IV. Шаг второй: перераспределяем локальное

⇐ ПредыдущаяСтр 28 из 33Следующая ⇒

Оснащая исследователей разными инструментами (олигоптикумами и панорамами), мы даем им возможность локализовать глобальное и аккуратно препроводить его обратно в круг, по которому оно теперь и циркулирует туда и обратно. Я предлагаю всякий раз, когда появляется потребность в уходе от локальных взаимодействий, не пытаться делать всякие сальто‑мортале к невидимо таящемуся на заднем плане миру социального контекста, а отправляться в трудный путь по множественным локальным площадкам сборки глобального, структурного и всеобщего, откуда они распространяются вовне благодаря прокладке специфических проводов и проходов. Если вы будете делать это достаточно долго, те же эффекты иерархии и асимметрии, которые были видны раньше, возникнут из цепочек накладывающихся друг на друга локальностей. Поскольку они ведут внутрь многочисленных олигоптикумов и панорам, отныне в использовании слова «контексты» уже нет никакой ошибки. У транспортирующих их эффекты средств передвижения есть таблички с номерами и четкие надписи – совершенно как на проезжающих вагонах. Время от времени контексты собираются, соединяются и выставляются внутри особых помещений в форме целостных панорам, добавляющих местам, которые «контекстуализируются» и «структурируются», множество своих противоречивых структурирующих эффектов.

Нет нужды говорить, что не существует никакого другого места для их соединения,– по крайней мере, пока не существует. Поэтому очень глупо задаваться вопросом, «в какой» супермегамакроструктуре все эти локальности находятся, так же как совершенно несуразно было бы пытаться найти, после того как появилась теория относительности, эфирный поток, «через который» проходит Земля. Нет такого глобального всеобъемлющего пространства, где, к примеру, были бы собраны и суммированы штабной пункт Стратегического командования воздушных сил, торговая площадка Уолл‑стрит, карта загрязнения водных ресурсов, отдел переписи населения, Христианская коалиция и ООН. И если кто‑нибудь пытается это делать, как я в этом параграфе, то это еще одно место, еще один кружный маршрут, свободно соединенный с другими местами и не претендующий на то, чтобы «включать в себя» или «знать» их. Если какое‑то место желает всегда доминировать над всеми остальными, что ж – прекрасно. Но ему придется заплатить за каждое средство, необходимое для достижения каждого из тех мест, на суммирование которых оно претендует, и установить с ними постоянные, дорогостоящие двусторонние отношения. Если оно не оплатит счет до последнего цента, то превращается в панораму. Даже монаде, хотя Лейбниц никогда не говорил об этом специально, чтобы смутно воспринимать присутствие других монад, требуется дополнительная работа.

Но реконтекстуализация контекста–лишь часть задачи восстановления привычки ходить пешком по плоскому ландшафту. Для нас все ещё остается проблемой понять, почему, как мы сказали ранее, множество присутствующих уже готовых других компонентов делают взаимодействия такой неудовлетворительной отправной точкой. Возможно, рефлекс социологов, уводящий их от взаимодействий, побуждающий смотреть назад, вверх или вниз в поиске других мест активности, и направлен не туда, куда следует, но это все еще надежная интуиция. Если мы поняли "первый шаг как просьбу о предоставлении привилегий «локальным взаимодействиям», то мы не много выиграли.

Упрямая приверженность призыву «локализуйте глобальное» не объясняет, что такое «локальное», особенно если действие, как мы уже многократно видели раньше, так явно «делокализовано». Наоборот, если обновление прежнего «глобального контекста» отбросит нас назад, в другой излюбленный локус социологии – в межличностные взаимодействия между единичными интенциональными и целеполагающими человеческими существами,– все будет потеряно. Если одностороннее движение от взаимодействий к контексту, как мы только что видели, никуда не ведет, то и у обратного движения к локальным местам нет основания быть направленным к более четкой цели. Так и не добравшись в итоге до конкретной почвы «социального гипостазиса», мы просто будем переходить от одного артефакта к другому[275]. Если глобальное лишено конкретного существования,–разве что когда его возвращают к его маленьким канальцам и на множество его сцен,–то и у локального его нет. Поэтому теперь мы должны задать тот же самый вопрос, что и раньше, но в перевернутом виде: как производится само локальное. На этот раз нам надо не локализовать глобальное – само локальное должно быть переадресовано и перераспределено. Важность осуществления этой симметричной операции объясняется тем, что если делать два корректирующих шага поочередно, на первый план выйдет другой, совершенно иной феномен: наше внимание начнет концентрироваться на «соединителях», которые потом, и только потом, получат возможность свободно циркулировать, никогда не останавливаясь в месте, называемом «контекст» или «взаимодействие». Если же оба шага сделать одновременно, социальный мир начнет совершенно преображаться; он приобретет новые, более достоверные очертания – очертания, позволяющие путешествовать без внезапных остановок, очертания, которые могут оказаться полезными в дальнейшей работе собирания, объединения и построения.

АРТИКУЛЯТОРЫ И ЛОКАЛИЗАТОРЫ

Утверждение, что каждому локальному взаимодействию «придают форму» многочисленные уже имеющиеся элементы, ничего не говорит об источнике этих элементов. И все же теперь мы достоверно выяснили, откуда они не приходят: они не просачиваются из глобального контекста, общей рамки, глубинной структуры. Мы там были: там не на что смотреть, кроме тени политического тела, которую следует оставить на потом. Этот результат, хотя и совершенно негативный, прекрасно расчищает путь. Теперь мы свободны для поиска другой, более непрерывной тропы, идти по которой эмпирически легче, чтобы прийти по ней в те места, откуда появляются компоненты, вступающие во взаимодействие. И наверняка, если никакие этикетки, свидетельства о рождении или торговые марки не смогут нам помочь следовать за акторами, есть еще то, что, пользуясь языком промышленности, можно назвать хорошей прослеживаемостъю промежутков между местами производства локальных взаимодействий. Но мы должны не забывать уроков первой части и извлекать пользу из всех источников неопределенности. Извилистую тропу, по которой большинство компонентов действия добирается до конкретного взаимодействия, можно обнаружить по умножению, вовлечению, включению и свертыванию акторов‑нечеловеков. Если аналитику не дать права проходить через множественные типы активности, то вся проблема локального и глобального становится неразрешимой. Но как только привлечены не‑человеческие агенты, выявляется другой ряд связей, которые так же отличаются от раскрытых в предыдущем разделе, как вены – от нейронных проводящих путей[276]. Мощная интуиция, говорящая, что большинство компонентов ситуации «уже изначально здесь», что мы просто «занимаем» предзаданную позицию «внутри» некоего предустановленного порядка, всегда обязана своим возникновением переносу какого‑то места в другое место и другое время, осуществленной кем‑то другим посредством незначительных или радикальных изменений способов мобилизации новых типов не‑социальных агентностей. Действия других продолжают выполняться на некотором расстоянии, но благодаря подключению новых типов посредников. Парадоксально, но социальное становится видимым только когда у него есть возможность просачиваться через не‑социальные действия.

