Исторические неврозы и социальные симулякры

(из доклада Свена Бутусова)

 

«Как и мой коллега Бу Васильев, я тоже пытаюсь разрешить загадки современной истории, пытаюсь вырваться из плена тех заклинаний и банальностей, которые известны под именем “современной социальной теории”. Для самого себя я определяю свой метод как принуждение к очевидности – и до сих пор не перестаю удивляться, сколько же для этого требуется усилий! Я также исхожу из того, что удивительное, если оно продолжает нас удивлять, не должно стираться под воздействием времени, не должно реагировать на раздражение: “Сколько же можно удивляться?” Полагаю, что такова позиция ученого в отличие от позиции обыденного сознания. Иными словами: если необъяснимое остается необъясненным год за годом, поколение за поколением, то от этого необходимость его объяснить все же не исчезает. Теперь к делу.

Когда я смотрю на иллюзион истории, разворачивающийся у меня на глазах, я вспоминаю поразивший меня когда-то эксперимент, описание которого я вычитал у биолога и зоолога Н. Тинбергена. Ученые-этологи тогда придумали, как показать, что целесообразное поведение пчел, упорно кажущееся нашему рассудку разумным, в действительности является всего лишь слепым инстинктом. Да, у них есть удивительная социальная организация, сложная коммуникация (язык пчелиного танца), геометрия сот и ульев – ну как тут не предположить целесообразности и даже целеполагания? Но ученые аккуратно выломали донышки в сотах, в каждой ячейке… и что же? В поведении пчел ничего не изменилось, они все так же обслуживали матку, находили цветущие поляны, приносили в улей цветочную пыльцу – и высыпали ее в пустоту! Ибо они всего лишь пчелы и инстинкт не предусматривает реакции на выломанные донышки.

Человек, конечно, не пчела, но аналоги социальных инстинктов существуют и у него – и срабатывают, когда надо, если речь идет не об отдельном индивиде, а о социальных общностях, – причем, как и положено, инстинкты срабатывают весьма целесообразно. Ведь и улей в случае нападения, в случае ожидаемого и “предсказуемого” нападения реагирует целесообразно: пчелы набрасываются на агрессора и вполне могут обратить его в бегство. Но против непредсказуемого – изощренного выламывания донышек в сотах – пчелиные инстинкты бессильны, как и их социальные аналоги. Вот, например, семья, ее так и называют “основная ячейка общества” – и общество, скажем, современное европейское или американское, может заботиться об этой ячейке, предоставляя кредиты, совершенствуя семейное право, побуждая граждан работать для дома, для семьи , обустраивать домашний очаг…

И вот в какой-то стране, на континенте или в рамках целой цивилизации раздаются речи о семейных ценностях и домашнем уюте – все вроде пронизано заботой, активной гражданской позицией, но при этом семья представляет собой гомосексуальную пару! То есть общество обустраивает свою основную ячейку с той же внешней целесообразностью, с какой бедные пчелы приносят нектар в бездонные ячейки, – ведь и здесь под выломанным донышком зияет черная пустота Содома… Если бы проводники этого осквернения приступили к делу со словами: “Мы не оставим вам камня на камне, мы лишим вас ваших диких предрассудков, всего того, что вам некритически внушили в детстве, мы изменим вашу жизнь до неузнаваемости, заставим сжечь то, чему вы поклонялись, и поклониться тому, что вы сжигали”, если бы проводники-цивилизаторы приступили к делу так, у них ничего бы не получилось. Наглецов в лучшем случае ждала бы судьба либертенов, будь они хоть сплошь профессорами, будь хоть трижды юристами.

Но наши интересанты поступили иначе, они горой встали на защиту семейно-брачных уз, провозгласив, что семья важнее всего, что каждому гражданину следует стремиться к тому, чтобы создать на основе взаимности что-нибудь прочное и долгосрочное. “Мы только расширяем понятие семьи, – добавляют они, – чтобы как можно большему количеству людей выпало семейное счастье, а после расширения мы, конечно, продолжим вместе с вами борьбу за укрепление семейных уз…”

Да, только и всего, ведь и ученые-экспериментаторы не разоряли улья, они только углубили соты, сняв ограничения в виде донышек, после чего в своих интересах могли бы даже и поощрять самых трудолюбивых пчел, тех, кто приносит больше всего пыльцы.

(Далее Свен Бутусов зачитывает выдержки из публикаций сторонников гомосексуальных браков. –  А. С.)

Сработал боевой симулякр, так как не было никаких предпосылок, ничего, что имело бы характер исторического тренда. Отстаивавшие определенную точку зрения продолжали ее отстаивать, не заметив подмены. Нет, конечно, множество индивидов, что называется, “выразили свою обеспокоенность”, но они не смогли никого консолидировать, поскольку не смогли прорваться сквозь маскировку и добраться до основ того, что произошло, до сути дела. Апологеты трансгуманизма и не собирались занимать позицию опознанных оппонентов, предпочитая присутствовать за спиной: “Вы против разрушения семейных устоев? Да ведь и мы отстаиваем святость и нерушимость семьи, мы просто хотим еще углубить понятие основной ячейки общества, вовлечь в нее тех, кого прошлое, все еще варварское общество отвергали! Давайте будем с ними толерантны, дадим им те же гражданские права, включая право на создание семьи, – и вместе будем двигаться к новым высотам гуманности и цивилизованности…”

И летальная инъекция прошла успешно, при всей невероятности это случилось, никто не взывает к небесам и не бьет в набат. Вот с чем хотелось бы разобраться, вот в чем должна быть первоочередная задача таких конгрессов, как наш! Не могу сказать, что я сам до конца разобрался, но кое-какие параллели с биологией помогают, хотя они и не указывают на тождественность причин. Скажем, те же кукушки, обладая удивительной адаптационной стратегией, умирают преимущественно от внутренних паразитов, как и множество других видов, освоивших мимикрию, ведь одно дело – ожидаемое направление удара, где можно выстраивать непробиваемые оборонительные редуты, и совсем другое – то, что происходит за спиной , там, где ты никогда не ждешь подвоха.

Среди прочего тут вспоминается и Фрейд, принципиально различавший испуг и страх. Страх у него относится к защитным силам психического, а вот внезапный испуг является важнейшим фактором невроза или, как он пишет в работе “Неврозы военного времени”, причиной последующего невротического развития. Было бы полезно сравнить истерические неврозы с историческими неврозами – вполне может обнаружиться кое-что общее. Оставим пока гомосексуальные браки с их добычей, законно добытым “потомством”, и рассмотрим другой пример – Беловежское соглашение.

(В зале легкий шум. –  А. С.)

Понимаю. Трудно говорить об этом спокойно, невротические проявления налицо. Но мне сейчас важен вот какой аспект: тогда в одночасье была погублена, вернее, смертельно ранена страна, создаваемая и хранимая потом, кровью и самопожертвованием многих поколений. Возникает логичный вопрос: почему Ельцину удалось за пару дней сделать то, что Гитлеру не удалось за четыре года? Попыткам объяснить этот невероятный феномен уже посвящены целые тома, меня же интересует сама первичная сцена и эффект взламывания донышек. В какой-то момент прозвучал давно подготовленный девиз “Россия освободилась!” Россия сбросила оковы и теперь она будет уверенно продвигаться к демократии! Вот теперь она станет по-настоящему независимой, процветающей, благополучной! И далее в том же духе. Сказать, что эти заклинания звучали как хорошая мина при плохой игре, – ничего не сказать. Соответствующие возгласы уже сравнивали с поздравлениями больному, очнувшемуся после ампутации: поздравляем, вы освободились от ненужной, отягощавшей вас ноги, от нескольких неудобных ребер, пальцев и прочих мелочей и теперь уже ничто не будет сдерживать вас на пути к светлому будущему! Был тут же учрежден общенациональный праздник, день независимости России, и его в течение нескольких лет как раз-таки и сопровождали такого рода здравицы, больше похожие на дразнилки или на куплет из русской частушки:

 

Хорошо тому живется,

У кого одна нога:

И штанина не протрется,

И не надо сапога…

 

Но общество повторяло эти заклинания, словно в каком-то полусне: теперь мы свободны, мы часть свободного мира, мы новая, демократическая Россия… Как понять этот феномен? Думаю, что здесь сошлось несколько разнородных вещей, если угодно, ряд трансцендентных друг другу факторов. И все же что так напоминает этот горячечный бред о свершившемся освобождении страны? А, пожалуй, напоминает как раз гордость современного европейца своей терпимостью: как хорошо теперь жить под американским зонтиком, как здорово, что все законодательные вопросы, все правовые коллизии теперь в руках по-настоящему знающих людей, дипломированных юристов. Хорошо, что за воспитание детей отвечают теперь столь же дипломированные педагоги-психоаналитики – а уж как преобразилась и гуманизировалась семья, ведь семейные радости и будни доступны теперь тем, кто прежде не мог о них и мечтать.

Подозрительно узнаваемые мотивы. А ведь если вдуматься в положение, в котором оказалась сегодня Европа, колыбель свободы, граждане которой, лишившись важнейших прав, продолжают восхищаться гуманностью своего прогресса и прогрессом своей гуманности, точно так же не опознав подмены, сходство становится еще более ощутимым.

Подобных примеров в истории не так уж и много, но они, как правило, встречаются в ее решающие моменты, и поэтому понять их природу крайне важно. Я солидарен с позицией президиума нашего конгресса, отказывающегося рассматривать доклады ЖМЗ-тематики, но для пояснения этого удивительного феномена я хочу воспользоваться замечательным еврейским термином “хуцпа”. Русские интернет-поисковики дают следующие определения: “беспардонная ложь на ровном месте”, “верх цинизма и наглости, парализующий оппонента”. Поясняется, что для еврея хуцпа иногда также означает “особую смелость, стремление бороться с непредсказуемой судьбой” и т. д.

