III. Октябрьская революция и зарождение советского массового празднества
Внутренним источником массовых советских празднеств, развернувшихся после Октября 1917 г. на территории России, были события социалистической революции. Благодаря этим событиям в России установилась власть рабочих и крестьян, а тем самым сложились и внешние условия для легализации пролетарского праздника (маевки) в масштабе целого государства, о чем невозможно было даже и мечтать в недавнем прошлом. Но это только одна сторона дела. Другая еще более существенна.
Революционные события подготовили для ранних советских массовых празднеств не только внешние условия, могущие быть названные благоприятными для развития праздничной культуры, но и создали тот эмоционально-психологический потенциал, ту атмосферу небывалого в России подъема, чрезвычайного физического и душевного напряжения, которую эти празднества, как бы вместив в себя целиком, разрядили затем молниями праздничного энтузиазма.
Это произошло, разумеется, не сразу после ноябрьских событий, но довольно скоро, уже в Первомай 1918 г., когда советский массовый праздник впервые заявил о себе. До этого же момента совершалась лишь предваряющая и Первомай 1918 г., и другие советские массовые празднества своего рода трансформация праздничных настроений. Но уже тогда о празднике думала партия, думало рабоче-крестьянское государство, реформируя календарь, который ранее полностью подчинялся интересам церкви.
|
|
|
23 января (5 февраля) 1918 г. на заседании Совета Народных Комиссаров, проходившем под председательством Ленина, Луначарский доложил о новом календаре, а на следующий день Совнарком принял и опубликовал за подписью Ленина декрет «О введении в Российской {236} Республике западноевропейского календаря»[220]. Этим декретом отменялись те религиозные и старорежимные праздники, которые посвящались царствующим особам в честь их рождения, восшествия на престол, миропомазания и т. д., и вводились новые праздники — памятные дни великих событий революционной борьбы трудящихся России и всего мира. Так было положено начало государственному узаконению празднеств так называемого «Красного календаря», перечень которых, начиная с Первомая и дня «январского расстрела», отмечавшихся пролетариатом еще до революции, сразу же значительно расширился. «Красный календарь» (с учетом его последующего расширения в годы военного коммунизма) включал в себя следующие праздники: 1) «Кровавое воскресенье» (22 января), День памяти Либкнехта и Люксембург (17 января), День Красной Армии (23 февраля), День работницы (8 марта), День в память Парижской коммуны (18 марта), «Приезд Ленина в Петроград» (16 апреля), Первомай, «Июльские дни» (16 июля), Октябрьская годовщина, День в память московского вооруженного восстания (22 декабря) и др.
|
|
|
13 апреля 1918 г. Ленин подписал другой декрет Совнаркома, также имеющий прямое отношение к советскому революционному празднику, подготовляющий его рождение. Это декрет «О снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке проектов памятников Российской Социалистической Революции». Согласно этому декрету уже к Первомаю предполагалось убрать с площадей Москвы и Петрограда «наиболее уродливые истуканы», не имеющие историко-художественной ценности, и поставить «первые модели новых памятников на суд масс»[221].
Ленинский план монументальной пропаганды во многом способствовал рождению советского массового революционного празднества, ибо практическое осуществление этого плана приурочивалось именно к датам «Красного календаря».
Позднее, когда устройство массовых празднеств стало обычной практикой, был принят декрет «Об объединении {237} театрального дела» (август 1919 г.), в котором был специальный пункт о народных гуляньях и предписание о создании при театральном отделе Народного комиссариата просвещения специальной секции по организации массовых гуляний и празднеств.
|
|
|
Эти декреты рабоче-крестьянского государства, а также специальные директивы и партийные решения сыграли свою значительную роль в рождении советской праздничной культуры, в ее развитии по пути органической связанности с революцией. Все эти документы свидетельствовали, что Советская власть не только не собирается ликвидировать праздники, но, напротив, придает им огромное значение и будет всеми силами содействовать их возрождению.