Этот процесс делегирования, перемещения и перевода яснее всего виден по той роли, которую играют материальные объекты,– поскольку мы понимаем «материю» в изложенном выше расширенном смысле (см. р. 109). Говоря о «всеобъемлющей рамке», «опорах», «инфраструктуре», «фрейме», мы свободно пользуемся техническими терминами, заимствованными из архитектуры, металлургии и кинематографа. Почему не сказать буквально, что значит для одного взаимодействия фреймироватъ, структурировать, локализовывать другое? Пока мы пользуемся этими метафорами в приглушенной форме, мы не видим, что именно может соединять одно место с другим посредством шаблона. Мы можем и дальше верить, что уход с локальной сцены, возможно, и в самом деле означает прыжок в контекст, или в то, что участники с помощью своих социальных способностей сами придумывают на месте все компоненты локальных взаимодействий[277]. Но как только мы вводим в действие технические метафоры, становятся видны связи между местами, несмотря на то, что они состоят из самых разных типов материалов. Эта гетерогенность, однако, более не представляет для нас затруднения, поскольку мы уже знаем, как сделать соизмеримыми несоизмеримые материалы. Мы знаем, что у объектов есть странная способность быть совместимыми в определенные решающие моменты с социальными способностями, а затем стать совершенно чуждыми любому человеческому репертуару действия. Такое переключение затрудняет исследование, но не настолько, чтобы разорвалось заново прядущееся социальное, которым мы пользуемся как нитью Ариадны. Действительно, то, что обозначается термином «локальные взаимодействия»,–это сборка всех других локальных взаимодействий, распределенных где‑то в пространстве и во времени и перенесенных, чтобы оказывать влияние на сцену через сменяющих друг друга акторов‑не‑человеков. Именно такое перенесенное присутствие одних мест в другие я называю артикуляторами или локализаторами [278]. Приведу достаточно тривиальный пример. Предположим, вы сидите на стуле в лекционном зале, а вокруг, амфитеатром, ровными рядами сидят и слушают вас студенты. Мне потребовалось всего лишь полдня работы в университетских архивах, чтобы выяснить, что пятнадцать лет назад за двести километров отсюда архитектор – я нашел ее имя и раскопал разработанные ею масштабные модели – начертила спецификации этого места вплоть до сантиметра. Она не предполагала, что именно вы будете сегодня читать лекцию, но в общих чертах предусмотрела один из аспектов сценария этой сцены: когда вы говорите, вас должно быть слышно; вы будете сидеть на возвышении; перед вами будут студенты, максимальное количество которых, пространственные параметры и т. д. необходимо учесть. Не удивительно, что, вступив на эту сцену пятнадцать лет спустя, вы чувствуете, что не вы это все устроили: большая часть того, что требуется вам для действия, здесь уже есть. Конечно, пространство действительно готовили для вас,– родового «вас», то есть для большей части вас.

Наверняка ни один аспект этой структуры – теперь я могу пользоваться этим термином без колебаний, поскольку в нем уже нет ничего скрытого или непостоянного,– не «определяет» ни того, что вы будете говорить, ни даже того, где вы будете сидеть. Вы вольны стоять, ходить взад‑вперед по проходам или выступить в роли преподавателя‑бунтаря мая 1968 года, организовав стулья в форме менее «авторитарного» круга,– и ничто не помешает студентам заснуть, как только вы откроете рот. Но из того, что материальные компоненты этой площадки не «детерминируют» действия, еще не следует, что они ничего не делают. Нам теперь известно гораздо больше онтологических состояний, чем две глупые крайности – бытие и ничто. На минуту остановитесь и оцените все, благодаря чему вашему взаимодействию со студентами не мешает уличный шум или толпы ждущих следующего занятия под дверью в коридоре. Если у вас есть сомнения в транспортирующей силе всех этих скромных посредников, образовавших эту локальную сцену, откройте двери и окна и посмотрите, сможете ли вы преподавать. Если все еще сомневаетесь, попробуйте почитать лекцию во время шоу, под детский плач и изрыгаемую усилителями техно‑музыку. Результат неизбежен: если вас старательно не «фреймируют» другие силы, тихо перенесенные на сцену, ни вы, ни ваши студенты ни на минуту не сможете сосредоточиться на том, что делается «локально». Иными словами, что произошло бы, если бы навсегда установилась интерсубъективность ценой удаления одного за другим всех следов интеробъективности.

Во многих случаях довольно легко установить постоянные, открытые для наблюдения связи между мечтами и чертежами кого‑то другого, в другое время, в другом месте и тем, чем занимаетесь вы и ваши студенты в данный момент, локально и лицом к лицу. Эта локальная сцена была создана в качестве места каким‑то другим местом благодаря молчаливому теперь посредничеству чертежей, спецификаций, дерева, бетона, стали, лака и краски, благодаря труду множества рабочих и художников, покинувших сцену, но сделавших так, чтобы объекты могли выполнять свои действия в их отсутствие, благодаря участию выпускников, славные дела которых можно вознаградить бронзовой табличкой. Локальности локализованы. Места размещены[279]. И чтобы все так и оставалось, несметное число людей за дверями должны поддерживать условия для того, чтобы вы могли спокойно находиться «внутри» со своими студентами. Вовсе не будучи чем‑то изначально автохтонным, «гораздо более конкретным», чем абстрактные контексты, взаимодействия лицом‑к‑лицу должны, наоборот, рассматриваться как результирующая точка огромного числа кишащих вокруг них сил.

Хотя нет «скрытой лежащей в основе структуры», нельзя сказать, что не существует структурирующих шаблонов, циркулирующих по каналам, легче всего материализуемых посредством техник – техник письма и вообще интеллектуальных технологий, таких же важных, как шестеренки, рычаги и химические связи. К интерсубъективному отношению между вами и вашими студентами необходимо добавить интеробъективность, которая настолько переместила действия, что в данном месте кто‑то другой из другого места и другого времени продолжает действовать через непрямые, но вполне прослеживаемые связи[280]. Это не значит, что то далекое место – часть некоего таинственного контекста. Просто благодаря интеробъектности между двумя местами – студией архитектора и вашей сегодняшней аудиторией – открываются каналы, по которым начинают циркулировать множество сущностей. Более того: после первого корректирующего движения на переднем плане оказываются скорее средства передвижения, перемещения, сдвиги и переводы между местами, а не сами места. Места не образуют раз и навсегда данной отправной точки, так как каждое из них фреймировано и локализовано другими местами, в том числе, конечно, и студией архитектора, выбранной мною в качестве условного начала для примера. Теперь мы понимаем, почему нужно было начинать, по известному выражению Горация, в гуще вещей, in medias res. Циркуляция – первое, ландшафт, «в котором» циркулируют шаблоны и агенты всех сортов и мастей,– второе. Эта, возможно, самая ранняя интуиция социальных наук заставила нас утверждать, что социальное – объективный, трансцендентный, вездесущий феномен sui generis. Как это обычно бывает, интуиция была права, но этот феномен трудно было зарегистрировать, пока мы путали циркуляцию социального с возникновением общества, а его само – с политическим телом.

То, что масштаб зависит не от абсолютного размера, а от числа и качеств отправителей и артикуляторов, я узнал много лет назад, когда мне довелось наблюдать за Ширли Штрум и ее бабуинами. Когда я ее встретил на самой первой «бабуиновой конференции», проводившейся в роскошном замке близ Нью‑Йорка, это была молодая исследовательница, сумевшая приучить диких обезьян к своему близкому и регулярному присутствию. Прежние наблюдатели, смотревшие на бабуинов с безопасного расстояния из окна джипа обнаружили много интересного, но поместили поединки самцов «внутрь» отсутствующих структур, применяя к бабуинам залежавшийся арсенал социологии человеческого общества. Считалось, например, что в животных сообществах господствует жесткая структура доминирования, «в которую» включены самцы. На конференции Штрум пыталась показать, что «структура» доминирования – это не что‑то такое, что стремятся обрести самцы бабуинов, а проблема, которую ставят все животные, испытывая друг друга в ходе тщательно организованных поединков[281]. Иными словами, и Штрум, и перемещающиеся стаями молодые самцы решали одну и ту же базовую проблему: как производятся социально‑структурирующие эффекты[282]. И она, и они постепенно, с помощью ряда испытаний, обнаружили, что это самки, а не самцы, плетут в повседневных взаимодействиях достаточно прочную систему доминирования, остающуюся невидимой для наблюдателей (в основном мужчин), далеких от того, чтобы замечать такие тонкости. Так что в действительности в этом красивом кенийском ландшафте я следовал за гарфинкелевским типом приматолога, в то время как она пыталась понять бабуинов, которых мягко отстранила от их вечной роли «культурных простофиль», и они смогли дорасти до новых рефлексивных действий компетентных членов сообщества. Одним словом, бабуины были умны, социально умны[283].

