить? Конечно же в своих сочинениях, конечно же в своих высказываниях, но, только не в повседневной жизни. Она его раздражала, он ворчал, неустанно ее высмеивал.
Стоит ли поэтому удивляться, что он был, не слишком известен и признан? Он окружил себя крепостной стеной, и ни деньги, ни «связи» не открывали ворот его крепости. Мне приходилось наблюдать, как ему предлагали деньги с заискивающей улыбкой, словно прося милостыню. «Грязные деньги», цедил Гурджиев сквозь зубы, в сторону. Уж он-то умел мгновенно срезать интеллектуальных зевак.
Мне, в отличие от большинства людей, всегда претило ласковое поглаживание. Не верю я, что оно способно принести пользу. Это не для меня. Мне гораздо ближе атмосфера, созданная Гурджиевым в своем монастыре: почти невыносимая, почти безнадежная. Чтобы в ней существовать, надо испытывать непреодолимую тягу к «другой жизни».
В последние недели моего пребывания в Аббатстве с каждым днем, даже часом, во мне крепла уверенность, что я живу, как должно. Слушая чтение рукописи Гурджиева огромного сочинения в девяти частях, я впервые поняла, сколь велики возможности человека. Во мне происходили перемены, но не было потребности высказаться. Я впитывала знания и была полностью поглощена этим занятием так иссохшее растение всасывает влагу. «Я не в силах вас развить, говорил Гурджиев, я могу лишь создать условия для вашего саморазвития».
|
|
|
Условия были суровыми, но больше всего я страдала не от них, а, наоборот от того, что так поздно начала эту суровую учебу. Ежесекундные разочарования: ведь каждый миг я сознавала, что не сотворила свою душу. Всякая личность обладает двумя планами существования живет и сам человек, и отбрасываемая им тень (это и есть душа). Внешнее существование изменчиво на него влияют различные факторы, наименования, события. Тень а она невозможна без света спокойно пребывает, ждет своего часа и выходит на сцену лишь под занавес. Я понимала, что являюсь таким же роботом, как и все мы, я никогда не умела стремиться к чему-то одному… Покончить, покончить с этим сладким, но ничтожным существованием человеческая жизнь может быть либо всем, либо ничем. Слишком долго я благоденствовала в своем ложном «я», готовом оправдать любую нашу глупость, постоянно кивающем, как фарфоровый китайский болванчик. Так оно выражает дружескую симпатию.
|
|
|
Теперь же, начав работать, пытаясь идти другим путем, я чувствую, как у меня уходит почва из-под ног. Да как же мне обрести новую цель, устремиться к тому, к чему я никогда не стремилась? Я не сразу сумела понять, сколь крепки цепи, которыми я прикована к… пустоте. Как избавиться от всего наследственного, что растворено в твоей крови? Я считала, что отличаюсь от своих предков, потому что веду другую жизнь. Но ведь распорядок жизни это нечто вроде ресторанного меню.
Мне предстояло научиться ограничивать любой вопрос, только тогда возможен был ответ на него. Сводить его в точку, возможно даже самую неудобную… Вопрос это камень, брошенный в воду, а не разошедшиеся от него круги. Мы же привыкли отвечать не на вопрос, а как бы на круги. При этом, забывая о камне, канувшем в глубину.
Когда я жила в Аббатстве, кроме общих для всех занятий упражнений, чтений, ритмических движений я еще ухаживала за растениями. А заодно пыталась проследить этапы и собственного роста. Но при этом потешалась сама над собой, над ничтожным человечком, дерзнувшим написать: «Я хочу быть и всю свою жизнь посвящу этой цели». Столь же нелепо прозвучит, если заявить: «Я работаю, чтобы суметь летать, как птица''. Путь от былинки к птице… мне он всегда представлялся чредой этапов. И я знала, что надо все их пройти один за другим. Каждый предыдущий творит последующий, и ничто в мире ни книга, ни слово, ни пророчество не возвестит нам, каким будет предстоящий этап. Ведь речь идет исключительно о моем внутреннем состоянии, оно не явится извне. Достигнуть его смогу только я сама и посредством себя самой, если постоянно буду стараться расширить свое сознание.
