XV . БАТАЛЬОНЫ ИДУТ НА СОЕДИНЕНИЕ

В четверг, 7 июля, артистам был дан выходной, а на сцене с восьми утра шла монтировка. Завпост Иванов вместе с Павлом Зиновьевичем ходили по пустой и вымытой ночью сцене с чер­тежами, выверяя окончательные точки установки декорации, элементы которой уже подтаскивали рабочие, включая Тиму, Вадима и Антона.

106

В то же время шла и светомонтировка. Илья и Лера еще накануне внимательно проштудировали режиссерскую разработку света. Она начиналась так: «Антрактный свет. Темнится зал, потом сцена. Свет пролога. Площадь. Рассвет. Входят первые горожане. Восход солнца...» Светомонтировкой руководил Борис Владими­рович, как его звали в театре,— Светоч. Он решал, какая нужна дополнительная аппаратура, отдавал различные команды, и сту­дийцы вместе с рабочими электроцеха немедленно выполня­ли их.

В половине одиннадцатого, когда декорация была уже почти установлена, в зал, опираясь на трость, вошел Арефьев. Завпост обернулся к Светочу:

— Боря, мы у финиша. Направляй.

Послышались распоряжения Бориса Владимировича в регуля­тор:

— Внимание! Риточка! Введи третий! Илья, зафильтруй там бэбик ядовито-зеленым! Лера, подключи энпэшку!

Владимир Платонович наблюдал из зала, как принимает свет его декорация, и по ходу работы давал коррективы.

Через полтора часа Иванов опять обратился к Борису Влади­мировичу:

— Как поспеваем, Светоч?

— Час еще.

— Звоню Александру Федоровичу!

— Действуй!

Работа пошла с ускорением.

Минут через сорок в зале появился в сопровождении ассис­тента Зотов и, как всегда, сперва присел в глубине партера. С его приходом все опять вдруг приобрело чинность и благообра­зие. К Зотову подсел Арефьев. К ним подошел завпост и несколь­ко минут о чем-то советовался. Александр Федорович отошел к боковым местам, взглянул на декорацию оттуда. Посмотрел на часы и кивнул. И завпост распорядился расширить на полметра просвет между домами. Монтировщики передвинули игровые станки, осветители поправили прожектора. Тем време­нем звукорежиссер Гена вручил Зотову микрофон.

— Ну как? Будем светить? — сказал Александр Федорович в микрофон, проверяя звучание. Одновременно это был сигнал, что теперь бразды правления берет он. Со всех сторон, как эхо, по­слышалось:

— Занять места! Тишина на сцене!

Ребята еще ни разу не были на настоящей световой репети­ции, где режиссер, художник-сценограф и художник по свету впер­вые ищут световой образ нового спектакля.

По залу продолжали раздаваться команды режиссера:

Бэбиками в театре называют маленькие прожектора; энпэшками или еще — •лягушками — нижние подсветы — НП.

107

— Рита, готовы? Прошу! Дать люстру! Бра! Ищем антрактный свет.

Пока выполнялись эти задания, Зотов совещался с художни­ками:

— Лучше декорацией сразу не ошеломлять. При освещенном зале она должна выглядеть значительно, но скромно. Свет утра приберегите — с этого у нас все начинается. На вход зрителя — полдень! Небо темно-голубое! Два-три солнечных блика на крышах, балюстраде, ступенях...

Борис Владимирович немедленно переводил распоряжения ре­жиссера на язык электротехники:

— Рита! Девятый. Так! Сорок шестой! Третий в накале! Есть кто в левой ложе?

— Есть! — откликнулась Лера.

— Девятый зафильтруй желтым! Луч пошире. Пожалуй, он туда не достает! На балюстраду его, а крышу возьмем с мос­тика, прострелами! (Так осветители называют боковые лучи из кулис.)

— Можно записывать! — сказал Александр Федорович.

Поскольку у монтировщиков в это время работы не было, Вадим мог посмотреть световую репетицию из зала. Он предста­вил себе, как заходит публика и •перед ней вырастает сразу площадь Вероны четырнадцатого века.

— Записано! — сообщила Рита.

— Так. Темним зал. Ищем начало спектакля. Холодный свет. Затем первый луч солнца сверху, едва-едва. Последовали команды Светоча. Зотов же обратился к Стасу:

— Будьте добры, займите место, где стоит у нас Пролог. Пожалуй, уберите фильтр — желтого не надо, похолоднее! Нет, и голубого не надо — мертвое получается лицо. С обеих сторон оставьте белый! Гена, готов?

Звукорежиссер немедленно откликнулся музыкальным сигна­лом.

— Пройдем с фонограммой. Антрактный свет. Снимаем зал и — с отставанием на две секунды — сцену до полной темноты. Дальше по музыке — рассвет. Выходит Пролог. После стихов Пролога — первый луч солнца. Понятно? Прошу!

К двенадцати часам подошли к сцене бала.

— А если сзади подсветить жалюзи? — предложил художник.

— Дело! На бал — попробуем контровой на жалюзи. Кто-нибудь из девочек — быстро встаньте за Джульетту!

В мгновение ока за решетчатым ставнем оказалась Даша.

— Подвигайтесь там: Джульетта собирается на бал. Не дожидаясь музыки, Даша начала импровизировать танец.

— В Джульетту влюблен слуга Пьетро. С его помощью она вспоминает танец. Прошу!

108

Зазвучала музыка. Возле Даши прыжком оказался Стае. В спину им ударил свет, силуэтами выделивший их фигуры сквозь жалюзи.

_ Утверждается! Напомните завтра! — обратился Зотов к Глебу Аркадьевичу.

На штанкетах опустили фонарики. Стали искать свет бала. Режиссеру нужен был световой образ ночи — призрачный, фан­тастический.

В два часа все наскоро пообедали в актерском буфоге и вернулись к работе.

— Пока силы есть, отсветим самые трудные картины! •-- пред­ложил Зотов.— Все прочее — в световом прогоне.

Начали набрасывать свет свидания у балкона. Здесь Алек­сандру Федоровичу было необходимо, чтобы луна хорошо освеща­ла лица, а фигуры обрисовывала рельефно.

— Стае, Даша! — попросил Зотов.— Напомните все мизан­сцены героев.

Стае и Даша неторопливо переходили с точки на точку, ста­раясь не обращать на себя внимания. Они понимали: на световой репетиции ничто не должно отвлекать производство о-; глагчо-го — света.

До ночи успели отсветить весь спектакль два раза и прове­рить свет дважды по репликам и игровым точкам, с музыкой.

В театре каждый занят своим делом. Но всегда известно, как справляется любая параллельная служба. На следующий день сотрудники цехов, собирающиеся на черновой прогон спек­такля, заглядывали в зал, оценивали декорацию и по ритму ра­боты электроцеха понимали: свет обещает быть интересным.

В этот день с утра на сцене шли технические доделки, гото­вился реквизит. Между тем актеры одевались и искали грим: с одиннадцати до двенадцати, до начала прогона, на сцене был назначен просмотр костюмов и гримов.

С девяти часов костюмеры-одевалыцики (г, том числе Инга и Ксана) уже развешивали костюмы по гримкомнатам. Швеи (и Геля с ними) делали последние стежки. Зоя Ивановна и Люба в белых халатах ставили на гримировальные столики парики на штативах, раскладывали бороды и усы. Участники спектакля собрались задолго до назначенного часа: на первый поиск грима некоторым нужно было полтора или даже два часа. В коридоре то и дело слышались вызовы (актеры в то же время пробо­вали голоса): «Реквизиторы! Гримеры! Костюмеры!» Девочки бросались на вызов: помочь подклеить парик, сменить сапоги, дать Другой кинжал, веер. Швеи подшивали то, что кому-то было необходимо подогнать по фигуре. Люба уже знала, как надо помогать актеру надевать парик, как на растянутые «в улыбку» губы клеить усы.

Хороший актер в совершенстве владеет искусством грима

109

и знает свое лицо. Но те, у кого был пластический грим (лепные носы, подбородки) прибегали к помощи Зои Ивановны. Этого Люба, конечно, не умела и пока, к сожалению, некогда было учиться.

В гримуборные девочки заходили, постучав: им было извест­но, что бесцеремонность может выбить актера, что, кладя грим на лицо, они «гримируют и душу». Зоя Ивановна рассказала Любе, что во время выпуска спектакля вплоть до премьеры артисты предельно нервны и напряжены: они ждут рождения художественного образа, и у них в это время случаются срывы, на которые не надо обращать внимания.

Страшнее всего Любе было заходить к Талановой. Но вот раздался знакомый голос: «Гримеры!» Это значило: актриса оде­та — пора надевать парик. В секунду преодолев стеснение, Лю­ба открыла дверь. Вера Евгеньевна гляделась в зеркало и была сосредоточенна; казалось, вот-вот схватит какую-то мысль. Лю­бе сразу стало легко: ни педагога, ни ученицы не было — два взрослых человека занимались своим делом.

— Наденем, Любаша, паричок! — произнесла Галанова, так и не возвращаясь целиком в эту жизнь, и взяла парик за виски. Люба молча подклеила многоярусный венецианский парик, как полагается.

Елена Константиновна Благовидова готовилась к выходу на сцену по-своему. Она уже наложила довольно темный общий тон и старила себя, высветляя все выпуклости своего лица, на которые рельефно накладывала кисточкой немногочисленные крупные морщины. При этом актриса непрерывно бормотала что-то: «Я же старая; старая, да не слишком... Еще ого-го! И румяная...»

Не выходя из образа, она сказала Любе:

— Настриги-ка мне, голубушка, черненького крепе*!

— Вам?! — не поняла Люба.

— А как же! Я ведь бабка у-усатая! У-ушлая! У-ух! Я верх­нюю губу вазелином не трогала...

В одиннадцать ноль-ноль послышались три звонка и по тран­сляции голос помрежа:

— Доброе утро. Начинаем просмотр костюмов и гримов. Акте­ры — на сцену, гримеры — в зал.

По партеру расхаживал Зотов, похожий на предгрозовое небо.

— Сейчас нам влетит, только за что — не ведаю! — с некото­рой иронией заметил актер Горичев.

Все расположились в первых рядах, и режиссер гневно начал:

* Крепе (от французского сгсрег — «запивать») — завитой волос для изготовления наклеек в гриме (бород, усов, бакенбардов). Изготовляется из на­турального волоса или шерсти буйвола.

ПО

— Я вчера зашел в театр...— и замолчал.

— А разве вы из него выходили? — по праву ведущего актера пошутил Милановский, но шутка повисла в воздухе.

_ Не в наш! В ТЮЗ. Заглянул на второй акт «Двух верон­цев» Шекспира. И что, вы думаете, я увидал? Великолепные костюмы — почти как наши... И декорации... Но что в них тво­рят!.. Размахивают руками, как на базаре, толкают женщин, те носятся, как пиратки по палубе. Стихи бормочут, мнут! Шутки скверные. И еще песенку спели: «Что хочу, то и ворочу!» А в зале подростки! Вы, конечно, тут ни при чем,— немного смягчился режиссер.— Я не хочу сказать, что Шекспир не допускает гру­боватости. Или что сцену надо превращать в музей. Но это должна быть иная грубоватость, рождающая особую музыку, которая ничем не хуже сладкозвучных песен! Искусство и неве­жество несовместимы! Взгляните на сцену! Декорация, освещение ее — все располагает к чему? К восприятию идеи прекрасного в самых неожиданных формах. Костюмы, в которые вы одеты, обязывают. Зачем мы столько времени занимаемся сценическим движением? Части должны подчиняться целому. Помните завет Шекспира: «Двигайтесь сообразно с диалогом». Итак, начнем. Смотрим костюмы. Каждый выходит, сохраняя походку и стать действующего лица. С каким-то предметом в руках. Но ничего не изображать! Быть самим собой. Это относится и к практикан­там! — снова зарычал режиссер так, что ребятам захотелось спря­таться под кресла.

— Потом сразу — прогон. Первый в полной декорации, со светом, в костюмах и гримах. Это все отдельные части армии, которые только еще идут на соединение. Оно произойдет через две-три репетиции. Сегодня задача — лишь сориентироваться, тогда мы последовательно подойдем к генеральным. Прошу на сцену! Уступайте дорогу тем, у кого несколько переодеваний, тогда за час мы успеем все.

В зале сняли свет, дали полный на сцену. Ольга Алексеев­на — художница по костюмам — подсела к режиссеру и раскрыла блокнот. Начался парад костюмов.

Исполнители появлялись по одному или группами. Каждый что-то держал в руке: шпагу, зонт, веер, четки, не говоря уж о платках и перчатках, которые были у всех, кроме слуг. Ни­кто ничего не наигрывал, но каждый старался деликатно нести в себе существо образа, сохраняя не только манеру держаться, но и «глаз» своего персонажа на все вокруг, и при этом спокойно разговаривал от своего лица, участвуя в обсуждении костюма.

Первой показывалась Инаева в длинном сером платье из тя­желой материи, с ажурным платком и цветком в руках, что не мешало ей поддерживать, согласно этикету, юбку руками крест-накрест. На распущенных ее волосах была надета сетчатая фес­ка. Инаева сделала ритуальный поклон и сложила руки на гру-Д», как полагалось хорошо воспитанной девице.

п.

—- Ткань немного взрослит,— с сомнением проговорила Сми-дович.

— Взрослит косметика.

— Но тогда и совсем молоденькие девушки пользовались косметикой...

— Не в этом дело. Гутя, снимите с лица почти все, кро­ме легкого тона, особенно на первые сцены.

— Хорошо, Александр Федорович.

— Поозоруйте!

Инаева подбежала к кулисе, кинула оттуда цветок в руки режиссеру и спряталась. Потом выглянула, спрашивая взглядом, не дерзок ли ее поступок?

— Вот, видали? Дитя! Ромео жив? Станьте рядом с Джульет­той! Хорошо, что оба в серых тонах. Как вам парик героя? Послышались возгласы одобрения.

— Хоть я и в меньшинстве, но позволю себе возразить. Я, кажется, уже говорил: все надо увязывать не только с идеалом эпохи, но и с сегодняшней эстетикой. Стиль эпохи — это язык, которым мы изъясняемся. Современные понятия о красоте — это мир, в котором мы живем. Люба, сорвите с актера парик!

— А я не дамся!

Но на сцену уже смело вышла Люба и аккуратно сняла со Сланцева завитой длинноволосый парик, под которым обнару­жилась хорошо подстриженная, правильной формы голова.

— Вот таким вас поймут. Джульетта, переодевайтесь в сле­дующий. Ромео, задержитесь. Где ваши приятели?

Быстро вышли на сцену Меркуцио, Бенволио и группа слуг Монтекки, включая студийцев.

— Что ж, гамма хоть куда! — сказал Александр Федоро­вич.— Вопросов нет? А у исполнителей? Сдвиньтесь влево. Ти­бальт с друзьями. Прошу!

Теплой желто-коричневой гамме группы Ромео противопос­тавлялись молодчики дома Капулетти. Их костюмы являли собой переливы от пурпурного до кроваво-красного с черной ото­рочкой.

— Не назойливо, что каждая группа только в своей гамме? — спросила Ольга Алексеевна.

— Сейчас проверим. Станьте в мизансцену драки! Обе компании перемешались и замерли с обнаженными шпа­гами.

— Смотрите, как здорово! И нет в цвете многословия. Пуб­лика будет интуитивно угадывать, кто из какого клана. Прошу всех отойти поглубже! На первый план — супруги Монтекки и Капулетти!

На фоне коричнево-красной толпы обозначились четыре пят­на: в холодных голубых тонах главы рода Капулетти и серебро с черным — Монтекки. Вадим, наблюдавший все из партера, в строгой и гордой леди Монтекки не сразу узнал Галанову. Пары

112

по очереди отвесили режиссеру изысканный поклон. Зотов внима­тельно разглядывал каждого в отдельности и всех вместе на фо­не массовки и декорации.

— Есть неудобства, вопросы?

- — Александр Федорович, шлейф по моему росту не длинно­ват? — спросила Галанова.

— Пожалуй.

— Геля, подколи актрисе шлейф! — попросила из зала заве­дующая пошивочным цехом Клавдия Васильевна. Геля быстро вышла на сцену и стала булавками подкалывать шлейф Галано-вой, тихо советуясь с ней и Клавдией Васильевной. А Вадим подумал: «Вот что значит, когда у человека есть конкретное дело! Какая бы еще сила заставила Любу на глазах множества людей выйти на сцену сорвать с актера парик, а Гелю — сво­бодно колдовать над костюмом своей учительницы?»

Тем временем со сцены ушли все, кроме Джульетты и Ромео, успевших переодеться. На Инаевой было шелковое платье, на Ромео — светлый костюм с короткой курточкой.

— Это, как я понимаю, сцена у балкона?

— Да! — сказала художница.

— Снимите-ка курточку, Олег! Ага! Белая рубаха! И как хороша перекличка с платьем Джульетты!

— Все-то вы у меня отнимаете! — пожаловался Сланцев.

— Я душу вашу хочу обнажить. Ничто не мешает двигать­ся? Полазайте!

Олег взобрался на высокий балкон. Рита по собственной инициативе поиграла цветными лучами. И Вадиму уже было труд­но вообразить, что на Ромео мог бы быть завитой парик.

— Бал!

Сцену заполнили маски. Искусной художнице удалось и в * карнавальных костюмах сохранить основные тона Монтекки и Капулетти. Смешно и страшно гляделись мужские маски с длин­ными птичьими клювами. Зловеще позвякивали на средневековых рогатых и цилиндрообразных головных уборах колокольчики. И на этом фоне двумя пятнами выделялись черные костюмы знатной дамы Джульетты и Ромео, одетого монахом.

Гена без дополнительных просьб дал музыку. Рита — свет, и исполнители невольно повторили гальярду так, что даже не­сентиментальный Александр Федорович залюбовался танцем. Но, взглянув на часы, остановил:

— Время! У кого есть вопросы по костюмам? Нет? Так. Пятнадцать минут перерыв. Досыта не наедаться — чтобы со­хранить легкость. Прогон будет адов, не заигрываться. Основ­ная задача — освоить все атрибуты. Останавливать буду часто — нервы беречь!

«Адов прогон!» Ребята уже слышали это выражение.

И он в действительности оказался таковым.

Актеры, конечно, нервничали, чувствуя себя покупателями

113

без сумок, у которых покупки валятся из рук. С честью выходи­ли из положения те, кто не позволял себе увлекаться. Вадиму нравилось, как работал Гузаков. Он будто разучивал танец: осваивал новые элементы декорации, предметы реквизита, костюм, проверял на себе свет. Многим же казалось, что все, что ими наработано нечеловеческим трудом, тонет в бессчет­ных неосвоенных деталях. Но установка режиссера на чисто тех­нические задачи прогона возвращала к сознанию, что все идет нормально.

XVI . ВЗЯЛСЯ ЗА ГУЖ...

В день первой генеральной с утра в театре царила какая-то особая приподнятость. Всюду наводили блеск, как матросы драят палубу перед парадом. Спешно велись последние доделки и в постановочной части. Каждую свободную минуту Вадим проводил в зале, и студийцы по всем вопросам советовались с ним:

— Слушай,— пытала Нина.— Я вчера не была на прогоне. Как у Елены Константиновны веер-флюгер — вращается на оси? Александр Федорович ничего не говорил?

С другой стороны допрашивала Люба:

— Парик у леди Капулетти не слишком велик? Смотрится? Перед генеральной Зотов собрал всех актеров в зритель­ном зале.

— Сегодня трудности технического порядка тоже будут. По­этому сейчас прошу распределить себя так, чтобы часть вашего внимания была сосредоточена на технике, часть — на твор­честве.

Режиссер занял свое место за столиком в середине зала. Слева от него — ассистент со стопкой продолговатых листков. Борис Владимирович расположился подальше, в амфитеатре. В руках у него тоже был микрофон, связанный только с электро­цехом и регулятором.

В зал проникли первые — «свои» — зрители: две актрисы, сво­бодные от гастролей и дежурная служебного хода тетя Ариша (в этот день дежурила не она). Она служила в театре уже около пятидесяти лет и каждую новую работу любила смотреть на первой генеральной. Как полагается, они сели поодаль от режиссера, чтобы не «маячить» перед его глазами.

В пустом фойе прозвучал третий звонок, и с тихой музыкой свет в зале стал медленно меркнуть. Вадима начало лихорадить, будто перед дальней дорогой.

С музыкой постепенно наступила полная темнота. С повой музыкальной темой Рита начала мягко набирать свет пролога. Пока все шло идеально, но Зотов то и дело находил какие-то мелкие занозы и беспрерывно диктовал ассистенту свои замеча-

114

_ния. Иногда оглядывался, находил в зале одного из своих кол­лег и указывал на сцену. Ему отвечали жестом понимания. Все это Александр Федорович делал тихо, незаметно. Главной задачей генеральной было дать возможность артистам проверить себя в безостановочном прогоне.

А Вадим радостно отмечал, что вместо вчерашних отдель­ных кирпичей начинают прорисовываться контуры будущего вели­чественного здания. Музыкальная фраза, стихотворная строка, жест с веером, сам этот веер, шаг по лестнице, поворот, пред­ложенный режиссером, и ответный выпад со шпагой, точно най­денный артистом, танцевальное па и свет, играющий на драпи­ровках и плащах на фоне мрачных камней и темно-голубого не­ба,— все это стало соединяться в стройную симфонию. И хотя Вадим помнил, как подбиралась цветовая гамма в костюмах, оттачивался стих, искался солнечный блик на черепице, репетиро­валась перекличка далеких утренних шумов, уже нелегко было отделить одно от другого, вспомнить, кому принадлежит та или иная находка. Однако это еще была хотя и генеральная, но все-таки репетиция...

Зотов не любил отнимать у актеров время на долгие разго­воры. Поэтому после генеральной, велев получить листки с за­мечаниями, распустил всех до вечера.

Тетя Ариша задержалась в проходе, не решаясь подойти к режиссеру. Но, выходя, Александр Федорович сам остановился перед ней.

— Да, тетя Ариша, нелегкое наше дело...

— Неужели!.. А спектакль-то, Александр Федорович, будет!

— Думаете? — сквозь усталость с надеждой спросил Зотов. Вечером Зотов снова собрал всех на несколько минут в пустом зале.

— На первых репетициях вы были мои гости,— сказал он.— И я старался принять вас надлежащим образом. Затем мы на па­ях вступили в права владения нашей общей работой и, кажет­ся, не поссорились. Теперь вы хозяева. Примите меня, вашего гостя, с должным радушием.

Эта короткая речь помогла актерам осознать, что наступил их час. По ходу генеральной Вадим все более жалел, что в за­ле никого нет. Каждый образ на глазах расцветал, словно дерево весной. Как и днем, Вадима восхищал брат Лоренцо — Гуза-ков. Вот подошла к завершению его первая сцена с Ромео. Воодушевленный мудрым напутствием монаха, Ромео уходил из кельи почти бегом. Ощутившая сдвиг по ритму Рита сделала световую вырубку немного раньше, еще до исчезновения Ромео. «Так лучше!» — подумал Вадим, но тут же со сцены прозвучал ^едва слышный мужской вскрик, и, несмотря на отсутствие опыта, Вадима всего пронзило, как ток, чисто театральное чувство: «На сцене беда!»