Быть может, ближе всего к идее хуцпы примыкает практика софистов, этих действительно смелых и отчаянных ребят, и, пожалуй, в некоторых отношениях хуцпа примыкает к греческому хюбрису. Ну вот образец расхожего софизма:

– У тебя есть сын?

– Да, а что?

– А у пса есть щенки, дети?

– Да.

– Значит, этот пес – отец.

– Да.

– Но это твой пес?

– Мой.

– Значит, твой отец пес!

Здесь и возникает “эффект, парализующий оппонента” – впрочем, чреватый непредсказуемой реакцией этого самого оппонента. Следует, кстати, заметить, что корыстность самой греческой софистики весьма преувеличена, зачастую она представляла собой искусство ради искусства – подобное случается и в ситуациях, когда высказывается хуцпа. Далее, хуцпа, как правило, не имеет четкой логической структуры, хотя дальнейшая логика событий, пусть и непредсказуемых поначалу, может ее своеобразным способом легитимировать.

Здесь важен эффект первичной длительности: так, если ты сразу не бросился на этого наглеца, назвавшего твоего отца псом, – и поскольку ты сам это некоторым образом признал, – вполне возможно развитие событий по странному сценарию. Сбитый с толку, как бы парализованный, загипнотизированный оппонент софиста начинает незаметно для себя мыслить в сторону легитимации шокирующего тезиса. Ведь нельзя жить с этим просто так – и бедняга начинает робко высказываться на тему, что происходить из рода гончих псов не так уж и плохо, Ромула и Рема ведь тоже вскормила волчица, а могла бы, между прочим, и сука…

Такие странные сценарии нередко реализуются в индивидуальном невротическом развитии – проницательность Фрейда в этом отношении до сих пор остается эталонной, – но неврозы социальных организмов и даже целых цивилизаций мы наблюдаем и в истории. Как в обоих приведенных мною примерах: и россияне, в одночасье утратившие великую страну, труд поколений, смысл жизни многих миллионов предков, заговорили о победе на пути к истинной демократии, о торжестве свободного рынка, который преобразит жизнь так, как никакому коммунизму и не снилось, и европейцы, вдруг лишившиеся власти над домашним очагом, гарантированного неравнодушия в кругу близких (включая, разумеется, детей), – так ли уж их хорошая мина, их легитимация внутренней катастрофы отличаются от оправданий в духе того, как почетно происходить из собачьего рода? Раз уж так вышло, раз было доказано авторитетными людьми, что твой отец – пес?

В европейском случае сработавшая хуцпа даже буквально похожа на незатейливый трюк античных софистов: “Нет у тебя ни отца, ни матери, ибо мать твоя – это родитель номер один, а твой отец – родитель номер два. И сам ты никто, и звать тебя никак – пока мы не присвоим тебе регистрационный номер и не снабдим подходящими прогрессивными убеждениями”. Боевой симулякр сработал прямо-таки в эталонном виде – но за исключением индивидуальной истерической реакции Андерса Брейвика, пока так и остающейся частным патологическим уклонением, прочие члены общества двинулись (опять же пока) в заданном направлении с бодрой песенкой о высших достижениях гуманизма, о том, как будут гордиться, как будут свободны и счастливы дети, вырванные из плена архаического деторождения и дремучего, отстойного семейного воспитания.

Но это два самых ярких примера, когда хуцпа сработала и, так сказать, сделала свое дело. В большинстве случаев она все же становится посмешищем и позорищем – просто подобные примеры легко забываются, оставаясь некими курьезами. Навскидку вспоминается хуцпа, вброшенная как раз нацистской Германией. Речь идет о ситуации, когда Третий рейх пытался вернуть себе африканские колонии, утраченные Германией в результате Первой мировой войны. Тогда была запущена идея “протеста туземцев” – жителям Намибии, образно выражаясь, “раздавали печеньки”, чтобы они требовали воссоединения с родиной-метрополией. Была даже придумана песня, которую самые что ни на есть туземские туземцы распевали на немецком языке:

 

За годом год страдаем мы,

Хотим мы в рейх домой…

 

Сохранилось несколько сюжетов немецкой кинохроники того времени с трогательной песенкой. Правда, поющие почему-то не скакали…

Но в других случаях хуцпа отнюдь не оставалась безобидной шуткой – притом любопытно, что степень продуманности или правдоподобности никакого значения не имела – она вообще не соответствует природе этого особого боевого симулякра, успех которого, похоже, обусловлен другими обстоятельствами.

Следует сразу же отметить, что такого рода дерзкие выпады отнюдь не безопасны, особенно если будет быстро идентифицирован источник. Так что смелость здесь действительно требуется, ведь иррациональную реакцию по типу Брейвика может продемонстрировать и целый улей. Но улей может и не спохватиться, может беспечно продолжать приносить пыльцу и сбрасывать ее в пустоту.

(Далее докладчик в нескольких пассажах продолжает развивать полюбившуюся метафору с пчелами. –  А. С.)

Для того чтобы грубая провокация подействовала, необходимо несколько условий. Если ответ не дан сразу, ответ в духе “да пошел ты!” – это первое условие. Если ситуация не опознана правильно и не названа своим именем – это два. И третье – если принято лукавое утешение, препятствующее полному осознанию того, что происходит.

Когда гитлеровская Германия была разгромлена, немецкий народ отнюдь не вышел на улицы с лозунгами “Ура, мы победили фашизм!” или “То, чего мы так ждали и о чем втайне мечтали, свершилось!”. Чаша горечи была выпита до последней капли, и немцы, сжав зубы и без лишних слов, за три десятилетия создали самую процветающую страну Европы. Примерно то же самое произошло и в Японии.

Но в России хуцпа сработала на полную мощь, прогрессивная общественность ликовала и продолжала ликовать все время, пока в ходе одностороннего разоружения советские (российские) войска выводились из стран Восточной Европы и их тут же замещали войска НАТО. Они, непостижимо, на ровном месте обманутые, ликовали, потому что оккупационные войска зловещего режима заменялись миролюбивыми силами НАТО…

Некоторые мои коллеги считают, что для времен перестройки и начала 90-х никакого подлога не требовалось, – тогда люди действительно так думали. Если Ларошфуко прав в своем афоризме: “Нет в мире такой глупости, которую хоть кто-нибудь не считал бы истиной”, то почему бы не отнести этот тезис и к целым народам, когда они входят в краткий (или не очень краткий) период одержимости? Многие публицисты перестроечных времен были вполне искренни, даже тогда, когда они решили, что вовсе не коммунисты, а кооператоры и предприниматели представляют собой ум, честь и совесть нашей эпохи…

На это я отвечу, что хуцпа рассматривается как один из боевых симулякров высших порядков именно потому, что она способна стать чьим-то искренним убеждением, иногда на время (как помрачение), а иногда и пожизненно. Она по определению не может быть убеждением только для тех, кто ее вбрасывает (применяет), иначе она была бы всего лишь точкой зрения. Кстати, как раз для разработчиков применяемый симулякр не должен быть связан с их убеждениями, это приводит к его “утяжелению” и препятствует свободе действий.

Другие мои коллеги говорят, что панегирики предпринимателям и прочим цивилизаторам того времени выполняли роль соломинки, за которую хватается утопающий, ведь иначе пришлось бы признать, что мы сами, не только пресловутые “партия и правительство”, но и каждый интеллигент, сами и сразу всё в одночасье просрали. По собственной дурости, под косноязычный бред вечно пьяного чудака на букву “м” мы превратились за пару лет из великой державы в посмешище, вызывающее всеобщую брезгливость. То есть необходимо было хоть как-то подсластить пилюлю, чтоб не корчиться от боли, – не зря ведь превознесение “демократических ценностей” сопровождалось запоздалым мазохизмом и самоосквернением.

Что ж, отвечу, хотя на эту тему уже прозвучали десятки докладов, начиная с самого первого конгресса. Фактическое крушение советской идеологии и соответствующего modus vivendi произошло уже в брежневскую эпоху, и анализировать его причины не входит в мою задачу. Однако хуцпа, ее первая порция, прозвучала уже именно тогда – а мы помним, что промедление в ответной реакции на софистический вывод “твой отец – пес” инициирует хищные, разъедающие изнутри идеологемы. Кроме того, хуцпа чрезвычайно эффективна именно в потенциально-невротических ситуациях – не тогда, когда точки над “i” расставлены, как в разгромленной Германии или растерзанной Ливии, а тогда, когда возникают силы исторической истерии и в обществе начинает преобладать самоосквернение или, так сказать, автотравматизм. Как раз в таком состоянии и находилась Россия 80-х или сегодняшняя Украина. Понятно, если бы сейчас в сегодняшней России кто-то взялся всерьез проповедовать американскую миссию демократизации и цивилизаторства, он услышал бы в ответ гомерический хохот – но ведь двадцать пять лет назад подобные речи слушали с придыханием и согласно кивали головами… Это и есть хуцпа, непригодная даже в качестве утешения проигравшим (лучше честное признание полного краха) и чреватая нешуточным, порой даже несоразмерным возмездием для воспользовавшегося ею субъекта, кем бы он ни был, человеком, группой или организацией.

(Здесь небольшой дефект звукозаписи. –  А. С.)

…Возвращаясь к выломанным донышкам в сотах, хочу поделиться и таким соображением… вернее, подозрением. Целесообразность многих социальных институтов современного мира чрезвычайно преувеличена, точно также и абсурдность тех, которые были разрушены во имя новых. Вспомним культурологические исследования Рене Жирара, показавшего, что обряды коллективного жертвоприношения играли чрезвычайно важную роль в деле поддержания устойчивости социума, его способности к самоочищению. Эти обряды обеспечивали правильную циркуляцию насилия и его совместный сброс в праздничном жертвоприношении (катарсис). Отказ от жертвоприношений привел, по мнению Жирара, к тому, что насилие, лишенное правильной циркуляции, начало “застаиваться”, конденсироваться в виде социальных нев розов: куда более разрушительные потрясения – революции – пришли на смену архаической практике жертво приношений. Что ж, социальная экология не менее богата странными взаимосвязями, чем экология живой природы, – и тут и там хорошим показателем пригодности регулятивных принципов является время, в течение которого они существуют. Даже сейчас аргументы типа “так повелось”, “непреходящие ценности”, “проверено временем” имеют значение. Они, конечно, имеют значение не для теории и не для создателей новых социальных проектов, но, скажем так, для живущего поколения граждан – и это несмотря на “прогресс прогрессизма”, на господствующую религию непрерывного обновленчества, которую принесло с собой Просвещение, в свою очередь обособив и вырвав из контекста один из моментов христианства, пусть даже очень важный.