|
|
|
Меня всякий раз изумляло, я не то чтобы понимала это умом тогда в меньшей степени, а видела воочию, сколько на свете непонимающих людей. У меня же случались такие могучие озарения, что бросало в жар, кровь стучала в висках, дух захватывало, становилось страшно… но чего же я боялась? Что миг самосознания канул безвозвратно. Словно, рассеялся туман, и передо мной предстало зрелище, не имеющее ничего общего с обычной бледной картинкой. Но лишь на миг. И вот я уже догоняю самое себя, разочарованная, в ужасе, что мне никогда не удастся себя обрести.
Мне часто казалось, будто я лечу в пропасть, было жутко, я ощущала нечто вроде настоящего головокружения. В эти мгновения мне хотелось сбежать да ну ее, эту науку, которую мне все равно не одолеть. Но это было бы преступно, невозможно. Почему? Потому что я пережила мгновенный проблеск истины, точнее, то был предвестник ее явления. Значит, она уже в пути, сумерки разрежаются. В силах ли я отвергнуть истину, сколь бы дорогую цену ни пришлось за нее заплатить? А тот, кто хочет жить «этим» (истиной), обязан целиком себя «этому» посвятить, ведь ни одно событие его жизни не идет в сравнение с «этим» (что я не умею определить). Я чувствовала себя цыпленком, пробивающимся из своей скорлупы наружу. А снаружи нас ждет «другая жизнь», как и цыпленка. Думаю, что те люди, которые по мере сил не готовятся «загодя» к той» жизни, которая наступит «потом», попросту не верят в возможность новой жизни.
|
|
|
ДРУГАЯ ЖИЗНЬ
РАЗУМЕЕТСЯ, многим случалось прикоснуться к тому же знанию, что и мне, но оно ведь не сулит никаких жизненных выгод. Даже разум в сравнении с ним это нечто второстепенное. Но почему же, несмотря ни на что, людей влечет к нему?
Два года я безвыездно жила в Аббатстве. Потом, в Париже, я лишь изредка встречалась с Гурджиевым, но продолжала жить согласно его учению, все глубже и глубже в него погружаясь. Меня спрашивали: «Почему вы стремитесь к знанию?» Странный вопрос, спросите любого: «Почему ты стремишься к счастью?» Для меня знание и есть счастье, конечно же, счастье.
Друзья меня буквально засыпали вопросами и советами. Такими, например: «Никогда не копайтесь в себе это смерть». Или спрашивали: «Если лишишься всех иллюзий, как тогда жить?» Отвечала: «Это все равно как если бы крестьянин сетовал: «На моем поле теперь ни единого сорняка, чем же теперь заняться?»
Иногда я думала: «Нашу личность надо вспахать, как поле». Но где плуг? Кто его направит? В одиночку мы ничего не можем. Необходим пахарь, как необходимо и семя.
Учение Гурджиева послужило ответом на мой вопрос: мне предоставлялись и плуг, и пахарь. Осталось только предоставить им себя. Желание, необходимость, подготовка, действие тут уже начинается новая жизнь с особыми упражнениями, особыми правилами, производящая перемену не только в личности, но и в обмене веществ в организме. Суровое испытание. Мне приходилось видеть, как люди останавливались на полдороге, отрекались от учения, а то и становились его врагами, сворачивали с пути, примыкая к учениям более щедрым на посулы, обещавшим, что их жизнь увенчается сущим раем. Иные обращались в какую-нибудь веру, утверждая, что их вдруг осенила благодать. Применялась она, однако, для вполне мирских нужд, в ней уютно устраивались со всеми удобствами, как в спальном вагоне. Они-то полагают, что к раю ведет «легкий путь», но, как правило, он оказывается «путем вспять».