— Дайте свет! Свет! — послышались голоса.

115

Лушникова включила дежурку, затем Рита дала полный свет — несколько человек уже собрались в глубине сцены. Зотов тоже бежал вперед по проходу, спрашивая, что случилось?

— Олег подвернул ногу!

У Вадима оглстло от сердца — «Ничего страшного», но уже в следующую минуту он осознал: «Нет, произошло несчастье — для спектакля!»

Олегу помогли допрыгать до комнаты рабочих.

Все вдруг остановилось.

По залу и сцене ходили неприкаянные актеры и работники цехов в белых и черных халатах. Страшно было смотрйь на Риту, спустившуюся в зал и сидевшую в одном из кресе*. Все понимали, что она не по недосмотру допустила накладку. Никто не думал укорять ее, но от этого ей было не легче. Зинаида Яковлевна подсела к ней и обняла за плечи.

Наконец прибыла «скорая» и увезла Сланцева на рентген, оп­ределить, есть ли перелом.

Прошел еще час. Из больницы позвонили, что перелома нет, Олега отпускают домой, но, когда он сможет нормально ходить, выяснится только через два-три дня.

Больше ждать было нечего.

— Завтра в одиннадцать репетируем сцены без Ромео. Испол­нители и все цеха,— объявил Зотов и ушел из театра.

Участники спектакля разошлись по гримуборным и, как потом рассказывала Люба, сначала даже не имели сил снимать грим...

Галанова тоже с трудом заставила себя выйти из театра. Ребя­та окружали се. Она не спешила расстаться с ними, товарищами по несчастью. Вечер был теплый. Вера Евгеньевна присела на скамейку, девочки рядом с ней, мальчики — вокруг на земле.

— Без Ромео-то у нас сколько сцен? — устало проговорила актриса, очевидно думая в то же время о чем-то еще.

— Всего несколько,— откликнулся Тима.

— А не лучше было бы дать всем передохнуть? — спроси­ла Инга.

— Отдых сейчас нужен меньше всего. Разве можно останав­ливаться на полной скорости? Вы почувствовали, что у всех не­сколько полегчало на душе, после того как Александр Федорович назначил репетицию?

— А ... ничего, что мы задаем вопросы?

— Задавайте.

— А если... с ногой что-нибудь серьезное? — спросил Стае.

— Тогда все на осень и ... считайте — половина усилий зря.

— Ну а если Олег вернется недели через две, разве нель­зя, например, пожертвовать отпуском?

— Лишить коллектив отдыха — значит поставить под удар следующий сезон. У нас не все молоды, не все здоровы, у мно­гих путевки.

— А ведь на такие случаи должны быть дублеры! — опять

116

сказала Инга.— На производстве говорят — незаменимых нет.

— В том-то и дело,— возразила Галанова,— что театр та­кое производство, где нет заменимых. Вы же знаете, что Александр Федорович несколько лет собирался ставить «Ромео». Не нашел бы подходящую пару актеров — снова отложил бы. К тому же такая работа с ними проделана огромная... Это не реально. Зотов не признает компромиссов в искусстве. Вот вам еще случай убе­диться, как мало мы себе принадлежим. Сланцев так же мог повредить ногу, подвешивая дома шторы. Но подождите, может, еще обойдется... Пошли!

На следующий день навестившие Сланцева доложили, что Олег на ногу не наступает. Когда будет улучшение — никто не знает. А до конца сезона — две недели.

Зотов, которому, надо думать, было не легче, чем другим, всем своим видом являл пример стойкости и оптимизма.

— В театре мало побеждать неожиданные трудности, надо об­ращать их себе на пользу,— повторял Александр Федорович. И сам продолжал репетировать не только с прежней отдачей, но как-то особенно вдохновенно.

Сцен без героя оказалось достаточно. В массовых за Ромео подчитывал Сушков. Зотов пользовался случаем навести на спек­такль особый блеск: добиться виртуозности боев, танцев, чис­тоты мизансцен, точности взаимодействия актеров со светом, му­зыкой, окончательно освоить костюмы, реквизит. Режиссер вслу­шивался, как артисты произносят стихи, требуя правды, музы­кальности звучания и безупречного посыла звука, иногда ведя репетицию с верхнего яруса. По вечерам Александр Федорович то­же не всегда давал себе отдых, назначая репетиции по сценам и индивидуальные занятия с отдельными исполнителями.

На одном таком занятии — с Инаевой — присутствовали Да­ша, Лида и Вадим.

— Как дела, Гутя? — спросил Александр Федорович.

— Дела — как сажа бела.

— Вы уже слышали, что худсовет предлагает освободить вас от роли Джульетты?

— Что?! — лицо Августы исказилось от ужаса.

— Я тоже не слыхал. Почему же все так плохо?

— Ой... Александр Федорович, так ведь и наповал можно! — говорила Инаева, не в силах оправиться от шока.

— Актеру нельзя быть слабонервным, и он всегда должен быть готовым ко всему. Так что вас огорчает?

— Как?.. Олег!..

— Вы думаете, страшнее не бывает? Я не припомню в теат­ре сезона без происшествий. И каждый раз как-то выходили из по­ложения. Кстати, о Сланцеве. Как вы полагаете, чем он сейчас занят? В эту минуту?

117

— Не знаю... ногу лечит.

— А разве ему не сказали: ноге — покой и покой?

— Ну, возможно, ужинает.

— Ради чего?

— Хочет набраться сил.

— Скорее, я думаю, футбол смотрит. Сейчас игра...

— Может быть. Но все равно только о ноге и думает. И о своем Ромео.

— ао Джульетте забыл? А она что сейчас делает?

— Явилась на свидание... к вам. Как к брату Лоренцо.

— Ответ неплох. Для чего?

— Чтобы укрепиться духом на время разлуки с Ромео.

— Во имя какой цели?

— Отстоять любовь.

— Да, верно. Но к чему я, по-вашему, клоню?

— Уточняете роль по задачам?

— Тепло! Давайте еще раз проследим жизненно важные за­дачи для Олега Сланцева на сегодня, начиная с утра.

— Ну, как проснется, проверяет — в порядке ли повязка. Поднимается, стараясь не потревожить ногу. Опираясь на палку, идет умываться. Завтракает, аккуратно уложив ногу под столом, оберегая от ударов. Ожидает врача...

— Довольно. Итак, каждое его намерение и поступок как бы нанизаны на единый стержень, не так ли? Давайте же опре­делим, что Олег делает дома.

— Лечит ногу! Сквозное действие.

— А контрдействие?

—>- Травма.

— И что побеждает?

— Неизвестно пока. Идет борьба.

— Цель Олега?

— Не сорвать выпуск спектакля. Сверхзадача — оси­лить роль Ромео.

— С Ромео разобрались. Теперь с Джульеттой. Определим основные действия, которые она совершает на протяжении извест­ного нам куска ее жизни.

— Сначала она девчонка. Резвится...

— По-вашему, это действие? Попробуйте-ка порезвиться!

— Прошу прощения! Познает мир ^^^ре, как котенок.

— Согласен. Затем?                    ^^^

— Затем, встретив Ромео, сначала воюет со своей любовью, потом начинает бороться за нее. Решается на свидание с Ромео в саду и на тайное венчание. После гибели брата соглашается принять ложный яд. Дает обманное согласие выйти за Париса, принимает порошок и, когда, проснувшись, видит что Ромео мертв, убивает себя по-настоящему.

— Прекрасно. Как же мы определим сквозное действие Джульетты?

118

—. Бороться за любовь?

— А до начала бед? Августа ответила не сразу.

— Там еще любовь, наоборот,— мой противник.

— В том-то и дело! А сквозное действие, как вы знаете, надо искать единое во всей роли, во всей жизни действующе­го лица.

—. Как бы это сформулировать?.. Я была беспечная дев­чонка, послушная дочь... И вдруг — любовь все перевернула. Сначала, конечно, я стараюсь не отдавать себя во власть чувства, а когда понимаю, что в этом смысл моей жизни, становлюсь с бурей заодно. А мне в лицо встречный вихрь несчастий: поеди­нок Ромео с братом, изгнание Ромео... И наконец — его гибель!

— Ну и как же мы определим сквозное действие образа на­шей героини, фарватер всех ее решений и действий?

— Поступать, как подскажет сердце.

— Ради чего?

— Чтобы не предать себя. Один ложный поступок — и Джуль­етта уже не Джульетта.

— Совершенно точно! Сквозное: поступать сообразно с веле­ниями сердца. Сверхзадача: не изменить себе. А контрдействие вашей роли?

— Сперва — любовь как неожиданность. Потом на одной сто­роне баррикады оказываюсь я и моя любовь, на другой — родные, цепь несчастий, может быть, весь мир.

— Неплохо. Кажется, вы понемногу начали проникаться му­жеством Джульетты!.. Теперь снова перейдем на вашу личность. Попробуйте вспомнить об основных ваших действиях сегодня за день.

— Ну... Как проснулась, думала, конечно, о роли. Делала зарядку, воображая, что это Джульетта прыгает через скакал­ку... Распевалась: моя Джульетта занимается с преподавате­лем. Завтракала калорийно, но легко: нельзя полнеть, а то я буду уже не Джульетта, а чушка. Шла в театр, внутренне наби­раясь сил, и тоже старалась глядеть на все ее глазами...

— Стало быть, сквозное действие начала вашего дня?

—• Быть готовой к репетиции. ~ Воимячего?

—• Чтобы не провалить роль.

— Допустим, не провалили. Дальше?

— Дальше?..— растерялась Августа.— Дальше придет зри­тель, поймет меня (стучу по дереву!). Будут рецензии....

— Представьте себе, что все это было и прошло. Что впереди?

— Впереди? — актриса окончательно смешалась.— Ну, может быть, дадите еще какую-нибудь роль.

— Не исключено. Что-нибудь похуже.

— Похуже?

— А вы надеетесь, что за Джульеттой последуют Катерина,

119

Элиза Дулитл? Придется играть все, что поручат, в том числе и то, что не очень интересно. Готовы вы к этому?

— Конечно.

— Но финальная цель? Сыграете тридцать, сорок ролей. А там? На пенсию?

— Почему — на пенсию? — возмутилась актриса.— Перейду на старух. Коробочку сыграю, графиню-бабушку...

— Весьма возможно. Но ради чего все это? Начать Джуль­еттой, а кончить Коробочкой?

— Ну и что? Зато стану мастером. За свою жизнь много ра­дости людям принесу. И она пройдет не зря.

— Теперь понятно. Вы определили сквозное действие своей жизни вполне определенно: делать все, чтобы стать мастером. И сверхзадачу: познать высшее наслаждение — нести людям ра­ дость своим искусством. А контрдействие решитесь определить?

— Ой, сильное контрдействие! Неумение мое, и лень, и стра­хи, нервы невоспитанные, несвобода. И культурная отсталость — я пока прочитала в своей жизни маловато, и в театрах бываю не часто, и в музыке не слишком разбираюсь. Изобразительное искусство знаю лучше, но все так, без системы...

— Знать своих противников — значит отчасти одолеть их. Во всяком случае, у вас нет еще одного, столь страшного для артиста врага — мещанства. А то бы вы не решились говорить о контрдействии вашей жизни и работы мне и (он покосился^ш ре­бят) при наших практикантах. Если я верно понял, вы опр^|цля-ете сквозное действие Джульетты так: не изменить себе, своей любви. Сверхзадача — остаться Джульеттой. Даже если за это придется отдать жизнь.

Сквозное действие и сверхзадача каждой роли — звено в це­пи жизни художника. А сверхзадача вашей жизни — не завое­вать аплодисменты или прессу — такая цель была бы недостой­на актрисы, но так организовать, воспитать себя, чтобы еже­дневно, начиная с этого, трудного для вас жизненного экзамена, каждой ролью дарить людям высокое наслаждение искусством.

Мощное стремление всегда наталкивается на препятствия и лишь поэтапно побеждает их. Против вашей героини с ее лю­бовью — все и вся, и против вас лично тоже, можно сказать, еще целый мир. И товарищи, недостаточно верящие в вашу удачу; и завистницы (они всегда есть и будут в театре); и режиссер, кото­рый все время повышает требования и в любой момент может най­ти актрису, в которую поверит больше; и публика — она может понять, может и не понять вас. И наконец, вы сами, с недос­татками, о которых вы говорили. Что окажется сильнее: вся сум­ма противодействий или сквозной натиск вашей целенаправлен­ной работы над собой? Как вы сказали об Олеге, борьба продол­жается. Эта борьба тяжела, но она есть жизнь.

Вадим видел: чтобы поддержать боевой дух в коллективе, Александру Федоровичу мало было только продолжать репетиции.

120

С каждым днем он усложнял задачи и, добиваясь от артистов почти невозможного, подкреплял свои требования горячей верой в них. И деморализованность постепенно стала проходить.

Никто зря не тратил слов, но, ведомые режиссером, все на­чали интуитивно верить, что все кончится хорошо. Иногда Зо­тов собирал всех сразу, снова усаживал за стол, и, перепол­ненные нажитым, актеры еще раз проверяли себя — правду каж­дого действия, оценки каждого факта.

На одну из таких репетиций неожиданно явился... Сланцев!

Вид его на костылях, с лицом, измученным вынужденным бездельем, поначалу испугал партнеров. В ответ на протестующие возгласы, которыми они встретили его, Олег отвечал фразой из пьесы: «Что здесь за шум? Подать мой длинный меч!» И сразу прозвучала ответная реплика: «Костыль, костыль! К чему тебе твой меч?» Сланцев был в прекрасном настроении, утверждал, что костыль — не худшее оружие и отличное приспособление, что­бы лазать по балконам красавиц. Что он уже способен прыгать, бегать и может это продемонстрировать.

— Перестань! Ни в коем случае! — зашумели партнеры.

Понятно, что работа в этот день шла на особом подъеме.

Так Олег явочным порядком вновь включился в репетиции. Опираясь на костыль, он ходил по сцене, что никого не раздража­ло, а, напротив, во всех вселяло надежду. Все, правда, еже­минутно тревожились, как бы какое-либо его неосторожное дви­жение не остановило вновь все производство.

Еще через неделю молодой актер попытался передвигаться без опоры, ссылаясь на врача. Работа снова вошла в свое рус­ло, так что вскоре было решено сдавать спектакль в срок, лишь отказавшись на время от мизансцены с влезанием Ромео на балкон.

28 июля, днем, театр сдавал спектакль общественности го­рода.

Когда подошли к сцене у балкона, Ромео неожиданно для всех начал карабкаться по уступам выше, выше... За кулисами затаили дыхание...

Но все обошлось, и никто из сидящих в зале так и не до­гадался о недавно пережитых главным исполнителем и его кол­легами трудностях и волнениях.

Работу театра приняли без замечаний. Было получено раз­решение до конца сезона сыграть один спектакль на зрителе. По творческим соображениям это было более чем желательно, но ос­тавалось всего три дня. И, посоветовавшись, дирекция театра от такой затеи отказалась: летнее время,— как за три дня реа­лизовать билеты?

Виктор, узнав об этом, попросил своих задержаться и сме­ло ринулся к директору-распорядителю.

121

— Нодар Иванович, мы продадим!

Тот с удивлением поднял глаза от бумаг:

— Кто — вы и что собираетесь продавать?

— Мы, практиканты, попытаемся за три дня найти публику.

— Где это вы собираетесь найти? Шуточки!

— Нет, вполне серьезно. Если вы не поверите мне, пойду к Алексею Леонидовичу, к Зотову... Ребята ждут. Решайте.

— Много вас?

— Человек восемнадцать.

— И с чего собираетесь начать?

— С общежитии, библиотек, небольших учреждений.

— А почему с небольших?

— Оперативнее будет. Уговорим взять понемногу. Фабри­ка, завод за сутки, я думаю, и разговаривать не станут.

— Резонно...

Три дня у всех студийцев на устах была пословица: «Взял­ся за гуж — не говори, что не дюж». Каждому реализовать по двадцать — тридцать билетов — задача не простая. Были подняты на ноги все: родители, одноклассники, кто'не разъехался, соседи, общественники при ДЭЗах. Виктор сидел на телефоне и обзва­нивал организации, включая даже обувные мастерские, бюро проката, отделения милиции; тут же передавал билеты одному из ребят, и тот летел по указанному адресу.

Чтобы помочь студийцам, театр дал объявления о премьере по радио и в двух газетах.

— На худой конец сыграем на полупустом зале. Тем более что генеральных со зрителем не было,— поговаривали в кол­лективе.

Накануне спектакля зарядил мелкий дождь, похоже на сутки.

— Не везет нам с погодой! — сетовал Виктор.

— Все наоборот,— ответила ему кассирша, принимая день­ги.— В дождь народ в театр идет. Вот только гардеробщики уже в отпуске...

В ответ на мольбы Виктора администратор Эдуард Сергее­вич обещал одного гардеробщика найти.

— А побольше нельзя? В конце концов, мы...

— Знаешь, надоел ты мне! Хорошо, если сотню билетов продадите.

К вечеру из семисот билетов разошлись четыреста. Виктор подключил резерв в лице боевой дворовой команды — мальчишек, которые, имея на руках по 2—4 билета, отправились по квартирам. Он, однако, строго-настрого запретил прибегать к вранью: выду­мывать каких-либо заезжих гастролеров, тем более что театру нужен был зритель, расположенный смотреть именно их премьеру.

Перед началом спектакля удивленные директор, директор-распорядитель и администраторы увидели реку зонтиков и пла­щей, текущую по аллее к театру.

122

Единственный гардеробщик не справлялся.

— Не предусмотрел? Становись сам на гардероб! — сказал администратору Нодар Иванович. И Эдуарду Сергеевичу ничего другого не оставалось.

После второго звонка зал наполнился до отказа, так что приглашенные на спектакль по входным с трудом находили для себя места.

Не впервой было Виктору видеть переполненный зал. Но ни­когда это зрелище не вызывало в нем такого волнения. Стоя в проходе партера, он оглядывал ряды кресел, как будто все зри­тели были его дети или ученики.

Вадим, свободный до бала у Капулетти, прошел, однако, на сцену и стал так, чтобы никому не мешать. Был слышен оживлен­ный гул премьерного зала. Волнение на сцене выражалось в предельной собранности: ни на что, кроме ближайших задач, никто не обращал внимания.

— Даю третий звонок! — объявила по трансляции Зинаида Яковлевна.— Прошу к началу!

Минуты через три появился Нодар Иванович:

— Начинайте!

Лушникова скомандовала в микрофон: «Внимание! Рита, сни­маем зал!» Постепенно стал стихать гул публики. Когда насту­пила темнота, последовало следующее распоряжение помрежа: «Музыка!»

Из динамиков послышалась знакомая мелодия, и при не види­мом зрителям слабом подсвете участники первой картины заняли свои места. И вот в Вероне наступило раннее утро, слуги двух домов начали подначивать друг друга на драку. Вадиму было хо­рошо видно, как у участников первой картины выступили на ли­цах капельки пота. У него было еще время вернуться в зал, но он не двигался — не мог оторвать глаз от этой с трудом налажи­вающейся закулисной работы.

Вот Лида и Инга вложили в руки дубины двум выбежавшим на мгновение слугам и сразу отскочили, чтобы не попасть под обстрел «камней», падение которых на плиты площади уже оз­вучивал Денис. Через минуту обе девочки появились с копьями для горожан и вручили их исполнителям. Инга встала на изготов­ку, чтобы поймать летящий со сцены мешочек с деньгами, а Ли­да точно озвучила хлопком пощечину одного из слуг другому. Трюк..был выполнен безупречно и через рампу послышался еще не смех, но первое одобрительное дыхание зала. Это придало ак­терам уверенности. Волнение начало превращаться в творческий подъем. Следующий комедийный штрих, когда пристав выскочил на сцену и, размахивая огромной алебардой, крикнул: «Бей их! Бей Капулетти! Бей Монтекки!», вызвал уже короткий дружный хохот.

Вадиму вспомнилось замечание Зотова на репетиции: «Вы чувствуете: автор предлагает сначала развеселить немного, ра-

123

зогреть зрителя и резко потом дать событиям серьезный пово­рот. Вот и играйте по шекспировским нотам!»

Вадим видел, что актеры работали именно так.

Вышел герцог — драка захлебнулась. Зал притих, словно он был пуст. И в толпе враждующих и равнодушных, после горь­кой паузы, обжигающе зазвучал голос правителя Вероны: — Кто оскверняет меч свой кровью ближних?

— Подвинься! — услыхал Вадим слева. Это Лера, одетая па­жом, меняла светофильтр в прожекторе — бэбике. По световой партитуре первый выход Ромео совпадал с восходом солнца.

И вот сцена залилась розовым утренним светом.:.

Весь состав спектакля работал энергично, без нажима посы­лая стихотворные реплики в последние ряды амфитеатра и бал­кона. Сцена Ромео с друзьями шла весело, легко, создавая фон для последующих страшных событий.

Когда завершилась картина, Вадим услышал что-то, очень похожее на ранний весенний гром. Он не сразу осознал, что это был первый взрыв аплодисментов.

XVII . БУДЬ СЕБЕ ВЕРЕН!

Через день после премьеры ребята собрались на последнее сту­дийное занятие года.

— Знаете ли вы пословицу,— спросила Галанова,— «Если бы молодость знала, если бы старость могла?!» С годами оцени­ваешь ее мудрость. Да! Если бы у меня хоть десятилетие назад был теперешний опыт или сейчас — энергия прежних лет! В то же время не надо думать, что молодые силы и мудрость зрелости никогда не встречаются в одном человеке.

Надеюсь, все вы читали «Фауста». А кто помнит, в каком возрасте Гете его создал? Похоже, что первая часть трагедии, суть которой в блуждании героя по таинственной стране, именуе­мой любовью, уж во всяком случае создана поэтом в возрасте до тридцати, а вторая, философская — зрелым мужем вблизи сорока. Между тем первую часть «Фауста» Гете закончил к пя­тидесяти семи годам, вторую — к восьмидесяти, в преддверии смерти.

Вы подробно проследили процесс работы над повестью о тра­гической любви юных веронцев, и вряд ли кому-то из вас при­ходило в голову, что в свои пятьдесят шесть Александр Федо­рович несколько запамятовал, что такое молодые чувства.

Немало и обратных примеров. Творчеству Лермонтова за полтора столетия с его гибели отдал свою жизнь не один ученый. Между тем поэт прожил, вы знаете, двадцать шесть лет всего. Драма «Маскарад» — одна из вершин нашей драматургии. Она остается в чем-то таинственной и для зрелых актеров, режиссе­ров, а ведь ее сочинил поэт двадцати одного года...

