Зависть: один из пропущенных миров

 

Л. С.

 

Возможные миры в логическом смысле являются предметом игры, но, впрочем, довольно скучной. Интерес могли бы придать попытки их обживания, но логических средств и процедур для этого недостаточно. Логика иных возможных миров исключительно важна для другого – для преодоления единственности принудительной данности того или иного положения вещей. Тогда быстрый взгляд со стороны позволяет понять, в чем мы действительно пребываем: такова наша алгебра, наша логика, наш способ счета. Наш способ счета следует правилу единственного касания: пересчитываемый предмет, будь то солдат противника или пуговица на столе, засчитывается в перечислении только один раз , а будь это правило иным, например, если в пересчете можно было касаться предмета не более двух раз, – мы получили бы другую математику, другую технику, иную социальность, иные принципы клятвы – да мало ли что еще.

Миры в физическом смысле, те, что входят в безбрежную совокупность Мультиверсума, мимолетны, они поглощаются, как на мгновение выброшенные протуберанцы, и ввиду отсутствия длительности их не отследить. Миры же на позднейших участках ветвления, в условиях человеческого присутствия, там, где они называются воображаемыми мирами, вопреки ожиданиям не столь эфемерны, именно здесь игра становится интересной и содержательной. Непонятно, кстати, на чем основывается убедительность утверждения о том, что в истории нет сослагательного наклонения. Если оно вообще есть, то после грамматики его наиболее значимой областью является как раз история.

Она изобилует пропущенными мирами, из которых, однако, не все упущены. Иногда предложение повторяется – когда о первом выборе, как правило, никто не помнит, и время не просто возникает из прекращения ветвления миров как пресечение данности всего сразу, но оно иногда принимает даже альтернативы, только преобразуя их в последовательность: сделаем одно, потом другое…

Отслеживание мелькнувших, но пропущенных боковых миров не относится к имманентному континууму. Возьмем один из самых популярных примеров: что было бы, если бы Наполеон выиграл битву при Ватерлоо? Тут начинается одно из главных развлечений ленивого разума, так что поневоле приходится соглашаться с запретительным тезисом насчет того, что у истории не бывает сослагательного наклонения. Но не потому, что выигранная битва вместо проигранной все меняет и неисчислимые последствия приводят к сбою самого вместительного воображения, а потому, что это как раз случай перекладывания в последовательность: да, Наполеон проиграл битву при Ватерлоо, но потом он ее выиграл, только другую битву и под другим именем, так что события, которые последовали бы за победой Наполеона, в основном все же произошли, хотя и в иных декорациях и с иными персонажами. В этом все дело: сослагательное наклонение бессмысленно по отношению к событийной канве именно потому, что ее узлы обычно дублируются: если кто-то проиграл сражение, ему почти непременно дается шанс его выиграть – он и выигрывает, просто в ситуации не опознания . Никому не приходит в голову, что вот она, та же самая битва, теперь она выиграна, связанные с этим шансы представлены. Путаницу вносит рябь на поверхности, детали окончательного дизайна, коротко говоря, вводит в заблуждение нумерация Людовиков – большинство из них могло бы разойтись от единой развилки по направлению к разным мирам, так что каждый из них был бы единственным Людовиком в собственном мире, оно как бы так и есть, Людовик все тот же, реализующий альтернативу в последовательности, а потому и известный под разными номерами.

Стало быть, гоняться за этими пропущенными мирами неинтересно, они не упущены, а всего лишь не опознаны. Имеются в виду развилки совсем иного рода. Их список не определен, и нетривиальный ответ на вопрос «Что мы потеряли?» мог бы характеризовать особое качество ума, способность видеть не только сокрытое, но и упущенное. Эта особого рода зоркость пока не получила востребования.