Мне кажется, что религия уместна только за монастырскими стенами, где ничто не ограничивает ее замкнутого эгоизма…. Но в миру она неорганична, вредна для общества… ужасно верить, что для духовного роста достаточно страдать. Тогда бы на земле обитали исключительно святые и ангелы. От страданий одни умирают, другие испоганиваются, третьи озлобляются, и только единицы становятся лучше, растут. Но есть и другой способ духовно вырасти, возможно самый трудный… Я всегда была инстинктивно верующей, но меня не устраивал Бог, как его изображают религии. Они превращают его в убежище, в то время как он должен стать божественным достижением души, в которой он пребывает. Нет, он не убежище, не надежда. Каждый из нас зеркало Бога, Которого он постигает, но многие всего лишь карманное зеркальце.
Мне оставалось надеяться только на могучее личное усилие.
Обитая в Аббатстве, я познала счастье, какого мне еще не приходилось испытывать, но, с другой стороны, я постоянно испытывала чувство безнадежности. О чем я тревожилась? Да обо всем. Я была во всех смыслах «расстроена». Переживала утрату себя, изгнание из самой себя.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Американская интеллектуалка авангардистского толка Маргарет Андерсон знакомит нью-йоркскую публику с современной поэзией и прозой. Скандальная история с журналом «Литл ревю». Маргарет Андерсон в Аббатстве.
МАРГАРЕТ Андерсон, нью-йоркская подруга Жоржетт Леблан, безусловно была одной из самых умных учениц Гурджиева. Вот короткое резюме[38] профессиональной карьеры этой выдающейся женщины.
В 1914 году Маргарет Андерсон основала журнал «Литл ревю», наиболее прогрессивный орган печати среди других американских изданий там освещались события в литературе, музыке, критике, театре, кино, живописи, скульптуре, архитектуре и др. «Лозунгом» этого журнала было следующее заявление: «Мы не делаем никаких уступок общественному вкусу». Журнал не предназначался для пропаганды «средних» писателей типа Синклера Льюиса, он не был также изданием одного маленького кружка. Созданный элитой и для элиты всех стран, он предоставлял свои страницы таким писателям, как Артюр Рембо, Гийом Аполлинер, Макс Жакоб, Жан Кокто, Поль Элюар, Луи Арагон, Андре Бретон, Жюль Ромен, а также Андре Жид, Тристан Тцара и Филипп Супо… Были также и композиторы Стравинский, «группа шести», Сати, Шёнберг, Барток… Художники Пикассо, Модильяни, Дерен, Матисс, Брак, Леже, Хуан Гри, Пикабиа, Марк Шагал… Скульпторы Бранкузи, Цадкин, Лившиц и удивительный молодой польский скульптор Годье Бржеска, погибший во время войны в сражениях на стороне французов. Из англоязычной литературы в журнале «Литл ревю» публиковались такие писатели, как Эрнест Хемингуэй, Олдос Хаксли, Томас Элиот, Эзра Паунд, Гертруда Стайн… Кстати, в этом журнале был впервые опубликовал, в виде сериала шедевр, который изменил лицо современной английской литературы, роман Джеймса Джойса «Улисс». В пуританской Америке эта публикация придала журналу скандальную славу. Маргарет Андерсон и ее сотрудницу Джейн обвинили в напечатании порнографии. Последовал процесс, который издательницы проиграли с треском. Все номера журнала, в которых был опубликовал «Улисс», подверглись сожжению. А у обеих осужденных были взяты отпечатки пальцев, как у преступниц. Случай вошел в историю…
В Париже в мае 1929 года Маргарет и Джейн опубликовали последний номер «Литл ревю» со следующим заявлением, которое я привожу в переводе полностью: «Мы представили в нашем журнале двадцать три различных течения современного искусства из девятнадцати стран. На протяжении многих месяцев мы обнаруживали авангардные течения, возвеличивали их или убивали в зародыше. Мы боролись, голодали, рисковали тюремным заключением. Мы запечатлели все наиболее энергонесущие проявления современного искусства. Архивы нашего журнала представляют собой киноленту о мире современного искусства, но миссия наша закончилась. Современное искусство добилось признания. И в течение, быть может, ближайших ста лет все будут только повторять уже известное».