124

д\не не хотелось бы, чтобы слово, которое сейчас у всех _на устах, вы понимали превратно. Вы догадались — я говорю об акселерации. Кое-кто усматривает в этом явлении только зло — ненормально раннее физическое развитие подростка. Но есть более широкое значение того же понятия. Бремя ускоряет вес процес­сы. В том числе и полноценного духовного развития человека. (В вашем возрасте есть уже и кандидаты наук!) И если чере­дование нагрузок с активным отдыхом обеспечивает вам здоро­вую юность, такая акселерация не зло, а добро. Она гаранти­рует вам большую умственную и физическую защищенность в момент вступления во взрослую жизнь.

Моя цель — добиться, чтобы к окончанию школы юность в ва­шем лице уже что-то знала и умела. А чтобы этого достичь, нельзя разбрасываться. Уже сейчас лучше ограничивать для се­бя круг интересов и занятий.

Учебный год был для вас предельно насыщенным. Вы получи­ли большую «дозу облучения» профессиональным театром. Как лучше отдыхать после этого? Спросите самих себя! Для кого здо­ровее переключиться на совсем иные впечатления — отправляй­тесь в походы. Кому же главное осмыслить прожитый год — организуйте себя на отдыхе по-другому. Помните старую муд­рость: талант зреет в тишине. Создайте эту тишину вокруг себя или в себе самих...

«В этом что-то есть,— мелькнуло в сознании Вадима.— По­ра уже подумать о давно наступившем лете».

А в городе начинался сезон гастролей. И студийцы, у кого еще были дни до отъезда на отдых, решили по возможности еже­дневно ходить в театр. На «их сцене» открылись гастроли Теат­ра драмы из соседнего большого города, и ребята ходили на его спектакли по входным через администратора.

Вера Евгеньевна призвала питомцев не выражать любовь к своему театру через огульное критиканство искусства другого. Они смотрели спектакли по совету Талановой с установкой на приятие всего талантливого, на уважительность, доказательную критику. После спектакля кратко обменивались мнениями в па­лисаднике у театра.

Ыа одном спектакле в антракте Даша подсела к Стасу. Смеши­ла его, все время пристрастно выспрашивала его мнение, в об­щем «работала на публику». Возможно, ей было интересно, как отреагирует на это Вадим.

На следующем спектакле Даша повторила свой эксперимент. Вадиму это нравилось все меньше и меньше...

Каждый день кто-то уезжал на отдых, и компания студийцев редела.

5 августа было решено в коллективном общении поставить точку.- устроить однодневный выезд на природу, пригласив с собой и Веру Евгеньевну. Вадиму это путешествие ие достави­ло удовольствия: в течение всего дня Даша продолжала свою

 

игру. Вера Евгеньевна ничего не замечала или искусно делала вид, впрочем, как и ребята.

Скорее всего Даша все это творила не со зла и даже не­преднамеренно. На нее напал какой-то стих озорства, и она уже не могла остановиться. Может быть, она неосознанно хотела испытать Вадима, свою волю над ним?

Вадим уже сердился не на шутку. Когда вечером у костра они оказались рядом, он заговорил о последнем увиденном ими спектакле, о его режиссуре...

— Понимал бы ты что-нибудь в этом!..— ни с того, ни с сего бросила Даша и демонстративно пересела к Стасу.

Она почувствовала, что взяла через край, но было уже поздно. В эту минуту в Вадиме что-то хрустнуло. Чувство его к Даше, не успев окрепнуть по-настоящему, задохнулось.

В следующие дни он был сам не свой. Пытался передать все, что его мучило, в дневнике, но не находил слов.

Ему неожиданно пришли на память строки из последнего моно­лога Чацкого:

Слепец, я в ком искал награду всех трудов! Спешил!., летел!., дрожал! вот счастье, думал, близко! Пред кем я давеча так страстно и так низко Был расточитель нежных слов!..

Вадим снова и снова повторял эти стихи, а затем и весь мо­нолог... И, бесцельно бродя по улицам, незаметно для себя на­чал над ним работать.

Когда подумаю, кого вы предпочли...

Даша — не Софья, он — не Чацкий. И в ситуациях мало об­щего. Но ощущение оскорбленности открывало глаза на драму сердца Чацкого.

Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок!..

Его волновала уже не только любовь к Софье, но все, все в Чацком. Он воображал себя этим Дон Кихотом девятнадцатого века, и живые картины одна за другой чередовались в его воображении... Вот молва уже объявила его безумным, и он сам узнал об этом:

... И вот общественное мнение!..

А Софья знает ли? — Конечно, рассказали,

Она не то, чтобы мне именно во вред

Потешилась, и правда или нет —

Ей все равно, другой ли, я ли...

И чем дальше Вадим уходил от себя к Чацкому, тем больше находил в этом смысл и облегчение...

126

Безумным вы меня прославили всем хором!.. — в кото­рый раз громко произносил Вадим, ходя по квартире.

_ Прославим! — откликнулся отец.— Если не ответишь, с нами едешь или остаешься.

Вадим был счастливым человеком вот в каком отношении: с первого класса, а может быть и раньше, отец предоставлял ему свободу — в разумных рамках, которые расширялись, по мерс того как он доказывал, что способен распоряжаться этой свободой ни себе, ни другим не во вред.

Родители собирались совершить давно задуманное пешее пу­тешествие по Кавказу через Теберду в Сухуми.

— Нет,— решил наконец Вадим.— Не еду.

Он рассказал отцу, как однажды Станиславский остался на целое лето в Москве, чтобы работать над собой и избавиться от своей неловкости на сцене.

— В те времена в городах воздух был не загрязнен. Теперь человек — хочет не хочет — обязан проводить месяц на природе. Живи на даче.

Дачей громко назывался дом-развалюха в деревне, остав­шийся от деда.

— Ну что ж. Это годится.

— А средства?

— Я заработал.

— Смотри! Распределись на весь месяц.

— Есть!

Вопрос был решен.

Вадим перебрался в деревенский дом предков, не дожидаясь отъезда родителей.

Верно ли Вадим поступил, променяв великолепие Кавказа на крошечный мирок пригородной деревни?

Вадим не сомневался, что да. Потому что в мирке этом было главное, что ему сейчас требовалось: отсутствие суеты и ти­шина.

Погода наладилась не сразу.

Несколько дней у Вадима ушло, чтобы придать полузаброшен­ной избе жилой вид. Тем временем отдохнула голова.

И уже шестой день Вадим объявил для себя рабочим.

Ложился спать и вставал он с солнцем. После зарядки, ку­пания, быстро сымпровизированного завтрака выходил в сад и садился за некрашеный потемневший стол.

С разрешения отца Вадим взял в деревню его пишущую машин­ку и начал учиться писать на ней слепым методом, как говорил отец, «чтобы пальцы сами знали клавиши, а голова и глаза были свободны». Кстати, отец объяснил Вадиму распространенную ошибку в произношении: печатают — в типографии, а на пишущей машинке — пишут. Потому в объявлениях и значится: «Переписка на машинке».

127

Сначала — примерно час — Вадим прорабатывал «Работу актера над собой» Станиславского, затем учился машинописи по самоучителю. Потом попробовал соединить оба процесса вместе.

Не расставался Вадим и с «Горем от ума». Совершая далекие прогулки, он то и дело возвращался к монологам Чацкого. Была у него с собой и еще одна замечательная книжка — «Горе от ума» на сцене Художественного театра».

Изучая ее, он от монологов начал переключаться к образу спектакля в целом, каким он был в четыре периода старого Ху­дожественного театра и каким ему, Вадиму, он виделся сегодня...

Телевизора не было. Поэтому вечерами оставались книги. Вадим читал «Человеческую комедию» Бальзака. Запасся он и сти­хами. Недавно пережитое открыло ему глаза на поэзию. Он жад­но поглощал Пушкина, Лермонтова, Тютчева. Этим летом он понял и Блока — сплаз пушкинской музыки стиха и дыхания начала двадцатого века...

Мысленно он делил свой день, по Станиславскому, на куски и задачи, постоянно проверяя, какое в каждом куске действие внешнее и внутреннее: «Что я сейчас делаю? Чиню крыльцо. За­чем? Чтобы не развалилось...» Потом Вадим окрашивал свое ре­альное действие вымыслом: «Это не дедушкин дом, а изба рыбака. Как я здесь оказался? Скрываюсь. От кого? От хозяина! Ведь я живу в начале прошлого века, я беглый крепостной... Надо быстрее починить крыльцо, пока не наступил рассвет (хотя на самом деле — полдень), холодно (хотя на самом деле — жара)... А каково сквозное действие? Чье? Мое или того крестьяни­на? Но ведь я и есть тот беглый крестьянин! Мое сквозное дейст­вие — вырваться из крепостной неволи. Меня продали; прежний хозяин был меценат, завел у себя театр, и я играл в нем. Потом он разорился, и я попал к тупому грубому барину. А сверхзадача? Остаться человеком! Стать артистом настоящим, чего бы это ни стоило...

Затем, возвратившись в реальность, Вадим тренировал свое внимание: «Гвоздь, который я вбиваю,— объект-точка, новая сту­пенька — малый круг внимания, дворик — средний круг, небо со все более набегающими тучами — большой круг, птица вдали — дальний объект-точка. Реальное действие — ремонтирую де­душкин дом, сквозное — отдыхаю, набираюсь сил, сверхзадача — стать самостоятельным человеком, найти себя в мире...»

Чем дальше, тем незаметнее летели дни, августа. Душевная рана затянулась, и осталось только болезненное чувство, кото­рое он испытывал, когда тянуло дымом от костра...

XVIII . КАП-КАП-КАП...

Он проснулся под стук дождя. Первой мыслью было проверить, не течет ли крыша... Вадим осознал, что он в городе. Однообразный стук капель по железу убаюкивал. Но, вспомнив, что сегодня

128

тридцать первое,— он увидит ребят, Вегу, Вадим быстро поднялся

г постели.                                                                            „

Дождь стучал заунывно, Вадим же был взволнован. Он де­лал зарядку, завтракал с ощущением нового года, которое в каждом, кто учится, со всей остротой проявляется в канун пер­вого сентября...

Каждого входящего ребята встречали шутками, розыгрыша­ми проверкой реакции на неожиданность. Переполнявшие всех чувства сами собой вылились в импровизированный хоровод под «тра-ля-ля» — мелодию слуг из «Ромео и Джульетты».

Вошла Галанова, и все живо оказались у расставленных полу­кругом стульев.

Вера Евгеньевна с благодарностью взглянула на стоящие на столике астры. Не садясь и не усаживая ребят, она предложила всем вернуться в хоровод. И каждому — протанцевать рассказ, кто как провел август.

Получился своеобразный балет. Затем Галанова попросила «высказаться» всех по одному.

В своей пантомиме каждый красноречиво поведал, как прошел его отдых. Денис — о путешествии на байдарках по Карелии, Стае — о туристическом походе по Горному Алтаю; Люба, Геля и Ксана — о работе в стройотряде проводниками; Инга — с неожи­данным юмором — о том, как она весь август проболела; Даша об отдыхе с родителями и их друзьями на яхте; Илья и Виктор — об охоте в тайге; Лида — о море, о нырянии с аквалангом и ластами; Кирилл — о тренировках в спортивном лагере; Вадим попытался перевести в клоунаду свой одинокий отдых в деревне.

— Какими выразительными средствами вы сейчас пользова­лись? — спросила Галанова.

— Пластикой.

— Верно. Но у каждого, по-видимому, были и удачные, и неудачные дни. Кто возьмется так же пластически дать нам об­раз двух дней — по контрасту?

Лучший этюд показал Денис. В своей пантомиме он сначала продемонстрировал, как обременителен байдарочный поход со всеми хлопотами вокруг байдарки и тучами комаров. А потом проделал то же самое, но так, что все позавидовали его отдыху.

— Ну а сейчас какими элементами школы актера восполь­зовался Денис, чтобы донести это противопоставление?

— Отношением,— сказал Стае.

— А еще?

— Ритмом! —догадался Вадим.

— Точно! Следующее задание будет потруднее. Откажемся от всего, оставим только ритм. Кто отстучит или продирижирует, как прошел для него отдых?

Нина продирижировала однообразную жизнь в доме отдыха, Илья отстучал напряженное выслеживание зверя в тайге.

Потом Галанова объявила конкурс на лучшую ритмическую

Заказ 295

передачу репетиций «Ромео и Джульетты», работы в цехах, гене­ральных, премьеры.

— Мир наполнен ритмами! — сказала она затем.— Прислу­шаемся! — По карнизам монотонно стучал дождь.

Ребята начали однообразно хлопать в такт каплям по железу.

— Ну как?

— Убаюкивает,— заметил Илья.

— Природа сегодня живет в таком ритме. И нас тянет под­даться ему. Бывает, что это прекрасно, когда, например, надо уснуть. Другой раз отвратительно: все трудятся, один засыпа­ет. Животное целиком во власти природных ритмов, как и своих инстинктов, а человек обязан быть в силах этому противостоять. Все мы проснулись под этот усыпляющий шум, ведь верно? Но когда я вошла, никто из вас не разделял уныния природы. В об­щих чертах,сегодня утром мы переживали одно и то же. Давайте отстучим начало сегодняшнего утра до моего прихода к вам. А чтобы не было разнобоя, Бобу попрошу отбивать однообразные удары капель по карнизам, а на этом фоне Илью — ритмически передавать, вместо ударника, на столе и стульях все, что сегодня происходило с нами. Остальные — топотом, хлопками, щелчками пальцев, стуком карандашей негромко аккомпанируйте Илье и Бобе.

И зазвучала симфония шумов, в которой угадывалось, как ребята просыпались, как собирались на занятия, с возрастаю­щим волнением шли по мокрой мостовой; и. зсплески встреч, и веселый хоровод, и торжественная минута вхо^.а Веры Евгеньев­ны, и даже пауза ожидания ее первых слов...

Между тем дождь прошел, и отдельные тяжелые капли стуча­ли по железу приблизительно раз в пять секунд.

Галанова предложила попробовать пропустить этот ритм через себя.

Ксане и Тиме был задан такой этюд:

Автобус едва тащится. Тима и Ксана — пассажиры. Они не­знакомы и не интересны друг другу. Редкие удары капель за ок­ном хорошо передавали скуку этого путешествия.

— Еще раз! — сказала Галанова.— Начало то же. Тима едет домой, не ожидая ничего интересного. Мысли его далеко. Он думает о девушке, у подъезда которой провел многие часы, но безрезультатно. На подсевшую к нему пассажирку не обращает внимания. Внутренняя жизнь каждого идет в ритме капель. Но вот Ксана вспомнила, что дома, куда она возвращается, не вы­ключен утюг. И стоит на столе, на одеяле. Выскочить, взять так­си? Дольше проловишь!.. Тима же вдруг узнает в рядом сидящей девушке ту, в которую он влюблен! Заговорить?.. Ничего хорошего из этого, наверно, не выйдет. Тем более что она чем-то сильно обеспокоена. Но как упустить такой случай?..

Исполнители искренне поверили в предлагаемые обстоятель-

130

и выполнили этюд хорошо. Оценивая его, Галанова сказала: __ Обратите внимание: сперва стук капель был для обоих пас-. гяжиров ритмом их внутренней жизни — дорожная скука. И внешней — так мог покачиваться небыстро идущий автобус. По­том ритм внутренний (он же отчасти и внешний, потому что все, что происходит в нас, каким-то образом непременно проявляется в нашем поведении) для ка-ждого резко изменился. Но капли не перестали капать. И превратились... во что? Кто занимался

музыкой?                                           •

— Они стали размером! — уверенно сказала Геля.

_ д_а1 Размером, определяющим в данном случае темп дви­жения автобуса.

Затем всем по очереди было предложено такое упражнение: подойти к окну, выглянуть и вернуться на прежнее место медлен­но под медленную музыку и быстро под быструю, потом наобо­рот — быстро под медленную музыку и медленно под быструю, каждый раз оправдывая это конкретным вымыслом, приводя в соответствие внешнее (музыку и движение) и внутреннее (ритм внутренней жизни).

— В прошлом году кто-то спросил, как мне удается приходить к вам всегда в одно время, без спешки и в одном настроении. Отвечаю для всех: секрет — в ритме. На пеший путь до школы мне нужно сорок минут. Я выхожу за пятьдесят. Ходьба в опре­деленном темпе — один из способов приводить психику в равно­весие. Театр требует мобилизованности во всем. Поработав в нем, вы могли заметить, что подобные навыки есть у всех акте­ров.

— Самое трудное,— выйти вовремя,— признался Виктор. Даешь себе слово — за полчаса, а выходишь или за сорок ми­нут, или за двадцать и летишь как угорелый.

— Дело в том, что невозможно стать ритмически организо­ванным человеком в рамках одного часа. Надо выработать в себе способность чувствовать ритм дня, недели, месяца, года. Кто решится продирижировать будущее? Свой девятый класс, затем десятый, выпускные экзамены, вплоть до вступительных?

— И дальше — до пенсии? — пошутил Денис.

Вызвался Вадим. Он вспомнил, что в ожидании чего-то важ­ного время сперва идет тягостно-медленно, а затем — будто с ускорением. Между тем капли за окном, наоборот, замедляли темп. Как это увязать? И Вадим решил: пусть паузы между каплями сначала обозначают минуты, потом часы, дни, наконец, недели Он задал воображаемому оркестру спокойный деловой темп. В нем стал вырисовывать ритмические комбинации: вот напряженная учеба, студия, лыжи, опять уроки, вот следующее, лето, вот уже середина десятого класса... Подготовка к экзаме­нам — все стремительнее! Не успеваю! Без паники! Все равно оуду чередовать отдых и работу...

— Стоп! — прервала его Галанова.— Убедительно. Давайте

⁵*                                                                                                                                  131

теперь попробуем осмыслить то, что продирижировал н\ т Ва­дим — заглянем в перспективу девятого и десятого классах

Чтобы получить приличные аттестаты, вам нельзя запускать ни один предмет. Студия. Практика в театре. Спектакли, кон­церты. Литература по будущей специальности. Просто чтение книг. Кино, телевизор. Попробуйте только вообразить себе все разом, и в голове получится винегрет. Не знаю, как вам, а мне известны случаи, когда экзамены — выпускные и последующие, вступительные — приводили людей к крайнему переутомлению. И в то же время и в вашем возрасте есть достаточно ребят, по некоторым предметам оставивших далеко позади вузов­скую программу. Если такое возможно, почему же случается первое?

Думаю, что здесь два секрета. Прежде всего — ритм. Нельзя ничего насильственно внедрять в сознание: наши мозговые клет­ки истощаются и перестают воспринимать что бы то ни было. Сознанию необходим отдых — свежие впечатления, развлечения, спорт.

— Теперь скажите,— Галанова сделала небольшую паузу.— Вы мне верите?

— Да! Конечно! — зазвучали голоса, в которых слышалось удивление по поводу самого вопроса.

— Речь пойдет о вашей практике в театре. Вплоть до лета она была очень насыщенной. Предлагаю программу двух пред­стоящих лет построить иначе. В новых спектаклях театра вы за­няты не будете. Вижу на лицах уныние. Ну, во-первых, нас никто не приглашает. А если бы и возникла такая необходимость, я была бы против. Вы вкусили с древа познания профессионального театра. И я думаю, это убедило вас не только в том, что театр — занятие увлекательное, но и что для работы в нем вы пока еще не очень подготовлены. Знаете, что будет, если продолжить вашу практику с той же интенсивностью?

Театр постепенно начнет раскрываться для вас с изнаноч­ной стороны. От чрезмерного восхищения вы броситесь в дру­гую крайность. И те, кому суждено будет потом пойти по теат­ральной стезе, вступят на нее если не циниками, то снобами. А это конец вашему движению вперед. Творческий рост без удив­ленных на мир глаз невозможен.

— А если мы будем смотреть на театр, как и раньше?

— Значит, создадите для себя внутри театра ложный мир — превратитесь в восторженных щенят. И театр начнет перевари­вать вас. И непременно наступит момент, когда вы все-таки увидите его своими собственными глазами и почувствуете себя молодыми старичками. Вам понятен этот образ?

Подлинная любовь не терпит самообмана. Вы уже знаете, что у театра есть и непривлекательные стороны. Истинно пре­данные искусству люди не отворачиваются от них стыдливо. А постоянно стараются сделать дело, которому они служат, чище

132

и лучше. Но для этого надо сначала вооружиться знаниями,
культурой, опытом.                                   ,

Ваша практика не прекратится. Вы будете участвовать во всех спектаклях «Ромео и Джульетты».. Никому не запрещается сохранять контакты с тем цехом, который вас интересует

больше других.

Итак, мой призыв: вернуться на запасные рубежи ученичест­ва Давайте ощутим в этом радость: осознанием себя не самоуч­ками-скороспелками, а учениками театра!

Второй секрет: избирательность в восприятии любой инфор­мации. Начиная с отношения к каждому из разделов школьной программы. Оно не может быть одинаковым. Определит его на­правление, которому вы собираетесь следовать в жизни. Из списка рекомендованной литературы выбирайте те книги, кото­рые не только полезны, но и интересны вам. А видеть, что хорошо, что плохо, вы уже немного умеете. Решайте сами, с кем совето­ваться, и доверяйте себе.

Высший смысл наших занятий — в названии нашей сту­дии. Да! Когда у человека есть истинная цель, ему легче органи-зовать себ'я так, чтобы много успеть и^в_конце концов добитьс_я[

Но помимо своих задач есть еще цели ближнего. Мне бы хо­телось, чтобы из нашей студии не вышло ни одного черствого эгоиста. Надеюсь, что у нас по мере движения каждого к своей личной цели не восторжествуют законы тайги, где грубая сила одного подавляет свободу другого и все вместе топчут слабого. Определилось ли направление вашей жизни или как раз сей­час вы стоите на распутье, вы должны быть всегда готовы ока­зать другому моральную поддержку. Создайте друг для друга такую атмосферу, чтобы никому не было трудно признаться в сомнениях. К примеру, если один вдруг надумает поступать на актерский факультет, а другой передумает, будем уважать реше­ния обоих. Не отказывайте другому в совете, если ему это нужно, но бойтесь навязать ему свою волю. Вот, собственно, и все мои напутствия на старте девятого и десятого классов.

В наступившей тишине все невольно прислушивались к сту­ку последних капель дождя.

— Никто не помнит рассказ Хемингуэя... — спросила Гала-нова. — Он так и называется «Кап-кап...»? Супружеская чета никак не может починить кран в ванной. А жизнь идет. Время уходит, утекает, как эти капли.

Ребята снова прислушались.

«Кап!.. Кап!.. Кап!..»

— Не забывайте, что Хронос, древний бог времени, — беспо­щаден. Будем же хозяевами своего времени, своих темпоритмов!

Первое занятие предпоследнего года Галанова не случайно посвятила ритмам. Студийцы поняли ее идею. Каждый продумал

133

для себя собственную программу жизни на два последующих года.

Вадим и Антон, как и договорились еще до каникул, один вечер в неделю штудировали «Режиссерский план «Юлия Це­заря» Немировича-Данченко, И продолжали ходить на репетиции к Зотову, приступившему к работе над первой русской комедией в стихах — «Ябедой» Василия Капниста, которую по своей ини­циативе прочли все ребята.