Об успехах обновленцев хорошо рассказал в предыдущем докладе мой коллега, выстроив любопытный ряд преемственности “нигилисты – комиссары – активисты”. Я их всех вместе называю прогрессистами и цивилизаторами – так вот радикальности и бесстрашия им не занимать, однако в открытой полемике, переходящей, говоря словами марксистов, в классовую борьбу, то есть в противостояние не только идей, но и интересов и самих жизненных проектов, прогрессисты нередко терпят поражение. И там, где не проходит лобовой удар, применяются обходные маневры, хуцпа среди них далеко не единственный.

Можно ведь было и открыто провозгласить: долой семью, частную собственность, освободить детей из домашних тюрем, долой опасные психические осложнения, которые так величественно именуют “бессознательным” или “внутренним миром”, долой позорное наследие ветхого Адама и так далее. Прямо скажем, нелегко победить с такими лозунгами, хотя и здесь есть шанс, капля камень точит… Но в действии беспардонные подмены намного эффективнее, чем борьба с открытым забралом, и тогда требование “отдавайте нам ваших детушек!”, глядишь, и сработает. Да, в сущности, и сработало. В сухом остатке после всей демагогии должны оказаться решение проблемы воспроизводства для однополых пар и возможность тихой легитимной педофилии – и это притом что общество продолжает собирать нектар, гордиться своей продвинутой заботливостью (или заботливой продвинутостью).

Ну или вот еще пример из советских перестроечных времен. Не только ведь открытые диссиденты, но и подавляющее большинство советской интеллигенции тогда среди прочего вовсю воспевало дух свободного предпринимательства – как прекрасную альтернативу плановой советской экономике, губящей всякую инициативу. Большинство делало это словно с широко закрытыми глазами, даже когда уклад жизни рушился на глазах, а следы обнищания усиливались с каждым днем. О кооператорах все еще слагали саги на страницах “Нового мира”, бизнесмены еще продолжали ходить в героях общества, а между тем сотрудников НИИ стремительно вышвыривали с рабочих мест, а прорабы перестройки типа Коротича уже готовились к отъезду в Америку. Здравицы новому, утверждающемуся миру постепенно смолкали, и только самые искренние все не могли поверить, что нет им места на этом празднике жизни, – они все продолжали обличать “коммуняк” и совковое наследие категорически, до последнего отказываясь признавать, что есть и другой вид лжи, вовсе не требующий непременно марксистской терминологии, – хуцпа, в которую они уже влипли всеми лапками. Эту мысль они всячески гнали от себя, и, помнится, один из них, типичный интеллигент по фамилии Козлов, уже понимая, что не ценят его новые хозяева жизни, рыцари свободного рынка, которых он так приветствовал, все же считал, что его, по крайней мере, уважают. Этот факт он время от времени проверял и даже демонстрировал своим приятелям, таким же интеллигентам с антисоветским прошлым: “Смотрите, – говорил Козлов, – эти новоявленные бизнесмены все-таки называют меня на вы ” – и для доказательства пытался перейти проезжую часть прямо перед проезжающим “мерседесом”. И действительно, все могли слышать уважительную реплику водителя, навороченного братка: “Эх, до чего же я вас , Козлов, ненавижу!”

Столь же уважительным было и отношение к России в целом со стороны старшего партнера по демократии: а как еще прикажете относиться к тому, кто признал, что его отец пес? Кстати, и сама братва, успевшая поверить в свою избранность, тоже была всего лишь пушечным мясом, принесенным в жертву на следующем этапе мгогоходовки.

Та к или иначе, но то, что Россия уцелела и даже начинает возвращать свою идентичность, следует считать маленьким чудом. С европейским обществом, попавшимся в ловушку того же типа, дело, похоже, обстоит не столь обнадеживающе, там процесс в самом разгаре.

Одна из проблем, как мне кажется, состоит в определении совокупной топографии подмен, в точном знании, по крайней мере, того, куда мы носим наш нектар, куда складываем пыльцу, – но эта задача, поставленная еще Ницше, не решена. А задача в том, чтобы произвести переоценку всех ценностей и разобраться, от каких сохранилось только имя, а какие по-прежнему в наличии, причем начиная от вещей сугубо практических и простых. Вот Германия хранит свой золотой запас в банках США – и не только она одна. Что ж, неплохо было бы взглянуть на прочность донышек банковских ячеек… И так начиная от множества утилитарных технических ревизий вплоть до свободы мнений. Там ведь тоже получается, как любил говаривать Ельцин, “какая-то загогулина”. Некоторые мнения, конечно, циркулируют свободно, но, допустим, вы, опираясь на неоспоримый факт, высказываете свое мнение: “Четверть века человечеством фактически единолично правит мировой жандарм. А это недопустимо, это позорно для человечества”. И вы пытаетесь вписать свое мнение в политическую картину Европы, в текущую политическую жизнь, но оно там просто не помещается, поскольку “свободные мнения” – это нечто, касающееся незначительных второстепенных вопросов, обсуждением которых, собственно, и заняты “суверенные парламенты” и независимая пресса.

И сколько еще таких подмен, никто в точности не знает, даже самые конспирологические конспирологи. Любопытно, что некоторые безуминки становятся известны, когда о них проговариваются самые азартные победители, прямо как тот волк из советского мультика, которому было слишком хорошо, и он объявил: “Щас спою…” Ну и запел, и был опознан в качестве волка.

Мне иногда кажется, что и с Псаки нечто подобное получилось. Раз лидерство Америки столько лет не подвергается сомнению, раз все верят (сначала делали вид, а потом и поверили), что она колыбель демократии, гарант мирового правопорядка, захотелось чего-то волчьего: какой-нибудь прихоти, причуды. В самом деле, карательные операции по всему миру, называющиеся “Несокрушимая свобода” или “Блистательная справедливость”, проходят штатно – ну разве что демократизация тех или иных туземцев осуществляется порой посмертно, что ж, как говорится, “лучше поздно, чем никогда”. Стало быть, там, где другим странам приходится прибегать к дипломатии, мировому жандарму оказывается достаточно простого, крайне незатейливого менеджмента, ведь и ковбой управляется со стадом, лихо гарцуя на коне… В принципе такой ковбойский стиль можно было списать на нравы простых американских парней, которым неведомы тонкости политеса.

Но тут, возможно, и сработало это неодолимое желание под названием “щасс спою”. Может, захотелось переплюнуть самого Калигулу, сделавшего сенатором любимого коня, – вот и выдвинули в пресс-секретари Госдепа непревзойденную Джен Псаки. Чтобы уж от души получить удовольствие, чтобы с каждым ее комментарием, достойным упомянутого сенатора, любой европейский политик мог бы услышать то же, что и наш романтик перестройки: “Эх, как же я вас, козлов, презираю!” Именно по таким проколам нередко и распознается хуцпа – впрочем, современные европейские политики проглотили и это, им все божья роса.

Что ж, переходя к предварительным выводам, хочу еще немножко развить аналогию между первичной сценой и последующим истерическим развитием с одной стороны и процессами, происходящими в социальном организме, с другой. Общество обладает некоторыми характеристиками субъекта и уж точно зоной беззащитности, на которую можно умело (и желательно внезапно) воздействовать. Вообще общество может впасть в стагнацию, отклониться от устойчивого развития по множеству причин, но разновидностью первичной сцены или первичной травмы является именно хуцпа как особый боевой симулякр: способы лечения и в том и в другом случае удивительно похожи, для них вполне подходит фрейдовский термин “отреагирование” . В данном случае необходимо расставить все точки над “i”, избавиться от роковых, опаснейших недоговоренностей. В конце концов противоядие изобрели те же, кто придумал и яд, и формула исцеления гласит: все, что происходит, до конца осознавать. Но если уж продолжать параллель с Фрейдом, следует признать, что это нелегко.

Вспомним: всячески уходя от первичной сцены, от фактора невротического развития, – говорит Фрейд, – пациент готов согласиться с самыми невероятными предположениями и подозрениями: труднее всего признать именно первичную сцену. Это тем более так в случае общества, ведь это признание, в сущности, означает, что тебя провели на мякине, подсунули черт знает что. Что ж, именно так выглядит и действует хуцпа: линия ошибочной истерической защиты может оказаться даже разрушительнее для общества, чем прямые следствия ее принятия за чистую монету. И все же Россия после тяжелейших разрушений, когда сама ее государственность оказалась на грани исчезновения, устояла и даже научилась отвечать ударом на удар в информационной войне. Я не исключаю, что Россия приобрела даже своеобразный иммунитет.

Но работы, особенно в плане анализа первичной сцены, предстоит еще немало. Россияне должны совершенно точно знать, что это было , что прикрывалось незатейливой софистикой и что теперь, после того как наваждение схлынуло, кажется какой-то мишурой. Но ведь когда-то едва ли не всю страну заставили поверить, что “твой отец – пес”…

И еще скажу. Немало изощренных боевых симулякров на социальном поле так и не были идентифицированы, остались не расшифрованными. С момента применения некоторых из них прошло уже очень много времени. Уже нет защитников того, что было разрушено, нет уже и тех, кто мог бы извлечь из этого хоть какую-то адресную пользу. Но в каком-то смысле бесхозная хуцпа продолжает действовать и немало нектара человеческих усилий и благородных порывов сбрасывается в пустоту! Так что даже заброшенные штольни диверсий все-таки стоит искать и наносить на карту – я вообще считаю, что это едва ли не важнейшая наша задача».