ТЕПЕРЬ мы хотим привести свидетельство Маргарет Андерсон, где она говорит о Гурджиеве и о жизни в Аббатстве. Это отрывок из ее книги «Огненные фонтаны», опубликованной в издательстве «Хермитидж-Хаус».
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Рассказ Маргарет Андерсон. Встреча с Гурджиевым-Гермесом. Беседы с интеллектуалами. В чем суть познания? Портреты некоторых жителей Аббатства. О чем мы думали, что мы делали, чего искали. Объясните мне феномен Бога. Может быть, в этом и есть высшее проявление здравого смысла.
БЫЛО объявлено, что группа Гурджиева будет выступать с особыми «танцами» в театре Нейборхуд, и вновь туда стала стекаться нью-йоркская публика. Перед каждым новым танцем Оредж зачитывал небольшое пояснение, поскольку для большей части публики, за исключением разве что интеллектуалов, истоки этих танцев были неизвестны. Впечатление от этого зрелища было столь сильным, что мы почти забыли о самом Гурджиеве, который, по-видимому, должен был находиться за сценой. Со своего места в партере я один раз заметила его за кулисами, он руководил своими учениками, побуждая их ко все большей и большей точности выполнения фигур. Когда, позже, мы подошли к Ореджу, я смогла внимательно рассмотреть Гурджиева этого смуглокожего человека с восточным лицом, вся внутренняя жизнь которого, казалось, была сконцентрирована в его взгляде. Личность, которую мне даже трудно описать, потому что я ни с чем не могу ее сопоставить. Иными словами, как в Эйнштейне сразу узнаешь «великого человека», так в Гурджиеве видишь тип человека, подобный которому ты не встречал никогда, ясновидящего, пророка, мессию? С самого начала мы были подготовлены к тому, чтобы увидеть человека, отличного, от других, обладающего тем, что называют «очень высоким уровнем сознания» или «стабильностью сознания». Он считался великим Учителем, а проповедуемое им Учение в оккультных книгах и восточных школах мудрости передавалось посредством аллегорий, диалогов, притч, пророчеств, священных писаний или с помощью прямой передачи эзотерического опыта. Из того, что нам рассказал Оредж, мы узнали, что Гурджиев передавал свои знания в такой форме, которая не могла не оттолкнуть прагматически настроенные умы мыслителей Запада. Мы никогда не были сторонниками чисто прагматического взгляда на мироздание, но в то же время никогда не удовлетворялись и не будем удовлетворяться одной лишь мистикой или метафизикой.
Мы смотрели на этого человека, стоящего за кулисами театра Нейборхуд в Нью-Йорк-Сити, как на вестника из иного мира, как на человека, способного объяснить нам тот мир, который мы тщетно пытались постичь, мир, о котором нам говорили ученые, не давая при этом ключа к его интерпретации.
Мне кажется, что я сразу восприняла Гурджиева в виде некого Гермеса, передающего свою науку сыну Тоту. Но в то время как посредством простого чтения и размышления невозможно проникнуть в суть герметического диалога, метод Гурджиева позволял понять даже саму «Изумрудную скрижаль». То, что философы передавали из поколения в поколение в виде учения о «премудрости», то, что ученые познают в текстах и трактатах, а мистики передают путем озарения, все это Гурджиев преподавал нам в виде науки точной науки о человеке и формах его поведения, это была высшая наука о Боге, о мире, о человеке. Наука эта на сегодняшний день находится вне горизонта познания и восприятия ученых и психологов.