К началу сезона в театре обновили световую аппаратуру, Илья и Лера спешили ее изучить. Лера проводила спектакли с Ритой в регуляторе, Илья не отставал ни на шаг от завпоста, твердо решив еще раз проследить процесс подготовки спектакля в цехах от запуска в производство до генеральной. И подписался на журнал «Сценическая техника и технология».

Зотов, видимо, был доволен первой встречей с художником Арефьевым и доверил ему оформление «Ябеды». Кирилл навещал Владимира Платоновича в макетной, сколько мог, помогал ему, постоянно советуясь, как лучше распределить на два года свою подготовку.

Геля свободные часы проводила в пошивочном, ее восхищали эскизы Смидозич дворянских и судейских мундиров восемнадца­того века, для выполнения которых были приглашены еще и вышивальщицы. По книгам Геля изучала конструирование сов­ременного костюма и кое-что успевала шить себе.

Люба накупила книг по гриму и истории прически. Иногда ей удавалось одним глазком взглянуть, как Зоя Ивановна де­лает сложный художественный грим и особенно интересовавший ее портретный — Корицыну для роли Антона Семеновича Мака­ренко в выпускаемом до «Ябеды» спектакле по «Педагогической поэме».

В административной части театра продолжал практиковаться Виктор. За ним закрепилось шутливое прозвище «директор-бис».

Калерия Николаевна, заведующая литературной частью, иногда поручала Лиде читать пьесы, непрерывно поступающие в литчасть. В небольших рецензиях Лида излагала свои впечат­ления, всегда стараясь замечать не только недостатки. Лида ощу­щала раздвоенность: ее все сильнее тянуло к театральной критике (это замечали и ее товарищи, и Вера Евгеньевна). И в то же время ей казалось совершенно невозможным отказаться от меч­ты о сцене.

Но это скорее было уже остатком юношеского упрямства. Как человек серьезный, она угадывала, что река ее дарования нащупывает новое, единственно верное русло...

А часы тикали. «Не слышны в саду...» — доносились позыв­ные «Маяка», отмечая, что еще полчаса ушли безвозвратно.

Кажется, только что была программа «Время», и вот снова — минули сутки. Опять передача «С добрым утром» — неделя от­дана вечности.

134

Кап-кап, кап-кап...

Тик-так, тик-так...

Неумолимый Хронос делал свое дело.

XIX . ИДТИ ОТ СЕБЯ!

На одном из занятий Вера Евгеньевна сказала:

_ В прошлом году вы пронаблюдали (и даже частично ощути­ли на себе) полный цикл работы актера над ролью с первой чит­ки до выпуска спектакля. Между репетициями мы встречались здесь и занимались этюдами. Так вот, к какому из важных раз­делов мастерства актера мы и не прикоснулись?

После нескольких догадок верный ответ высказал Кирилл.

— Во всех этюдах мы. шли от себя и не пробовали работать над образами.

— Совершенно точно. Весь цикл наших упражнений прошло­го года называется «Я — в предлагаемых обстоятельствах». Какой бы вы ни вспомнили сейчас этюд, в нем действовали не Тибальт, не Хлестаков, не Епиходов, не даже один из ваших одноклассников, а вы лично. Теперь начнем понемногу отходить от себя. По книгам вы уже можете ответить мне: какие есть пути к характерности?

— От внутреннего к внешнему и от внешнего к внутренне­му! — раздалось сразу несколько голосов.

— А какой путь предпочтительнее?

— Надо владеть и тем, и другим! — сказала Даша.

— От внутреннего — вернее! — уточнила Лида.

— Да! — подтвердила Галанова. Это относилось к обоим высказываниям.— Путь от внутреннего надежнее: через психо­логию человека к внешнему его образу. Обратный — опаснее. Почему?

— Может потянуть на кривляние,— сказал Стае.

— Справедливо. Однако, если вы читали актерские мемуары, почти в каждой такой книге описываются случаи, когда какая-то черточка поведения или облика персонажа помогала найти су­щество, душу образа.

Вера Евгеньевна достала блокнот.

— Вчера я специально выписала для вас из книги Стани­славского «Моя жизнь в искусстве» вот что — слушайте: «Дело подходило уже к генеральным репетициям, а я все еще сидел между двух стульев. Но тут, на мое счастье... я получил «дар от Аполлона». Одна черта в гриме, придавшая какое-то живое комическое выражение лицу... от одной удачной черты в гриме" бутон точно прорвался, и роль начала раскрывать свои лепестки перед блестящим, греющим светом рампы. Это был момент вели­кой радости, искупающий все прежние муки творчества»*.

"Станиславский К. С. Собр. соч., в 8-ми т., т. 1. с. 113.

135

Иногда характер ищется и от внешнего, и от внутреннего сразу, как железная дорога строится с двух концов. И смычка — большой праздник, итог труда. Поучимся же искать характер­ность, а затем и характер этими тремя способами.

Сегодня — только путь от внутреннего.

Среди вас я не знаю ни одного черного меланхолика и ни одного розового оптимиста. Но каждый из нас бывает иногда и тем и другим. Всякому свойственны и отвага, и робость, и легкомыслие, и крайняя нерешительность, и зависть, и велико­душие, и скупость, и широта. Важно найти в себе зерна этих качеств и взрастить их для сцены. Но это должны быть лично вы, только в определенных...

" — Настроениях! — подсказала Ксана.

— Настроения, мы уже знаем,— вещь опасная. Чтобы не впасть .в наигрыш, надо искать не настроения, а обстоятельст­ва, те же магические если бы, в результате которых придет...

— Состояние?

— Опять же — нет. Отношение! Верное отношение ко всему и всем. Давайте продолжим этот разговор, вооружившись маленьким «если бы»: ках^дый (включая меня) узнал, что о нем говорили очень плохо.

Вера Евгеньевна стала хмурой и неприятной. На учеников она поглядывала без симпатии, подозрительно.

— Какие есть вопросы по поводу внутренней характер­ности? — спросила она, нервно озираясь.

— А если работаешь, работаешь, а все равно ничего не вы­ходит? — угрюмо спросил Виктор.

— Дальше работать. Капля камень точит! — так же мрачно ответила ему Галанова. А затем стала прежней Верой Евгеньев­ной.

— Теперь наоборот. Особенно приятно слышать добрые сло­ва не в глаза — это может быть лестью, а заочно, когда слу­чайно узнаешь о них. Так вот: каждому из нас стало известно, что о нем говорили не просто хорошо, а по существу его поняли, признали. Какие еще вопросы?

Эти последние слова Галанова произнесла с затаенной ра­достью. Лицо ее осветилось скрытой благодарностью.

— Вера Евгеньевна, а можно «закладывать» в себя не одно, а несколько обстоятельств? — спросил гордый от счастья Вадим. Галанова посмотрела на него ласково:

— Лучше по одному, Вадим. В одно вживешься, добавляй следующее.

— Ясно, спасибо.

— Давайте так: сделаем общий этюд-разговор под загла­вием «Неудачники»,— продолжила Вера Евгеньевна.— У всех невезуха, у меня — наоборот. Ясно? Итак, какая у нас програм­ма после занятий? Может быть, совершим какую-нибудь экскур­сию? — с энтузиазмом предложила она.

136

_- Какую? — безнадежно промямлил Денис.
_ Например,_ воодушевлялась Галанова,— в картинную га­
лерею?!                                                               .
_- Закрыто там,— уныло заявил Илья.
_ Ну, если закрыто, много есть хорошего...

— Ничего хорошего нет! — громко сказала Лида.

— Лида! Я тебя не понимаю! — искренно поразилась Вера

Евгеньевна.

— Кошка! — плаксиво призналась Лида.

— Какая кошка?!

— Черная. Дорогу перебежала!

— И вообще, лучше сидеть дома. Как-то не хочется никого видеть. От греха. А то еще влипнешь в историю! — поддержал

Лиду Боба.                                                  '

_ Неплохо! — прервала упражнение I аланова.— 1еперь на­оборот: вы — везучие, я — нет.

Этюд снова удался. Дальше Вера Евгеньевна предложила иг­ру в отгадки: один произносит фразу, другой угадывает, что за обстоятельства стоят за сказанным.

— Какие отвратительные вороны за окном!

— У Леры случилось что-то неприятное.

— В воронах есть своя красота, графичность.

— Кирилл собирается заняться живописью.

— Какое черное небо!

— У Нади неудачный день.

— На небе ни облачка! Ясно!

— Значит, у Ксаны и на душе «ясно». В конце занятия Галанова сказала:

— Через несколько занятий проверим противоположный путь к характерности — от внешнего к внутреннему. Для этого в прог­рамме любой театральной школы есть классическое упражнение «Зоопарк». Мы, я думаю, попробуем по-своему решить эту творческую задачу. Вспомним сейчас побольше басен Крылова, выберем подходящие и распределим роли.

После небольшого спора остановились на трех баснях: «Квар­тет», «Две собаки» и «Волк и Ягненок».

Роли разошлись так: в «Квартете»: Мартышка — Люба, Осел — Виктор, Козел — Илья, Медведь — Боба; «Две собаки»: Барбос — Вадим, Жужу —Даша; Волк — Стае, Ягненок — Лида.

— Работайте. Начните с наблюдений и повадок. Кому доста­лись дикие звери — сходите несколько раз в зоопарк, кому до­машние — найдите возможность понаблюдать за ними. Вы по­лучили роль и должны посвящать ей значительную часть дня, пусть она'станет вашим двойником, идет за вами, как тень; только тогда она срастется с вами,— напутствовала ребят Вера

Спустя десять дней Вадим записал в своем дневнике:

137

«Сегодня нам всем досталось. Мы, как могли, выполнили за­дание, старались. И разыграли все басни своими словами. Квар­тет ребята переселили в школу, сделали рок-квартет; Ягненок пил у ручья, Жужу выглядывала из-за высокой ширмы, я, Бар­бос, скулил под окном. Вега сказала, что добросовестность — это еще не все; предложила разобраться в баснях. О чем «Квар­тет»? О том, что надо уметь играть? Нет. Смысл басни всегда шире сюжета. Думали, спорили, нашли: о том, что во всем надо видеть суть, а не частности.

Вега спросила, у кого есть идея этюда по этой басне. Ли­да сказала, что у нее. Вега попросила предложить его ребятам на самостоятельной репетиции. Меня назначила режиссером. «А этюд можно репетировать?» — спросил я. «Конечно. Этюд должен быть произведением искусства, значит, надо над ним работать. Другое дело, что в нем нельзя заучивать слова и надо импровизировать прямо на сцене».

Мы остались после занятия. Лида рассказывала сюжет. По-моему, отличный. Начали репетировать. Будем готовы — покажем».

Запись Вадима через три дня:

«Сегодня Лида и Стае показали интересный этюд по басне «Волк и Ягненок».

Ягненок — маменькин сынок — вышел во двор с транзисто­ром. Волк — весь из себя, со жвачкой во рту — подходит и гово­рит: «А! Вэт эн, нэшэлся мэй прээмник!» — Ягненок: «Нет, это мой приемник. Мне вчера мама купила».— «Нэт, глэпый Ягнэнэк, это тэбэ прэснэлось! Я вчера остэвил его здэсь, а тэ прэхвэтэл, давай! Кстэти, твэй брэтэн у мэнэ автэрэчку зэжэлил — вот тэчно тэкую!» Ягненок расплакался (Лида это сделала очень правдиво): «Я один у мамы, а приемник — мой». Волка это ничуть не тронуло: «Мэлчи, мэлюзга! Прээмник хэрэший? Знэчит — мой! Ручкэ пэшэт? Знэчит, моя! Пшэл отсэда, а тэ у мэнэ зарабэтаэшь!»

Запись Лиды еще через неделю:

«Сегодня ребята показали «Квартет». Я рада, что мой сю­жет понравился Вадиму. Он его очень интересно разработал. Вот что получилось.

Группа школьников вызвалась помогать одинокой немощной старушке. Все четверо — «проказница Мартышка, Осел, Козел и косолапый Мишка» — уже однажды побывали у нее и составляют отчет об этом посещении и годовой план помощи ей. Но никак не могут договориться между собой, как писать этот отчет, и каждый день начинают сначала, а старушка сидит без помощи. Так продолжается до тех пор, пока мальчик-сосед не сообщает, что старушка переселилась в дом для престарелых, бросив свою комнату, книги, вещи, потому что ей некому было даже хлеба

138

пить. Ребята сказали, что этюд получился сильный. Бега тоже похвалила ^^^ _ _соо-_СТВенный этюд Вадима с Дашей — ни с места Он даже отказался выйти, попросил еще несколько дней. И я ничего не могу подсказать и ребят спрашивала — ничего не придумывается».

— Вера Евгеньевна,— сказал Вадим на следующем заня­тии — признаюсь честно... то есть откровенно, ничего не могу придумать. Как перевести на нашу жизнь «Две собаки» — по­могите!

— Признаюсь, я тоже над этим помучилась. Есть одна вер­сия, но очень трудная. Предлагать?

— Конечно!

_ Кто-нибудь видел фильм «Подранки» режиссера Губенко?

— Видели! — раздались голоса.

— Кто расскажет сюжет? Вызвалась Ксана.

— Подробно?

— Нет, самое главное.

— Во время войны три брата остались без родителей. Стар­ший стал воровать и попал в колонию. Средний — герой филь­ма — после разных приключений оказался в детском доме. А младшему повезло — его взяли на воспитание очень состоятель­ные люди. Средний брат находит младшего, является в семью и видит спесивых приемных родителей и равнодушного мальчика, который капризничает, гоняет по паркету на велосипеде и все время что-то ест. Герой фильма не говорит брату, кто он, и уходит.

— Вот вам и «Две собаки»!

— А разве можно делать этюд по фильму?

— Нельзя передразнивать фильм, как и ничто в искусстве. А оригинальное произведение, навеянное другим, всякий создавать вправе. Вы слышали «Кармен-сюиту» Родиона Щед­рина? Это не подражание, а самостоятельное сочинение на темы оперы Визе. И многие великие писатели так делали — пользо­вались чужими сюжетами.

— А почему? Что, у них своих не было?

_в— Это вопрос литературоведческий. Впрочем, для нас важ­ный. Скажите, сюжет — это форма произведения или содержание?

— Конечно, содержание,— сказала Лида.— Форма — это очерк, рассказ, роман...

— Нет, Лида. Рассказ, роман — это жанры. Содержание — это смысл, философская, образная суть. А сюжет, как ни странно, относится скорее к признакам формы. Какой, например, сюжет «Евгения Онегина»? Татьяна влюбилась в Онегина. Тот равно­душен, на балу от скуки ухаживает за ее сестрой Ольгой. Жених Ольги Ленский вызывает Онегина на дуэль, где гибнет. 1атьяна выходит замуж, Онегин оценивает ее слишком поздно.

139

Но разве в этом содержание пушкинского романа? Ведь такой же сюжет мог оказаться основой дешевой пьески или пош­ленького рассказа. Важно, что несет этот сюжет — мысли, чувст­ва, образы. И «Ромео и Джульетта», и «Фауст» написаны по мотивам старинных книг. Мы бы их и не знали, если бы Шекспир и Гете не решились прибегнуть к чужим сюжетам. Как без Крылова не знали бы и некоторых классических басен. Ведь «Ли­сица и виноград» — переложение сюжета древнегреческого са­тирика Эзопа, сюжеты басен «Ворона и Лисица», «Стрекоза и Муравей», «Лиса и Журавль» заимствованы им у французского баснописца семнадцатого века Лафонтена. Так что сюжеты берите где хотите. Лишь бы содержание было ваше.

Итак, в фильме действует много людей. А в этюде только двое. К счастью, вы оба, Даша и Вадим, фильма не видели. По­скольку этот этюд не сатира, как «Квартет», не зарисовка из жизни двора, как «Волк и Ягненок», а по идее — короткая пси­хологическая драма, то нужно разработать все очень основатель­но. Что? В первую очередь — биографии. Большинство людей быстро забывает свои горести, когда в их жизни наступает пол­ное благоденствие. Даше будет легче. Сейчас сытых детей и под­ростков, к сожалению, очень много.

— А какими они должны быть — голодными? — спросил Илья.

— Есть пословица: «Держи голову в холоде, брюхо в голоде, а ноги в тепле». А позже об этом сказал Горький: «Человек выше сытости». Ни в чем, конечно, нельзя брать через край. Вы рас­тете, и вам надо полноценно питаться. Между нормальным пи­танием и пресыщенностью или обжорством, как пороком, большая разница. К сожалению, не все мамы ее видят. Вы уже почти взрослые и должны это знать.

— Я читал, в старину не баловали детей,— сказал Кирилл.

— Не баловали,— поправила Вера Евгеньевна.— Да, это так. Станиславский, например, рос в богатой купеческой семье. Денег хватило даже на то, чтобы выстроить театр. Но кто уже прочел книгу «Моя жизнь в искусстве», помнит, что воспитыва­лись дети в строгости. Сладкое было наградой. Цирк — праздни­ком. А сейчас в иной семье ребенок сидит каждый вечер у теле­визора и плюется пирожными, которые запихивают в него мамы и бабушки. Это вырабатывает ту дурную сытость, которая роднит младшего брата героя фильма «Подранки» с равнодушной собачкой Жужу. Повторяю, здесь, Даша, у тебя будет доста­точно материала для наблюдений...

— Вы хотите сказать, что я сама Жужу?

— Нет.

— Ну что ж, меня тоже так иногда балуют, то есть балуют!

— Если это так, высмеять в себе какие-то недостатки — значит наполовину изжить их. Но чтобы создать полноценный об­раз, надо напитать его не только своими, но и чужими соками.

Что же касается тебя, Вадим, тут намного сложнее.— Гала-

140

а _задумалась.— Голодные дети — это еще страшнее, чем пре­вышенные. Вы этого не видели, а я видела. Блокада Ленин-р рада — мое детство. Но ведь вот беда: я говорю, а вы не слы-

шите.                                      ,               ,
_ Почему, мы слышим, — обиделись ребята.

вы не можете слышать. Вас немного перекормили

всем этим Война, голод, нужда — все это для вас литература. Три года назад с делегацией советских женщин я была в одной развивающейся стране. Там нас облепляли голодные дети. На самом деле голодные, дистрофики. Десятками!

_ ц_{0 ведь} д_ев Толстой был маленьким ребенком, когда шла война 1812 года,— сказала Лида.— А описал, будто сам видел.

— Во-первых, Толстой воевал на другой, Крымской войне.

Во-вторых...

_ Он был Лев Толстой! — домыслил Боба.

— Нет, я не это хотела сказать. Если мы всегда будем так осекать друг друга, мы подрежем себе крылья. Лев Толстой при­лагал гигантские усилия, чтобы перевоплотиться в мир, которо­го он сам не видел. К этому-то я и клоню. Как вы все уже поняли, я принципиально не вожу вас за ручку. Я поставила задачу, ваше дело ее решать.

22 октября, в субботу утром, Вадим сделал такую запись:

«Мои муки с Барбосом продолжаются. Надо понять, что такое голодная собака. И голодный человек. Попробую не есть».

В тот же день вечером:

«Не ел восемь часов, только пил воду.

Маме пришлось сказать, в чем дело. Она не одолевала меня, лишь предупредила, что в моем возрасте голодать нельзя».

На следующий день, в воскресенье:

«Все-таки выдержал сутки. Не так уж это трудно, хотя на уроках поташнивало и голова слегка кружилась. Но сознание, что в кухне много вкусного, дает совсем другое ощущение, чем нужно для роли.

Мама сказала, что после голодания самое страшное — наес­ться досыта. Велела день сидеть на кефире и овощах».

В понедельник:

«Опишу приключения последних суток. Я решил идти по пути наблюдений. Вчера, в воскресенье, занятия закончились в два часа.

Я выпил в кафе стакан кефира и отправился наблюдать жизнь. Голодных детей, конечно, не видел, да и откуда бы им взяться? Пошел искать собак. В одном дворе приметил пса — довольно симпатичного дворнягу, но с больным взглядом.— «Голод­ный.^» _ спрашиваю. Да и спрашивать было нечего. Я купил ему четвертушку буханки, он слопал с жадностью. Конечно, не наелся досыта, но был рад тому, что получил. И окончательно признал меня'своим хозяином. Да, такой пес не похож на Гелиного

141

жирного шпица, все повадки другие. Та — довольно тупая, рав­нодушная, а этот полон жизни. И так благодарен за краюху, что мне стыдно стало. На каждое слово реагирует, навостряет уши. Я пошутил, он даже улыбнулся, как не все собаки умеют. На­блюдал за ним долго, Даже стал перенимать кое-что, только старался, чтобы бабки на скамейках меня за чокнутого не при­няли. А повадки у него обычные, собачьи. Тут не передразни­вать надо, а понять. И самое пронзительное, что ли, что он и голод забыл — так соскучился по ласке (хоть я его и не гла­дил, не прикасался). Поговорить с человеком ему было очень важно, повидаться. Вот это, пожалуй, что-то от сути моего героя. Смотрим друг на друга, молчим. Что делать будем? Подпрыгнул, хотел лизнуть меня в нос. Я инстинктивно.отмахнулся, он отско­чил и сжался весь, ожидая удара.

А если невпопад залаю, То и побои принимаю,—

вспомнилось мне. «Ну ладно, Барбос,— говорю,— извини, идти надо». А он за мной. Я снова сел на скамейку. Такого пса я бы с большим удовольствием взял, чем сторублевого щенка. По крайней мере, спас бы чью-то жизнь. Но нельзя. С тех пор как у нас погиб Рекс, мама просила больше не заикаться о собаке. «Так что исключено, Барбос»,— говорю. А он не пони­мает.

Я опять завернул в булочную. Он исправно ждал у дверей. Купил еще четвертушку, дал ему понюхать, потом закинул по­дальше и бежать. Он с краюшкой в зубах — за мной. Я прыгнул в автобус, он — за хозяином! Ну вот! Уже ответственность за него и комок в горле. Вспомнил Экзюпери: «Если кого приручишь, слу­чается и плакать». Но что плакать? Надо что-то делать. Сошли на остановке, стали думать. Наконец, решил поехать в деревню, к одинокой нашей соседке, бабе Варе. Она хотела взять собаку, дом сторожить. А если уже взяла?!

Позвонил домой, предупредил: нужно съездить к бабе Варе по делам студии. Папа сказал «хорошо» и ни о чем не спра­шивал.

Собаку в поездах полагается возить в ошейнике. А где я возь­му? «Смотри,— говорю,— чтобы не потащили нас в милицию». Едем в электричке. Он притворился породистым, гордо сидит око­ло меня... Сколько же надо испытать унижений, чтобы проник­нуться такой любовью к первому встречному! Вот что! Надо пройти через унижения. Как это сделать?..

Баба Варя обрадовалась. Не Барбосу, а мне. Долго угова­ривал взять взрослого пса. «Как зовут-то?» — «Барбос!» — «Ну, Барбос так Барбос».