Вопрос. – Коллега Бутусов, скажите, а как все же противодействовать этим диверсиям? Как следует реагировать, чтобы не пришлось потом отыскивать первичную сцену под пеплом опустошающего социального невроза? Есть ли какие-нибудь надежные способы?

Свен Бутусов. – Ну, во всяком случае, аргументы и доводы чистого разума тут бесполезны, это не та игра. Я уже сказал, что тут всякое промедление, всякая попытка обдумать и найти долю истины могут оказаться опасными, даже роковыми. Поэтому, возможно, лучший способ – сразу включать электровеник.

Вопрос. – Как это и что это?

Свен Бутусов. – В детстве мы играли в такую карточную игру, которая называлась «электровеник». Допустим, она начинается как обычная игра в дурака: раздали карты, определили козырь. Но вот ты обнаруживаешь, что тебе нечем крыть, и объявляешь: «А теперь применяю электровеник – начиная с этого хода дамы старше тузов!» Однако следующим ходом соперник может в свою очередь объявить: «А теперь будем считать, что побеждает тот, у кого на руках больше карт!» И так с каждым ходом правила могут меняться. Проигрывает тот, кто подчиняется чужим правилам или выходит из себя – он, так сказать, и остается в дураках.

Лишь таким образом хуцпа нейтрализуется сразу по факту ее применения. Или вот еще пример с детской дразнилкой – он вполне годится и к тому же очень похож на рассмотренный нами софизм. Один из ребят школьного возраста предлагает другому: «Скажи: веревка!» Говорить так, конечно же, нельзя, сразу услышишь в ответ: твоя мать воровка! Молчать тоже опасно, поскольку террор наверняка продолжится, поэтому лучше сразу переходить в наступление:

– Твоя мать воровка. А скажешь «резина» – твой отец скотина!

В общем, как-то так. Россия, как я уже отметил, совсем недавно начала отвечать на удары в информационной войне, но на сегодняшний день уже можно констатировать, что «электровеник» работает на полную мощность. Это, в сущности, чрезвычайно печально и по большому счету стыдно для самого человека разумного, homo sapiens. Но одновременно это означает, что Россия овладела оружием противника и уже не станет такой легкой добычей Госдепа США, как Советский Союз. Хуцпа не пройдет. Если пациент не умер, он приобрел иммунитет.

Так что я не исключаю даже, что когда-нибудь хуцпа попадет под запретительную конвенцию, как в свое время – химическое оружие. Но для этого одной только стойкости России недостаточно. Необходимо веское слово всех одураченных народов, консолидированное возмущение рабочих пчел, носителей меда. То есть полномасштабный протест гражданского общества, который, очень на это надеюсь, пройдет не по способу Брейвика. Еще вопросы?

Сеппо Харакирис. – У меня не вопрос, скорее реплика, но уважаемый коллега Свен может на нее отреагировать. Очень меня заинтересовала ваша вскользь высказанная мысль о «заброшенных колодцах». Уже не отыщешь, кто и когда их вырыл и отравил. Но между тем к отраве адаптировались, она даже стала жизненным источником для последующих поколений и цивилизаций. Хотя, как справедливо подчеркнул коллега, мы так и не научились проводить лабораторный анализ глубинных проб пищи духовной.

Ведь лучшим конспирологом до сих пор остается Ницше, и, что удивительно, никто даже не прокомментировал его прозрения в этом ключе. Они не участвуют в свободном обмене мнений, поскольку, как уже было справедливо замечено, исключены из числа мнений. Однако наши конгрессы по определению не подотчетны современной гуманитарной цензуре, и мы можем обсуждать все, что действительно считаем важным и интересным для обсуждения. Так вот одно из соображений Ницше, касающееся древнейшей хуцпы, – сам Ницше, понятно, этот термин не использует. Прочту отрывок из «Генеалогии морали», у меня с собой томик:

«Все, что было содеяно на земле против “знатных”, “могущественных”, “господ”, не идет ни в малейшее сравнение с тем, что содеяли против них евреи; евреи, этот жреческий народ, умевший в конце концов брать реванш над своими врагами и победителями лишь путем радикальной переоценки их ценностей, стало быть, путем акта духовой мести. Та к единственно и подобало жреческому народу, народу наиболее вытесненной жреческой мстительности. Именно евреи рискнули с ужасающей последовательностью вывернуть наизнанку аристократическое уравнение ценности (хороший = знатный = могущественный = счастливый = богоизбранный) – и вцепились в это зубами бездонной ненависти (ненависти бессилия), именно: “только одни отверженные являются хорошими; только бедные, бессильные, незнатные являются хорошими; только страждущие, терпящие лишения, больные, уродливые суть единственно благочестивые, единственно набожные, им только и принадлежит блаженство, – вы же, знатные и могущественные, вы, на веки вечные злые, жестокие, похотливые, ненасытные, безбожные, и вы до скончания времен будете злосчастными, проклинаемыми и осужденными!”»[56].

Тут можно увидеть иллюстрацию к тому, что говорили оба предшествующих докладчика. Я бы сказал, что народ имеет право обороняться любыми средствами, вопрос в том, как далеко простирается в будущее его право мстить? На сколько поколений распространяется месть? Но, собственно, величайшее воплощение мести Ницше описывает на следующей странице: «Этот Иисус из Назарета, как воплощенное Евангелие любви, этот “Спаситель”, приносящий бедным, больным, грешникам блаженство и победу, – не был ли он самим соблазном в наиболее жуткой и неотразимой его форме, соблазном и окольным путем, ведущим именно к тем иудейским ценностям и обновлениям идеала? Разве не на окольном пути этого “Спасителя”, этого мнимого противника и отменителя Израиля достиг Израиль последней цели своей утонченной мстительности? Разве не тайным черным искусством доподлинно большой политики мести, дальнозоркой, подземной, медленно настигающей и предусмотрительной в расчетах мести, является то, что сам Израиль должен был перед всем миром отречься от орудия собственной мести, как от смертельного врага, и распять его на кресте, дабы “весь мир” и главным образом все противники Израиля могли не моргнув глазом клюнуть как раз на эту приманку?.. Нечто такое, что по силе прельстительности, дурмана, усыпления, порчи равнялось бы этому символу “святого креста”, этому ужасному парадоксу “Бога на кресте”, этой мистерии немыслимой, последней, предельной жестокости и самораспинания Бога во спасения человека?..»[57]

Может, этот образец «доподлинно большой политики мести», согласно Ницше, так сказать, хуцпа распятого Бога, как раз и является одним из самых глубоких заброшенных колодцев? С тех самых пор к нему не прекращается паломничество всех, кто духовной жаждою томим, и для прильнувших действует принцип «напьешься однажды – погибнешь от жажды». Кстати, предположение или подозрение Ницше я встречал и в других формулировках – так лет десять назад, будучи в Израиле, в городе Цфат, я услышал примерно такую историю:

«И тогда самые продвинутые магиды создали духовный Голем, превосходивший все магические творения и порождения прошлого. Земную часть пути Голем прошел почти незаметно, как и было задумано, а перейдя в потустороннее, стал неуклонно набирать силу. Скоро он сокрушил врагов Израиля, разрушив Рим и истребив его кумиров. Голем завладел душами язычников – опять же как и было задумано, но продолжал набирать силу и, увы, вышел из под контроля магидов, да еще и обратил на них свой особый гнев и обрек народ на неслыханные многовековые страдания. Ведь его могущество было и вправду несравненным – но все же не таким, чтобы овладеть душами дочерей Израилевых, ибо такое не под силу ни одному голему».

В заключение истории рассказчик сообщил, что «лишь за три последних десятилетия избранным представителям народа удалось наконец продвинуться к тому, чтобы обезвредить Голема и в итоге рассыпать его в прах, да и то дело еще далеко не решено».

Можете ли вы, коллега, что-нибудь сказать по этому поводу?

Свен Бутусов. – Могу лишь пожать плечами: чего только не услышишь на наших конгрессах… Ну а что касается Ницше, мне всегда казалось, что это его настойчивое подозрение – не самый сильный пункт в его критике христианства. Для меня тут важно другое, а именно сама возможность подобных шедевров гиперподозрительности, свидетельствующая о том, что нет дыма без огня и все эти «заброшенные колодцы» присутствуют и оказывают влияние, как темная материя, как незримая поправка не только к искренним убеждениям, но даже и к идеологически выраженным интересам, – и они могут отклоняться под воздействием бесхозных брошенных симулякров: социальному пространству необходимы собственные патрули, устраняющие загрязнения среды независимо от срока давности применения токсинов. Кроме того, с фактором подозрения дело обстоит так же, как и со смыслом, – если хоть что-то в мире имеет смысл, например, некий текст или поступок, то предположить наличие смысла можно в чем угодно – и в расположении звезд, и в кофейной гуще. Из того обстоятельства, что смысл ищут там, где его нет и не может быть, по крайней мере, следует, что кое-где он все же встречается.

Благодарю за внимание, уважаемые коллеги.

 

«Культ мамоны: поиск персонификаций»

(доклад Кнуда Плеткина)

 

(Цитаты печатаются по тексту статьи, опубликованной в материалах конгресса. –  А. С.)

«Уважаемые коллеги!

Речь в моем докладе пойдет о деньгах, о капитале, стало быть, и о капитализме. Но не спешите зевать, я надеюсь предложить вам кое-какие новые соображения. Кто не слышал изречений типа “деньги правят миром”, “что нельзя купить за деньги, можно купить за большие деньги” и тому подобное? Предположим, что деньги и в самом деле правят миром, но каким же именно образом? На чем основываются их сила и власть? Если говорят про культ золотого тельца, про религию чистогана, пусть даже образно и аллегорически, неплохо было бы сравнить этот культ с другими религиями на предмет обнаружения сходств и различий.