 

* * *

 

А вот наш мир: пропущенное и тут еще не означает навеки упущенное. Однако описать наше здесь через лишенность – это эвристически абсолютно выигрышный ход, ибо анализ действительности посредством определяющего присутствия в ней некой силы, некоторого избытка, осадка или напряжения, безусловно, важен, но тут через отсутствие появляется шанс совсем иного, освежающего воззрения. Понять сущее под углом зрения того, что в нем отсутствует, что не осуществилось или пропущено, – такова задача науки ближайшего будущего, метода, которому предстоит стать привилегированным, притом не потому, что он принципиально лучше рассмотрения, исходящего из наличия, а потому, что мы еще совершенно незнакомы с его результатами, метод, исходящий из упущенного, и сам упущен.

 

* * *

 

И вот двоякий вопрос о возможных, но упущенных мирах: как выглядел бы мир, в котором зависть имела бы товарную форму, была бы платной, востребованной услугой? И почему, собственно, по какому недосмотру ничего подобного до сих пор не произошло, не возникло ни в какой форме то, что буквально напрашивается?

Зайдем сначала со стороны современных медиа, для которых многие «тяжелые» миры так или иначе постепенно теряют свою достоверность.

Электронный эскапизм позволил серьезно изменить давление рессентимента. Да, с одной стороны, в мире полыхают медиавойны, в которых задействованы диванные дивизии троллей: это, так сказать, регулярные войска, но в бой идут и добровольцы – то, чем они занимаются, лучше всего описывается глаголом «воюют», если вспомнить греческий «полемос» и русскую «травлю». Но война исходит от «больших» или старых (уже старых) медиа, они и раньше вели беспощадные войны, мечтая только о том, чтоб к штыку приравняли перо, – непонятно даже, уменьшилось ли процентное соотношение наемников за счет диванных добровольцев.

Куда важнее параллельные и противонаправленные процессы: то, что ищут и обретают сетевые племена, так это защищенные ниши, герметичные миры, укрытые от волн Полемоса-Океаноса. И сетевые одиночки, и целые сетевые племена как бы движимы аллергией на контакт, им мучительно отбывать налог на присутствие, ведь в мире пересылаемых кошечек уютно и комфортно. Силы экзистенциального и психологического притяжения к оставленным в ветхом мире телам существенно уменьшились, но не исчезли совсем. Где же они максимально сохранили свою действенность?

Война кровава и болезненна, а сладостное в ней как раз неплохо имитируется компьютерными стрелялками, поэтому по отношению к ветхому миру сетевые племена состоят преимущественно из пацифистов и уклонистов. Хитросплетения обмана в живом общении мучительны, и по отношению к ним сетевой народ есть коллективный аутист. Атмосфера агонального авторствования – не дай бог, от нее и бежали. Но вот зависть , эта тяжелая форма рессентимента, чрезвычайно плохо поддающаяся вытеснению и отреагированию со стороны виртуальных бесконтактных миров, вовсе не выглядит столь уж опороченной и тягостной.

Преобразование зависти в направлении ее коммерциализации вполне могло бы быть востребовано как раз сетевыми племенами. Такая зависть могла бы стать для них доступным, понятным и, следовательно, желанным анклавом контактного проживания. Находясь в состоянии «листания» силовых полей ветхих миров, представители сетевого сообщества именно здесь могли заинтересоваться, остановиться и решиться на контактное проживание: почему бы это не попробовать?

Будем исходить из простой очевидности здравого смысла: некоторые люди получают удовольствие от того, что им завидуют. Понятно, что универсальность здесь не подходит, однако в пространстве истории и социальности всегда можно найти зону сгущения, где силовое поле зависти особенно интенсивно, учитывая, что зависть есть одно из важнейших проявлений рессентимента вообще. Страной, где зависть свирепствует на уровне коллективного нев роза, является, например, Россия. Некоторая «полнота счастья», взятая навскидку, почти в смысле этнической психологии, не может быть достигнута «без того, чтобы тебя уважали» – что вроде бы и соответствует определению Аристотеля. Ведь только того, чтобы тебя боялись, для счастья определенно недостаточно, и в итоге возникает некий нетривиальный принцип, во всем мире считающийся «русским» (как и русская рулетка): нет счастья, если тебе не завидуют. То есть невроз зависти имеет двойную поляризацию: мучительность осознания благополучия ближнего, мучительность, буквально стирающая тебя, но и острота, интенсивность собственного превосходства не достигается, если тебе никто не завидует. Наличие этого кого-то, а еще лучше ощутимого количества разнообразных «этих» является необходимым компонентом формулы «жизнь удалась».