Но на советский массовый праздник влияли не только рабоче-крестьянское государство и партия, издавая соответствующие декреты и постановления. Как уже говорилось раньше, этот праздник готовили и сами революционные события, создавая для него благоприятные внутренние условия.
Первое, что обращает на себя внимание, когда вглядываешься в ту, уже далекую, эпоху, это совершенно особое состояние тогдашних умов и сердец. Мироощущение людей эпохи Октября характеризовалось тем, что можно назвать исключительностью переживаемого момента. Когда, например, мы читаем следующее четверостишие у В. Брюсова:
И вот свершилось. Рок принял грезы,
Вновь показал свою превратность;
Из круга жизни, из мира прозы
Мы вброшены в невероятность![222]
|
|
|
или знакомимся с таким ответом В. Лебедева-Полянского на вопрос о том, что такое военный коммунизм: «Разве мы в те годы не жили глубоким убеждением в неизбежности немедленного взрыва мировой пролетарской революции? Разве мы об этом не говорили на митингах и собраниях и не писали в прессе? Разве мы не уничтожали деньги? Разве мы не распускали налогового управления? Разве мы не вводили бесплатности почтовых услуг?.. Все мы жили в обстановке революционного романтизма, усталые, {238} измученные, но радостные, праздничные, непричесанные, неумытые, нестриженые, но ясные и чистые мыслью и сердцем»[223], — то мы можем отчасти представить себе захватывающие переживания людей, причастных этому времени, то душевное состояние, в котором они пребывали.
Пожалуй, никогда в русской истории не было столько светлых надежд, столько благородных мечтаний, как в эпоху Октября. Из них было соткано мироощущение этой эпохи, преобразившее людей, весь мир, отчаливший от старых берегов и плывший к новым, залитым светом социализма берегам. Внутреннее и внешнее обновление, испытываемое тогда людьми, не имело умозрительного характера, ибо материализовалось не только в сознании, не только в психологии, но и в политическом курсе пролетарского государства. Вот почему и свобода, несмотря на специфические условия революции с ее дисциплиной, строгим режимом и т. п. имела свою живую плоть, и была достоянием людей. Но отсюда и полнота чувств, избавившихся от стеснительных оков делового или потребительского детерминизма, отсюда ощущение новизны и значительности жизни, отсюда безжалостный разрыв с прошлым, пристальное заглядывание в самое отдаленнейшее будущее, прикосновение к этому будущему в настоящем.
Октябрьская революция поставила свое поколение в совершенно новые отношения с действительностью. Всего себя отдавая будущему, это поколение прекрасно понимало и умело ценить ни с чем не сравнимую прелесть настоящего, нашло и увидело ее в повседневных буднях революции. В состоянии приподнятости, горения и энтузиазма оно пребывало не день, не месяц, а не сколько лет. С этим состоянием, стирающим различия между такими полярными категориями существования, как «возможное» и «желаемое», «настоящее» и «будущее», «будничное» и «праздничное», и связал свою генеалогию советский массовый революционный праздник.
Зарождение советского массового празднества неотделимо от событий революции, от их обновляющего воздействия на мир, которое было так велико, так широко и перспективно, что современники воспринимали {239} свое «сегодня» как начало совершенно небывалой эры.
Граждане!
Сегодня рушится тысячелетнее «Прежде».
Сегодня пересматривается миров основа.
Сегодня
до последней пуговицы в одежде
Жизнь переделываем снова[224].
Вот это, заявленное в поэтических строках Маяковского, отношение к «сегодня» революции как к «первому дню творенья» и есть, по-видимому, то, что создало тогда огромную потребность в празднике, что, с другой стороны, способствовало реализации этой потребности в кратчайшие сроки.