Вот Маркс решил дать самый материалистический ответ, таков, по крайней мере, был его первоначальный пафос. Для него деньги – всего лишь привилегированный товар. В деньгах просто номинируется факт владения средствами производства, как раньше, при феодализме, в них номинировался факт владения земельной собственностью. Однако по мере работы уже над первым томом “Капитала” Маркс отходит от простенькой схемы, несмотря на весь свой материализм. Размышления убедили его, что товар, когда он “выражается” на языке денег, ведет себя как некая самостоятельная сущность. Маркс с видимым удовольствием описывает поведение товаров, живописуя, как товар по имени “сюртук” деловито всматривается в совсем не похожий на него товар Библию – и в конце концов товары находят понимание, поскольку оба обладают стоимостью. Десятки страниц посвящает Маркс рассказу об этой странной коммуникации, само же явление получает у него название “товарный фетишизм”, а в дальнейшем и “товарно-денежный фетишизм”. Фетишизм достигает своего апогея, когда речь заходит о капитале, так что русские переводчики порой пишут Капитал с большой буквы (в немецком все существительные с заглавной буквы).

По сути, Капитал – это персонаж, наряду с тем или иным капиталистом, наряду с историческими классами или отдельными капиталистами вроде Адама Смита. У него свои заповеди и свой нрав, лучше, наверное, сказать – собственные повадки, он словно призрак, способный затерроризировать до смерти или взять к себе на службу. Жак Деррида был вполне прав, когда назвал одну из своих книг “Призраки Маркса”, и в любом случае неожиданный способ аргументации материалиста, одного из проницательнейших философов, сам по себе поучителен. Попробуем и дальше пойти этим же путем, чтобы посмотреть, не приведет ли он к более глубокому пониманию того, что происходит в мире.

Очень важен выбор правильной точки зрения, не суть, будет ли она называться парадигмой, эпистемой или еще как-то, но должна победить такая позиция, которая сможет связать воедино наибольшее количество явлений. Впрочем, достаточно и того, если выбранная позиция позволит представить ход вещей в новом свете, в неожиданном ракурсе.

Так, если мы отбрасываем фетишизм, придерживаясь наивного или стихийного материализма, мы, конечно, скажем, что претензии следует адресовать не капиталу, а капиталистам и особенно капитализму. Мы также уверены, что если побольше денег дать достойным, правильным людям, то уж они ими распорядятся как подобает. Уверены и в том, что хорошего человека деньгами не испортишь. Если суммировать эти по большей части молчаливые претензии, они сведутся к проблеме, что деньги есть у них , а не у нас, у него, а не у меня . И кто-то еще добавит: это всего лишь деньги, и не надо их демонизировать… Но это все равно что заметить: волшебная палочка и есть волшебная палочка, вопрос лишь в том, кто ей владеет.

Достаточно самых простых соображений, чтобы эта наивная точка зрения поколебалась. Например, почему деньги, если они психологически нейтральны, собираются в кучку именно у людей определенного типа? Или, может, это люди приобретают определенный типаж, после того как у них концентрируются большие деньги? Каковы законы взаимного притяжения денег, судя по всему, простирающиеся далеко за пределы экономики? На чем основан транспсихологический эффект притягательности больших сумм и, как следствие, притягательности их случайных обладателей? Из множества литературных примеров приведу лишь один, но, наверное, самый известный. Это знаменитое описание реакции Лебедева, случайного попутчика Рогожина, получившего большое наследство, и князя Мышкина из романа “Идиот”:

“– А теперь миллиончик с лишком разом получить приходится, и это, по крайней мере, о Господи! – всплеснул руками чиновник.

– Ну что ему, скажите, пожалуйста! – раздражительно и злобно кивнул на него опять Рогожин, – ведь я тебе ни копейки не дам, хоть ты тут вверх ногами передо мной ходи.

– И буду, и буду ходить.

– Вишь! Да ведь не дам, не дам, хоть целую неделю пляши!

– И не давай! Та к мне и надо, и не давай! И пред тобой буду плясать”[58].

Как это нередко бывает, великий писатель оказывается куда проницательнее ученых-экономистов. Феномен, описанный Достоевским, достоин пристального внимания. Почему деньги ведут себя как самостоятельные существа, особенно если они собираются в огромный муравейник, в капитал? Почему деньги покоряют воображение и даже захватывают саму личность, так что в отношении отдельных людей вполне можно сказать, что их главная черта, основная характеристика – быть персонификацией Капитала, все остальное относится к вспомогательному психологическому оформлению? Откуда же берется эта всепроникающая сила денег? Вот некоторые мои метафизические выводы на этот счет.

Деньги в конечном счете представляют собой выжимку из обещаний, которые люди свободно дают друг другу, то есть из тех связей, которые устанавливаются в кругу самых близких. Потом по мере расширения круга обещания становятся обязательствами, задолженностями и, наконец, собственно деньгами. То есть анонимной обязывающей силой, все же как-то сохраняющей отсвет наших персональных обещаний. Однако у этих взаимодействий появляются носители, и это необязательно люди – это могут быть и просто крупные суммы денег, “упакованные” в соответствующие институты – банки, биржи, синдикаты. Это фактически новое силовое поле, которое отнюдь не возникло вместе с возникновением человечества, а образовалось в результате остывания человеческого мира и человеческого общества, если можно так выразиться. С тех пор, однако, много воды утекло.

Давно пора провести рассуждение почти в физикалистском духе: почему в деле освоения движущих сил социума наметился такой застой? По-настоящему используются только силы среднего радиуса, фактически только усредненная сила денег. Да, деньги по своему происхождению – это аккумулированные обещания, переведенные перед этим в низкоэнергетическую фазу. А где эффекты трансперсонального расширения (res publica), которым человечество обязано своими выдающимися достижениями? Где ядерные силы расщепленного ядра и высокого синтеза? Это как если бы основанная на законах физики техника использовала исключительно электромагнитые силы, забыв о физике высоких энергий и уникальных возможностей.

В какой-то мере, конечно, так и есть, хотя ученые-естествоиспытатели не собираются отказываться от попыток заставить работать “мирный атом”. Да и гравитационным взаимодействиям рано или поздно придется заняться чем-то еще, помимо тупого взаимного притяжения масс. А вот силовой корпус социальной солидарности, на котором оседает и держится современная цивилизация, словно бы окончательно и навсегда отказался от высоких энергий.

Как создать управляемую термоядерную реакцию личной заботы, точнее говоря, как перебросить могучую энергию близкодействия из мест ее залегания в соседние районы, а в идеале обеспечить ею инфраструктуру всего социума?

Вообще-то использование такой энергии всегда являлось эксклюзивным делом религии, и последний беспрецедентный прорыв был совершен христианством. Вспомним великий смысл призывов “оставить отца своего и мать свою” ради общины, ради чувства, которое в свою очередь определяется бытием в близкородственной ячейке: где трое соберутся во имя Мое, там и я среди них. В сущности, и монашество имеет ту же неявную цель – выплеснуть энергию близкодействия непосредственно в мир. Соответственно с этой квазифизической и не такой уж далекой от истины точки зрения великие успехи христианства в деле преображения человечества связаны именно с овладением, пусть кратковременным, ядерной энергией экзистенциального ядра, тесным и горячим пространством, в котором несть ни иудея, ни эллина.

Попытки извлечь энергию из сверхплотных упаковок близкодействия предпринимались и в дальнейшем, порой даже с некоторым успехом, хотя опыт христианства в этом отношении и по сей день остается недостижимым. Можно вспомнить обобщение семейных ячеек в пользу классовой солидарности, эта энергия пролетариата смогла дать жизнь Советской России и едва не привела к торжеству мировой революции.

Как обстоит дело с попытками извлечения сейчас? Что ж, происходит нечто по-своему удивительное: всю динамичность современного общества обеспечивает динамо-машина денег, и только она. Стимулы, движущие силы, цели и средства их достижения завязаны на топливо денег, и нет других “электростанций”, столь универсальных генераций человеческой энергетики. Сказать, что энергия семейных ячеек и круга ближних сегодня не используется, – ничего не сказать. Дело в том, что источники экзистенциальной ядерной энергии обесточены, сам круг ближних (и прежде всего в США), по сути, переведен на низкосортную, но очень легко перебрасываемую, транспортабельную энергию денежных расчетов. Близкодействие как таковое улетучивается в своей достоверности, во всяком случае, различия между ближними и дальними, “остальными”, мало-помалу исчезает. Отсюда в равной мере вытекают и очевидные успехи современного американского общества в борьбе с коррупцией, и столь же стремительный распад ближнего круга, достоверности родства и дружества.

Итак, капитал живет за счет похищенной суверенности обещаний. Если исходить из позиций крайней телеологии, важнейшая цель конечного метаморфоза состоит в том, чтобы заполучить себе человекоорудие , говоря словами Даниила Андреева, которому был посвящен один из наших предыдущих конгрессов. Это что-то очень и очень напоминает, и поэтому мы подойдем теперь к предмету с другой стороны. Наш коллега Свен Бутусов говорил о том, какое впечатление произвели на него опыты Тинбергена с выломанными донышками сотовых ячеек. На меня не меньшее впечатление произвели выводы Докинза о влиянии генов паразита на гены организма хозяина. Хочу привести пару цитат из книги Ричарда Докинза “Расширенный фенотип”. Он исследует феномен паразитизма на генетическом уровне на примере улитки и ее типичного паразита, так называемой двуустки:

“Но я подозреваю, что с точки зрения генов понятие ‘паразитизм’ было бы сочтено излишним… И для гена улитки, и для гена двуустки живые клетки улитки будут полезными манипулируемыми объектами внешнего мира…

Двуустки из рода Leucochloridium проникают в рожки улиток – сквозь кожу можно видеть, как они там характерным образом пульсируют. Это провоцирует птиц, являющихся следующим хозяином в жизненном цикле двуустки, на то, чтобы отрывать и съедать пораженные щупальца, принимая их, по мнению Уиклера, за насекомых. Любопытно то, что, по всей видимости, двуустки также манипулируют и поведением улиток. Связано ли это с тем, что у улиток глаза находятся на концах щупалец, или же тут задействованы какие-то менее прямые физиологические механизмы, но так или иначе двуустке удается изменить отношение улитки к свету. Являющийся нормой отрицательный фототаксис уступает у зараженных особей место стремлению попасть на свет. Это выводит их на открытые места, где, предположительно, они с большей вероятностью могут стать добычей птиц, что выгодно для двуустки”[59].