Если и была ошибка, в которую не следовало бы впадать социальной теории, так это ошибка полагать, что бабуины находят свою роль в уже предсуществующей структуре. Но такой же ошибкой было бы считать, что они просто взаимодействуют друг с другом. Эти мохнатые маленькие зверьки были заняты таким же социальным трудом, что и наблюдавшие их люди, и жили в таком же сложном мире. И все же была огромная разница – в оснащенности. Одну и ту же главную задачу испытания, поддержания и воспроизводства всех компонентов социальной жизни обезьяны решали с помощью одного только «социального инструментария», тогда как человеческий наблюдатель был дополнительно к этому оснащен материалами и интеллектуальными технологиями. Приматам приходилось распознавать значение взаимодействий с помощью единственного инструмента – самих взаимодействий: им приходилось решать, кто друг, а кто враг, кто кого вытесняет, кто кому подчиняется, кто готов вступить в коалицию, используя основной ресурс – поединки и ухаживание, ухаживание и поединки. Если они что‑то и запоминали, то их воспоминания должны были быть «вписаны» в их собственные тела их собственными телами. Это приматолог опирался на записанные имена, статистические таблицы, записные книжки, документацию, образцы крови, отпечатки пальцев и все виды визуальных средств. И люди, и животные преследовали одну и ту же цель – поддержание социального порядка, но с совершенно разными ресурсами. И тогда встал мучительный вопрос: «В чем различие между обезьянами и людьми, если больше нет пропасти, разделяющей природу и культуру, инстинкт и рефлексию, «культурных простофиль» и компетентных интенциональных агентов? В описании Штрум бабуины опасно сближались с человеком, и все же я не был готов, несмотря на название ее книги, считать себя «почти» бабуином. Вернее, теперь все определялось тем, что понимать под этим маленьким «почти».

На первый взгляд можно решить, что очевидное различие – в технологии. Бабуины не совсем лишены инструментов стабилизации. Но дело в том, что, хотя самцы показывают огромные клыки, а самки выставляют напоказ свои непреодолимо привлекательные (для самцов) пышные задницы, бабуинам все же приходится утверждать свою силу с помощью еще больших социальных способностей. У шимпанзе есть кое‑какие орудия, но у бабуинов – только «социальный инструментарий», а именно собственные тела, постепенно преображаемые годами постоянного обольщения, ухаживания друг за другом и жизни в сообществе. В каком‑то смысле стая бабуинов и в самом деле может служить идеальным естественным экспериментом для выяснения того, что происходит, когда социальные отношения сводятся только к социальным способностям. В данном случае у участников нет никакой доступной им технологии, чтобы «строить» «суперструктуру» своего «общества». Поскольку эти архитектурные термины для них, как и для наблюдателя, совершенно метафоричны, бабуинам приходится тратить бездну времени на восстановление шаткого «строения» общества, постоянное закрепление его неустойчивых иерархий, непрерывную смену вожаков и ведомых в кормодобывающих набегах. Они не могут ни перестать это делать, ни воздействовать друг на друга на расстоянии. Если они это делают, то с помощью в высшей степени комплексного посредничества еще более тонких интерсубъективных коалиций. Способ, которым бабуинам приходится каждое утро восстанавливать свой скоропортящийся социальный порядок, остается видимым из‑за немногочисленности доступных им инструментов. Если бабуины скрепляют социальное с помощью более комплексных социальных взаимодействий, то мы используем для этого менее социальные и в каком‑то смысле чуть менее комплексные взаимодействия, хотя они и могут быть более сложными, то есть состоящими из большего числа складок [284].

Но можно воспользоваться этим прекрасным примером нечеловеков‑приматов и по‑другому, как своего рода теоретической отправной точкой. Один из выводов, которые мы могли бы сделать, состоит в том, что взаимодействия лицом‑к‑лицу – ненадежная отправная точка для исследования социальных связей и у людей, и у обезьян, поскольку в обоих случаях происходят постоянные наложения действия других сил. В обоих случаях действие смещается, расщепляется, перенаправляется и перераспределяется, не говоря уже о том, что его поддерживают взгроможденные друг на друга слои опосредовании. Бабуины тоже пользуются своего рода «интеллектуальной технологией»: домашней иерархией, живой историей каждого взаимодействия, траекториями дружб и коалиций, прирожденными различиями размеров, пола, анатомического строения и т. д. Это постоянное наложение действий других и делает жизнь в групповой среде бабуинов столь селективной, такой подавляющей и такой напряженной,–жизнь, состоящая из ресурсов и хищников. Неумный в социальном отношении бабуин отбраковывается так же быстро, как если бы он не находил пищи или не мог спариваться. Люди живут в такой же напряженной, селективной и подавляющей среде, но состоящей из гораздо большего числа посредников, отправителей и «делокализаторов», делающих локальные взаимодействия гораздо менее локальными[285]. Если контекст не мог быть отправной точкой, то не могут ею быть и взаимодействия лицом‑к‑лицу. Тут различие уже не между «простыми» бабуинами и в высшей степени «сложными» людьми, а между комплексными бабуинами, складывающими себя во множество сущностей – ландшафт, хищников, группы,– и сложными людьми, складывающими себя в гораздо большее число сущностей, и большое преимущество некоторых из них в том, что они остаются на месте, тем самым упрощая, по крайней мере, локально, задачу установления порядка. У людей более видимы, чем у обезьян, наложение, перенаправление, делегирование и соединение, могущие стать для нас –вместо локальных взаимодействий лицом‑к‑лицу – отличной отправной точкой.

НЕНАДЕЖНОЕ МЕСТО ВЗАИМОДЕЙСТВИЙ ЛИЦОМ‑К‑ЛИЦУ

Из‑за сильного ощущения, что взаимодействия «более конкретны», читателю, возможно, легче расстаться с глобальным, чем с локальным. Как мы видели, рассматривая второй источник неопределенности, одному и тому же актанту могут придаваться разные фигурации (см. с. 57). Хотя мы можем наделять индивидуальные характеры большей достоверностью – в силу привычки читать рассказы,– для того чтобы создать характер, нужна такая же семиотическая работа, если можно так выразиться, что и для создания концепта или корпорации. Поэтому, хотя мы вынуждены постоянно подстраиваться к небольшим различиям в фигурации, нет оснований забывать, что наша релятивистская система координат должна быть безразличной к масштабу. Но остается верным и то, что вера в бесспорное существование индивидов чрезвычайно укоренена, по крайней мере, у нас на Западе, и люди твердо убеждены, что хотя абстракции вроде структуры, контекста или общества и следует критиковать, эго трогать нельзя[286]. Таким образом, возможно, разумнее делать больше коррекционных упражнений по перераспределению локального, чем по локализации глобального. Поэтому я должен составить список того, что, вопреки многочисленным ожиданиям, вероятно, не смогут дать взаимодействия лицом‑к‑лицу. Здесь снова уроки ACT будут только негативными: развернуть социальное, чтобы его можно было пересобрать, невозможно без расчистки пути.

Во‑первых, нет таких взаимодействий, которые можно было бы назвать изотопическими. То, что действует в данный момент в данном месте, приходит из множества других мест посредством идущих издалека материалов, и привносится множеством отдаленных акторов. Если бы мы захотели нанести на обычную географическую карту связи, установленные нами между лекционной аудиторией и всеми местами, действующими в ней одновременно, нам пришлось бы изобразить целый куст стрелок, чтобы включить сюда, например, лес, из которого сделана кафедра, деканат, ответственный за планирование занятий, секретарскую, где печатали расписание, чтобы по нему можно было найти аудиторию, служителя, следящего за помещением, и так далее и тому подобное[287]. И это было бы не напрасное упражнение: каждая из этих отдаленных инстанций с необходимостью предвосхитила и предзадала эту аудиторию, транспортировав через множество различных посредников массу шаблонов, сделавших ее пригодным местом и продолжающих поддерживать ее пригодность.

Во‑вторых, ни одно взаимодействие не является синхронным. Стол может быть изготовлен из дерева, посаженного в 1950‑е годы, а срубленного два года назад; ткань, из которой сшито платье преподавательницы, соткана пять лет назад, хотя скорость возбуждения нейронов в ее голове измеряется миллисекундами, а зона мозга, ответственная за речь, существует добрые сотни тысяч лет (но может, и меньше: об этом идут горячие дискуссии среди палеонтологов). Из используемых ею слов некоторые вошли в английский из других языков четыреста лет назад, хотя правило грамматики, возможно, старше; метафоре, которую она использует, всего шесть лет, а эта риторическая фигура из Цицерона; клавиатура компьютера, на которой она печатала текст лекции, последний продукт компании Apple, но тяжелые металлы, обеспечившие возможность координации изменений в его работе, будут существовать, пока существует Вселенная. Время всегда образует складки[288]. Так что идея синхронного взаимодействия, где у всех компонентов один и тот же возраст и одинаковая скорость, бессмысленна – даже для бабуинов. Действие всегда осуществляется благодаря тому, что бремя связи перекладывается на долго‑ или кратко‑живущие сущности.