Я переоделся в свои старые брюки, ботинки и рваный сви­тер, в которых плотничал.

«Куда же ты таким чучелом?» — спросила баба Варя.

142

Барбоса пришлось привязать: он скулил, рвался, почуяв, что я уезжаю и не вернусь.

Народу в электричке еще было много. Все смотрели на меня странно больше отворачивались. Девчонки отсаживались, неко­торые с брезгливостью. Что я им такого сделал? Одна тетка опасливо взглянула на свою сумку и переложила ее на другую сторону. Что за дьявол! Что я,— похож на воришку? Вот люди! Ничего не поделаешь, встречают по одежке. Правда, говорят, провожают по уму. Попытался для эксперимента спросить одну девицу напротив, не помнит ли она, кто автор оперы «Порги и Бесс». Она молча пересела. Еще одна пощечина.

Но мне всего этого было мало. Я решил испить чашу до дна — сделать, что задумано. На вокзале попытался попросить двушку, но все, не отвечая, бежали прочь. Один дядька брезгливо сунул пятак.'«Да мне двушку!» Но я его не догнал, пришлось пятак менять, что было также трудно из-за моего вида. Наконец разменял, позвонил домой, сказал маме, что ночевать остаюсь у Кирилла. «Это обязательно?» — спросила она, но разрешила, потому что доверяет.

Теперь я был до утра свободен. Бродил по улицам, загля­дывал в окна, видел довольных или чем-то расстроенных, но опять же не голодных людей.

Иногда, для интереса, спрашивал время. Старался не на­рываться на милиционеров: ведь документов у меня не было. Но чем дальше, тем больше их попадалось. Один вроде бы по­вернул за мной, но я подошел к нему, спросил дорогу. Он ответил, посмотрел подозрительно, но отстал.

Становилось холоднее, собирался дождь или даже снег. К часу ночи я засомневался в своей затее, и мне захотелось до­мой, в тепло. Но являться ночью, да еще в таком виде, и ду­мать было нельзя, точно так же и к кому-либо из товарищей. До утра, пока родители не уйдут на работу, я был обречен на скитания.

Проболтавшись на улицах и во дворах еще минут сорок или час, я промок и пошел в парадное греться. Но подъезды все были холодные. Я забрался повыше и сел на подоконник, потом на пол у батареи. Решил: «Вот тут и заночую». Но попро­буй засни так! Чтобы не простудиться (ведь полетит и школа, и занятия в студии!), я поднялся на чердачный этаж, нашел там несколько ящиков, какие-то тряпки, завернулся и лег. И тут мне вспомнился писатель Виктор Астафьев, его «Последний поклон»,— как он в детстве один оказывается в Игарке, живет с другим беспризорником в развалюхе, питается впроголодь. Надо будет немедленно перечитать... Чем- я сейчас отличаюсь от этого мальчика? Нет, сравнивать нельзя! Там было всерьез, а для меня это только психологический опыт. Хотя мне тоже не очень-то сладко... А у него была тогда девочка, которая ему нравилась? Нет, ему было не до того — надо было бороться,

143

чтобы не умереть с голоду. Да и мал он еще был. А у меня есть —. Даша... Нет, была. Вот она кокетливо смотрит на меня, сидя на окошке. Дразнит... и грызет конфету... и виляет хвостом... И у нее такая белая кудрявая шерстка... А я бегаю под окном, прыгаю, но достать, лизнуть ее в нос не могу — высоко. И о голоде забыл, и о холоде. А ей все равно. Бросила фантик и засмеялась. Я понюхал фантик — пахнет ее духами. Но он несъе­добный. Дело не в этом. Ведь это же Даша, с которой мы еще в седьмом классе вместе бегали в кино!.. Что же она издевается? Да ей все равно — она сытая. Но вот за ней в окне показалась старушенция. А! Это ее бабушка. Не люблю я эту бабушку — она, кроме своей Дашутки, никого не признает и при всех начинает говорить ей, какая она хорошая, а та: «Нет, бабулень-ка, это ты у меня самая замечательная». Вот и сейчас, высунув язык, дышит часто и ласкается к ней. Даша! Я же во дворе! Неужели ты забыла, как мы с тобой на двоих купили одно эскимо? Здесь же холодно! Дождь! Ну, не хочешь накормить, так хоть по­говорим давай! Ну, взгляни! Даша! Даша!

Но, откуда ни возьмись, огромный 'рыжий боксер... С буль­дожьей мордой; в боксерских перчатках. Вцепился зубами мне в руку. Хочу освободиться — не могу: мертвая хватка. Я выры­ваюсь, рычу... И вижу над собой дядьку с пузом и бульдожьим лицом. Схватил меня за руку и не выпускает.

— Ага, вот оно где ворье прячется!..

Я подымаюсь, продираю глаза, а он все держит.

— Что вы говорите, дядя... товарищ!..

— Я тебе покажу дядю-товарища! — тащит вниз.

— Вы что — боксер?

— Не твое собачье дело!

— Вы не так поняли... Я хотел сказать «боксер» — не со­бака, а спортсмен. У вас бицепсы.

Он окончательно озверел.

...Когда позвонили из милиции, дома, к счастью, был только отец. На обратном пути он долго ничего не мог сообразить. Только когда уже подходили к дому, понял, и его начало бить как в лихорадке — от хохота. Когда вошли в квартиру, он сказал:

— Ладно, выгорожу тебя. Но еще один такой артистический подвиг — и можешь влететь серьезно. Вечером у тебя студия?

— Нет.

— Все равно, исчезни часов до девяти-полдесятого. Я под­готовлю маму.

Я позвонил Жужу, то есть Даше. Она оказалась у Гели. Они делали там вместе уроки и изучали жирного шпица. Я напро­сился к ним. Сделал с ними алгебру, физику и порепетировали.

Вечером мама не сказала ни слова. Лишь отец «плохо дер­жал серьез». Спасибо, выручил.

В студии, конечно, никому о своем приключении не расска-

144

I

зывал Хоть я, наверно, перегнул палку, но ведь я действительно оаботал над образом, а не просто чудил

Репетировать стало гораздо легче. Мы с Дашей повторили йясню своими словами. Даше, видимо, помог Гелин шпиц; мне все вместе- знакомство с Барбосом, путешествие в наряде обор­ванца и, главное, пожалуй, сон, в котором я понял боль и тос­ку брошенной собаки.

Потом стали пробовать этюд на тему «Подранков». Конечно, взяли не двух братьев, а брата и сестру. Судьбы двух старших братьев объединили в одну, действие перенесли в наши дни».

В четверг, 27 октября, Лида записала:

«Сегодня Вега сказала Вадиму и Даше:

_ Ну, пора — не пора, показывайте!

Оба, видимо, очень волновались. Они построили свой этюд так: сначала применили элемент художественного слова — пе­ребивая друг друга, каждый кратко рассказал о себе зрителю, потом перешли на диалог. (Запишу в виде пьесы.)

Вадим. Я пря-а-мо из колонии... Так по-о-лучилось... Я немного заикаюсь, по-отому что волнуюсь... У меня есть сестра Даша. Все эти годы я думал о ней. Но написать ей не мог: не знал, где она, жива ли. Но вот напал на след. Она здесь, в го-о-роде... Кто-то удочерил ее... Я ее все равно найду!..

Даша. У меня все идет о'кей. У родителей я одна. Это, правда, мои приемные родители, да какая разница? Они любят меня, как родную. Больше всего на свете. Сами себя не помнят. Что я попрошу — тут же, как на ковре-самолете. У меня есть соболья шубка и еще семь разных... Вчера попросила «Купите «Сони». «Извини, говорят, Дашенька, только завтра!» Вот, не­давно привезли бандуру. Мастера жду, пусть установит. А уж про вкусные вещи я и не говорю: мне только птичьего молока не хватает. Кстати, на торт «Птичье молоко» уж и смотреть не могу. Собачка моя Жужу еще лопает иногда... Ха-ха-ха... Изви­ните, звонок. Кто там?

Вадим. Даша Ка-азначеева здесь живет?

Даша (отпирает). Здесь живет. (С удивлением оглядывает гостя.)

Вадим. Вы... ты... а вы. Д-а-аша?

Даша. Кто же еще? Вы из мастерской?

Вадим (растерянно). Я?.. Да...

_кп ^п^Шп /^"^ушяо). А! Вон"там. (Хочет уйти в другую
мой; ?Ч'в ^ПУ^блике-> Странный какой-то. Может он. . не из мастер-
стоаикяй ,^Ул ^{указывая на} аппаратуру.) Вот, собирайте, на-
шокола                       ^{Т грвЦКие} °^рехи "<«"Чаиш, ест, закусывая

шоколадом.)

^некот °Р°^{е в}Р^емя смотрит на аппаратуру, потом на Вадим. Вы меня не по-омните?

6 Заказ 295

145

Даша (потягиваясь). Что-то знакомое... В Венгрию вместе

ездили, да?

Вадим. Нет.

Даша. А то там в группе был парень, тоже смешно заикался. Хотите шоколаду?

Вадим. Нет. Я пойду.

Даша. Вы же мне музыку не наладили!

Вадим. Я не из мастерской.

Даша насторожилась, казалось, сейчас зарычит. — Я привез вам привет. От брата...

Даша. От брата? Он жив?

Вадим (словно побитый пес). Жив.

Даша. Так он же пропащий... В колонии... Вы ему ничего про меня не говорите, ладно? Обещаете?

Вадим (жмется к, двери). Хо-орошо!

Даша. Скажи, не застал дома. Ладно? На шоколадку! (Смеется мелко, будто тявкает.) Поймаешь зубами?

Вадим не может открыть замок. Даша подходит, Вадим отодвигается от нее.

Ты что, щекотки боишься? Ха-ха-ха! Тяв-тяв-тяв! (Пытается его пощекотать.)

Вадим (рявкает). Прочь!

Даша с визгом отскакивает. Вадим справляется с замком и уходит, не оглядываясь. Даша некоторое время сидит, сжавшись в углу дивана. Постепенно успокаиваясь, берет блюдце с очи­щенными орехами и кусочками шоколада, ложится на диван и с удовольствием ест».

Вера Евгеньевна не пошла по пути обычного обсуждения.

— Кто считает, что этюд удался? Все, без исключения, подняли руки.

— Помните, я вам поставила задачу учиться хвалить? Да­вайте попробуем обойтись совсем без превосходных степеней, а отметить достоинства по существу.

— Была правда дня, правда минуты,— сказала Лида. Виктор добавил:

— Повадки точные. Собачьи. Но не слишком, только то, что позволяет человеческая пластика.

— И нюансы, тонкости. Например, опасливость Даши. А Ва­дим был очень раним, как будто его всю жизнь подозревали в чем-то нехорошем, много претерпел обид и всякого,— отметил Антон.

Галанова предложила:

— Попробуйте-ка теперь прочитать басню всю с начала до конца, сперва Даша, потом Вадим.

Даша исполнила басню с точки зрения Жужу. Вся боль Бар­боса, его призывы, просьбы вызывали в ней лишь недоумение, смех. И басня прочлась совершенно по-новому.

У Вадима в басне еще раз, может быть, с еще большей си-

146

пой прозвучала боль парня с трудным прошлым — тот не­состоявшийся разговор с сестрой, который мог бы возникнуть, если бы он ей открылся.

В заключение занятия Вера Евгеньевна поздравила Дашу и Вадима с удачным этюдом — уже не на поиск характерности, а на создание характера.

XX. ГАРМОНИЯ

Зимой у студийцев вспыхнула «музыкальная эпидемия». Она началась с гастролей крупного оперного театра, привезшего в числе других постановок и балет Сергея Прокофьева «Ромео и Джульетта». Такие гастроли во время активного сезона бывают гораздо реже, но и ценятся зрителями особенно: ведь осенью и зимой все театралы на месте.

С нетерпением ребята ждали также «Демона». Они знали от Талановой, что удивительная эта опера крайне редко идет в театрах.

— А вы с нами будете смотреть «Демона»? — спросила Ни­на Веру Евгеньевну.

— Буду слушать.

— По радио?

— Нет, в театре.

— А что главное в опере?

— Главное понять, почему ее не смотрят, а слушают. -- К этому времени Лида завела для себя обычай готовиться к каждому посещению театра. Как правило, перечитывала пьесу, чтобы идти на спектакль со своим мнением о ней. Но этим не ограничивалась. Читала книги и об авторе, и о времени, когда он жил, искала пластинки с музыкой этой эпохи и народа, изу­чала картины, выбирала подходящую художественную литера­туру. В результате от спектакля «Демон» в дневнике Лиды осталась такая запись:

«После балета «Ромео и Джульетта» я так увлеклась срав­нительным исследованием разных видов искусств, что иногда это мне кажется даже интереснее, чем выходить на сцену.

Некоторые ребята не приняли спектакль. Говорят, что сам Демон слишком злой (я с этим согласна); что актеры тяжелые и плохо двигаются. Вега сказала, что в опере это общая беда. И причина в том, что артисты здесь прежде всего музыканты. И потому они больше работают над голосом, чем над пластикой. А когда полнеют, голоса якобы звучат лучше. Правда, тут же она рассказала о московском режиссере Б. А. Покровском, ко­торый к артистам оперы предъявляет такие же требования, как к драматическим, о Свердловской оперетте, где есть танцующий хор. Но это все, сказала Вега, исключения. Норма же — это та­кой театр, где или есть голоса и культура постановки, или нет ни того ни другого. 6*

147

В таком случае спектакль «Демон», я убеждена, очень хоро­ший, как бы справедливо ребята ни критиковали его недостатки. Почему?

После балета «Ромео» я, кажется, навсегда поняла, как много в музыкальном театре значит музыка. И если музыка раскрыта...

Расскажу о «Демоне», пока не забылось.

Перед спектаклем я дважды перечитывала поэму Лермонтова. Сколько ее ни читай, все равно будешь открывать все новые глубины. Я очень люблю художника Врубеля. Читая, я поставила перед собой репродукции его картин и удивлялась, как можно так точно передать Лермонтова!

Мне кажется, Лермонтовым и этой поэмой пропитаны у Вру­беля не только «Демоны», но и многие другие картины.

И ни единый царь земной Не целовал такого ока...—

говорится в поэме о Тамаре. Кто видел «Царевну-лебедь», тот, мне кажется, обязательно вообразит ее себе такой, прочтя эти строки. Только гений под стать Врубелю мог перевести на язык другого искусства бесконечные глубины «Демона». И такой гений нашелся — это Антон Рубинштейн.

Оказывается, я совсем не знала этой музыки. Хор «Ночень­ка», две-три арии и дуэты, которые часто звучат по радио, да­леко не все говорят об этой колдовской опере.

Как будто для земли она Была на небе сложена!

На увертюре осветили декорацию, и я увидела... Врубеля. Сначала я не знала, как к этому относиться, но глаз радовался, и я решила не думать. Я увидела сине-зеленые переливы врубе-левской майолики, краски его «Сирени», облаков... В седой пау­тине, со змеями и ящерицами, о которых говорится в конце поэмы, выплыла огромная скала, и «в скале прорублены ступе­ни...».

В антракте Бега сказала, что это не подражание Врубелю, а сознательная задача — решить спектакль в его стилистике.

Ребятам мешало, например, после балета «Ромео», что Тамара танцует довольно неуклюже. А я все искала ответа на главный вопрос: поняв язык балета, я хотела разгадать и загадку оперы. И кажется, нашла: музыка, симфония голосов и при этом теат­ральное зрелище. Боба не принял Ангела как действующее лицо. Он говорит: «Это даже не мистика, а просто толстая тетя». По-моему, ему медведь на ухо наступил. Да, первое впечатле­ние странное: располневшая певица в светлых одеждах, с крылья­ми. Но уже в следующее мгновение забываешь об этом: своим гибким, мощным голосом она ведет за собой. Куда? Искать ответа — что такое добро?

148

Ведь это театр! В поэме борьба добра и зла происходит пуше Тамары. В театре же все должно быть зримо и выступать 'в виде конкретных сил — действующих лиц. Действующих в му­зыке.

К сожалению, сам Демон немного недотягивал — актерски. Но зато красноречив был его голос.

Тамара любила своего жениха — тихо и верно. И не пуска­ла в душу другую, злую любовь. Она вовсе не мечтает быть царицей мира. Но Демон сильнее. Он находит в душе девушки дьявольскую лазейку: Тамара видит, что ему, духу зла, плохо. Он бесконечно страдает. Ее высокое сострадание зажигает в ней непобедимое чувство — сердце ее наполняют «огонь и яд». И начинается схватка не физических, а духовных сил, в которой погибает она, Тамара,— по-другому это закончиться не может. Как и Джульетта, Тамара знает о неизбежности трагического ис­хода и готова сгореть в этом огне.

Покой навеки погубя, Невольно я с отрадой тайной, Страдалец, слушаю тебя.

И веришь в странную искренность признаний Демона, его непризнанных мучений. И среди отвергнутых им, остывших для него природы жалких объятий, среди холодных, фантастических облаков, за музыкой финала в памяти возникает огромный, стеклянный, но в то же время живой и страдальческий глаз «Демона поверженного» Врубеля...

Кстати, этот искренний и горячий лермонтовский холод, ко­торый так, я знаю, увлекает некоторых девочек, да и ребят в нашем классе — что это такое? Интересно бы специально перечитать и «Героя нашего времени», и «Маскарад», чтобы построить хоть какую-то догадку...»

Запись эта (с последующими ее дополнениями) сыграла в судьбе Лиды определенную роль. Как-то Лида отважилась пока­зать ее завлиту театра. Калерия Николаевна отнеслась к этому журналистскому опыту, как она назвала дневниковую запись, очень серьезно. И убедила Лиду попробовать свои силы — сде­лать из записи рецензию и отнести в молодежную газету, где вскоре пораженная Лида и ее товарищи по школе и студии прочли первую публикацию «начинающей журналистки». С по­следним, впрочем, Лида упорно не соглашалась, как и раньше настаивая на том, что ее путь —- на сцену...

В начале марта Вера Евгеньевна сказала:

— Последнее время мы с вами странствуем в мире музыки. Чтобы логически завершить наш маршрут, неплохо бы нам приоб­щиться и к музыке симфонической.

Особого восторга не последовало.

— А как мне быть? — спросил Кирилл.— Я в ней ничего не понимаю. Много раз слушал самые лучшие записи...

149

— Музыку надо живьем слушать, а уж потом — в записи! -сказала Даша.

— А я пытался,— подхватил Боба,— все равно ни бум-буь,

— Есть люди, глухие к серьезной музыке. Если кто-то уве рен, что для него это пустая трата времени,— не ходите. Кто нибудь бывал на репетиции симфонического оркестра?

Оказалось, что не бывал никто.

Галанова рассказала о прославленном симфоническом оркест ре их города, во главе с дирижером Местниковым, который мног месяцев гастролировал по Европе и Америке, а на несколью концертов вернулся домой, чтобы заодно обкатать новую програм му к ближайшей поездке в Австралию и Канаду. Сказала, чт утром в воскресенье будет репетироваться к вечернему концерт Пятая симфония Бетховена.

— Итак, кто идет?

Выразили желание тем не менее почти все.

— Многовато для первого раза. Опустите руки те, ком не обязательно или у кого есть другие планы. Нехотя опустилось несколько рук.

— Двенадцать человек. Хорошо. При условии, что «усохнете^ и дирижеру покажется, будто вас всего шесть.

— Неужели он нас заметит? Он же спиной стоит! — уди вилась Люба.

— Вас заметит не только дирижер, но и каждый из музы кантов. Все артисты одинаково чувствительны к преждевре менному зрителю или слушателю. Запаситесь блокнотами и руч ками.

— Что мы будем записывать?

— Может быть, ничего, если не понадобится. А если при дет какая-нибудь мысль, лучше не соседу ее шепнуть, а в блок нот. Видите ли, когда присутствуешь при рождении произведе ний другого,- смежного искусства, кое-что проясняется в своем Один художник уговаривал актера позировать ему. Тот согла сился, но с условием: холст в процессе работы будет поверну' таким образом, чтобы актер видел, как мазки ложатся на полотно «Зачем это вам?» — удивился художник. «Хочу проверить себя — так ли я кладу краски в новой роли».

Как договорились, без десяти одиннадцать все встретили^ у служебного входа в филармонию. Как и в театре, ребятг негромко здоровались с дежурной на служебной вешалке и ее всеми, кого встречали на лестницах и в коридорах.

Расположились в бельэтаже произвольно.

На эстраде стояли пюпитры. Библиотекарь оркестра раскла­дывал по ним ноты. Музыканты были уже на месте: вразнобой звучали настраиваемые инструменты. Одеты оркестранты были не как на концерте, а пестро — кто в чем. В глубине сцены долго­вязый человек в светлой замшевой куртке и свитере е кем-тс беседовал, посмеиваясь и все время обращая на себя внимание

150

ребят своим неделовым видом. Казалось, ему было совершенно безразлично, что он находится на эстраде, и что через несколько минут придет дирижер, и начнется большая репетиция.

Некоторые музыканты уже закончили настройку и разыгрыва-_ись _ сквозь общий шум прорывались отдельные музыкальные

фразы.                                                 __

Вот быстро вошел солидный человек в черном костюме. Ска­зал что-то одному, другому музыканту, поднялся на возвышение, взял с большого пульта дирижерскую палочку и несколько нервно постучал ею. Затем стал говорить что-то, почти кричать. Музы­канты постепенно приостановили разыгрывание и слушали между

делом.

«Странно,— подумал Вадим,— я считал, к дирижеру пола­гается относиться с большим вниманием! Когда в театре гово­рит режиссер...» Человек в светлой куртке даже не прислушал­ся, как беседовал с кем-то, так и продолжал... Но вот он не­брежно глянул на часы и, прервавшись на полуслове, пошел к пульту. Тот, в черном (это был инспектор оркестра), быстро освободил место и исчез. И едва долговязый ступил на возвы­шение, разом воцарилась та самая тишина, которая наступает, когда режиссер вырастает перед актерами.

Местников не спеша раскрыл партитуру.

— Попробуем уложиться в два часа. Сначала! Тутти! — ско­мандовал он и, не отрываясь от нот, поднял руки. По его жесту зал огласили мощные бетховенские звуки. Первую фразу выгово­рили все инструменты сразу, затем дружно вступили одни струн­ные... Жесты дирижера из приказных стали вопросительными, по спине его можно было понять, что он уже не исполнял, а слушал. Потом опустил руки и ждал, когда стихнет последний из смешавшихся звуков.

— Не понимаю,— сказал дирижер,— на что ухлопали вче­рашнюю репетицию? Мне нужно упругое начало. Без крикли­вости! Сдержанный темп и внутреннее горение: Та-та-та-та! Сначала!

Оркестр зазвучал еще стройнее и мощнее. Но после первых же тактов дирижер опять остановил:

— Дайте мне не просто форте! Там написано — сфорцандо! Маркируйте каждый звук! Атака! А потом — струнные— по кон­трасту — дольче! Фаготы — как аккомпанирующие — не выле­зать! Сначала!