Естественное положение греческого фронезиса – «жить так, чтобы тебе никто не завидовал» – кажется пустым заклинанием для свободного самоотчета русского сознания, оно, так сказать, не пробирает русскую душу, в отличие от позывных безысходной грусти, от экзистенциального сигнала SOS: «Я настолько никому не нужен, что никто мне даже не завидует, ни одна живая душа, – а раз так, то я и самому себе не нужен».

С другой стороны, вспомним жалобу Бога из хасидских преданий Бубера: «Вот, я спрятался, а меня никто не ищет…» По контрасту жалоба русского олигарха, а, быть может, даже и царя, звучала бы так: вот, я преуспел, а мне никто не завидует! Почему никто не завидует Богу? И еще другой, столь же, по видимости, риторический вопрос: а не начинается ли демократизация общества с того момента, когда каждому его члену можно в принципе завидовать? Тогда по интенсивности процессов стихийной демократизации России не было бы равных.

Но все это побочные, почти посторонние соображения. В порядке описания пропущенного мира интересует нас сейчас вот что: почему бы не подкупить завидующих? Если нет вокруг тебя завидующих даром , от чистого сердца, или таковых совершенно недостаточно, почему бы не обратиться к услугам рынка зависти, рынка завистников и не купить себе там немного дефицитного товара, обладающего уникальными потребительскими свойствами? И почему, кстати, нет рынка зависти? – вот ключевой вопрос в сторону отсутствующего, пустующего мира, который вполне мог бы существовать. Все дело как будто бы в отсутствии прецедента.

Представим себе, что услуга «Пусть мне завидуют» оказалась бы в свободном доступе. Плати деньги и покупай – и будет тебе хорошо. Скажем, услуга «Сделать массаж» и даже «Почесать пятки» не вызывает своей товарной формой какого-нибудь особенного удивления. Более того, если платить по чеку «Чтобы завидовали» (и именно для этого) выглядит чем-то неслыханным, то оплатить чек с услугой «Чтобы помнили» – в порядке вещей, служба поминовения является прерогативой церкви. В ассортименте душеспасительных товаров, которые реализует церковь, памяти (поминовению) принадлежит очень важная роль, однако церковь все же не монополист в реализации этого товара, просто остальные инстанции реализуют услугу под названием «Добрая память» косвенно и не в таких масштабах. А вот физическим лицам на рынок доброй памяти с коммерческими предложениями выходить не принято, хотя в житейских преданиях и разного рода поучениях присутствует мотив, когда к прибывающему после долгой отлучки купцу заявлялся сосед с требованием платы «за то, что он каждый день вспоминал отсутствующего».

Теперь представим себе, что создается агентство, которое, помимо услуг доброй памяти, берется внедрять и новую услугу – неподдельную зависть: «За умеренную плату вам будут завидовать черной и белой завистью; каждый вид зависти оплачивается отдельно».

Быть того не может, чтобы такая услуга оказалась невостребованной! Вопрос в том, как это могло бы выглядеть или, в духе Канта, как это возможно?

Ну, во-первых, достаточно знания того, что теперь тебе завидуют, теперь есть кому это делать и для этого достаточно какого-нибудь простого ритуала. Например, можно возводить очи горе и протяжно, слегка завывая, произносить: «Ах, как я вам (взгляд на записку), Иван Христофорович, завидую!» – и так семь раз на дню. В сущности, поминание, осуществляемое церковью, не так уж от этого ритуала отличается. То, что тебе хотя бы так, ритуально, завидуют, уже греет душу – но это, конечно, минимальный уровень. Зависть в качестве товарной услуги допускает множество степеней совершенствования. Потребитель услуги вправе заявить: «Ну, завидовать за глаза – это, конечно, лучше, чем ничего, но это поди проверь. Нет, ты мне в глаза завидуй! В глаза завидуй, я сказал!»