В третьих, взаимодействия не синоптичны. В любой момент можно одновременно видеть очень немного участников определенного действия. Преподавательница может быть уверена, что центр сцены – она, но это не значит, что наряду с ней не действует множество других агентов,–это лишь значит, что нет способа их суммировать. Деревянная кафедра не была частью лекции, пока преподавательница не указала на нее как на пример дизайна, но все же и она что‑то делает. Кафедра – один из компонентов, помогающих придавать взаимодействию форму, позволяющих заключить его в рамку. То же относится и к листку бумаги с объявлением о лекции, где указано ее место и время, хотя лектор его и не замечает. Но если мы захотим расставить и сосчитать все компоненты этой сцены, мы не сможем этого сделать: не существует способа выявить их все сразу,– или потому что их слишком много, или из‑за того, что они – часть сложных механизмов, которые и должны оставаться невидимыми, раз играют роль действующих проводников. Сколько разных сущностей в этом микрофоне? В этом теле? В этом учебном заведении? Вы никогда не получите одно и то же число, сколько бы раз ни считали: всякий раз одни какие‑то агенты будут становиться видимыми, а какие‑то другие – оставаться скрытыми.

В‑четвертых, взаимодействия не гомогенны. Выше мы уже поняли, что переключатели, передающие действие, на всем протяжении не имеют одного и того же материального качества. Сколько последовательных переходов нам пришлось бы совершить, захоти мы перейти из кабинета архитектора – пятнадцатилетней давности – в лекционную аудиторию? Вот на экран проецируются слайды: сколько требуется разных последовательно сменяющихся компонентов, когда записи, сделанные на клавиатуре, сначала оцифровываются, затем преобразуются в аналоговый сигнал, пока не трансформируются снова в своего рода медленную волну в мозгу полуспящих студентов? В каждом конкретном взаимодействии потрясает вовсе не то, что социологи, которых своеобразный тропизм влечет к «локальным местам», находят таким замечательным в достигнутых, наконец, взаимодействиях лицом‑к‑лицу, а толпа не‑человеческих, не‑субъективных, не‑локальных участников, собравшихся, чтобы помочь совершить действие и передать его по каналам, которые непохожи на социальную связь, хотя и связаны друг с другом.

В‑пятых, взаимодействия не изобаричны, если мне позволят воспользоваться в качестве метафоры названием линий, указывающих места с одинаковым давлением, которые мы встречаем на картах погоды, когда ищем зоны низкого давления или антициклоны. Некоторые участники давят очень сильно, требуя, чтобы их слышали и принимали в расчет, в то время как другие – это всего лишь рутинные обычаи, таинственным образом погруженные в телесные привычки. Иные упрятаны в качестве черного ящика в компьютерное железо, ведомое только инженерам из далекой Азии, и смутно – «технарям» из бригады по обслуживанию компьютеров где‑то в кампусе. Особенное значение имеет разница давлений, оказываемых посредниками и проводниками: последние, как нам известно, добавляют ситуации предсказуемости, тогда как первые могут вдруг создать в ней бифуркации с самыми неожиданными вариантами дальнейшего. В любой момент лекции что‑то может выйти из строя, – микрофон, громкоговоритель, даже преподавательница. Если хоть один проводник превратится в посредника, вся ситуация, какой бы важной и контролируемой она ни была, может стать непредсказуемой.

Не удивительно, что у социологов создается сильное впечатление, что взаимодействия растекаются во все стороны. Так оно и есть! Это не значит, что их крепко удерживает на месте какой‑то прочный всеохватывающий контекст, держа хваткой какой‑то скрытой структурирующей силы. Это значит, что в них одновременно занят обескураживающе широкий набор участников, которые смещают во все стороны свои границы, перераспределяя их и не давая возможности возникнуть где‑нибудь тому, что можно было бы назвать «локальным». Относительность в социальных науках была бы простым делом, если бы нам необходимо было просто локализовать глобальное; она становится важной только тогда, когда исчезает твердая почва локального. В большинстве ситуаций действия будут с самого начала интерферировать благодаря гетерогенным сущностям, не обладающим тем же локальным присутствием, приходящим из другого времени, видимым не сразу и оказывающим разное давление. Нельзя сказать, что слово «взаимодействие» выбрано неудачно, просто количество и тип «действий» и размах их «взаимных» отношений очень сильно недооценивают. Растяните любое конкретное взаимодействие, и оно с большой вероятностью превратится в актор‑сеть.

Конечно, если мы не впадем опять в пустые разговоры и не откажемся от трудной задачи отслеживать все наложения. В этом случае совершенно правомерно говорить о «структуре» и взаимодействиях лицом‑к‑лицу. Но это будет значить, что мы имеем дело с более рутинными ситуациями и пользуемся дорелятивистской системой координат. В такой сокращенной манере речи «структура» – это просто актор‑сеть, о котором у нас мало информации или участники которого так смирны, что не требуется никакой новой информации. Взаимодействие – это место, так хорошо обрамленное локализаторами, ведущими себя как проводники, что его без особого беспокойства можно рассматривать как «происходящее локально».

Просматривая список того, что, возможно, не дадут взаимодействия лицом‑к‑лицу, вы все еще подозреваете попытку укоренить социологию в интерсубъективных взаимодействиях, расчетах индивидов или интенциональности[289]. Напротив, ясно, что понятие локального взаимодействия так же малореалистично, как и понятие глобальной структуры. Такой результат ретроспективно делает еще более сомнительными предпринимавшиеся на протяжении всей истории социальных наук попытки достигнуть компромисса между так называемыми глобальным контекстом и взаимодействием, договориться о возможно еще более утонченном «срединном пути» между «актором» и «системой». В этих проектах сегодня столько же смысла, сколько его в проектах компиляторов эпохи Возрождения, добросовестно пытавшихся согласовать даты греческой мифологии с датами Библии. Точка соприкосновения между двумя мифологиями – тоже мифология.

Но если мы идем по следам, оставленным не‑человеческими акторами, то понимаем, откуда возникает верное впечатление «фреймированности». Всякое место локализуется целым потоком локализаторов, распределителей, девиаторов, артикуляторов,–любое слово на выбор. Роль интеробъективности в том, чтобы ввести в локальные взаимодействия фундаментальное перемещение. Какой был бы смысл в относительном масштабе без интеробъективности? Как бы мы узнали, что мы – маленькие участники «более широкой» схемы вещей, если бы не ходили, к примеру, по глубоким и темным каньонам, вырезанных в массиве небоскребов? Ощущение себя маленьким определяется тем, сколько других людей, распределенных в пространстве и времени, готовили место для анонимного визитера, гуляющего сейчас, скажем, по улицам Нью‑Йорк Сити. Размер в самом деле относителен – он зависит от того, насколько тщательно он был спланирован и насколько тщательно его продолжают поддерживать. Но это не значит, что мы на самом деле маленькие участники, «заключенные внутрь» рамки. Как долго нам надо напоминать этот трудный урок? Самое печальное экспериментальное доказательство было дано недавно, когда группа фанатиков, вооруженных всего лишь ножами для разрезания бумаги, уничтожили то, что так заботливо возводило множество других людей, разрушив здания так, что хотя здесь еще витает темный призрак смерти, длинная гнетущая тень, которую Башни‑Близнецы отбрасывали на узкие улицы, исчезла из пространства за несколько часов. Разве после такого события мы не должны быть чрезвычайно чувствительны к хрупкости масштаба?

Построение относительного масштаба имеет совершенно разный смысл, когда мы понимаем его как вольную метафору для «выражения», «воспроизводства» и «отражения» всегда присутствующей «социальной структуры» или же когда есть только один способ построить что‑то большее – архитектура и технологии в буквальном смысле этого слова. В традиционной версии социальной теории общество сильно, и ничто не может его разрушить, потому что оно реальность sui generis; во второй версии оно такое слабое, что его надо строить, чинить, укреплять и главное – заботиться о нем. Две этих карты социального, начерченные разными социальными маркерами, помимо того что продуцируют совершенно разные объяснения, ведут к двум совершенно разным эстетикам, этикам и политикам.