Позже другая серия танцев была представлена в Карнеги-холл. Предполагался аккомпанемент четырех фортепьяно, но, когда сеанс начался, там оказалось только одно. Хартман аккомпанировал с тем блеском, которого всегда требовал Гурджиев. Танцы эти были навеяны теми, что Гурджиев видел в священных храмах тибетских монастырей. Говорили, будто их математическая основа включала точное эзотерическое знание. Нью-Йорк по-прежнему ими интересовался, но интеллектуалы начинали сокрушаться по поводу того, что на лицах танцоров не выражено никакой «радости». Думаю, подобные критики были бы удовлетворены, увидев, как Айседора Дункан в своей экспрессивной манере передает движение планет в космическом пространстве.
Мы постарались как можно больше времени провести с Ореджем, излагавшим нам идеи Гурджиева. А однажды вечером заговорил и сам Гурджиев. Он сказал, что его идеи далеко не новы, но известны давно и в то же время всегда скрыты, ибо они никогда не были записаны, а передавались из поколения в поколение в Учении Посвященных. Слово «посвященный» всегда оставляло нас безразличными; более того, иногда вызывало враждебность из-за туманного объяснения этого термина теми, кто его употреблял. Но сейчас не время было спорить с терминами. Для всех нас суть Учения Гурджиева впервые отвечала на поставленные нами перед собой вопросы.
Вопросы, мучившие нас всю жизнь, как мне кажется, задают себе все; но большинство, по-видимому, удовлетворяется ответами, которые нас не могли удовлетворить. Один великий ученый говорил: «Методы, блестяще оправдавшие себя в применении к точным наукам, нуждаются в уточнении, расширении, более точном применении; благодаря этому мы сможем построить гармоническую систему, которая поможет объяснить все аспекты познания, все формы поведения человека». Но мы отвечали ему: «Нет, вы не сможете этого добиться, есть нечто, чего вы никогда не достигнете научными методами». Некий великий богослов утверждал: «Сила в молитве», а мы ему отвечали: «Да, несомненно, но почему это так?» Некий великий философ развивал перед нами учение о «бесконечных возможностях» духа, и мы понимали, о чем шла речь, но слова его все же не были для нас достаточно ясны. О каких возможностях говорил он? И если они действительно «бесконечны», то, что можно еще узнать об этом? Читая Гермеса, мы находим больше смысла в тексте его писаний: «Ибо Бог пронизывает все сущее в мире. Ты можешь лицезреть разум, созерцать в нем образ Божий. Но если не в силах познать того, что есть в тебе самом, то, как увидишь ты Господа? И если захочешь увидеть и понять Его, взирай на Солнце, взирай на Движение Луны, взирай на расположение звезд».
Но, поскольку ни один астроном не мог нам сказать ничего толкового по этому поводу (они давали пояснения только на физическом уровне), а ни один философ никогда не мог определить, в чем состоит формула «познай самого себя», все это приводило нас в тупик. Нам оставалось лишь повторять: «Неужели в области, находящейся между естественными пауками и философией, нет ничего достоверного, на чем можно было бы Умозрительно построить фундамент веры?»
Гурджиев же уверял, что существует «сверх-сознание», «сверх-знание». И то, что он мог нам сказать в этой связи, убеждало нас, что ничто иное не прояснило бы нам священные тексты, уважение к которым мы всегда испытывали и изучить которые стремились всей душой.
Когда он рассказал нам о «пути» к этому знанию, «пути», который постепенно подводит к определенным «условиям познания», мы были готовы поверить, что этот «путь» возможен для нас. Но хотя мы и подозревали о величии этого знания, в то же время совершенно не представляли, насколько иным нам покажется через пятнадцать лет его практическое приложение. И мы не предполагали, с какими трудностями придется нам столкнуться на этом пути.