Для судеб праздничной культуры, для приобретения ею в случае советского массового революционного празднества нового содержания огромное значение имели (помимо экстатического подъема, не искусственно инспирированного, а естественного, обусловленного, редчайшим в истории сдвигом социальных отношений) процессы, непосредственно связанные с пробуждающимся самосознанием масс, с их включением в развертывавшуюся тогда повсюду созидательную работу. Важнейшую роль для праздника, для обновления его самого играли, конечно, и материальные запросы миллионных масс, заявившие о себе сразу как только свершилась революция.
«До Октябрьской революции, — писал Ленин по поводу возросшей потребности масс к материальным и другим благам и огромного желания сразу же данную потребность удовлетворить, — он (средний, рядовой представитель трудящейся массы. — А. М.) не видел еще на деле, чтобы имущие, эксплуататорские классы действительно чем-нибудь… пожертвовали, поступились в его пользу. Он не видел еще, чтобы ему дали много раз обещанную землю и волю, дали мир… поступились капиталом и прибылями. Он увидал это только после 25 октября 1917 года, когда он сам взял это силой и силой же должен был отстаивать взятое… Понятно, что известное время все его внимание, все помыслы, все {240} силы души устремлены только на то, чтобы вздохнуть, выпрямиться, развернуться, взять ближайшие блага жизни, которые можно взять и которых не давали ему свергнутые эксплуататоры»[225].
Разумеется, «ближайшие блага жизни» измерялись тогда достаточно аскетическими нормами. Но и того немногого, что в этом отношении могла предложить революционная эпоха, было достаточно, чтобы критерии запросов трудящихся поднялись вверх, приобрели духовное измерение.
«Наши прадеды, деды и отцы, — говорится в книге А. Тодорского “Год — с винтовкой и плугом”, — родились рабочими и прожили всю свою жизнь с согнутой спиной и опущенной головой.
Как будто в насмешку им дана была жизнь для того, чтобы они все свои силы отдавали для счастливого и сытого существования других.
… Работая без отдыха на своих угнетателей, они не знали, что такое радость жизни… Для их удовольствия “благодетели” строили кабачки, где в винном угаре туманились головы и засыпала всякая мысль о том, что что-то неладное делается на земле.
Мы родились от рабов и тоже были рабами. И вот мы сейчас разобрались.
Мы прежде всего посмотрели на себя не как на рабочую слепую лошадь, а как на людей, и увидели, что мы такие же, как и те, на кого мы убиваем жизнь, и ничем их не хуже.
Мы поняли, что вместе с работой мы имеем право и на укрепляющий отдых и на радости жизни. Имеем охоту и право распрямить свою спину и поднять голову. Имеем право жить, как хочет голова и сердце, а не так, как позволит какой-то “хозяин”, “барин”, “господин”. Дети батраков, мы сейчас вольные люди. Мы начинаем жить по-новому, так, как надо жить человеку свободному и счастливому… Сегодня мы можем радостно сказать друг другу счастливое:
“С праздником!”»[226]
Радость раскрепощения, обретаемое чувство собственного достоинства, несомненно, влияли на зарождение {241} революционного праздника. Распрямившие свою спину и начавшие по-новому смотреть на себя и на окружающий мир, трудящиеся массы жадно тянулись к празднику, с ним связывая свое понимание жизни «по-человечески».
Укажем еще на одну характерную особенность эпохи Октября, столь же ярко выразившуюся в истории возникновения советского праздника.
Общественную жизнь и быт революции 1917 г. невозможно представить без «открытости», без того, что называется «широкой гласностью». У трудящихся в тот момент пробудился острейший интерес к точной информации, к правдивому слову о событиях, о мире, о жизни, о себе. И это понятно. Нужда в широком и истинном знании возникает тогда, когда история творится большинством населения. В эпоху Октября так и было. Тогда люди хотели быть сведущими во всем, ибо они взялись переделывать мир. И роль простых наблюдателей того, как делается история, их никак не устраивала. Поэтому «вся Россия училась читать и действительно читала книги по политике, экономике, истории… Тысячи организаций печатали сотни тысяч политических брошюр, затопляя ими окопы и деревни, заводы и городские улицы. Жажда просвещения, которую так долго сдерживали, вместе с революцией вырвалась наружу со стихийной силой. За первые шесть месяцев революции из одного Смольного института ежедневно отправлялись во все уголки страны тонны, грузовики, поезда литературы. Россия поглощала печатный материал с такой же ненасытностью, с какой сухой песок впитывает воду»[227].