ПЛАГИНЫ

Никакое место не доминирует настолько, чтобы быть глобальным, и никакое место не настолько самодостаточно, чтобы быть локальным. Пока мы пытаемся использовать либо локальное взаимодействие, либо структуру, либо какой‑то компромисс между тем и другим, у нас нет шанса проследить социальные связи, и чем талантливее компромисс, тем хуже, поскольку мы просто продлеваем аренду двух несуществующих мест. Я же, напротив, пытаюсь здесь быть по возможности тупым и увеличивать число зажимов, чтобы гарантировать нашу сопротивляемость искушению разделять на две емкости – глобальное и локальное – то, что делают акторы, резко прерывая тем самым разворачивание множества их хрупких и порой причудливых маршрутов. Закрепив по местам достаточно зажимов, мы тем самым начинаем чертить другой ландшафт, разрезающий старые пути от локального к глобальному и обратно, ландшафт, идущий, так сказать, поперек их всех, как если бы мы посредством странной картографической операции медленно превращали одну гидрологическую карту движения льдов в другую или же заставляли реку, текущую на запад, развернуться и течь с севера на юг.

В этой смене топографии потрясает то, что и бывшее глобальное, и бывшее локальное приобретают теперь одинаковую звездообразную форму – конечно, не «вовне», а в нашей координатной проекции. Образовывавшие контекст места выглядят теперь как пересечения множества следов движения документов, ходящих туда и обратно. Но и места, образовывавшие локальное, тоже выглядят как множественные перекрестки, к которым и от которых идет циркуляция шаблонов и форматов. Если мы примем две эти «сетевые» формы всерьез, прежний ландшафт станет абсолютно плоским, поскольку эти два типа звездообразных форм невозможно поставить один на другой внутри трехмерной структуры. Теперь они расположены рядом, каждый шаг позволяет аналитику следовать по их краям без всяких прыжков и разрывов,– совсем как в двумерном пространстве Флатландии, придуманной Эдвином Эбботом. Сначала – движения и перемещения, затем – места и формы. В итоге локализация глобального и перераспределение локального оказываются не такими трудными, как казалось раньше. Пять минут аккомодации взгляда и следов становится так много, что не заметить их мог бы только слепой. Места отличаются уже не формой и размером, а направлением движений и природой, как мы увидим, того, что транспортируется: информация, следы, товары, планы, форматы, шаблоны, связи и т. д. Локальное и глобальное теперь – мифические места, которые трудно разместить на карте. Где же могли находиться эти колдовские утопии?

Важно научиться ориентироваться в этом плоском пространстве, потому что хорошо сосредоточившись на том, что циркулирует, мы сможем заметить множество других сущностей, перемещения которых ранее были едва видны. Никто и не предполагал, что они могут циркулировать. Теперь можно обратить внимание и на гораздо более мелкие феномены, которые раньше приходилось хранить, ввиду их явной малости, во внутреннем святилище субъекта. Как плоский сухой и пыльный ландшафт сохраняет следы всех прошедших по нему животных, так и мы сможем найти движущиеся сущности, не оставляющие никакого следа в густом подлеске социологии социального.

Особенно важно то, что позволяет акторам интерпретировать ситуацию, в которой они локализованы. Неважно, сколько рамок прошло через локализаторы, чтобы придать форму ситуации, неважно, сколько документов перетекает из этой ситуации в олигоптикум и обратно,–все же между родовыми акторами, предопределяемыми этими движениями, и действием, совершаемым полностью включенными индивидуализированными участниками, остается огромная дистанция. У всех есть общий опыт поиска смысла даже в самом тщательно написанном руководстве для пользователя. Не имеет значения, на сколько родовых персон рассчитана схема сборки, но вы определенно начнете ворчать, проведя несколько часов над своей новенькой цифровой камерой, и почувствуете, что вы к этим персонам не относитесь. Оценивая расстояние между инструкциями, адресованными никому конкретно, и вами, вы болезненно осознаете то, что Дон Норман назвал «зазором исполнения»[290]. Было бы глупо игнорировать то, что создает впечатление такой конкретности и включенности в масштаб «реальной жизни» взаимодействий лицом‑к‑лицу, вызывая ощущение, что действие выполняют именно индивиды.

Это ощущение, конечно, сразу же исчезает, когда социологи социального заменяют эту здоровую интуицию скрытым действием какой‑то невидимой структуры,–и уже никто конкретный не совершает никакого действия! Оно теряется и тогда, когда интеракционисты восстанавливают целеполагающего и персонализированного актора, но не устраняют при этом рамки, «в которой», как предполагается, члены общества разворачивают свои умственные способности. Человеческий агент придает смысл миру объектов, которые сами лишены всякого смысла. Тут мы снова оказываемся в отправной точке, вынужденные выбирать между значением без объекта и объективностью без значения. Но способность понимать суть будет также быстро потеряна и в случае, если акторы будут просто локализованы действием других мест благодаря посредничеству каких‑то материальных или интеллектуальных техник, но сами не будут в состоянии интерпретировать и понимать предложения, сделанные ситуацией[291]. Поэтому мы должны стать чувствительными к менее заметным следам и оставляющим их сущностям, чем те, с которыми до сих пор имели дело.

Вернемся к бесхитростному примеру с лекционной аудиторией, приведенному выше. Как бы хорошо она ни была спроектирована, для того чтобы преподаватели и профессора знали, что в ней делать, им необходимо проделать огромную работу. Без принесенного с собой оснащения человеческие акторы, даже в обрамлении самой удачной конструкции, были бы неспособны понять, что именно им дано; они не были бы связаны со значением места, как кошка, бегающая по Акрополю.

Надо добавить что‑то еще. Но что и как? Мы уже знаем, чего не хотим делать, раз все время настойчиво «выравниваем» ландшафт. Мы не хотим прыгать, обращаясь к другому «уровню» или другому «типу» ресурса. И все же это была бы самая безопасная, самая легкая и самая разумная стратегия. Однако, как уже понял с огорчением читатель, разумность–не то, за что я борюсь! Я провожу здесь мысленный эксперимент, который окупится, только если провести его до конца: как долго можно сохранять эту позицию – никогда не пользоваться репертуаром «локальное‑глобальное» или «актор‑система»? Можно ли сопротивляться искушению? Еще раз: я не пытаюсь описывать этот ландшафт в сущностном или позитивном ключе, а просто ищу способ сопротивляться искушению сделать в его описании разрыв.

Чтобы восполнить «зазор исполнения», обычно принимают решение передвинуть рычаги и резко вбросить «субъективность», «интенциональность» и «внутренний мир» или, по крайней мере, начинают апеллировать к какому‑то «интеллектуальному оснащению». Если социального, структурированного «снаружи», недостаточно для выполнения действия, то недостающие ресурсы должны прийти «изнутри» или от локально собранной группы человеческих акторов. И тут позитивизм уступает дорогу герменевтике, социологи передают жезл психологам и специалистам по когнитивистике, а социологи‑структуралисты переходят к интерпретативной социологии. Но если позволить себе такой методологический прыжок, непрерывная тропа, проложить которую я пытался с самого начала, внезапно прервется; плоская карта опять будет изрезана, снова будет реактивирована сцена индивидуального субъективного актора, «дрейфующего» «внутри» большей системы; две мифические страны – глобальное и локальное – заново возникнут на карте; опять появится замок Мерлина. Поэтому, сохраняя нашу близорукую приверженность ACT, мы должны нащупать в темноте еще один зажим.