Вот такие странные улитки, выползающие на солнце и провоцирующие птиц. Но странность сразу исчезает, если мы сможем разглядеть, идентифицировать паразитов-двуусток и, что особенно важно, идентифицировать их волю (влияние) в общей картине поведения. Гены двуустки реализуют собственную стратегию приумножения присутствия, они пополняют собственный банк генов, реализуя стратегию паразитизма, не столь уж и редкую в природе. В этой реализации улитки тоже нужны двуусткам (все-таки промежуточный хозяин), но нужны, понятно, как средство, например, как транспортное средство. После чтения Докинза мне почему-то сразу пришел в голову эпизод из гоголевского “Тараса Бульбы” – соответствующий отрывок я тоже хочу процитировать:

“Проезжая предместье, Тарас Бульба увидел, что жидок его, Янкель, уже разбил какую-то ятку с навесом и продавал кремни, завертки, порох, и всякие войсковые снадобья, нужные на дорогу, даже калачи и хлебы. ‘Каков чертов жид!’ – подумал про себя Тарас и, подъехав к нему на коне, сказал:

– Дурень, что ты здесь сидишь? Разве хочешь, чтобы тебя застрелили, как воробья?

Янкель в ответ на это подошел к нему поближе и, сделав знак обеими руками, как будто хотел объявить что-то таинственное, сказал:

– Пусть пан только молчит и никому не говорит: между козацкими возами есть один мой воз; я везу всякий нужный запас для козаков и по дороге буду доставлять всякий провиант по такой дешевой цене, по какой еще ни один жид не продавал. Ей-богу так; ей-богу так.

Пожал плечами Тарас Бульба, подивившись бойкой жидовской натуре, и отъехал к табору”[60].

Янкель – человек осторожный и даже пугливый, прямо как та улитка, предпочитающая держаться в тени (“являющийся нормой отрицательный фототаксис”). Притом только что прошел погром, после которого не все его соплеменники уцелели. Но вот уже его возок среди козацкого обоза, и он уже готов к коммерции, вступая, по сути дела, в ситуацию смертельного риска. После знакомства с Докинзом поневоле задаешься вопросом: а где же та “двуустка”, которая заставляет изо всех сил шевелить рожками и крутиться , чтобы птички с монетой в клювике не пролетали мимо? Что приманивает тело Янкеля, предпринимая нечто странное, то есть занимаясь предпринимательством, несмотря ни на что и вопреки всему? Следующего хозяина не видно, и, похоже, наступает предел аналогии, но поскольку некая экспроприированная отчужденность воли налицо, необходимо запеленговать ее источник, и пока самое правдоподобное, что можно сказать о нем, так это деньги к деньгам. Как если бы некий скрытый центр исхождения и сборки стремился к образованию как можно более крупных группировок или единств, пока безотносительно к тому, будет ли это бабло крепиться к банкам, корпорациям или человеческим телам взамен вытесняемой по такому случаю души. Та к или иначе, но происходящий процесс внутреннего перерождения имеет настораживающие аналоги в естественной паразитологии природы.

“Мыши, зараженные личинками ленточного червя Spirometra mansanoides, растут быстрее, чем незараженные мыши. Было показано, что лентецы добиваются этого, секретируя вещество, напоминающее мышиный гормон роста. Или более яркий пример: личинки жуков из рода Tribolium, будучи инфицированными споровиком Nosema, как правило, не могут вступить в метаморфоз. Вместо этого они претерпевают целых шесть дополнительных личиночных линек, вырастая в личинок-гигантов, весящих в два с лишним раза больше, чем незараженные контрольные особи. Факты свидетельствуют о том, что такую глобальную переоценку ценностей, в ущерб размножению и в пользу индивидуального роста, жуки проводят под влиянием ювенильного гормона или его близкого аналога, синтезируемого паразитическим простейшим”[61].

В случае инфекции другого рода, интересующей нас, о каком-либо ювенильном гормоне говорить не приходится, но глубокое внутреннее перерождение происходит. Оно еще ждет своего описания в духе эндогенных психозов, навскидку можно вспомнить Пелевина с его провокационными и в то же время проницательными характеристиками баблонавтов , чья нелегкая участь далеко превосходит испытания, выпадающие на долю простых космонавтов, не претерпевающих внутреннего метаморфоза. Речь у Пелевина идет именно об эффекте больших денег, что делает честь его наблюдательности. Невзирая на то что деньги складываются, вычитаются, делятся, как простые дискретные единицы, едва ли где еще принцип перехода количества в качество может быть зафиксирован с такой очевидностью. Когда на кону небольшие, человекоразмерные суммы – это одно дело, это простая арифметика. Но если на авансцену выходят суммы со множеством нулей, простая арифметика кончается и мы вступаем в сферу орбитальной баблонавтики, где действуют совсем другие законы. Вблизи этих гигантских значений начинается быстрая материализация призраков, возникают неведомые персонификации. Тогда улитка изо всех сил шевелит рожками, приветствуя мамону, а кто-то из неохваченных лихорадкой, стоящих вдалеке философски замечает, что “надо только правильно распорядиться деньгами”. Как пожелание суфийскому вертящемуся дервишу подумать о сохранности каблуков и подошвы… Кстати, не могу удержаться чтобы не процитировать еще один пассаж из Докинза:

“Коллеги, с которыми я обсуждаю теорию расширенного фенотипа, зачастую приходят к одним и тем же занимательным предположениям. Случайно ли то, что, простудившись, мы чихаем, или же это вирусы манипулируют нами, чтобы повысить свои шансы попасть в другого хозяина? Не усиливают ли какие-нибудь венерические заболевания половое влечение – хотя бы только за счет вызывания зуда, как экстракт шпанской мушки?”[62]

В общем, похоже, что в пределах простой арифметики фетишизм денег не возникает. Если сравнивать с теми же вирусами или бактериями, как раз по такому случаю для них есть хорошее название – “возбудитель”, то мы имеем дело с простым фоновым наличием. Согласно господствующей сегодня теории в организме постоянно присутствуют чуть ли не все возбудители, однако заболевание становится фактом, лишь когда превышается уровень фонового присутствия и болезнетворные агенты начинают стремительно размножаться. Тогда человек сталкивается не с каким-то количеством бактерий, а с болезнью – а на следующем этапе, возможно, уже болезнь имеет дело с человеком.

Понятно, что в персонификациях больших денег, в воспалениях и припадках, вызванных орбитальной баблонавтикой, гены ни при чем. Но поскольку картина временами удивительно похожа на “экспрессию генов”, можно обратиться к мемам , хотя они обычно используются для описания безличных контактов, где вполне пригодным остается и старый термин “идея”. Ведь и идеи, овладевая массами, становятся великой силой , как гласит один из самых популярных тезисов марксизма, однако, как вы заметили, меня интересует именно самостоятельное силовое поле, способное к субъектообразованию, к персонификациям и одержимостям, причем таким, для которых человеческое тело (сказать здесь “личность” уже было бы не совсем корректно) зачастую оказывается именно промежуточным хозяином, как улитка для двуустки, и оказывается именно тогда, когда концентрация встречается “в одном куске” и превышает некоторые пределы.

Кванты отчужденной субъективности вновь образуют субъект – как бы в результате концентрации, интенсификации и интоксикации. Интоксикация, возможно, связана с долгим отчужденным хранением обезличенных обещаний, поэтому возникающий, воплощающийся суверен воспринимается как Чужой, как нечеловек. То есть как бог. И если это бог, то имя ему мамона, и мы теперь вкратце можем рассмотреть дела его и его епархию.

Рассматривать психическую и социальную вселенную человека в терминах богов вполне допустимо и иногда по-прежнему актуально. Трансперсональная психология Юнга, мифологемы, используемые Фрейдом и психоанализом в целом, социальные теории от Московичи до Латура показывают, что имя бога – того или иного бога – прекрасно подходит для объяснения различных одержимостей и всего того, что не умещается в контуры наивного бихевиоризма, но даже и бихевиоризм сегодня охотно прибегает к идеям “универсальной паразитологии” или расширенного фенотипа, если желает объяснить хоть что-нибудь достойное объяснения. Конечно, психология, да и гуманитарные науки в целом изобрели множество терминов от “фрустрации” до “ремифологизации”, и новые переименования позволяют добиться понимания, но ненадолго: через несколько лет происходит смена бирок, и отбрасываемые бирки становятся еще менее пригодными для объяснения, чем имена античных богов или ритуально-космические категории. Вот что пишет Джеймс Хиллман: “Говорят, что социопсихиатрическое искажение лучше всего объясняет бога и его поклонников с помощью истерии. По нашему мнению, истерию можно объяснить с помощью культа бога как архетипа, который был настолько вытеснен и дистанцирован, что его путь к сознанию демонстрирует определенные искажения”[63]. То есть восстанавливаемый в картине одержимости бог оказывается вытесненным содержанием по всем правилам анализа. О чем Хиллман и пишет: “В истерии мы наблюдаем классический пример возвращения вытесненного”[64].