Эпоха революции не располагала теми средствами информации, которые мы имеем сегодня, — радио, телевидение, кино. Потребность знать, жажда политического и иного просвещения, не удовлетворяемые печатью, возродили к жизни традиционные формы познания, основанные на прямом общении людей, на «публичном» оглашении сведений, нужных им как хлеб, как вода, как оружие в момент восстания. А потому «Россию затоплял такой поток живого слова, что по сравнению с ним “потоп французской речи”, о котором пишет Карлейль, {242} кажется мелким ручейком Лекции, дискуссии, речи — в театрах, цирках, школах, клубах, залах Советов, помещениях профсоюзов, казармах… Митинги в окопах на фронте, на деревенских лужайках, на фабричных дворах… В течение целых месяцев каждый перекресток Петрограда и других русских городов был публичной трибуной. Стихийные споры и митинги возникали и в поездах, и в трамваях, повсюду… Попытки ограничить время ораторов проваливались решительно на всех митингах, и каждый имел полную возможность выразить все чувства и мысли, какие только у него были…»[228].
Эта особенность революционного быта, достоверно охарактеризованная Джоном Ридом, позволяет нам сегодня представить тот политический и социально-психологический фон, на котором развертывались события Октября, а чуть позднее развернулись и массовые празднества. Она же дает возможность выявить и генеалогию данных празднеств, в частности происхождение того, что можно назвать их обрядово-зрелищной стороной. Эстетические или обрядово-зрелищные композиции советского массового революционного праздника не изобретались искусственно. Они возникли сами собой из специфических для того времени форм общественного быта. То, что самодеятельность восставших масс с самого начала использовала в качестве средств мобилизации, в качестве средств политического давления на буржуазию и как источник дополнительной информации о событиях, о настоящей и будущей жизни, — то и легло в основу построения советского массового революционного праздника. Говоря так, мы имеем в виду митинг и демонстрацию (шествие). Эти формы были, как будет видно далее, введены уже в мае 1918 г. и затем повторялись на всем протяжении 20‑х годов. Революционные празднества видоизменялись сообразно с колебаниями настроений масс и под влиянием различных проектов, но при всем том пользовались почти неизменными композиционными приемами. Это все те же процессии, шествия, митинги — простые или театрализованные, усложненные введением некоторых новых компонентов (парад присяга, фейерверк, летучий концерт на трамвайной платформе, грузовике или повозке и т. п.). В них господствует {243} та же атмосфера «открытости» и «публичности», которая отличала тогдашние митинги и демонстрации. В них фигурирует тот же революционный народ, с помощью речей, песен, лозунгов и ряда символических действ выражающий свои чувства и мысли. Ничто лучше, чем эти простые формы (митинг, демонстрация), не соответствовало моменту и тем требованиям, которые призваны были выполнить празднества, — воодушевить людей, собрать их вместе, объединить одной мыслью, одной идеей, зафиксированной в тысячах лозунгов и символов, способных одновременно пленить и ум, и сердце. В способности быть, наряду с печатью, одним из источников и средств объективной информации, мобилизующей трудящихся на историческое творчество, массовый праздник обрел один из важнейших стимулов для своего возникновения и развития. В самые первые годы Октября массовый праздник на поприще коммуникации и пропаганды коммунистических идей соперничал с печатью и значительно превосходил в этом отношении искусство, в частности театр.
Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 521; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!