Разумеется, вопрос, который мы должны задать, будет таким: где средства передвижения, переносящие индивидуальность, субъективность, личностность и внутренний мир? Если мы в состоянии показать, что прославленные места – глобальное и локальное –состоят из циркулирующих сущностей, то почему бы не постулировать, что субъективности, обоснования, бессознательное и личности тоже циркулируют? [292] И наверное, как только мы поставим этот странный, но неизбежный вопрос, появятся новые типы зажимов, способные облегчить наш поиск. Их можно было бы назвать субъективизаторами, персонализаторами или индивидуализаторами, но я предпочитаю более нейтральный термин «плагины» (plug‑ins), заимствовав эту прекрасную метафору из нашей новой жизни в веб‑мире. Когда вы попадаете в какое‑то место киберпространства, часто бывает так, что на экране ничего не видно. Но потом дружелюбное предупреждение сообщает, что «возможно, у вас не хватает нужных плагинов» и вы должны «загрузить» определенное программное обеспечение, которое, если его инсталлировать в вашу систему, даст вам возможность активировать то, чего вы не видели до этого[293]. Выразительность метафоры плагина связана с тем, что компетентность приходит не оптом, а буквально битами и байтами. Не надо представлять себе человека «целиком», наделенным интенциональностью, делающим рациональные расчеты, чувствующим ответственность за свои грехи или сокрушающимся о своей смертной душе. Вы понимаете, чтобы получить «завершенных» человеческих акторов, вы должны собрать их из множества последовательных слоев, каждый из которых эмпирически отличается от следующего. Способность быть вполне компетентным актором теперь приносят дискретные пелле‑ты, или – если заимствовать термины из киберпространства,– патчи и апплеты, точный источник которых можно «погуглить» до того, как они будут один за другим загружены и сохранены[294]. Как мы неоднократно видели на протяжении этой книги, информационные технологии позволяют отслеживать ассоциации способом, который раньше был невозможен. Не потому, что они ниспровергают старое конкретное «гуманное» общество, превращая нас в формализованных киборгов или «постгуманоидных» призраков, а по совершенно противоположной причине: они делают видимым то, что раньше присутствовало лишь виртуально. В прежние времена компетентность была чем‑то таинственным и ее было трудно проследить; по этой причине вам приходилось, так сказать, заказывать ее оптом. Когда же стало возможным оценивать компетентность в бодах и байтах через модемы и маршрутизаторы, когда появилась возможность счищать ее слой за слоем, она становится открытой для полевых исследований. Каждый пеллет оставляет за собой след, который теперь имеет источник, лейбл, средство передвижения, канал циркулирования, иногда даже ценник[295]. Хотя информационная технология, поставленная на пьедестал как человеческое существо, рассматривалась с точки зрения «все или ничего», теперь она явно превращается во временный продукт целого ансамбля плагинов, которые приходят из совершенно разных мест. Если быть реалистами, то целое – не бесспорная отправная точка, а временный продукт сложной сборки[296].

Подобно тому как разделение труда, порожденное промышленностью и бюрократией, помогало Дюркгейму и Веберу очертить собственное определение социальных связей, информационные технологии помогают нам понять идущую работу по изготовлению акторов. Теперь гораздо легче не рассматривать актора как наделенного некой изначальной «интериорностью» субъекта, взор которого направлен на состоящий из грубых вещей объективный мир, которому он должен противостоять или быть способным сварганить из него какое‑нибудь символическое варево. Мы должны иметь возможность вести эмпирические наблюдения за тем, как анонимное родовое тело делается личностью: чем сильнее поток предложений (offers) субъективности, тем больше внутреннего мира вы получаете.[297]

Субъекты не более автохтонны, чем взаимодействия лицом‑к‑лицу. Они тоже зависят от потоков сущностей, позволяющих им существовать. Наконец‑то теперь быть «актором»–это полностью искусственная и полностью прослеживаемая сборка: то, что раньше было верно только применительно к Левиафану, теперь верно и для каждого из его «компонентов». Позже этот результат пригодится нам для нашего определения политики.

Некоторые плагины выявить очень легко. Например, к ним относятся все официальные и юридические документы, удостоверяющие, «кто вы такой». Если вы сомневаетесь, что эти скромные бумажные техники способны производить квазисубъектов, попробуйте пожить в большом европейском городе «иностранцем без документов» или выпутаться из‑под надзора ФБР, установленного из‑за опечатки в вашей фамилии. Другие средства передвижения оставляют такой слабый след, как будто и в самом деле нематериальны. Но если хорошо присмотреться, можно найти и их: сколько циркулирующих клише надо усвоить, чтобы быть в состоянии высказаться о фильме, компаньоне, ситуации, политическом положении? Если вы начнете искать источник каждой из своих индивидуальных черт, разве не развернется перед вами все та же звездообразная форма, которая и обращает вас к местам, людям, периодам, событиям, большинство из которых вы забыли? Эта тональность голоса, это необычное выражение, это движение руки, эта походка, эта поза,–разве все это не следы?[298] Теперь возьмем ваши внутренние чувства. Разве они вам не даны? Разве чтение романов не помогает вам научиться любить? Как бы вы узнали, к какой группе принадлежите, если бы не непрерывная загрузка культурных клише, которыми вас бомбардируют другие?[299] Вы умели бы печь пирог, если бы не читали с жадностью бесчисленные модные журналы? А надевать презерватив, успокаивать любовницу, причесываться, бороться за свои права, правильно подбирать одежду? В этом вам тоже помогают журналы. Если вы рассматриваете каждую журнальную рубрику как всего лишь «выражение» некоей темной социальной силы, ее эффективность исчезает. Но если вы помните, что вверху и внизу ничего нет, а на заднем плане нет мира социального, то разве не верно будет сказать, что эти рубрики составляют часть вашего так лелеемого внутреннего мира? Мы уже знакомы с тем, что теперь не должно выглядеть парадоксом: только когда исчезает всеобъемлющее общество, можно вывести на авансцену весь диапазон циркулирующего «снаружи».

Правда, при условии, что мы добавим еще один поток, еще один канал циркуляции, по которому плагины поставляют акторам в пользование дополнительные инструменты – дополнительные души: они необходимы, чтобы можно было интерпретировать ситуацию[300]. Например, супермаркет предварительно формирует вас как потребителя, но только в родовом смысле. Чтобы вы превратились в активного и понимающего потребителя, вас еще надо оснастить умением рассчитывать и выбирать. В социологии социального предлагались лишь два источника подобной компетенции: либо вы с ним родились как человеческое существо – как если бы дарвиновская эволюция с течением времени готовила мужчин и женщин стать расчетливыми посетителями супермаркетов и оптимальными макси‑мизаторами, либо вас формирует в качестве умного потребителя мощная хватка экономической инфраструктуры. Но в новой топографии, которую мы набрасываем, другой источник этой компетенции может быть у вас на кончиках пальцев: существуют циркулирующие плагины, на которые вы можете подписаться и которые можете немедленно загрузить, чтобы стать локально и временно компетентным.

Когда вы так смотрите на полки супермаркета, на первый план выходит потрясающий набор изобретений, каждое из которых способно вам помочь более компетентно рассчитывать. Даже когда вам предстоит принять решение мировой важности–какой сорт нарезанной ветчины выбрать,– к вашим услугам десятки измерительных инструментов, помогающих вам стать потребителем: этикетки, торговые марки, штрихкоды, система мер и весов, индексы, ценники, каталоги, разговоры с другими покупателями, реклама и т. д.[301] Но главное, вы являетесь носителем умственной и когнитивной компетентности лишь пока подключены к этому оснащению. Вам не унести ее с собой; это не ваша собственность. Вы можете как‑то ее интернализировать, но даже для этого подвига интернализации вам нужно загрузить другой плагин! Если вы попытаетесь делать рациональные расчеты вдали от этого оснащения (к примеру, решите покупать Universal Panoramas, чтобы стать Мировой компанией), для принятия своего «макрорешения» у вас, возможно, не будет ничего кроме грубых подсчетов на обратной стороне конверта – вы больше вообще не будете обладать компетенцией рациональности.[302] Здесь снова гораздо больше реалистического смысла в игнорировании обеих инстанций: и сил рынка, и индивидуального агента.

Марсель Мосс определяет, что такое «габитус», и находит то же социальное, что и Тард:

Нечто вроде озарения пришло ко мне однажды, когда, находясь в Нью‑Йорке, я заболел и оказался в тамошней больнице. Я спрашивал себя, где я уже видел девушек с такой походкой, как у моих медицинских сестер. У меня было время подумать над этим, и я наконец вспомнил, что это было в кино. Вернувшись во Францию, я стал замечать, особенно в Париже, распространенность этой походки. Девушки были француженками, а ходили таким же манером. Фактически американские способы ходьбы благодаря кино стали проникать к нам. Этой мысли я придал затем более широкое значение. Положение рук, кистей во время ходьбы образуют своего рода социальную идиосинкразию, а не просто продукт сугубо индивидуальных, психических устройств и механизмов. Например, я уверен, что смогу опознать по походке девушку, воспитывавшуюся в монастыре. Как правило, она ходит со сжатыми кулаками. И я до сих пор помню окрик моего учителя в третьем классе: «Скотина, ты все время ходишь с растопыренными руками!» Стало быть, существует также воспитание походки.

Другой пример: различают приличные и неприличные положения рук во время отдыха. Так, вы можете с уверенностью сказать, что если ребенок сидит за столом с прижатыми к туловищу локтями, а когда не ест, держит руки на коленях, то это англичанин. Юный француз не умеет оставаться в определенном положении: локти у него веером, он наваливается ими на стол, и так все время.