По широким, поощрительным жестам и кивкам дирижера ребята поняли, что он, наконец, более-менее удовлетворен сыг* ранным куском. Вадим подумал: «Да, звучание в концертном за­ле несравнимо ни с какой записью!»

Дирижер останавливал часто и обращался к музыкантам вежливо, но жестче, чем режиссер к артистам.

—- Кларнет! Мне тут нужно пение, а не писк! Сыграйте один! От первой цифры!

151

 

 

Иногда Местников прибегал к ассоциациям из других ис­кусств и из жизни:

— Аморфно! У вас река течет по долине, а вы загоните ее в гранитную набережную. Тогда она будет мятежиться, рваться из берегов.

Услыхав это замечание, Кирилл достал блокнот и записал: «Декорация должна быть как набережная для реки, чтобы спек­таклю в ней было и тесно, и просторно, тогда будет сила».

Дирижер постучал палочкой о пульт и в наступившей тиши­не сказал:

— Не слышу диалога! Тут перекличка струнных и деревян­ных! Обратите внимание: у струнных — низы — темный звук. У деревянных — цвет яркий. Живопись не должна быть грязной! Дайте чистоту цвета!

Когда перекличку повторили, Кирилл зафиксировал: «В декорации и костюмах нужна перекличка и чистота тона, как в оркестре».

— Литавры, сдержаннее! Бетховен сказал, что это судьба стучится в дверь! Оторопь должна брать слушателя!

Когда добрались до начала второй части, дирижер заметил:

— Как-то расплывчато,— не понимаю. Дайте мне идиллию — неброский равнинный пейзаж! А в середине части воскликнул:

— Танец! Люди в латах танцуют! Жестокое средневековье! А при повторении плясовой темы даже вспомнил Шекспира:

— Почти трагическое пританцовывание! Шуты у Шекспира, помните?

И в музыке заплясали насмешливые умные шуты.

При очередной остановке в начале третьей части один из виолончелистов спросил:

— Ярослав Владимирович, а здесь что?

— Не понял?

— Вы сказали — там шуты, а здесь что?

— Не знаю! — отрезал дирижер.— Далеко не все в искусстве можно объяснить словами. Где кончаются слова, начинается музыка. Выполняйте вашу задачу как музыкант.

К этому моменту уже почти все ребята вынули блокноты. Стае записал буквально: «Далеко не все в искусстве можно объяснить словами. Решай свою задачу как музыкант».

— Паузы у вас мертвые — не звучат. Проверьте в третьей части паузы! Музыка в них не умирает — великая возможность немоты! Раз-два-три! — дирижировал Местников тишиной. И Ли­да записала:

«Оркестр молчит, дирижер в воздухе отсчитывает время — пауза поет. Так должно быть и в театре...»

— Валторна, ваше соло — ваше слово. Самовыявление! Иг­райте свободнее, как захочется!

Вадим записал: «Внутри режиссерского рисунка нужны соль-

152

ные куски ведущих «инструментов». Право артиста на само­
выявление!»                      от,

.... К концу репетиции Ярослав Владимирович прибег еще к не­которым мощным ассоциативным образам:

— Вы слышите?! Опять удары судьбы! Тема рока оделась в военную форму! Страшный марш! Французская революция! Полки идут на смерть! И возвращаются в жизнь. Шекспиров­ская трагедия и светлый исход! Торжество гармонии!

...Когда вышли на улицу, Вадим сказал:

— Здорово было бы услышать все это еще раз на концерте! Многие поддержали его, особенно Тима.

— На вечер есть три входных. Разыграйте или уступите тем, кому нужнее.

Ребята дружно присудили одну контрамарку Вадиму, как будущему режиссеру. Две другие разыграли. Они достались Лиде и Тимофею.

Галанова не спрашивала, кто что получил от репетиции. Она оберегала душевный мир каждого от чьего-либо, в том числе и своего, вмешательства.

— Мужчины вечером в галстуках!

Ребята уже научились понимать лаконичные указания Веры Евгеньевны. Сказанное значило: «Одеться надо строже, чем в театр». Это, конечно, относилось и к Лиде.

Когда Вадим вечером подходил к концертному залу, по крайней мере десять человек осведомились, нет ли у него лиш­него билета. Лида и Тима появились почти одновременно с ним, и все трое вошли в кассовый вестибюль. У контроля была проб­ка. Безбилетная молодежь, в основном, по-видимому, будущие музыканты, надеялись как-то проникнуть внутрь. Левая контро­лерша — добрая душа — время от времени невзначай пропускала одного-другого, понимая, что вреда от этого никому не будет. А что может быть важнее для музыканта, чем послушать музы­ку?

Тройка счастливчиков гордо прошла, помахивая своими про­пусками.

В верхнем фойе ребята увидели Галанову, но подходить не . стали, потому что она была с мужем. Оба были одеты в тем­ное — элегантно и строго.

Пюпитры стояли на эстраде в идеальном порядке. Публика рассаживалась. Трое студийцев дружно расположились на сту­пеньках бельэтажа. Вадим, как всегда, зорко наблюдал за все­ми, включая и своих товарищей. Лида была тиха, Тима будто бы несколько не в своей тарелке...

После третьего звонка *на эстраду прибавили свет, и встре­ченные аплодисментами, в определенном порядке вышли музыкан­ты в черных фраках, с белыми жилетами, манишками и галстука­ми-бабочками и расселись по местам.

153

Некоторое время, как и на репетиции, в воздухе царил хаос звуков, потом стих, и новый нарастающий всплеск апло­дисментов встретил дирижера. Ребятам с их ступенек он стал виден сразу, еще за оркестром, и они тоже зааплодиро­вали.

Вот Местников вышел вперед, сдержанно поклонился залу, пожал руку концертмейстеру оркестра (то есть руководителю группы первых скрипок) и поднялся на свое возвышение.

С первых же тактов симфония заколдовала всю тысячу слушателей. После первого тутти Вадим полусознательно отметил для себя, что струнные, но контрасту, сыграли дольче (днем он успел узнать из словаря, что дольче — значит «нежно», а тутти — означает, что здесь играют все инструменты разом: сфор­цандо это внезапное ударение на каком-то звуке или аккорде). Он почувствовал также, что аккомпанирующие фаготы «не выле­зают»— не мешают скрипкам, и по реакции публики понял, почему это было дирижеру важно. Из слушателей, однако, никому в этот момент, наверно, не пришло в голову, что струнные могли бы не найти этой нежности, фаготы — помешать им, и тогда та же музыка того же великого композитора не прозвуча­ла бы столь захватывающе.

Слушатели, как и зрители в театре, воспринимают все как данность.

Как ни странно, ребятам утренняя репетиция с ее техноло­гией нисколько не мешала, а только помогала сливаться с публикой и непосредственно воспринимать музыку.

Оркестр не оглушал. Когда увлекшиеся музыканты, как вы­разился утром Местников, переходили «на обычный крик», руки дирижера немедленно ограничивали звучание, и Вадим то и дело вспоминал о реке, которая ревет, гудит, рвется из берегов, но гранитная набережная стоит незыблемо и всякому движению кладет предел. Кларнеты не визжали, а пели. Перекличка струнных и духовых напоминала о контрасте и одновременном созвучии темных и ярких красок в живописи.

Они переглянулись с Лидой, и Вадим, понял, что все эти музыкальные нюансы не проходят и мимо нее. О Тимофее на время всего концерта они как-то забыли.

А вот и равнинный пейзаж!

Река раскинулась, течет, грустит лениво И моет берега...—

вспомнились Вадиму блоковские строки.

Дошли до соло валторны. Дирижер замер, слушая музы­канта, который играл по вдохновению, остальные оркестранты слушали тоже, чтобы вместе с дирижером вовремя подхватить мысль валторниста. В этот момент никаких конкретных картин Вадиму не представилось — он слушал и понимал язык музыки.

154

Паузы оркестра были красноречивы. Как и звуками, дирижер столь же магически управлял тишиной.

Вадим чувствовал безмерность, бесконечность музыки. Гар­мония соединяла в единое целое дирижера, пятьдесят музыкан­тов и тысячу слушателей; она царила в его собственной душе, между ним и его друзьями и, очевидно, в конечном счете, в мире в целом...

Когда отзвучали последние такты, из зала не ушел никто. Слушатели горячо аплодировали стоя, потом не спеша двинулись к дверям. Непосредственно перед ребятами капельдинер перего­родил проход бархатным канатом, чтобы публика в вестибюле немного рассеялась. Вадим что-то сказал Тиме, но тот не отреагировал. И тут Вадим понял, что Тимофей обижен на него. За что? Вадимом овладела скованность, и, стоя с Тимой лицом к лицу, он не знал, снова заговорить или продолжать молчать. И с нетерпением ждал, когда толпа опять двинется. Чтобы не стоять просто так, он взял у Лиды номерок. В это время канат убрали, и Тима исчез в толпе.

В очереди в гардероб Лида с Вадимом впечатлениями от концерта не обменивались. Вадим испытывал непонятную винова­тость перед Тимой и неприятное чувство, словно по прекрасной картине полоснули бритвой. А Лида ни о чем таком не беспокои­лась и, видимо, переживала музыкальные впечатления. Когда они вышли на улицу, Вадим невольно сказал:

— Лида... Как-то нехорошо с Тимой вышло.

— Что же поделаешь!— твердо ответила Лида.

Вадим, не поняв, что это значит, почему-то вдруг успокоился.

Шел крупный снег. Лида сказала, чтобы Вадим застегнулся,— он послушался.

Завернув за угол, они увидели трамвай и поскакали вниз по обледенелым ступеням уличной лестницы. Вадим поскользнул­ся, почувствовал, что сбивает с ног какую-то старушку, и в то же время с головы у него слетела шапка. Но успел подхва­тить старушку почти на лету, поставил на ноги, а другой рукой ухитрился поймать шапку.

— Акробат, надо же!— похвалила Лида.

Тем временем трамвай, конечно, ушел. И это отчего-то по­казалось им очень смешно. Они пошли пешком, лучше сказать, понеслись, хохоча...

Проводив Лиду, Вадим домой тоже почти бежал, что-то пел, размахивая слетевшим шарфом...

Что касается Лиды, то она в этот вечер, придя домой, сра­зу включила настольную лампу и раскрыла дневник. Но ни словом не обмолвилась ни о чем, кроме как о концерте. Ей не хо­телось спугнуть словами нечто посетившее ее в этот день. Разве можно было загадывать что-то на будущее? Скорее всего, этот ве­чер останется такой же насмешкой судьбы, как в прошлом году, когда Вадим по чистой случайности проводил ее после занятия...

155

XXI . БЕРИТЕ ОБРАЗЦЫ ИЗ ЖИЗНИ!

Спустя год увлечение «Ромео и Джульеттой» у ребят не прошло. Некоторым из них уже не хватало участия в массовках, хо­телось самим попробовать произнести великое шекспировское слово. Например, Даша и Стае добивались возможности в студий­ном порядке приготовить одну-две 'сцены из трагедии.

Вера Евгеньевна сомневалась — прежде всего потому, что спектакль был у ребят на слуху.

— Даже профессионалы нередко начинают с подражания... Беда в том, что яркость таланта, чье-то обаяние перенять нельзя. Подражающему кажется, что он берет от знаменитости лучшее. А на самом деле душа таланта остается при первом, второй же заимствует лишь недостатки, теряя при этом самого себя. Как-нибудь мы поговорим об этом специально.

— Никогда, значит, мне не сыграть Ромео?— спросил Стае.

— Отчего? Если, например, взять другой перевод...

Даша и, Стае поймали Галанову на слове. Отвергая один за другим, они набрели, наконец, на перевод Бориса Пастер­нака. Поначалу, после перевода Щепкиной-Куперник, он показал­ся им очень трудным. Но постепенно сквозь дерзкую современную строку все сильнее доходил до ребят мощный шекспировский дух. Хотелось перечитывать эти стихи, повторять наизусть.

Галанова одобрила их выбор. И Стае с Дашей приступили к репетициям. Они понимали, что без режиссера никакая серь­езная актерская работа не возможна, и попросили немного порепетировать с ними Вадима. Тот согласился. Он тоже оценил достоинства незнакомого перевода.

Вадим постарался отнестись к пьесе как к совсем другой, и это помогло ему немного освободиться от власти спектакля.

Он знал, что, прежде чем репетировать стихотворную сцену, надо провести основательную работу над стихом. Тимофей в это время серьезно увлекся художественным словом, и Вадим был рад случаю в отношениях с Тимой сделать шаг ему навстречу. Тима выслушал его и сухо сказал:

— Попробую.

Вадим терпеливо ждал, пока Тимофей позовет его, и по пер­вому же сигналу пришел в школу на вечернюю самостоятельную репетицию.

Он прослушал сцену у балкона за столом и убедился, что работа идет в верном направлении: слова не забалтываются, их смысл Тима все время предлагает наполнять новым содержанием и следит, чтобы речь каждого укладывалась в «бронзовую», как говорил Зотов, строку.

Вадиму тоже сразу захотелось работать, и он попросил ре­бят помочь сделать выгородку.

— А где у нас будет балкон?— поинтересовался Стае. «Действительно, где должен быть балкон?» — мелькнуло в

156

голове Вадима, и он несколько растерялся. Но виду не подал:

— Вот тут — ставьте два стола. _.-;• _ А зрители нас не засмеют, если мы станем по столам

скакать?

_ А как еще мы можем обозначить балкон? Столы задрапи­руем чем-нибудь. Там видно будет...

Он произнес это довольно уверенно, и ребята подчинились.

._ Давай, Джульетта, влезай на балкон, а я спою тебе се­ренаду,— балагурил Стае.

— Серьезней,— одернул Вадим.

"           — Но что за блеск я вижу на балконе?

Там брезжит свет. Джульетта, ты как день...

Вадим требовал, чтобы Джульетта не вступала в прямое общение, а Ромео не попадал в ее поле зрения.

Затем, когда начинался прямой диалог, Вадим настаивал, чтобы Даша подольше оставалась на балконе, а Стае — внизу.

— Так мы и будем стоять столбами? Скукота,— сказал Стае.

— Столбами стоять не обязательно. Один все время наступает, другой — отступает. У нас же нет ни той высоты, ни уступов, а поединок быть должен. Дальше!

И репетиция понемногу пошла.

— Так чем же мне поклясться?

— Не клянись ничем!..

И чем активнее действовал Ромео, тем решительнее защи­щалась Джульетта, но вместе с тем боролась с собой.

Вадим уточнял точки остановок, повороты, требовал четкости исполнения переходов.

И к концу репетиции немного злоупотребил своей властью.

— Прекрасный мой Монтекки, будь мне верен. Но подожди немного •— я вернусь.

— Счастливая, счастливейшая ночь!..

Стае, когда ты остаешься один, не делай к зрителям оперный шаг...

— — Что значит — оперный?

— Слишком уж красиво получается... Лучше оставайся на месте.

— А если мне хочется сделать шаг? Тебе бы, может быть, понравилось стоять на месте...

— Я здесь ни при чем. Есть рисунок сцены.

— Рисунок должен идти от правды. А ты хочешь дрессиро­
вать нас!..                                                                       г г

Репетиция увязла в споре. С тем и разошлись.

алрк Р^ез^^льт^^те У Вадима осталось тяжелое чувство. Вот у лександра Федоровича, только скажет — актеры не спорят, а

157

, режиссером надо родиться!
Бездарен он, и больше ничего!                                                ^:

И в последующие дни Вадим ходил под гнетом этого, как ему казалось, провала. Первая неудачная репетиция в начинаю­щем режиссере всегда вызывает шок, после которого хочется все бросить и вообще не показываться на глаза людям.

Вадим под разными предлогами откладывал очередную репе­тицию. А сам думал, читал, искал и не находил ответа.

Внешне вроде бы ничего страшного не произошло. Никто не изменился к нему. Стае, правда, разговаривал несколько свысока. Вадим не пасовал и старался сдерживаться, понимая, что в них обоих это вспышка личного самолюбия.

О законах сценической композиции в литературе он находил для себя очень мало. Ко все, что ему попадалось, доказывало, что в их споре прав был Стае: мизансцена есть естественное расположение артистов на сцене; если артист действует верно, говорилось в одной из брошюр, мизансцена образуется сама собой, режиссеру остается лишь немного почистить, уточнить ее.

Боба предложил взять еще один отрывок из «Ромео» — приход Джульетты и Париса в келью к монаху. Роль Лоренцо Боба отдал Антону, себе же взял — Париса.

Вот Тимофей сообщил Вадиму, что работа над стихом и этого отрывка завершена. По дороге на репетицию Вадим, конеч­но, волновался. Вначале он пошел на такой известный ему по книгам эксперимент.

Он разобрал эпизод по событиям и предложил каждому действовать на сцене, как тому заблагорассудится. Исполнителям это очень понравилось. Вадим же смотрел из зала и убеждался, что ничего, кроме суеты, не выходит. Все бегают друг за другом, едва не сталкиваясь лбами, комкают, мнут слова. И как только он попытался начать уточнять рисунок, снова возникли протесты, споры, обвинения, что он узурпатор и посягает на их свободу.

Вадим ушел домой в еще более подавленном состоянии.

Но он был упрям и сдаваться не собирался.

У кого спросить совета, как выйти из лабиринта?

В ближайшие дни студийных занятий не было; в среду и четверг шли «Ромео и Джульетта», причем он, Вадим, согласно очереди, был свободен. А может быть, пойти на спектакль, вспом­нить репетиции Зотова и попробовать угадать, где же заканчи­вается зона свободы актера и начинается режиссерская власть?

Вадим решил смотреть спектакль с последнего ряда балкона, где его никто не увидит и легче будет сосредоточиться.

Декорация сверху выглядела очень красивой. Не успел Ва­дим устроиться в кресле, как раздался третий звонок и он услышал за своей спиной:

158

Всегда находятся такие говорливые зрители. Вадим решил не реагировать. ^г _ Извините, запамятовал, как вас по имени;*..

Вадим оглянулся и замер от неожиданности:

_ Александр Федорович, вы ... здесь?!

_ Где _же прикажете быть старому тренеру, когда его команда

играет?

__ Я — хотел сказать: тут, на верхотуре?

_ А я, как Квазимодо, люблю видеть Париж с птичьего полета. Я вот что: у меня Глеб Аркадьевич болеет. Не откаже­тесь ли помочь мне — замечания записать?

— Конечно!

— И прекрасно! А то я как без рук. Не могу от сце­ны отвлекаться.

— Замечания сразу после спектакля актерам пойдут?

— Нет, завтра, перед началом.

Вадим понял, что можно писать не на отдельных листках, а в блокноте и от дальнейших вопросов решил воздержаться.

Одно за другим ему в ухо последовали коррективы актерам, осветителям, радистам, только успевай записывать.

— Я не слишком быстро?

— Успеваю.

В своем временном ассистенте Зотов сразу почувствовал понятливость и хорошую реакцию.

После спектакля Вадиму очень хотелось использовать шанс пообщаться со знаменитым режиссером. Но он боялся показаться навязчивым, потому попрощался и, не задерживаясь, ушел домой.

...Идя на следующий день в театр с расписанными на листках замечаниями, Вадим размышлял: «Если Александр Федорович попросит меня раздать замечания, как быть? Удобно ли мне заглядывать перед началом спектакля в гримуборные к артистам?»

За сорок минут до спектакля Зотов бегло проглядел листки и попросил передать их актерам.

Вадим осторожно предложил:

— А может быть, через Зинаиду Яковлевну? Александр Федорович, кажется, понял его. На секунду заду­мавшись, он сказал:

— Пожалуй, вы правы. Надеюсь, и сегодня вы не откаже­тесь потрудиться?— спросил он, хотя это разумелось само со­бой. И снова Вадим ловил каждое замечание мастера. А по окончании спектакля, как и накануне, решил так же быстро уйти. Но они столкнулись в служебном гардеробе, и, когда вместе вышли на улицу, разговор завязался сам собой.

В непосредственном общении грозный режиссер оказался человеком необыкновенно простым, даже беззащитным. Он живо реагировал на каждый вопрос своего юного собеседника. Как

159

говорила Галанова, именно так общаются люди хорошего тона и с равными себе по возрасту и положению, и со старшими, и с младшими. К тому же Зотов был человеком творчества, а люди этого типа, как уже успел заметить Вадим, всегда непосредственны.

В самом начале разговора Вадим признался Александру Федоровичу, что мечтает стать режиссером.

— Решили посвятить себя нашему проклятому занятию?

— Почему проклятому?

— Тяжелому. Забирающему человека без остатка и навсегда.

— А в чем основная тяжесть?— пользовался моментом Вадим.

— Из слишком многих слагаемых состоит эта профессия. Надо пройти все круги театрального чистилища. Знать, как в поделочном цехе забиваются гвозди и как чувствует себя актер за минуту до выхода на сцену.

Видя, что тема эта Зотову интересна, Вадим спросил:

— Александр Федорович, а с чего начинается режиссер?

— С того же, с чего и актер. Со вкуса к жизни. Страстного к ней отношения. И желания говорить об этом языком театра. Но в отличие от актера не через себя все передавать, а через психику и физику другого.

— Чтобы стать режиссером — этого достаточно?

— Нет, конечно. Вы спрашиваете о задатках. Среди них есть еще несколько, по-моему обязательных. Целеустремленность и неутомимость — вперед на многие годы. Отвага — способность верить в невозможное. И в то же время, реальный взгляд на вещи — здравый смысл. Организаторские, педагогические способ­ности. Литературные тоже.

— Литературные обязательно?

— По-моему, да. Мало какая пьеса идет в работу без ре­жиссерской редакции. Если у режиссера нет литературного чутья, он или будет раздавлен текстом, или изуродует автор­ский стиль. Необходимо и чувство родного языка. И оратор­ский дар. Как иначе повести за собой людей? Вкус к живописи, музыке, к архитектуре.

— Извините, а в моем возрасте вы все эти способности в себе чувствовали?

— Нет, конечно. Но, как только понимал, что во мне что-то развито плохо, начинал работать, воспитывать в себе это качество. Кое-чего добился в зрелые годы. Например, терпи­мости к недостаткам других. А одно качество так и не воспи­тал в себе. Может быть, еще успею.

— Какое?

— Умение проигрывать.

Последнее замечание облегчило Вадиму дальнейший разговор, и он признался, что переживает сейчас полосу неверия в себя.

160

_ Это неизбежно.

_ Не могу разобраться. Одни говорят, что надо в себя .верить. Другие, что самоуверенность — недостаток.

_ Каждый по-своему прав. Товстоногов точно заметил, что многие начинающие режиссеры губят себя самоуверенностью, но не меньшее число — недостатком веры в себя.

— А если режиссер волнуется перед репетицией, актеры не должны этого замечать?

— Волнение перед репетицией будьте готовы скрывать всю жизнь. Командир не должен показывать войску, что он не в

себе.

— И вы тоже волнуетесь?