Как раз на это я вновь хочу обратить ваше внимание. Становясь обладателем денег, индивид присваивает себе распыленную и вновь сконденсированную в них суверенность, это некоторым образом и есть возвращение вытесненного, пусть даже вытесненного давно и не им лично. Но благодаря дистанцированию и просто за время хранения в этом вытесненном произошли необратимые изменения, отчужденная воля претерпела некий метаморфоз, и это означает, что возвращение вытесненного не может остаться совсем безнаказанным. Пока сумма невелика, слабая интоксикация напоминает “легкое жжение”. Эффект шпанской мушки, говоря словами Докинза. Однако тенденция концентрации капитала меняет дело, причем не только в экономике, что само собой понятно, но и в психологии. На то, что Дионис, Пан и Эдип были отвергнуты ради заменивших их истерии, фобии и фрустрации, указывалось неоднократно, и хотя переписанная в новых терминах картина явлений не дает прибавки понимания, она все же свидетельствует об оскудении силы языческих богов. Но все они боги зримые, видимые, боги, которые слишком засветились. Интересующий нас мамона является невидимым богом, еще более сокрытым, чем сам Иегова, так что воссоздать его нрав и облик – задача не из легких.

Человекоразмерные воплощения мамоны крайне далеки, конечно, от ореола святости, но они не вызывают и какого-либо опережающего отвращения, иначе семя мамоны было бы искоренено уже давно. Скорее они являют некую гипнотизирующую силу, избирательно действующую на окружающих. Брезгливость вызывают по большей части именно эти окружающие, начинающие исполнять ритуальный танец приветствия бога или его ситуативного воплощения, как это делает Лебедев в романе “Идиот”. Ритуальные приветствия и тщетные молитвы необязательно должны быть представлены так буквально (“А я буду плясать, жену, детей брошу, а перед тобой буду плясать”), но наметанный глаз способен их распознать практически всегда. А распознав их самих и источник их экзальтации и инвольтации, никто не посвятит им души прекрасные порывы. Поэтому настоящее, бескорыстное служение мамоне осуществляется в одеждах иновидимости. Обычный режим психологической окраски присутствия денег (“коммерция и ничего больше”), включающий в себя и рекламу, нас не очень интересует, обмен обманом в данном случае осуществляется в рамках слишком человеческого и тревожить золотого тельца по этому поводу было бы излишним. Деньги, безусловно, рассматривались как постоянно действующая сила наподобие гравитации, но одновременно и как константа слишком человеческого, как прямое следствие и доказательство грехопадения. Отдельные экстатические состояния и кружения дервишей мамоны вроде тех, что демонстрировал Янкель к изумлению Тараса Бульбы, не могли произвести впечатления на человечество. Алтари прямой связи без иновидимости и миражирования не работали.

Поэтому мы можем смело сказать, что величайшая роль в истории мировых религий принадлежит грандиозному аттракциону иновидимости, получившему название протестантская этика. Параметры протестантской этики хорошо описаны Максом Вебером, за исключением самого смысла того, что произошло и по сей день влияет на духовную жизнь дееспособного человечества. Попробуем восстановить целостную картину этой действительно великой революции.

У Вебера, где открытым текстом, а где просто исходя из логики изложения, можно прочитать следующее. Деньги и богатство всегда как-то уживались с религией, иначе и быть не могло, поскольку деньги являются необходимым фактором производства и обменов. Как только экономика проходит некий простейший порог интенсификации, деньги появляются с неизбежностью. Но в духовном производстве они лишь учитывались, как бы компенсируя уклонения от праведной, подобающей человеку жизни.

Первоначальное христианство, как нестяжательская религия по преимуществу, заострила этот вопрос до предела: из заповедей Иисуса, из самого духа вероучения вытекало, что деньги как таковые есть вынужденная мера, налог на исторгнутость из рая, а процесс их возрастания, подчиняющий себе человеческую жизнь, несомненно, от лукавого, и лишь их перераспределение, постоянно возобновляемое пожертвование, является формой откупа от адских мук. Поразительно, что все религии, даже иудаизм, пришли к такому же в общих чертах консенсусу. В подобных условиях захватить власть над миром у мамоны не было никаких шансов.

И тут свершилась грандиозная мутация, получившая имя Реформации и породившая протестантскую этику. Самая важная, сущностная перемена состояла в том, что деньги и даже процесс их приумножения перестали служить для стыдливого откупа, став вместо этого знаками богоизбранности.

Утихли слова о нестяжании сокровищ в этом мире, их сменила другая, непроизносимая, но неизменно подразумеваемая заповедь. В ироническом виде ее прекрасно выражает средневековая китайская пословица “Кто богат, тот пригож лицом и хорошо поет”. Но незримая и непроизносимая формула протестантской этики – кто богат, тот и свят – не содержала в себе ни малейшей доли иронии, она исполнялась с непреложностью. И возымела действие, став грандиозным инструментом преобразования мира. “Кто богат, тот и свят” – такова первая заповедь мамоны, в соответствии с ней определяются носители первородства от Духа Наживы. Хочу заметить, что по степени абсурдности эта заповедь не соответствует ни одному примеру хуцпы, которые привел мой коллега, – она превышает их все. Община Иисуса состояла из настоящих странников-нестяжателей, дух христианства преисполнен беспечности в отношении денег и вообще имущества. Все рвение и все душевные порывы должны быть направлены на сокровища иного, горнего мира, по всем параметрам противоположного здешнему. Если бы, не зная о грядущем, устроить смотр священных постулатов на предмет их соответствия сберегающей экономике и, так сказать, интересам Капитала, христианство было бы отброшено первым. Торговцы, изгнанные из храма, должны были в ответ изгнать Христа из своих сердец.

Но произошло невероятное: богатство, растущее в твоих руках, было приравнено к богоизбранности, фактически отождествлено с ней. Сам Иисус и его апостолы, странники и бродяги, всячески призывавшие не заботиться о зав трашнем дне, только о вечности и о дне сегодняшнем, стали покровителями банков, кредитов, инвестиций и капитала в целом. Кто мог предвидеть подобное?

Хотя муза истории Клио чрезвычайно любит насмешки и фарсы. Христианство возглавило великий поход капитала, его победное шествие – потом пришел Маркс, создал теорию капитала, которая в свою очередь стала знаменем революции, сакральным документом пролетариата.

Но сейчас мне важно обозначить момент, ускользнувший от внимания Вебера (не говоря уже о Лютере): протестантская этика и есть образцовая религия мамоны. Да, в молитвах, в священных текстах о нем нет ни слова, вся иконография принадлежит Иисусу и его святым, есть вообще лишь несколько эмблем, относимых к царству тельца (показывает залу знак доллара) . Но дело в том, что мамона – это сокрытый, невидимый бог в своей первой ипостаси, он сокрыл и лик свой, и имя свое, но не свою волю, которую он просто переадресовал. Если бы он возгласил: поставьте превыше всего прибыль, посвятите жизнь вашу служению богатству, и я озолочу вас – он добился бы немногого. Да, у мамоны всегда были адепты, к которым он обращался напрямую, показывая свою силу. Из них он вербовал свою челядь – но Богу нужны верные рыцари, а их вербовка дело непростое, если ты бог наживы. Вспомним предусмотрительность богов-покровителей – Меркурия, Плутона, Меджисогвана (из “Песни о Гайавате”), которые, помимо богатства, отвечали еще за множество полезных вещей, – но их успехи были не слишком впечатляющими. Мамона же должен показать свою силу, но до поры до времени ему не следует являть свой лик. Под покровом и невольным покровительством иного бога, увы, нашего Господа, сила мамоны умножилась необычайно, сложилась и церковь его со всеми приходами – это то, что мы называем глобальной экономикой или, если более точно, Pax Americana.

Теология мамоны, точнее, ее расшифровка, демонстрирует нам частный, но крайне поучительный случай универсальной паразитологии. Позабытые Гермес и Меркурий были всего лишь личинками, в каком-то смысле даже полезными мемами в совокупном эмбриогенезе духа. И вот паразит попал в организм нового промежуточного хозяина, это произошло условно в тот самый момент, когда Мартин Лютер топтал папскую буллу – после чего и начинается его современный метаморфоз. Жрецы самой нестяжательской религии, которые, по сути, должны быть сталкерами вечных странников и паломников, начали вести себя странно , обращая благословение в сторону больших денег, благославляя воистину монашескую посвященность в служение крупному Капиталу. Очень быстро после инфицирования появилась мирская аскеза , требующая приумножения богатства там, где тебя застал Зов; фактически ее суть в том, что богово воздавалось уже даже не кесарю, а именно Капиталу. Мирская аскеза запрещает разгул и разврат, она запрещает почем зря опустошать арсеналы мамоны. Настоящие рыцари этой веры не швыряются деньгами направо и налево, протестантская этика, как известно, чрезвычайно строга в отношении личного непроизводительного потребления. Да, они, рыцари и посвященные, идут на риск, и даже на смертельный риск, в чем единодушны и Гоголь, и Маркс, и Делез, – но только если речь идет о сверхприбыли , если запахнет действительно большими деньгами, суммами, в которых упаковано и сжато множество отчужденных суверенностей. Жрецы мамоны отовсюду извлекают острыми хоботками эту своего рода человечинку, и когда надвигается большая жратва, жрецы превозмогают инстинкт самосохранения. Лучших иллюстраций, чем в курсе паразитологии или у того же Докинза, не найти. Ведь гены (мемы) паразита должны соединяться и размножаться, а в таких случаях организм хозяина теряет свою самостоятельность. Не так важно, каким образом он ослеплен, ведь могут и звучать речи во имя Иисуса, многим адептам думается, что поступают они во имя спасения, но фактически выполняется воля паразита и действуют законы орбитальной баблонавтики.

За триста лет паразит высосал все соки промежуточного хозяина, сегодня мы видим лишь пустую высохшую оболочку, свидетельством чему – пустующие храмы протестантской Европы и столь же пустые души потомков тех пламенных прихожан, которые так неустанно искали Христа и которых нашел (и поимел) мамона. Сегодня больше не нужны ни они, ни их пастыри, которым отведена последняя скромная обязанность – освящать однополые браки, и в этом последние остатки их сакральности (ну или прогрессивности, в данном контексте это одно и то же). Еще, правда, следует непрерывно просить прощения за все “неистовства” прошлого. Сегодняшнее совокупное положение протестантизма, да и, собственно, европейского христианства в целом свидетельствует лишь об одном: паразит сменил промежуточного хозяина, истощив его тело и извратив его душу. Собирать репрезентативную выборку свидетельств не входит в мою задачу, тем более что они уже не раз озвучивались на наших конгрессах.