Наконец, я видел также, да и вы все видели, изменение в технике бега. Представьте себе, что мой преподаватель гимнастики, одним из лучших окончивший Жуанвиль в конце 1850‑х, учил меня бегать с прижатыми к туловищу кулаками, что полностью препятствовало всем беговым движениям. Мне потребовалось увидеть профессионального бегуна в 1890 году, чтобы понять, что надо бегать иначе.

Таким образом, в течение многих лет у меня было такое представление о социальной природе habitus. Обращаю ваше внимание на то, что я говорю habitus на настоящей латыни, понятной во Франции. Слово это передает суть дела несравненно лучше, чем «привычка» (habitude), (exis), «навык» (acauis) и «способность» (faculte) в истолковании Аристотеля (который был психологом). Оно обозначает не те метафизические привычки и таинственную «память», о которой говорится в солидных томах или небольших и знаменитых диссертациях. Эти «привычки» варьируют не просто в зависимости от индивидов и их подражательных действий, но главным образом в зависимости от различий в обществах, воспитании, престиже, обычаях и моде. Необходимо видеть техники и деятельность коллективного практического разума . там, где видят только душу и ее способности к повторению» [303].

Когнитивные способности не находятся внутри «вас», а распределяются по всей форматированной ситуации, которая состоит не только из локализаторов, но еще и из множества выстраивающих компетенцию предложений (propositions), множества маленьких интеллектуальных технологий[304]. Хотя они и приходят извне, их не спускают из какого‑то таинственного контекста: у каждой из них есть своя история, которую можно эмпирически проследить с большими или меньшими трудностями. Каждый патч приходит со своим собственным средством передвижения, форма, цена и циркуляция которого могут быть нанесены на карту, как хорошо показали историки банковского дела, когнитивные антропологи и психологи. Если и есть что‑то находящееся не «в» агенте, то это именно многочисленные слои строителей компетенции, которых мы должны постоянно загружать, чтобы на какое‑то время приобрести какую‑то способность. В этом преимущество плоского ландшафта: когда я делаю такое утверждение, это уже не значит, что я снова перехожу на другую, симметричную, позицию и хочу сказать, что их, «конечно», поддерживает «социальный контекст». Напротив, если я говорю, что они циркулируют по своим собственным каналам, это значит, что они уже не приходят ни из контекста, ни из субъективности актора, ни, следовательно, из какого бы то ни было хитроумного компромисса между одним и другим. Но как же я, эго? Разве я – в глубинах своего сердца, извилинах своего мозга, внутреннем святилище своей души – не «индивидуальность»? Конечно, да, но лишь пока меня индивидуализируют, спиритуализируют, интериоризируют. Верно, что циркуляцию таких «субъектификаторов» часто труднее проследить. Но если вы поищете их следы, вы найдете их по всему месту: потоки, ливни, массы того, что можно назвать психоморфами, потому что они в буквальном смысле придают вам форму души. Возьмем, к примеру, любовные разговоры. Если вы сомневаетесь в эффективности этого вида транспортировки, проведите эксперимент. Попробуйте пожить немного без них, и вы увидите, как быстро «вы» – да, изначальный «вы»,– засохните[305]. Даже любовь, особенно любовь, можно истолковать как то, что приходит извне, как чудесный дар, созидающий наш внутренний мир. Именно этот путь был очерчен в поэмах, песнях и на картинах, не говоря уже о бесчисленном кортеже ангелов, херувимов, амуров и стрел, чье объективное – да, объективное, – существование тоже надо принимать в расчет. Даже любви приходится иметь свое средство передвижения, свои специфические техники, свои каналы, свое оснащение, как и торговым площадкам, штабам, заводам. Конечно, посредники будут другими, и транспортироваться будет другое, но общая абстрактная форма будет все та же, и именно эту чисто теоретическую форму я и хочу сейчас зафиксировать.

Я просто пытаюсь показать, как можно совершенно изменить границы между социологией и психологией. Для этого существует только один способ: заставить каждую единичную сущность, обитающую в бывшем «внутри», приходить извне не как негативное принуждение, «ограничивающее субъективность», а как позитивное предложение (offer) субъективации[306]. Как только мы это сделаем, прежний актор, член, агент, личность, индивид,–как бы его ни называли,–примет все тот же звездообразный вид, который мы наблюдали раньше, выравнивая глобальное и заново распределяя локальное. Его или побуждают быть индивидуальностью‑субъектом, или побуждают быть родовым не‑существом многочисленные другие силы. Каждая компетенция, глубоко погруженная в безмолвие вашего внутреннего мира, сначала должна прийти извне, чтобы потом медленно в нем осесть и расположиться в благоустроенном подвале, двери которого затем тщательно опечатают[307]. Ничто из всего этого не является данностью. Внутренние миры устроены так же сложно, как камера Гора в центре пирамиды Хеопса. Старинный девиз эмпиристов – nihil est in intellectu, quod поп sit prius in sensu [308]–не так уж бьет мимо цели, хотя его смысл (нет ничего внутри, что не пришло бы извне) чуть‑чуть другой. В субъекте нет ничего такого, что не было бы ему дано извне. В каком‑то смысле разве не самая мощная интуиция социальных наук кроется в вопросе: «Не создают ли нас?». Разумеется, смысл этой хитроумной фразы полностью зависит от того, что понимать под маленьким невинным словечком «извне».

ОТ АКТОРОВ К ПОДСОЕДИНЕНИЯМ

Не отнесло ли меня от Харибды к Сцилле? Что значит сказать, что психоморфы приходят извне? Может быть, я так яростно боролся с дихотомией глобальное/локальное, что в итоге восстановил ее в старом обличье оппозиции «внутреннее/внешнее», залежавшегося реквизита дискуссии между психологией и социологией? Какой огромный шаг назад! Неужели я хочу вернуться во времена, когда акторов рассматривали как множество марионеток, которыми манипулируют вопреки их воле посредством множества невидимых угроз?[309] Зачем было отказываться от глобальной структуры и взаимодействий лицом‑к‑лицу, если это означает погрузить глубинную субъективность личности в поле анонимных сил? Действие (acting) без акторов! Субъективность без субъектов! Назад в славные шестидесятые! Но что мы выигрываем? Что ж, именно здесь, возможно, и кроется выигрыш ACT. Сделав ландшафт плоским, мы очень изменили и само «извне»: оно уже не общество и не природа. Положив конец и неуловимой субъективности, и неподатливой структуре, мы получили, наконец, возможность разместить на первом плане массу других более тонких каналов, позволяющих нам стать индивидуальностью и обрести внутренний мир[310].

Трудность отслеживания этих типов «субъектоносных» или психоморфных посредников в том, что поскольку они приходят «извне», то, видимо, переносят вместе с собой тот же тип ограничений, который воображают социологи социального со своим пониманием общества[311]. И, весьма вероятно, то, что они понимают под «внешним»,– принуждающая сила контекста или каузальная детерминация природы,– не оставляет плагинам ни малейшего шанса поместить внутрь актора что‑то позитивное. Большую часть этой работы приходится брать на себя структурным силам – давать индивидам или отбирать у них немногочисленные мелкие маргинальные корректирующие способности. У социологов в их фантастической теории действия был только один путь – они воображали, что ниточка в руке[312]кукловода может заставлять куклу действовать . Но у нас уже нет оснований пугаться этого странного представления об импорте внешней силы, так как мы обнаружили две последовательные ошибки в концепции социологии социального: одна – в понимании причинности, а вторая – в ее представлении о средстве передвижения, переносящем следствия. Отношения[313]между куклами и кукловодами гораздо интереснее . Кроме того, мы знаем, как восстановить ущерб, нанесенный этими двумя ошибками: нам известно, что посредники – не причины, и что без трансформаций и переводов никакое средство передвижения не может переносить следствие. Что‑то происходит вдоль тех ниточек, которые позволяют марионеткам двигаться.

Возможно, безнадежное разделение труда между психологией и социологией начнет меняться, когда такое понимание «внешнего» исчезнет и будет заменено циркуляцией плагинов. Хотя ни один из плагинов не обладает детерминирующей силой, они просто могут позволять кому‑то что‑то делать. Мы сейчас готовы соединить обе точки и полностью обновить понятие «внешнего»: оно не находится в одном и том же месте, и его влияние длится благодаря совершенно другой теории действия. Внешнее – это не контекст, «сделанный из» социальных сил, и оно не детерминирует «внутреннего».