И производитель соответствующей услуги, высокооплачиваемый, квалифицированный завистник, будет подробно, терпеливо расспрашивать: «И как вам, Иван Христофорович, такое удалось? Ну надо же, такую квартиру… такую престижную работу… такой голосище… такую книгу написать… такой у вас стул регулярный! Кто-то всю жизнь мечтает, всю жизнь добивается, но только вам это удалось, Иван Христофорович!»

Так завидуемый получает долгожданный фимиам, лишь изредка понукая завистника (или завистников): «В глаза смотреть! В глаза завидовать!» Если вдуматься, то это всего лишь экспликация куда более привычной, завуалированной формы обретения зависти. Прежде ее приходилось покупать, оплачивая прихлебателей, что означало множество непроизводительных расходов: как если бы для приобретения килограмма золота мы купили обширный золотоносный участок с обилием пустой породы. Задним числом, зная о возможной прямой капитализации зависти, можно провести, например, спектральный анализ классической русской литературы на предмет визуализации рынка зависти, и мы обнаружим множество персонажей Достоевского, Гоголя, Гончарова, среди них и такой великолепный образчик зависти, как Лебедев из романа «Идиот»: его можно изучать в качестве наглядного пособия современным агентам пропущенного мира, работающим на рынке зависти.

Продолжим описание. Скажем, то, что проходит по ведомству лести, ритуального славословия, чествования, должно быть выведено за пределы эссенции основного продукта, все факультативные компоненты могут добавляться по вкусу, как бы входя в рецепт фирменных коктейлей на любителя, что-то вроде кофе с корицей… Кому с корицей, кто-то любит со сливками, главное, чтобы в должной концентрации имелся сам продукт – кофе. То есть зависть, ибо зависть есть бессильное желание занять место завидуемого, кроме того, это еще и действия, и тщетные попытки, пустые хлопоты: поставщики рынка могут предлагать все это не в скрытом, а, наоборот, в подчеркнуто театрализованном виде. Поскольку описывать приходится возможный, но нереализованный, пропущенный мир, остается только завидовать тем возможностям в понимании и исследовании зависти, которые открылись бы его обитателям (правда, я думаю, рано или поздно этот депонированный мир будет востребован и реализован, причем с высокой вероятностью – именно в России).

Сейчас многое в безбрежном море зависти мы можем определить лишь на глазок, тогда как коммерциализация могла бы вынести безошибочный вердикт. Например, что дороже (и что сложнее) – мужская или женская зависть? Это легко можно было бы определить по прейскуранту услуг завистников и завистниц. Априори можно высказывать чуть ли не противоположные аргументы на этот счет: скажем, легко предположить, что завистниц больше, чем завистников, и это значит, что услуги завистниц обходились бы дешевле. В то же время представляется, что женскую зависть (зависть женщины к женщине) намного труднее подделать, то есть она как бы более искренняя, более простая, почти гормональная и, следовательно, должна стоить дороже, если иметь в виду именно качественный продукт, а не дешевую подделку, лишенную убедительности.

Но опять же предполагается, что мужчинам услуги завистников нужны, для того чтобы жизнь удалась , то есть для осознания своего счастья, а значит, и спрос на завистников с их стороны будет выше. Здесь, в этих бесплодных гаданиях и спорах, прейскурант оказался бы последней инстанцией, против которой не устояли бы ни психологическая зоркость, ни философская изощренность, которые мы могли бы проявлять отсюда , из обжитых миров. Как могло бы заработать первое соответствующее коммерческое агентство? Какого рода оперативность, настойчивость, доброжелательность способствовали бы процветанию фирмы? Не следует смущаться первым же приходящим на ум соображением о том, что зависть, оплачиваемая собственными деньгами, смешна, нелепа и вообще невозможна. Как бы не так! Мир коммерческой зависти, зависти в товарной форме, не столь уж и далек от мира, где за деньги заказываются поминальные службы, приобретается почет и присутствуют все прочие свидетельства всемогущества чистогана. В мире, где человек человеку то муравей, то тля, зависть не продается исключительно по недоразумению, из-за отсутствия прецедента, потому-то речь идет об одном из пропущенных (но отнюдь не упущенных навеки) возможных миров общения.