— Конечно! Опыт помогает снизить волнение до нужного градуса и устремить его в полезное русло. Волнение пробужда­ет нашу творческую природу, разжигает костер. Важно, чтобы оно не было чрезмерным — чтобы дрова не прогорали зря.

— А как быть, когда действительно теряешься и не знаешь, например, как построить простую мизансцену?

Вадим признался в провале двух своих последних репети­ций. Рассказал и о прочитанных брошюрах, где говорится, что если на сцене настоящая правда, то мизансцена образуется сама собой. И как только он это произнес, увидел перед собой вместо приветливого собеседника того грозного Зотова, к которому не всегда решаются подойти даже ведущие актеры.

— Сами собой образуются.только узоры бензина на воде! Искусство питается жизнью, но это не значит, что его можно этой жизнью подменить. Вы не читали воспоминания французского артиста Шарля Дюллена? Там он рассказывает, как однажды по-настоящему заснул на сцене.

— Ну да!

— Сделал эксперимент. На засыпании его роль кончалась. И представьте себе, все потом говорили ему, что в этот раз он спал как-то неестественно. Возьмем простой кусок жизни. Вы читаете книгу. Причем очень интересную. Как вы полагаете, что выйдет, если это как есть перенести на сцену?

— Вера Евгеньевна давала нам похожее упражнение. Сначала я никак не мог сосредоточиться — чувствовал на себе взгляды. А потом увлекся чтением.

— И что?

— Мне было интересно, а ребята-зрители чуть не уснули.

— А почему? Ведь вы существовали на подмостках прав­диво!

Вадим понимал, о чем спрашивает Зотов, но не находил точных слов. Александр Федорович ответил за него.

— Ваше чтение было правдой для себя. Вы не соотно­сили ее ни со временем, ни с пространством. То есть могли бы читать еще и час, и два. И вам было все равно, выражается ^ли как-нибудь внешне правда ваших переживаний и в какой

161

композиции вы находитесь по отношению к зрителю. Чтобы сдела-ваше чтение сценически ценным, помимо правды для себя, нужь еще правда для нас, смотрящих. А чтобы передать е необходима техника актерская и режиссерская. Она поможет ва и режиссеру найти для выражения образа читающего человег оптимальное сценическое время и пространственное решение, • есть мизансцену.

— Получается, мизансцену всегда ищет режиссер?

— Вместе с актером. Но это не значит, что режисо должен идти за актером туда, куда тому захочется. Это значит • вместе с актером заниматься сценическо живописью. Пытаться воспроизвести в мизансцене жиз без отбора — все равно что при раскопках грузить на машш ценные находки вместе с землей. Мизансцена — наш режиссе ский язык. Вот и учитесь этому языку!

— А как учиться? Где? — допытывался новичок.

— Учителей достаточно. Прежде всего, жизнь. Нельзя з бывать завет Щепкина: «Берите образцы из жизни!» Гляди на мир во все глаза, все примечайте. А самое ценное на картину. И то — как? В определенном ракурсе. Выделяе прорисовываем главное; притемняем, отодвигаем на дальн план второстепенное. А этому-то как раз у живописи и на учиться. И у скульптуры. Но я не хочу сказать, ч можно тащить на сцену чужие композиции. Нужно все э перерабатывать в себе, оттачивать глаз. А потом — набива руку: учиться вместе с актером выстраивать мизансцену конкретных сценических условиях. Работайте каждый день. Г/ дишь, лет через десять научитесь.

— А как выйти из заколдованного круга? Не репетирова' пока не научишься, значит терять время. А приходить на I петиции, как я, ничего не умея, и тонуть, чтобы исполните тебя потом вытягивали...

— ...Или топили! Выход один: работать дома! Если кто-нибу из моих коллег скажет вам, что к репетиции готовить не обязательно,— не верьте! Это лишь оправдание собственн лени! На первых порах вы не будете знать покоя. Придеа продумывать любую частность, упражняться с шахматами, пластилиновыми фигурками; самому шагать за всех между сто.) ми и стульями...

— А зарисовывать, чертить мизансцены можно?

— Нужно! Но на репетиции потом идти не слепо, шпаргалке, а чутко улавливать и отбирать предложения актер Тогда и они подчинятся вашей воле.

— А книжки есть, по которым можно было бы научит! мизансценировать?

— Знаю таких две. И я приравнял бы их к целому ку| режиссерского факультета. Это — «Режиссерский план «Отел; Станиславского и «Режиссерский план «Юлия Цезаря» Немиро]

162

_ча.Данченко! Только просто читать их — ничего не даст. Я бы вам рекомендовал по ним заниматься таким порядком: прежде всего ,'^рочесть текст трагедии. Затем срисовать укрупненно чертеж выгородки Станиславского или Немировича, закрыть листом бума­ги страницу книги с разработкой и добросовестно пытаться смизансценировать на этом чертеже каждый эпизод самому в плас­тилиновых фигурках. Когда сцена вами — плохо ли, хорошо _ли — решена, изучить разработку классика, проиграть в фигурках, а потом зарисовать все его мизансцены. Затем повторять наизусть, пока не запомните.

— А это не превратится в подражание?

— Вы же не собираетесь завтра ставить «Юлия Цезаря» или «Отелло»! Да если бы и собирались! Речь идет не о манере игры, а о композиции! Подобным образом в старину учили молодых живописцев и скульпторов: отправляли в Италию копи­ровать античные образцы — воспитывать технику и вкус.

До следующей самостоятельной репетиции Вадим готовился во всем. Он просматривал дома и в библиотеке монографии художников. Ни в одной из них он не нашел мотивов, близких к сцене Лоренцо — Парис — Джульетта. Но каждая жан­ровая картина с острым сюжетом ему что-то давала: «Не ждали» Репина, «Неравный брак» Пукирева, «Сватовство майора» Федотова. Попалась еще репродукция очень интересной по «мизансцене» картины Энгра «Смерть Леонардо да Винчи», а также «Плоды хорошего воспитания» Грёза. Заглянул Вадим и в «Режиссерский план «Отелло», чтобы понять, как Ста­ниславский на бумаге фиксировал мизансцены.

Польза от этой работы была большая. Он, кажется, начал разгадывать секрет, как художники выстраивают композиции. «Но ведь на сцене еще движение?..»

И вдруг сама жизнь дала конкретный толчок его фантазии.

Проходя мимо автостанции, он заметил любопытную сценку. Огромный, спортивного вида парень подсел на край скамьи и, пытаясь любезничать с маленькой, хрупкой девушкой, лез из кожи воя. Девушка отвечала ему односложно, но не дичи­лась, не дерзила, не отсаживалась. Она просто была вся в себе. И он решительно не знал, как пробиться сквозь этот панцирь. На другой скамье сидел пожилой человек, с книгой на коленях, которую он не читал. Глаза его смеялись. Он тоже с интересом наблюдал за этим поединком.

Вадим представил себе этих людей в костюмах Джульетты, Париса, Лоренцо. Он старался запомнить свободную позу девуш­ки в фас к нему и заискивающий разворот парня, пытающего­ся заглянуть ей в глаза. Вскоре объявили о продаже билетов ;На очередной рейс. Девушка встала и подошла к кассе. Парень, не отставая, встал за ней. Пожилой занял очередь последним. А по существу, продолжалось то же самое.

163

Едва девушка отворачивалась, парень заглядывал ей в лицо
с противоположной стороны. Это Вадим тоже постарался запом­
нить.                                                                                                                               '

Как только Вадим пришел домой, он вылепил из пластилина три примитивные фигурки. Спичечными коробками обозначил скамейки и воспроизвел мизансцену на автостанции, с учетом ее обозреваемое™ со стороны «зрительного зала».

Затем сделал выгородку картины «У Лоренцо», проиграл ее с помощью тех же фигурок трижды. После этого он разгра­фил листы тетради на большие клетки, зарисовал в них мизан­сцены в плане, то есть вид их сверху; как у Станиславского в «Отелло», обозначил переходы — стрелками, остановки — точками; пронумеровал каждую клетку и вписал в нее реплику из пьесы.

На следующей репетиции Вадим уже не тонул.

Ребята сразу почувствовали, что он пришел с чем-то.

Он вспомнил меткий афоризм Зотова,- что во взаимоотноше­ниях с актерами режиссер должен начинать каждый день с чистой страницы. Вадим сделал вид, что на прежних репетициях ника­ких споров не было.

— Попробуем так: каждый будет делать свое дело. Я пока­зываю рисунок, а вы действуете в нем, как вам удобно,— предложил Вадим.— А если у кого будет более интересное предложение по мизансценам, покажите — я посмотрю.

Работа закипела. Вадим, конечно, не рассказывал товарищам ни о сценке на автостанции, ни о своей домашней подготов­ке, но время от времени мысленно обращался к тому и другому.

Бобе он постарался передать кое-что от парня на авто­станции — предложил ему почаще заглядывать Джульетте в лицо, которое к тому же было скрыто капюшоном. Дашу он просил не отшатываться от Париса, спокойно вести с ним диалог, но боль­ше обращаться к отцу Лоренцо.

Когда вернулись к выходу Джульетты, Вадим почему-то вспомнил «Не ждали» Репина, хотя ничего общего по содер­жанию тут не было. Воспоминание это навело на мысль, что выход Джульетты ему надо, как выражался Зотов, зацентровать: с одной стороны Антону — Лоренцо, с другой Бобе — Парису встретить ее взглядами, стоя полуспинами к зрителю, а Джульетте на пороге немного приостановиться.

XXII . ДУША И МАСКА

На одном из занятий Даша спросила:

— Вера Евгеньевна! Можно деликатный вопрос? Тем, кто будет поступать на актерский, вы поможете подготовиться? Я почему спрашиваю — я слышала, что не любят, когда готовят. Стараются срезать. Это правда?

164

— Вопрос поняла. Отвечу. Но знаете что: давайте прежде поговорим, как на сегодня определяются планы каждого. Для кого не тайна — объявите, тогда и мне будет яснее, как плани­ровать нам программу будущего года.

Студийцы высказались, как сидели — по кругу. Геля твердо объявила, что решает стать художником по костюму. Виктор — что намерен поступать в ГИТИС на экономический, Илья — в Студию МХАТа на постановочный, Кирилл — туда же, но со специализацией художника-постановщика. Нина сказала, что ей хочется быть бутафором, Лера — электротехником. Люба колеба­лась между мечтой о сцене и о гримерном факультете; д_нтон — между морем и драматургией, Надя промолчала, Вадим заявил твердо — режиссерский. Остальные — Ксана, Инга, Де­нис, Боба, Стае, Даша, Тима, Лида — с разной степенью уверенности подтвердили: актерский.

Галанова выслушала каждого молча, и на лице ее ни разу не выразилось ни одобрения, ни сомнения. Только загибала паль­цы, когда говорили «актерский».

— Как я и полагала, половина из вас подумывает об актерском пути... Теперь отвечу на твой вопрос, Даша. Говорят, что за год-два можно научить танцевать даже медведя. Только будет ли это хореографией? Да, на вступительные экзамены нередко приходят натасканные абитуриенты. Это бросается в гла­за сразу. Тем более что часто их готовят недостаточно квалифи­цированные люди. Комиссия справедливо предпочитает неуме­лость...

— Но вы же нас можете правильно подготовить! — перебила Даша.

— Очевидно. Но не буду этого делать по другой причине. Нам, педагогам, опыт дает заманчивую, но опасную возможность: добиться, чтобы вы выглядели на экзамене профессионально значительно лучше, чем вы есть на самом деле.

— Это же великолепно! — воскликнула Ксана.

— Как посмотреть... С моей стороны это значило бы обве­сить покупателя.

— Это что — принцип? — спросила Инга.

— Не только. Некоторые выпускники театральных школ ниче­го толком не умеют, кроме как блестяще читать отрывки, с которыми поступали.

— Значит, учили так,— сказал Кирилл.

— Видите ли...— размышляла Вера Евгеньевна.— Мне бы хотелось, чтобы и студентами вы надеялись прежде всего на •самих себя. В старые времена один плясун хорошо заметил: чтобы научить плясать, никто не возьмет в руки твою ногу и не будет бить ею об пол. Лучше или хуже будут ваши педагоги — не им становиться актерами.

_ ^^тказываетесь, значит, нам помогать?— приуныли ребята. Нет, помогу. Только не натаскиванием, а консультациями.

165

И при одном условии: если инициатива будет ваша. Бездействую­щий не получит ничего. Даже напоминания.

— А что, если в будущем году выделить для этого один день в неделю?

— Что же, возможно.

— А любопытствующим можно будет присутствовать?— осведомился Антон.

— Конечно! И помогать. Не случайно мы все занимались основами актерской школы. Теперь у меня вопрос. Кто уже запросил условия поступления из институтов?

Как выяснилось, трое: Геля, Кирилл, Вадим.

— А что же остальные?..

По просьбе группы, готовящейся на актерский факультет, еженедельные консультации Галанова начала даже раньше — весной девятого класса, по воскресеньям.

В конце одного из занятий Денис спросил:

— А что, если я на экзамене покажу еще и пародии?

— На нас? — полюбопытствовала Геля.

— Могу на Ширвиндта и Державина, на Караченцева...

— На экзамене лучше без этого,— сказала Галанова.— И вообще, я не зря вас предупреждала: пародии — дело опасное.

— Для голоса? — переспросил Денис.

— И это тоже. Голоса ваши переживают период ломки. Он продолжается несколько лет (и у девочек тоже, хоть и не так заметно). В эти годы надо относиться к своему голосу, как к хрустальной посуде. Чрезмерная нагрузка (я уж не гово­рю о курении — о нем мечтающему о сцене вообще надо забыть!)— и хроническая болезнь связок на всю жизнь. Но дело не только в этом.

— А в чем?— не унимался Денис.— Вы сами говорили, что способность к перевоплощению надо развивать.

— Когда я была чуть постарше вас, я тоже открыла в себе этот дар пародиста. В институт со мной вместе поступал один молодой человек. Он как раз продемонстрировал не­сколько отличных пародий на тогдашних знаменитостей. Педагоги смеялись от души, но юношу не приняли. На следующий день на заседание кафедры явилась его тетка. Она долго убеждала членов комиссии проэкзаменовать племянника еще раз. И когда ей окончательно отказали, тетка сорвала с себя парик, и оказалось, что это сам поступающий. Случай попал в газету, молодого человека прослушали еще раз, но в инсти­тут все-таки не взяли.

— Из принципа?— спросил Боба,

— Нет! У него действительно не было подлинных актерских способностей.

— Ну, это я просто отказываюсь понимать,— изумлялась Инга.

166

— Все, чем он поразил: и копирование, и розыгрыш — отно­сится к актерству в жизни и, как ни странно, не имеет (Ничего общего с искусством. Более того, даже не полезно с точки зрения развития актерских данных. Художественный образ создается по совершенно иным законам. Эту мысль точно сформулировал французский режиссер Луи Жуве. Он утверждал, что копиист способен только делать мертвые слепки, а настоя­щему художнику требуется «широкий мазок Рембрандта». Я перестала копировать своих знакомых и тогда только почувствовала, что становлюсь актрисой. Некоторые спо­собности в нас дополняют одна другую, а иные истребляют друг друга. Я завела этот разговор не случайно. Культивируй­те в себе все, что обогащает и расширяет ваше основное даро­вание, и не позволяйте развиваться способностям-сорнякам.

— Вы, очевидно, уже знаете, что основу вступительного кон­курса по актерскому мастерству составляет чтение трех-четырех отрывков — прозы, стихов, басни. Иногда вместо басни можно предложить фрагмент из сказки. Некоторым хватает трех вещей, кому-то лучше иметь про запас четвертую и пятую. Но черес­чур распыляться не советую. Что здесь важнее всего? Чтобы материал соответствовал вашим данным. В этом случае неправильным выбором вы не покупателя обвесите, а обсчитаете самого себя. Конечно, хорошо, когда исполнитель влюблен в то, над чем он работает, но это не единственный критерий. Предпоч­тение надо отдавать тому, что, как вам кажется, вам могли бы дать играть в театре. Далее. По характеру отрывки не должны дублировать друг друга.

— Лучше брать то, что другие не читают?

— Желательно. Представьте себе, что вы — педагог, и еже­годно из двух тысяч поступающих сто предлагают «Бой с бар­сом» или «Ворону и лисицу».

— С ума сойдешь,— сказал Денис.

— То-то и оно. Теперь — впечатление о поступающем у пе­дагогов складывается с первых же минут. А перед их глазами ежедневно проходят сотни. Значит, отрывки не должны быть длинными. Примерно одна — три страницы.

— ...И еще темпераментными!— добавил Стае.

— Да, но... Кто скажет, в чем «но»?

— Темперамент — понятие не количественное, а качествен­ное,— откликнулся Вадим.

— Справедливо,— улыбнулась Галанова.— Вижу — растете. е раз напомню, что в среде абитуриентов под темпераментом чаще всего подразумевают крик, искусственную самонакачку. А то не имеет никакого отношения к подлинному темпераменту. редельная вера и увлеченность рассказываемым, огонь души передаче ваших видений, личных пристрастий, стоящих за тек-

167

стом,— вот что есть настоящий темперамент. Но даже самое темпераментное чтение может быть безадресным.

— Что это значит?— спросила Инга.                                 .._к,..

— Вы помните, как на репетициях Александр Федорович не - допускал, чтобы молодые актеры выдавали темперамент ради темперамента? Каждой фразой он заставлял...

— Воздействовать на партнера,— продолжила Лида.— Но кто здесь партнер?

— Экзаменаторы, кто же еще!

— И что, так им в глаза и читать?

— Так и читать! А то непременно остановят, скажут: «Нам рассказывайте». Исключения составляют только лирические моменты, когда разговор идет с явно отсутствующим партне­ром. Например: Я не унижусь пред тобою лучше прямо экзаменаторам не произносить. Но даже и на таком тексте надо косвенно воздействовать на собеседника. Словом, материал должен быть...

— Действенным!— догадались ребята.

— Назову еще одну предпосылку верной подготовки. Вступи­тельный конкурс в театральный институт — не шутка. И прихо­дить на него надо в готовности номер один. Потому пусть репертуар ваш не будет сырым. Год на выбор и подготовку его — немного.

— А можно я расскажу случай?— сказал Боба.— Один парень пришел на экзамен просто поболеть за друга. Тот прочитал, выходит. «Ну как?» Вместо ответа друг берет и заталки­вает его в аудиторию. Пришлось читать. И из всех поступав­ших в этот день прошел он один.

— Бабушкины сказки!— не поверил Денис.

— Почему,— не согласилась Галанова.— В искусстве случай­ностей и исключений сколько угодно. Но если вы идете в театр с серьезными намерениями, ориентироваться надо не на них.

— Вера Евгеньевна! Вы обещали просветить нас насчет амплуа] — напомнил Стае.

— С удовольствием,— откликнулась Галанова.— Слово это родилось во французском театре и означает специализацию актера на определенные роли.

— А ведь Станиславский не признавал амплуа,— вспомнил Вадим.— Он говорил: «Фамусов по амплуа — благородный папа­ша, а в чем же его благородство? Софья — героиня, а ведь ничего героического в ней нет». Я читал об этом в книге Горчакова «Режиссерские уроки Станиславского».

— Верно! Смотрите с другой стороны: Онегин, Чацкий, Печорин, Владимир Дубровский, Ромео, Гамлет, Дон Карлос, Незнамов в «Без вины виноватых»— все это кто по амплуа? Герои. Однако как различны все они между собой! Кто знает крылатый афоризм Станиславского по этому поводу?

168

_-ь Не характерных ролей не существует! — вспомнил Стае.

_ Молодец. Так вот: настоящий режиссер постоянно забо­тится, чтобы актер не заштамповался на однотипных ролях. Открою вам секрет: когда у нас возобновляли «Горе от ума», Олег Сланцев очень надеялся, что его назначат на Чацкого, и был весьма обижен, что получил Репетилова. Где ему догадаться, что это педагогический маневр Зотова: Александр Федорович таким образом «разминал» его перед тем, как дать ему Ромео.

— Выходит, амплуа уже нет в театре? Это нафталин?— '

спросил Денис.

_ А почему же,— возразила Даша,— на вступительных ту­рах только об этом и говорят?

_ А еще говорят,— включилась Ксана,— «Вашего плана у нас уже есть». Что: план и амплуа — разные вещи?

— Да, в прежнем понятии амплуа устарели. Во всяком случае, в подходе режиссеров к распределению ролей. Но в клас­сификации актерских данных поступающих и выпускников — нет.

— А почему?

— Одно время театральные училища попробовали отказаться от амплуа. Режиссеры стали жаловаться-, что выпускаются актеры без какой-либо специализации. Называется «характер­ный», а по существу — нечто неопределенное. Можно ли актера наименовать характерным только потому, что не нашлось для него никакого более конкретного определения? Ведь, по сути, он и не характерный тоже, если не может создать ни одного сочного характера. И появилось понятие «план» — более емкое, чем амплуа, но того же значения: соединение внешних и внутренних данных для исполнения определенного круга ролей.

— Все-таки нас, значит, будут по амплуа принимать?

— Или срезать?"— вставил Денис.

— Да.

— Чуяло мое сердце! — отозвался Боба.— А что такое герой-фат?

— А инженю? А субретка? — посыпались вопросы.

— Вы перечисляете устаревшие названия амплуа. Правда, их вспоминают, когда речь идет о данных актера для классичес­кой пьесы. Инженю — это та же лирическая героиня, в идеале — Джульетта, Офелия. Субретка — актриса на роли резвых служа­нок. '

— Вроде Лизы из «Горя от ума»?

— .Да, или Дорины в «Тартюфе» Мольера, или горничной Тани в «Плодах просвещения» Льва Толстого. Фат — то же, что ^в жизни: неумный щеголь, хлыщ. Такой персонаж есть почти в каждом водевиле. Хлестаков — самый, пожалуй, яркий пример героя-фата.

А почему он не просто фаг?

Потому что при всей пустоте Хлестакова смысловая нагрузка на этот образ очень велика.

169

— А как определить Марью Антоновну?

— Инженю-кокет.

— А злодей'? Есть такое амплуа?

— Было, но осталось в театре прошлого века.

— Злодеи перевелись?

— Скорее, изжит внешний штамп на подобные роли. Та­ким же образом исчезли: комическая старуха, резонер — рас­суждающий, холодный герой.

— А что такое травести'?

— Актрисы на роли детей и актеры на роли подростков. Происходит от французского «переодеваться». Амплуа дефи­цитное, особенно для тюзов.

— Чтобы стать актрисой-травести, надо быть маленькой ростом? — спросила Люба.

— Плюс вполне детское лицо, соответствующее сложение и внутренние данные для детских ролей.

— Вера Евгеньевна, расскажите нам: какие сегодня нуж­ны театрам планы и как увязать с этим репертуар для посту­пления? — попросил Стае.