ДАЖЕ теперь я не смогла бы описать Гурджиева. Мне кажется, пришлось бы рассказывать о всем разнообразии его настроений. И я не могу говорить ни о сути его Учения, ни о его методах. Единственное, о чем я могу поведать, так это только о том, что оно дало мне. Это Учение индивидуально для каждого ученика, и каждый мог бы рассказать о нем по-своему. Оно оказалось совершенно не тем, что я вообразила вначале, и не тем, что я для себя постепенно поняла. Речь идет не о том, чтобы понять что-либо умом, усвоить что-то из того, что вам было сказано. Речь идет о новом воспитании, о понимании, которое допускают ваши наследственность, воспитание, желание и воля. Это не имеет никакого отношения ни к психоанализу, ни к какому-либо другому современному методу познания. Познания чего? Какого «не-бытия»? Это учение является, с одной стороны, очищением души, а с другой ее насыщением. Вся наука в той точности, с которой вами руководят и вам помогают (достаточно медленно, чтобы вы не оказались раздавленными, достаточно быстро, чтобы вы смогли сохранить состояние удивления, неожиданности, шока, муки, угрызений совести, вознаграждения, которое только и может освободить ваши потенциальные возможности). Первое суждение, услышанное мной от Гурджиева о его Учении, было следующее: «Я не могу вас возвысить, я только могу создать вам условия, благодаря которым вы сможете возвыситься сами».
Никого из людей, навещавших Аббатство, пока я там жила, не задерживали, если они хотели уехать. А некоторых даже и не принимали. Одна очень известная дама приехала в Париж в надежде быть принятой как знаменитость. Гурджиев не знал, кто она такая, но заметил ее издалека. И велел передать ей, что его нет. Объяснение подобного отказа обсуждалось всеми колонистами и особенно заинтересовало троих из нас, всегда охотившихся за психологическими подробностями; тщеславие этой дамы было слишком велико, потребовалось бы много лет, чтобы его сломить; она была уже немолода, вряд ли у нее что-нибудь получилось бы, а усилия, затрачиваемые Гурджиевым, были бы непропорциональны ее собственным, которые, скорее всего, свелись бы к нулю.
Другим молниеносным посещением был визит в Аббатство одной американки, продлившийся всего три дня. Она вела себя в новых обстоятельствах так, как будто в ее жизни ничего не изменилось, затем пришла в ярость и с презрением покинула Аббатство. Одним из тех, чей отъезд выглядел наиболее трогательным, был человек, объявивший, что у него не хватает решимости предпринять то, что может оказаться лишь еще одной бесплодной попыткой обретения знания. Он уехал грустный. Покинула «Институт» также одна англичанка, которая ассоциировала все услышанное с Буддой и уехала, чтобы продолжать жить по смутному принципу «познай самого себя». Другая женщина уверяла, что в мире можно найти сотни учителей, подобных Гурджиеву, а его Учение не более интересно, чем любое другое. Если бы мы не были уверены, что это Учение уникально (во всяком случае, для нашего времени и местоположения), мы могли бы попасть под влияние различных враждебных ему течений, под влияние тех, кто упрекал Учение и нас самих в излишней материалистичности, тех, кто говорил, что мы загипнотизированы, и тех, кто предрекал наше обращение в мистицизм или в какую-то метафизику. Но труднее всего нам было не поддаться тем, кому даже в самых ясных изложениях доктрины мерещился лишь мистицизм, кто не ощущал Тайны и Знания за самыми парадоксальными высказываниями. Поэтому мы просто старались понять Учение и работать над собой. И то и другое было очень непросто.
В Аббатстве у нас создавалось впечатление, что наши дни сочтены; но в глубине души мы чувствовали, что нам был дан ключ к открытию новой модели мира.