Самое печальное следствие теории контекста в том, что она заставляет придерживаться двойной бухгалтерии: все приходящее извне вычитается из общей суммы действия, оставленного агентам «внутри». При таком типе баланса чем больше добавляется угроз, чтобы извне заставить вас действовать, тем меньше действуете вы сами: таков неизбежный результат этой счетной процедуры. И если бы вы захотели – по моральным или политическим причинам – спасти намерения, инициативу и креативность актора, то для этого остался бы только один способ – увеличить общую сумму действия, идущего изнутри, отрезав некоторые из угроз, и тем самым отказать в роли тому, что сейчас рассматривается как «путы», «внешнее принуждение», «ограничения свободы» и т.д. Или вы свободный субъект, или живете в унизительном подчинении. И, разумеется, представители критической социологии усиливают эту тенденцию, поскольку они способны говорить о «внешней силе» социального лишь злорадствуя по поводу «тесных ограничений», накладываемых «анонимным весом общества» на «личную свободу». Но этот странный ландшафт больше нас не угнетает. «Внешнее» вовсе не напоминает пустыню Гоби выдуманного социологами контекста, и оно не просто населено неоспоримыми фактами; «внутреннее» совсем не похоже на сокровенное святилище, окруженное холодными социальными силами, как необитаемый остров – голодными акулами[314]. «В» и «вне», как и «вверх» и «вниз» – результаты, а не причины. Задача социолога– не фиксировать заранее их пределы[315].

Разница между двумя теориями не только в количестве связей, но и в теории действия, соединяющего каждую из этих связей. Мы уже видели, что неверно в метафоре марионеток: не то, что они приводятся в действие многочисленными ниточками, которые крепко держат кукловоды, а сомнительное утверждение, что господство просто переносится по ниточкам без перевода. Разумеется, марионетки связаны! Но отсюда не следует, ' что для их освобождения надо обрезать все ниточки. Единственный способ освободить кукол – это для кукловода быть хорошим кукловодом. Так же и для нас – чтобы добраться, наконец, до святилища самости, не надо уменьшать количество связей. Наоборот, как блестяще показал Уильям Джемс, именно умножая связи с внешним миром, мы получаем возможность понять, как устроено «внутреннее»[316]. Вы должны подписаться на множество субъективизаторов, чтобы стать субъектом, и загрузить множество индивидуализаторов, чтобы стать индивидуальностью,– так же как должны подсоединить множество локализаторов, чтобы иметь локальное место, и многочисленные олиго‑птикумы, чтобы контекст «доминировал» над другими местами. Только когда игнорируется противостояние между актором и системой,– заметьте, я не говорю «преодолено», «примирено» или «разрешено»,– начинает высвечиваться самая важная тема социологии. Вот главный вклад Тарда, направленный против организма Спенсера и общества Дюркгейма. Он четко сформулировал обязанность социолога разрабатывать интра‑ психологию через множество опосредствовании со стороны интерпсихологии; причем первая рассматривалась как своего рода плацдарм для последней[317]. Мы можем окончательно обрести «интрапсихическое», только вступив в отношения с множеством «экстрапсихического», или того, что можно было бы назвать «взбалтывающими мозг» субстанциями – психотропа‑ми, или, пользуясь другим выражением, «генерирующими душу сущностями» – психогенами[318]. Если рассматривать то, что приходит извне, как посредников, дающих и другим агентам возможность вести себя как посредникам, вся сцена внешнего и внутреннего совершенно меняется. У кукловода по‑прежнему в руках много ниточек, но каждый из его пальцев тянет туда, куда указывает марионетка. Чем больше ниточек у марионеток, тем более подвижными они становятся[319]. Теперь мы, наконец, свободны от целого ряда дискуссий по поводу «относительного веса» «индивидуальной свободы» по отношению к «структурной детерминации»: каждый посредник в каждой цепи действия – индивидуализированное событие, так как связан с множеством других индивидуализированных событий. Возможно, здесь нам и пора попрощаться с понятием «актор», которым я все это время пользовался как временным местоблюстителем. В этом слове плохо не то, что его часто применяют исключительно к людям, за это ограничение мы уже научились выходить, а то, что оно всегда обозначает источник инициативы или отправную точку, начало вектора, направленного на какую‑то другую цель. Конечно, в царствование социологии социального важно было делать акцент на акторе, деятельности, инициативе, интерпретации, импровизации, обосновании, взаимодействиях и тому подобном, поскольку единственно возможной активностью, которую мог привносить контекст, была активность причины в поисках следствий или посредника, ищущего пассивных проводников, которые могли бы надежно переносить его силы. Но это уже не случай ACT: сама теория действия здесь другая, поскольку нас интересуют посредники, побуждающие других посредников что‑то делать. «Побуждать делать» – не то же самое, что «быть причиной» или «делать»: в самой глубине здесь есть удвоение, перемещение, перевод, что сразу меняет всю идею. Раньше было невозможно соединить актора с тем, что побуждает его действовать, и не быть обвиненным в «доминировании», «ограничении» или «порабощении». Теперь это уже не тот случай. Чем больше у актора связей, тем в большей степени он существует. И чем больше посредников, тем лучше[320].

Теперь самого актора, который до сих пор в этой книге рассматривался как точка, атом или источник, надо сделать плоским и придать ему звездообразную форму. Как назвать этот «новоуплощенный» элемент? Нечто такое, что «побуждает действовать»? Нечто «подключаемое к тому, что подключено к действию»?[321] Почему бы не воспользоваться термином «актор‑сеть»? Я знаю, что это выражение все еще выглядит странным, так как может означать совершенно противоположное, а именно: разрешение дилеммы между актором и системой, от чего мы только что отказались. Но мир уже в наших руках, и, в конце концов, он не так уж плохо устроен. Итак, актор‑сеть – это то, что приводится в действие большой звездообразной паутиной втекающих и вытекающих посредников. Она существует благодаря своим многочисленным связям: подсоединения первичны, акторы вторичны. Конечно, подобные выражения отдают «социологизмом», но лишь пока мы слишком много вкладываем в «быть» и слишком мало – в «иметь». Еще давно Тард подчеркивал, что семейство «иметь» гораздо богаче семейства «быть», вам не известны ни границы, ни направление последнего: обладать – значит также и находиться в чьем‑то владении; быть подсоединенным – значит держать и быть удерживаемым[322]. Обладание и все его синонимы – подходящие слова для переосмысленного значения того, чем могла бы стать «социальная марионетка». Ниточки по‑прежнему существуют, но они передают свободу или рабство в зависимости от того, как за них держат. Отныне, говоря об акторе, мы всегда должны включать в расчет большую сеть подсоединений, побуждающих его действовать. А что до эмансипации, то это значит быть не «свободным от связей», а «хорошо связанным».

Хотя выше я критиковал понятие «общество», противопоставляя ему то, что предложил называть коллективом, еще более радикальным решением было бы рассматривать такие пучки акторов‑сетей по аналогии с тем, как Уайтхед понимает слово «общество». Для него общества – не сборки (assemblages) социальных связей, как их, возможно, представляли Дюркгейм или Вебер, а все подсоединения составных реалий, обладающие протяженностью во времени и пространстве[323]. По его словам, общество для продолжения существования нуждается в новых ассоциациях. И конечно, для такой работы нужны рекрутирование, мобилизация, вовлечение и перевод многочисленных других, возможно, целой вселенной. В таком генерализованном понимании обществ поражает то, что здесь полностью перетасовываются понятия субъективности и объективности. Субъект ли все то, что присутствует? Объект ли все то, что присутствовало? Итак, всякая сборка, оплачивающая свое существование в твердой валюте рекрутирования и расширения, явлется или, скорее, обладает субъективностью. Это относится к телу, институту, даже историческому событию, которое Уайтхед тоже рассматривает как организм. Субъективность – свойство не человеческих душ, а сборки как таковой, конечно, при условии, что она длится. Если нам удастся удержать это предельно расширенное понимание общества, то мы опять будем в состоянии понять, что имел в виду Тард, сказавший: «Всё суть общество, и все вещи суть общества».

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 315; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 23 24 25 26 272829 30 31 32 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!