— В старину в России труппу комплектовали предположи­тельно на «Горе от ума» и «Ревизора». Если обе пьесы расхо­дились по ролям, считалось, что труппа набрана. Теперь к это­му прибавились потребности современной драматургии, сегод­няшние типы людей. Но и сейчас классика для актера — луч­шая школа. И данные актера часто мерят по классике. Пото­му что актриса, осилившая ну хотя бы образ Нины Заречной в «Чайке» Чехова, после этого не хуже, а лучше сыграет, на­пример, Нину в «Старшем сыне» Вампилова!

— Вгра Евгеньевна, а если мои роли — старики? — поин­тересовался Денис.

— Тут есть препятствия. Пройти конкурс в учебное заве­дение с хорошей заявкой на возрастные роли еще можно, а устроиться потом в театр практически чрезвычайно сложно. В каждом коллективе хватает своих возрастных актеров. Не дожидаться же вам тридцать лет своего часа! Так что на эк­замены рекомендуется приносить не возрастной, но разноха­рактерный репертуар. Ударными в нем должны быть вещи ва­шего основного плана, но разные по жанрам.

— А что прежде всего нужно, чтобы убедить, что ты можешь быть актером плана героя? — задал вопрос Стае.

— Убедительность! А она состоит из вашей искренности, чувства правды и подлинной заинтересованности тем, о чем вы будете рассказывать словами ваших отрывков...

— Вера Евгеньевна,— опять вмешался Денис,— а комик — есть такой план?

— Для чего в программу для поступающих включена бас­ня — как вы думаете?

— Чтобы проверить, способны ли мы создавать характеры...

1,70

— А еще?

— Чтобы узнать, есть ли у постувакщего чувство юмора!

— А что, и героине нужен юмор? — спросила Инга. Все засмеялись.

— Я задала смешной вопрос?

_ Сама не возьмешься на него ответить?

Пока Инга искала ответ, инициативу перехватил Виктор:

— Инга, извини... Я думаю, что в наше время человек без юмора — это вообще...

— Несчастный случай! — нашел определение Антон.

_ Вот именно! — согласилась Галанова.— Актер любого плана должен быть готовым играть всевозможный современ­ный репертуар, а для современного человека юмор — не сред­ство увеселения. Это и метод познания себя и действительнос­ти, и форма общения между людьми, и способ самозащиты. Поэтому человек, абсолютно лишенный юмора, для служения искусству в наше время едва ли пригоден. Вот почему в репер­туаре каждого поступающего непременно должен быть хотя бы один отрывок, раскрывающий в нем чувство юмора или хо­тя бы какие-то его оттенки.

— Понятно! — сказал Боба.— Но меня тоже интересует вопрос Дениса: комик — есть такое амплуа?

— Сплошные комики! — заметила Даша.

— Народ смеяться желает!.. Спрос!

— Это верно. Спрос на хороших комедийных актеров всег­да велик. Но сегодня лучше их определять как преимуществен­но комедийного плана. Если вы уверены, что юмор — основ­ная или даже единственная ваша стихия на сцене, помяните мое слово: на экзаменах обязательно вам предложат показать­ся в чем-то не комедийном.

— А зачем это?

— Всякий, кто записал себя в комики, начинает, так или иначе, эксплуатировать свою способность смешить, то есть?..

— Комиковать! — нашел точное слово Тимофей.

— А это ведет к потере вкуса, комедийным приемчикам и, на­конец, к комической маске. Маска имеет свойство быстро при­растать к лицу, в том числе и новичка. А театр — вы знаете — дело серьезное. И вот является поступать такой комик. Экзамена­тору, естественно, хочется содрать с него маску, чтобы понять, есть ли под ней какое-то человеческое, гражданское «я».

Вопросы не иссякали:

— А можно уйти от маски?

— Конечно, если находить в каждом комедийном образе «душу живу», не допускать самоповторения, не переносить приемов из отрывка в отрывок, из вчерашнего исполнения — в сегодняшнее.

Вера Евгеньевна! Вы говорите: для героя главное — убе-ительность. А для комика? — поинтересовалась Люба.

171

— В комедийном материале прежде всего — заразитель­
ность! — уверенно определила Галанова.                                                       , ₍

— А как искать отрывки для поступления? — спросила Ксана.

— Впереди лето. К вашим услугам вся мировая литература.

Последняя фраза звучала устрашающе: ведь, чем шире возможности, тем труднее сделать выбор. Но несомненно, Га­ланова еще раз хотела подчеркнуть, что нянек нет. И ребятам ничего не оставалось, как запастись на лето книгами или за­писаться на месте отдыха в библиотеку и каждый день нахо­дить время для поисков отрывков для себя и товарищей по сту­дии.

XXIII . ГОРИ, ГОРИ ЯСНО!..

Последнее школьное лето пролетело быстро. К концу августа у тех, кто собирался на актерский фа'культет, большинство за­явок на репертуар было готово. И на одном из первых сен­тябрьских занятий Галанова предложила показать «товар ли­цом». После прослушивания ни у кого не оставалось сомне­ния, что степень подготовленности каждого — прямо пропор­циональна вложенному в это труду.

Инга остановилась на «Юбилейном» Маяковского и отрыв­ке из «Прощай, оружие!» Хемингуэя, а вместо басни взяла са­тирический рассказ из журнала.

Галанова деликатно забраковала выбор, сказав, что и Ма­яковский, и Хемингуэй хороши для поступающих, но то и дру­гое — материал явно мужской. Вера Евгеньевна поставила под сомнение Ингину трактовку «Юбилейного», как она выра­зилась, довольно развязную по отношению к Пушкину, меж­ду тем как у Маяковского, напротив, как бы в фамильярной форме выражается любовь к великому поэту. От сатириче­ского рассказа она предложила отказаться по соображениям вкуса.

— А у Тимы «Карась-идеалист» Салтыкова-Щедрина — тоже сатира.

— Сатира сатире рознь,— возразила Галанова.— «Гар-гантюа и Пантагрюэль» и «Гулливер» — тоже сатира, но они несут в себе неумирающие идеи и характеры.

Благополучнее всех дело обстояло у Стаса. Прозу он взял из «Войны и мира» — отрывок, где Николай Ростов пережи­вает во время боя страх смерти. Из стихов Стае прочел два на выбор: «Весеннюю грозу» Тютчева и «Я пришел к тебе с при­ветом» Фета. И для всех стало примером, как из двух однотип­ных стихотворений одно может быть противопоказано испол­нителю, другое — точно соответствовать его индивидуальности.

Что касается басни, то' Стасу хотелось сохранить нарабо-

172

тайное в этюдах. Но чтобы не останавливаться на хрестома­тийной басне «Волк и Ягненок», он выбрал еще одну басню Кры­лова — «Волк и Кукушка». Ребята встретили мечтания Вол­ка о «лесах Аркадии счастливой» одобрительным смехом. На всякий случай Стае приготовил еще фрагмент из сказки Сал­тыкова-Щедрина «Волк» — не сатирического, а, скорее, тра­гического содержания: о волке, который устал от травли и все­общей ненависти.

_ Это тоже твое,— согласилась Галанова,— но не слиш­ком ли «волчий» будет репертуар? Попадешь на языки теат­ральных волков из комиссии.

Примечательно, что Вадим тоже оттолкнулся от своего «Бар­боса» _ в выборе прозы. Он взял из «Педагогической поэмы» Макаренко эпизод, где к колонистам приходит бездомный сельский пролетарий Силантий Отченаш. Вадим значительно сократил отрывок, и получился яркий рассказ об этом по-со­бачьи преданном колонистам, бескорыстном труженике. В по­исках черт характерности, это заметили все, Вадим пошел от героя своего этюда на сюжет фильма «Подранки». В контраст этому Вадим взял отрывок из романа А. К. Толстого «Князь Серебряный» — тоже сильно сокращенный кусок из главы «Встреча», где герой узнает, что его любимая — Елена — вы­дана замуж против ее воли.

Из стихов у него были два монолога: де Позы из «Дон Кар-лоса» Шиллера и последний монолог Чацкого.

— Пожалуй, «Князь Серебряный» и «Дон Карлос» в ка­кой-то степени дублируют друг друга,— размышляла Гала­нова.— С точки зрения репертуара для поступления — они однокачественны.

Монолог Чацкого все единодушно одобрили, и Галанова сказала, что это бесспорно.

— А ничего, что его часто читают?

— В данном случае не страшно. Он у тебя проработан и прочувствован глубже, чем все остальное. Басни у Вадима пока не было.

— Ищи и определяйся,— сказала Галанова.

Как и Стае, Лида остановилась на отрывке из «Войны и мира» — на сцене бала. Но не на первом бале Наташи, а на вечере у Йогеля, где Наташа танцует с Денисовым польскую мазурку — из XXII главы второго тома. Отрывок был выбран Удачно, но требовал сокращений. Кроме этого, Лида прочла «Пажа» Пушкина, как заметил Стае,— точную заявку на ро­ли плана травести. Из басен — «Кукушку и Горлицу» Крыло­ва. Студийцы отметили, что репертуар Лиды был подобран тщательно и раскрывал ее с разных сторон.

Даша тоже постаралась основательно. Ей удалось найти два ценных куска прозы. Галанова сказала:

Они очень разные, можно предлагать комиссии на выбор,

173

Один — из третьей главы «Неточки Незвановой» Досто­евского — пронзительный эпизод, в котором отец умоляет де­вочку украсть у матери деньги, и она разрывается между лю­бовью к отцу и матери. Другой — из «Последнего поклона» Виктора Астафьева, из главы «Гори, гори ясно». К обоим от­рывкам Галанова посоветовала найти более стремительное начало, отказавшись от предварительного описания.

Денис выбрал «Лев и ярлык» Михалкова и «Подлизу» Ма­яковского. Боба — «Песню бобыля» Никитина с могучим пля­совым ритмом и, по совету Антона, отрывок из IV главы рома­на Диккенса «Мартин Чезлвит», где впервые встречаются ли­цемер Пексниф с прохвостом Тиггом.

Было, однако, очевидно, что оба парня недостаточно по­трудились над отрывками, даже неуверенно воспроизводили текст.

— Я бы сказала так,— заключила Вера Евгеньевна,— учи­тывая, что у нас впереди еще учебный год, подготовка ваша идет неплохо. Хотя кое-кому можно бы и серьезнее потрудиться.

— Я вот и рад бы в рай, да грехи не пускают,— признался Денис.— Не могу подолгу работать — тупею. Боба поддержал его:

— И я зубрю-зубрю, долблю-долблю...

— А зачем долбить? — перебил Стае.— Это хуже всего.

— Ну, исполнять пытаюсь...

— А исполнять, мне кажется, рано,— поддержала Стаса Галанова.— Я так и поняла: вы не ленитесь, но у вас в запасе недостаточно методов работы над художественным словом. А их полезно все время чередовать. Итак, поговорим сегодня, как должен самостоятельно работать чтец. Напомню, что это другое искусство, в нем свои законы. Ну, прежде всего, долбить, как правильно заметил, Стае, только вредно.

— А если слова из головы выскакивают? — не отставал Денис.

— Это от неправильного подхода к заучиванию стихов и прозы в школе. Зубрежка только портит память и даже, говорят, понижает умственные способности.

— А что мы можем сделать, если задают? Зубри, и все! — жаловался Боба.

— Профессиональные чтецы держат в памяти тысячи страниц стихов и прозы.

— Так они же выдающиеся! — воскликнула Люба.

— Талант не в том. Этому, поверьте, может выучиться каждый. Для нас, профессионалов, проблемы заучивания слов, как правило, нет вообще. Надо просто однажды научиться укладывать в голове текст. А именно: запоминать не пассив­но, не вынужденно, оттого что заставляют, а активно, сознавая цель.

В отдельных случаях, когда фразы «не ложатся» на память,

174

надо не долбить, а находить логическую связь между пред­шествующим и последующим. Учить лучше не по книжке,

переписав для себя отрывок: это способствует осмыслению и запоминанию. И потом лишь подчеркивать красным каран­дашом связки, которые не держатся в памяти, и, предполо­жим, зеленым — слова, неточно заученные. И, уточняя, опять _же не зазубривать, а осмыслять логически, образно или через ассоциации.

Возьмем пример самый знакомый. Вашей памяти трудно дает­ся отрывок из «Войны и мира» — описание старого дуба, увиденного глазами князя Андрея. Особенно монолог дуба: Весна, и любовь, и счастье — как будто говорил этот дуб.— И как, не надоест вам все один и тот же глупый, бес­смысленный обман. Все одно и то же, и все обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья. Вы переписали отрывок, а он все равно в голове не укладывается.

«Весна,— говорите вы,— это представить себе нетрудно. Что бывает весной? Любовь. Что несет любовь? Счастье». Таким образом логически укладываются три слова: Весна, и любовь, и счастье. И уже не забудутся. Дальше повторяются те же слова и потому путаются в памяти. Тогда вы прибегаете к образности: у дуба есть глаза. От нечего делать он часами гла­зеет вокруг и каждый день в определенный час видит: мимо него по дороге проходит пара — парень провожает девушку. Он ненавидит их. И говорит про себя, обращаясь к ним: И как не надоест вам все один и тот оке глупый, бессмыс­ленный обман. Почему глупый? Потому что девчонка глупая: парень обязательно ее обманет. А почему он бессмысленный? Потому что в этом нет никакого смысла. А почему он должен надоесть? Потому что одно и то же: в прошлом году точно так же провожал парень девушку, и конечно, обманул! Так пристеги­вается следующая фраза: Все одно и то же, и все обман. Затем старый брюзга вспоминает, что уже несколько раз наступала было оттепель, потом опять заморозки, и естественно утверждает: Нет ни весны, ни солнца, ни счастья.

Предположим, в этой фразе вы заучили два последних слова в неверном порядке. Вы подчеркиваете их зеленым ка­рандашом, а для себя осмысляете, что в обоих случаях весна несет счастье, только через что? В первом — через любовь, во втором — через солнце. И уже не спутаете — в начале куска: Весна, и любовь, и счастье, а во втором случае — Нет ни весны, ни солнца, ни счастья. Старый злыдень настолько нена­видит слово «любовь», что не может произнести, вместо него он поставил «солнце». Вылетает из памяти связка: Как будто говорил этот старый дуб. Вы подчеркиваете красным последнее слово «счастье» и следующее «как будто» и осмысляете: ведь Дуб не разговаривает. Значит, не говорил, а как будто говорил, это надо объяснить слушателю.

175

Но это все вам на случай, если вы уже успели зазубрить до обессмысливания что-то из вашего репертуара. Если же вы верно работаете, то, повторяю, трудностей здесь не возникнет.

— А как верно работать?

• — Начнем с того, что, как и в работе над ролью, не сле­дует начинать с чтения вслух.

— Почему?

— Когда ничто еще не нажито, не увидено внутренним взором, возможна только мертвая форма, которая быстро затверживается. А штампы, как вам известно, легко привязывают­ся, избавляться же от них тяжело. Стало быть, как и актер, чтец должен относиться к тексту с осторожностью. Не зачитывать даже про себя. Когда яркость слов начинает меркнуть, лучше отложить книгу на некоторое время и довериться воображению. Представлять себе все, о чем говорит автор, оживлять все своей фантазией.

— А когда фантазия не просыпается?                                    '

— Михаил Семенович Щепкин советовал на многие вопросы роли искать ответ в пьесе. Так и в искусстве слова: если вы готовите отрывок из поэмы, перечтите еще раз ее всю, выпишите кое-что.

— А если у меня короткое стихотворение?

— Изучайте другие стихи того же поэта, близкие, да и любые, по теме. Невредно что-то почитать о жизни, изобра­женной в стихах. Например, готовясь исполнять лермонтовское «Бородино» стоит внимательно перечитать батальные эпизоды из «Войны и мира», и наоборот. Помните, что пассивное фанта­зирование только усыпляет. Так что, если задача — разбудить себя для творчества, фантазируйте активно, записывайте свои мысли, видения.

Когда проработаете текст как следует про себя, наполни­те его жизнью и смыслом, можете переходить на шепот; еще через некоторое время осторожно произносить его вслух. Если возникают трудности дикционного порядка — скороговорка, по­теря ритма речи, невнятица в выговаривании отдельных слов, необходимо прорабатывать текст по фразам, как иногда гово­рят, на первой скорости. Но не по складам, а произнося каждый гласный и согласный звук предельно четко и при этом не теряя смысла. Потом эту нарочитость снять, но чтобы четкость речи была обеспечена. Причем, если роль дома вообще нельзя наговаривать в одиночку, то над чтецким материалом можно работать и в полный голос, но с осторожностью.

— Что это значит? — спросила Люба.

— Оберегать отрывок от заштамповывания интонаций. А для этого каждый раз надо ставить себе или новую творческую задачу, связанную с воображенным слушателем, например: увес­ти его от того или иного сюжетного поворота, или мысленно про­верить, все ли до него доходит по событиям, или заставить слу-

176

„шшего удивиться,   или в чем-то переубедить его. Можно Представить себе, что ты не чтец, а оратор - на митинге или

в

Полезно отрабатывать и технические моменты: снять навяз­чивость подачи, эмоциональные излишества, найти и оправдать большую экспрессию или, например, придать всему иронический оттенок. Это все есть отдельные положения исполнительской шко-лы. А со школой, вы знаете, надо обращаться не догмати­ чески, а — каким образом?

_ Творчески/ — откликнулся Тимофей.

__ Точно! Школа соединяет в себе опыт, опыт дает ме-

тоды.

Опытом этим я сейчас делюсь с вами и убеждена, что вы не станете слепо следовать моим советам, а всегда будете искать свою методу на основе полученного вами опыта.

— Вера Евгеньевна, а правда, что чтецы любят работать, гуляя по улицам? — поинтересовался Тима.

— Я пробовал... — признался Боба.

— И как?

— Ничего, только принимают за умалишенного.

— А ты не подставляйся. Гуляй там, где никого нет,— отпарировал Стае.

— Бывает, увлечешься — не заметишь. А тебе вслед дев-чонки: «Хи-хи-хи»!

— Подумаешь — похихикают. Не им поступать,— настаивал на своем Стае.

Выслушав этот спор, Галанова резюмировала:

— Каждый из вас по-своему прав. В движении действи­тельно работается хорошо. Ходьба дает чтению определенную устремленность, ритм, который можно несколько менять по своему усмотрению. (Потому же, наверное, Маяковский любил писать стихи под стук трамвайных колес.) Но работать на улице надо незаметно для прохожих. А если иной раз кто-то и усмехнется, не беда. С людьми творчества вообще случаются различные казусы. Бывает, думая о роли, остановку пропустишь или не услышишь вопроса. Но это не должно превращаться в браваду, в своего рода кокетство: «Я творю, мне все позволено». Человек искусства обязан быть таким же полноценным членом общества, как и остальные. Как истинно влюбленный, он не должен свое дорогое и тайное выставлять напоказ. Но завершим наш разговор.

Очень часто чтецы возвращаются к проговариванию слов про себя. Иной раз полезно почитать кому-нибудь, если вы уверены, что этот кто-то не вмешается в творческий процесс, а лишь примет на себя роль слушателя, причем заведомо Доброжелательного, потому что работа ваша еще сырая и одним только неделикатным или неточным замечанием ей можно крепко повредить.

' Заказ 295                                                                                                                   177

Привыкайте мысленно проговаривать текст, засыпая. Есть и такой прием: «прожить» отрывок под неожиданную музыку, но не для того, чтобы потом подкрепить исполнение музыкаль­ным «костылем». Чтение на фоне музыки — одна из самых грубых ошибок в обращении как со словом, так и с музыкой.

— Я не согласна! — возразила Инга.— У нас в школе одна девочка читала «Корзину с еловыми шишками» Паустовского под музыку Грига. Потрясающе!

— Понимаешь, Инга... Если наша задача — стать художест­венно образованными людьми, мы должны в таких вещах разбираться. Музыку мы слышим. Танец — видим. Вот почему музыка и танец, одновременно дополняя друг друга, создают безупречную гармонию восприятия.

И музыка и слово воспринимаются через слух. Каждое из этих искусств подчиняется своим художественным законам. Поэтому, исполняя с эстрады ту же «Корзину с еловыми шишками», мы не совершим погрешности ни против писателя, ни против композитора, если в паузах рассказа зазвучит музыка Грига. Это будет как бы перекличка двух видов искусств. Когда же мы произносим чувствительные строки на фоне берущей за душу музыки, человеку с неразвитым вкусом это может показаться очень трогательно. Он с удовольствием принимает такую подделку и предается сентиментальности.

Слушатель же с художественным вкусом без труда по­чувствует, что случайное наложение речевой мелодии на фортепианную неизбежно создает такую же художественную грязь, как при отпечатке двух изображений на одном снимке.

Теперь. Вы заметили на репетициях, что профессионалы из­бегают «танцевать от печки». Нельзя часто «катать» отрывок с начала до конца, тем более на первых этапах. Работайте выборочно, ловите минуты вдохновения — не для самооболь­щения, а ради целенаправленного труда. Напомню: вдохно­вение — не парение под облаками, а, как говорил Пушкин, высшая сосредоточенность. Другой раз, наоборот, дайте себе труд помучиться над тем, что труднее всего дается, тоже огра­ничиваясь лишь фрагментом.

— А стоит проверить свой репертуар на публике? — спро­сил Вадим.

— К этому вопросу надо подойти тонко. Незадолго до экзамена — не стоит. В это время нужно копить энергию, а не растрачивать. Если пробовать, то не единожды (но и не слишком часто). А главное: не на случайном зрителе. Решаясь на такой эксперимент, вы должны быть уверены, что слуша­телям, которые собрались сегодня, это интересно. Если публика с нетерпением ждет танцев, а вы будете ей навязывать басни Лафонтена или вырванные из романов и поэм отрывки, естественно, вас это только собьет с толку — вы потеряете веру в себя.

178

Перед тем как разойтись, ребята попросили Дашу еще раз прочесть отрывок из «Последнего поклона» Виктора Астафьева:

— Гори, гори ясно, чтобы не погасло!..— заливались во тьме голоса, и чем далее уходил день... тем они громче звенели, захлебываясь теплым духом лета, плывущей из леса смесью запахов: хвои, цветов, трав, папоротников и какого-то пьянящего дурмана, ощутимо реющего над селом...

Девчонок крутило, несло куда-то, и раскинутые руки казались им крыльями, земля под ногами — горячим облаком, звезда в небе — манящим огоньком, кровь давила голову, волна­ми билась в ней и, перекипелая, скатывалась в грудь, кололась во всем теле, рвалась из жил и рвала жилы... Они еще не знали, что их начинает затягивать и кружить бездонный омут жизни, но уже молили оберечь их, помочь им справить­ся с собой и с этой страшной силой, слепящей разум, сми­нающей сердце, но ничего, даже себя не слыша и не помня — зачем и куда бегут, кого кличут, о чем заклинают, вперебой звенели девчонки: «Гори, гори ясно!..»

Эта неосознанная тревога и ожидание будущего, которое так точно угадал писатель, отзывались в душах студийцев, рвущихся навстречу неизвестности, ожидающих в жизни скорых перемен, пусть трудных, но желанных...

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 201; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!