Если говорить на уровне индивидуальной души, на самом глубоком и важном уровне, скажу просто: ресурс суверенности катастрофически сократился. Всё правда в Священном Писании: “изблеванные из уст” не нужны ни Богу, ни дьяволу. Для мамоны же они, взятые в своей статистической единичности, атомарности, суть только расходный материал, бесполые муравьи, снующие у подножья башни в ожидании новой матки. Тут следует напомнить, что база мамоны или, лучше сказать, важнейшие центры базирования его странного присутствия отнюдь не сводятся к индивидуальным телам, разобщенным психикам и площадкам эго. Они могут располагаться во многих пересекающихся измерениях, в сущности, так же, как капитал, который можно рассматривать как тело мамоны или, скорее, как его тень с учетом того, что эта тень гораздо теснее связана с оригиналом. Она способна осуществлять транспортировку и сборку сущности, разумеется, способна влиять на воображение и волю человеческого существа. Такова текущая жизнедеятельность, но решающий метаморфоз требует внедрения в “места”, богатые концентрацией суверенной воли, туда, где негативным образом присутствуют жажда и нехватка.

Сбросив высохшую мумию христианства, паразит успешно совершил очередной метаморфоз, внедрившись в тело последнего промежуточного хозяина – Америки. Та к мамона заполучил ее волю. Я затрудняюсь сказать, когда именно это произошло, сколько продолжался инкубационный период и что считать основополагающими событиями внедрения. Но думаю, что ключевой момент, после которого воля была окончательно захвачена и подчинена, это затухание и, если угодно, подчинение молодежной революции 60-х, конец движения хиппи. Свертывание американского рока, транслировавшего неподконтрольные импульсы социального тела, приход во власть “поколения яппи”, то есть внутренне обузданного персонала по оказанию услуг капиталу. Возможно, что ключевые моменты захвата выглядели иначе и представляют собой некие не опознанные по своей важности события, но в любом случае то, что мы наблюдаем последнюю четверть века, не оставляет ни малейших сомнений: метаморфоз успешно состоялся.

Мы видим обособленный и как будто напрочь лишенный здравого смысла политический класс США. Степень его герметичности по отношению к запросам собственного общества поражает, такого не было даже в раннем европейском Средневековье, когда в большинстве государств власть принадлежала иноязычным и иноэтническим элитам. По всему миру раскинулась финансовая паутина, в центре которой ФРС, сюда сходятся трансакции капитала, здесь происходит распечатка нервной системы незримого тела. Впрочем, щупальца монстра проникли глубоко вовнутрь плоти Америки – но паразит должен заботиться о внешнем благополучии организма своего “хозяина”, этот организм, безусловно, нужен ему, чтобы продолжить метаморфоз, хотя нелегко определить навскидку, какие именно параметры его интересуют. Например, политика всемирного надзора, непрерывные акции демократизации, опирающиеся на современное оружие и сеть военных баз, в результате чего повсюду гибнут люди, разрушаются устои и города, с маниакальном упорством устраняются хоть сколько-нибудь суверенные правительства… Что это напоминает? Ну конечно, гигантскую улитку, которая, возвышаясь над миром, грозно шевелит своими рогами. Эти рога и командная башня кишмя кишат незримыми паразитами, прямо как в описании Докинза! Никогда еще воплощенность Духа Наживы не имела столь выпуклого характера, а уровень инфицированности бабломанией не был столь высоким. Обезумевшая улитка не ведает, что творит, но по итоговым результатам мы легко опознаем несамостоятельность раскормленного чудовища – и, быть может, не столь легко “волю” рабочих муравьев мамоны, подтверждающих, что и он сам вот-вот должен явиться воочию. Ясно, что порождения мамоны максимально отчуждены от человеческого и даже от слишком человеческого в смысле Ницше. Общее направление их быстрой селекции можно охарактеризовать как денатурированность. Прежде всего должен исчезнуть половой диморфизм. Эволюция в направлении бесполых муравьев многое объясняет, объясняет принудительное введение однополых браков и экспозицию однополых пар в качестве образцового человечества. Если бы не паразиты, шевелящиеся в Башне, “сама Улитка” не могла бы пойти на такое безумие, но проводники “самой передовой и гуманной социальной политики” воистину не ведают, что творят, – да и как же им ведать, если собственная воля парализована и отключена? Выход из полового диморфизма сопровождается прогрессирующим отключением аффектов, полномасштабной чувственности, что тоже является формой денатурации. Не раздражаться, не смеяться громко, никаких дезодорантов – в идеале включена должна быть только сенсорика денег, чтобы следовать за этими позывными через любые слепые коридоры. Важным моментом оказывается тут и устранение бессознательного: образцовый индивид должен и в самом деле желать того, что говорит, то есть его “задние мысли” должны быть столь же политкорректны, как и его высказывания. Но предельно упрощенная, редуцированная субъектность – это для бесполых рабочих муравьев. Для персонажей орбитальной баблонавтики предполагается вообще некая нечеловеческая ипостась, где от человека сохраняется лишь внешний облик (до поры до времени)…

Любопытно, что в низовой конспирологии, с которой всем присутствующим здесь коллегам постоянно приходится иметь дело, подлинную власть над миром частенько приписывают Рокфеллерам и Ротшильдам, которые якобы подчиняют своей воле народы и правительства. Но совершенно очевидно, что как раз подобные человекоорудия, возникающие и исчезающие, совершенно не принадлежат самим себе. Они – это “Пальцы”, если воспользоваться образом из популярной книги Вербера “Муравьи”, там муравьи как раз считают, что Пальцы, которые их периодически давят, и есть самые опасные, воистину всемогущие враги…

Ну и не в последнюю очередь на близость собственного окончательного воплощения мамоны указывает стремительно развивающаяся “монстрология”. Она должна подготовить к лицезрению восставшего из всех метаморфозов Хозяина без обморока и без отвращения, и Голливуд уже не одно десятилетие сосредоточен на решении именно этой задачи. Пожалуй, уже недолго ждать появления новой пословицы “ Ты прекрасен, как настоящий монстр” – и для мамоны это будет знак, что пора.

Словом, приходится признать, что сама среда человеческого в значительной мере отравлена. Внутренний мир огромного количества людей инфицирован транспсихическим возбудителем, призванным обеспечить беспрепятственный метаболизм денег, – им поражены фантазия, воображение, воля, отравлены дружество и близость. Но подробное рассмотрение картины – не моя задача. Важно обратить внимание на силы сопротивления, которым предстоит ответить на вопрос “что делать?”. Понятно, что крайне важно отдавать себе полный отчет в происходящем. Если враг лишен иновидимости, то, несмотря на все его могущество, у человечества есть шанс. Всем известна локализация, мы можем правильно определить источник прогрессирующей социальной и психологической интоксикации.

Вот она, Улитка-Америка, затерроризировавшая и загипнотизировавшая большую часть мира. Поскольку эта резиденция мамоны идентифицирована, силы сопротивления могут попытаться провести ту или иную операцию. Вот Улитка гипнотизирует мир своими торговыми башнями, где сидят двуустки, призывающие мамону, – подрыв этих башен-близнецов был чем-то вроде буквального прочтения призыва дать чудовищу по рогам , то есть самым ярким символическим жестом нашего столетия. Но он, разумеется, не достиг и не мог достигнуть цели. Да, безусловно, необходимо “снести Башню”, освободив еще жизнеспособный организм от паразитов, и крепнущая во всем прозревающем мире фоновая ненависть к Америке может в этом помочь.

И все же я думаю, что решающая роль должна принадлежать самим американцам, которым и предстоит отстранить от власти обезумевший политический класс, почти сплошь представляющий собой сегодня инквизицию мамоны, и остановить денатурацию, прекратить расчеловечивание. По правде говоря, я не совсем представляю, как это может быть сделано, но другого шанса у человечества нет. Pax Americana должен быть разрушен – лишь после этого может начаться реанимация души фаустовской цивилизации, витрификация человеческого в человеке. Только потом могут быть разработаны и действенные превентивные меры на индивидуальном уровне. Если признать бабломанию чем-то вроде опасного заболевания, а не злым умыслом жлобов и скупых рыцарей, то насущные меры станут понятнее. Скажем, предотвращение чрезмерной концентрации денег у отдельного индивида, избавление некоторых сфер человеческого присутствия от коммерческой составляющей в тех случаях, где это необходимо и возможно. Исцеление, оздоровление является делом трудным, чреватым рецидивами, даже после избавления от паразита. Но и метафизика могла бы помочь восстановить силу прямого обещания, затруднить его конвертирование в долговые обязательства и далее в денежные знаки.

Наконец, поскольку деньги остаются самым эффективным стимулятором и проводником человеческой энергии и до тех пор, пока в этом качестве заменить их нечем, распорядители крупных сумм все равно будут возникать – и над ними соответственно дамокловым мечом будет висеть угроза расчеловечивания, общество должно взять на себя призыв в орбитальную баблонавтику. Каждому претенденту придется объяснять, что он потеряет, став добровольной жертвой, носителем и обладателем огромного состояния, ему нужно будет наглядным образом объяснять, как пострадают его воля, воображение и его свобода. Но кому-то придется брать на себя этот груз до тех пор, пока деньги должны работать. Ясно, что это будут не Рокфеллеры и не Ротшильды, это будут герои, подобные тем врачам, которые прививали себе оспу и другие опасные болезни, чтобы избавить от них впоследствии остальных. Да, таков тяжкий крест орбитальной баблонавтики, но что делать – я готов взвалить его на себя.

Спасибо за внимание».

 

Раздел 2

Эффекты времени

 

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 251; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!