Мы не делали ни одного упражнения из тех, которые самые старые ученики Гурджиева демонстрировали в Нью-Йорке. К тому времени с этим было покончено. Гурджиев завершал последнюю главу своей книги, и все погрузились в ее перевод с русского на английский, французский и немецкий языки. Кроме того, мы работали в огороде, выпрямляли дорожки в саду (»…слишком медленно, говорил Гурджиев, вы должны найти способ оборачиваться поскорее»). Мы косили траву, помогали валить деревья. У меня была беззвучная клавиатура, с которой я ходила иногда в тисовую аллею, чтобы тренировать пальцы для игры на рояле. «Пустая трата времени, бросил мне Гурджиев, проходя мимо в сопровождении музыканта Хартмана. Ищите путь покороче». Позже я расспрашивала музыканта, желая добиться каких-нибудь разъяснений. Хартман сказал мне: «У Аренского на одной руке не хватало пальца, но он мог играть все что угодно и так, как того хотел. Все дело в технике». Он рассказал мне столько нового о механизме взаимодействия человеческого тела с инструментом, что мне захотелось снова вернуться к исполнительскому искусству.
Но я пришла к Гурджиеву не для того, чтобы усовершенствовать свои знания в этой области, мне хотелось побольше узнать о Вселенной. Если бы кто-нибудь задал мне вопрос, что именно мне хотелось узнать, я могла бы ответить с простодушием ребенка: «Хочу знать, что такое Бог». Сейчас, когда мне уже ясно, что я смогла бы связать это желание с сутью собственной жизни, но не сумела этого сделать, меня крайне удручает моя собственная непрозорливость. Если бы я знала, как задать вопрос, если бы я могла быть просто самой собой (ведь я всегда была уверена в том, что умею все делать просто), я бы сформулировала вопрос так: «Что значат слова: «Много обителей в доме отца моего»?» Или по-другому: «Расскажите мне что-нибудь по поводу Тайной вечери! Почему религия не способна дать истинное объяснение этому таинству?» Ответы, которые я могла бы получить, наверняка не были бы истинными (лишь в той мере, в какой вопрос «почему?» поощрялся в Аббатстве), но я смогла бы на десять лет раньше начать работу над разрушением моего представления о себе самой, что предшествует всякому подлинному познанию человека, созданного по образу и подобию Бога. И действительно, слово «Бог» ни разу не упоминалось у нас с того дня, как кто-то решился прямо за столом спросить об этом Гурджиева и тот дал такой ответ: «Не возноситесь слишком высоко!» Мне ни разу не удалось перескочить те барьеры, которые Гурджиев ставил перед нами специально, чтобы мы их брали. Я слишком преклонялась перед всем, что слышала. Я была так уверена в том, что впоследствии, все обдумав, смогу понять, что же означают его слова; я думала только о проникновении в его Учение, которое мне хотелось с кем-нибудь обсуждать. И в то же время я продолжала жить так же, как жила всегда; все воспринятые идеи действовали на мое воображение, и я надеялась, что и воображение окружающих работает в том же направлении, верила, что, если все мы вместе будем мыслить и рассуждать достаточно долго, откровение придет к нам само собой.
Я не сожалею о наших бесконечных дискуссиях, контакт с мыслью Гурджиева в первые годы переживался мною как золотая пора моей жизни. Однако мне стало ясно, что этого недостаточно и так не постигнешь главного. Как только выходишь за пределы абстрактных понятий, начинаешь понимать, насколько поверхностны рассказы о манере Гурджиева излагать тайны своей мудрости ведь это ни в коей мере не затрагивает сердцевины его Учения. Ни в одной публикации (даже в двух серьезных статьях, написанных людьми, с ним работавшими) я не нашла изложения конкретной сути его Учения. Только раз кто-то сказал о нем: «Что поражает в Гурджиеве, так это его необыкновенное чувство здравого смысла. Мой личный опыт напомнил мне опыт одного из посвященных древности. На вопрос друга, что он ощущал, когда был посвящен в тайны оккультного братства, ответил: «Какой же я дурак, что не догадался сам о тех истинах, которые в нем проповедуются».
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Дата добавления: 2018-09-23; просмотров: 202; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!