Стало быть, ответ на вопрос, как возможен такого рода мир, прост, куда проще, чем блистательный мир гипотетической сохранности хвостов, утерянных в ходе эволюции. Этот мир возможен по факту, по прецеденту: кто-то просто должен первым выбросить товар на рынок, и очень возможно, что кристаллизация пойдет с огромной скоростью, и один из гирлянды виртуальных миров материализуется прямо у нас на глазах. Зависть как товар – это вовсе не однодневка, это даже не керосиновая лампа, потерявшая нишу своего спроса за какие-нибудь пятьдесят лет. Если верить Ницше, зависть как непременный атрибут рессентимента насчитывает три тысячи лет, по сути, это одна из глубочайших впадин психологического рельефа homo sapiens, так что нет оснований считать, что она тут же (или буквально завтра) обмелеет. Наоборот, как только появится прецедент, следует ожидать экспотенциального расширения ассортимента. Всех тонкостей которого невозможно предугадать заранее.

 

* * *

 

Когда исследуешь иные возможные миры, пытаясь определить их топографию и конституцию (конституирующие принципы в кантовском смысле), самое важное, каким бы парадоксальным это ни казалось, четко различать градации возможного или, если угодно, степень несбыточности. Свалка разноуровневых конструкций воображения остается только свалкой. Для придания жизнеспособности необходимо чувство точной дифференциации воображаемого, своеобразный аналог литературного вкуса или музыкального слуха.

Мир, в котором присутствует рынок зависти в развитом виде, должен опираться на узнаваемые опорные точки, ибо внутри воображаемого, несомненно, есть собственные опорные точки, но есть и те, что незаконно, подменно заимствованы из чужого или иного воображаемого. Имманентные расширения нашего мира представить вовсе не трудно, хотя понятно, что самыми интересными могут оказаться вовсе не они, а какие-нибудь неожиданные сцепления, чреватые мироемким будущим.

Итак, предположим, что сначала разного рода олигархи и самодуры «с понтом» обращаются в бюро «Завидушки агентов-доброжелателей» (ЗАД), приобретя предварительно солидный запас душеспасительного товара в церкви (например, щедро пожертвовав на храм) и опробовав прочие популярные развлечения. Вот они попробовали и то и это, а все еще нет отчетливого, внятного ощущения того, что жизнь удалась. И тут в каком-нибудь глянцевом журнале попадается непонятная, но заманчивая реклама:

 

Если жизни ты не рад,

Отправляйся прямо в ЗАД!

 

И далее в нескольких словах грамотные рекламные агенты толково описывают суть предложения: вам будут завидовать прямо в глаза! Ненавязчиво, давая передышку после интенсивных сеансов, – и все же прямо в глаза. Опять же возможны разные стили и разные «пакеты». Некоторые любят получать зависть на расстоянии, как бы более закамуфлированную, отчасти похожую на современную рекламу, только более персонализированную. А некоторые любят погорячее: прямо в глаза, по-русски, по-нашему – и этот пакет естественным образом так и называется «Зависть по-русски». Агенты-доброжелатели опросят вас, протестируют, разберутся в ваших предпочтениях – и предложат квалифицированные услуги в соответствии с выявленными потребностями.

Итак, сначала олигархи и отморозки, но следует полагать, что быстро подтянется и средний класс. В основе лежит несложный расчет: чтобы тебе завидовали – и черной, и белой, и цветной завистью, – нужно столько всего добиться, так отличиться в разных эксклюзивных категориях, от размера яхты до пробы золота на унитазе, – а желанный результат все равно один и тот же (да еще и примесь ненависти немаленькая). А не лучше ли пойти прямым путем, сэкономить, не тратиться ни на какие яхты, а сразу оплатить долгосрочную услугу, выбрав подходящий пакет? Оплатить и не париться. Та к что вслед за олигархами средний класс тоже отправится на рынок, где всякий желающий может найти себе подходящее, доступное бюро или агентство. Некоторые из них смогут даже гордиться тем, что их обслуживает самый шикарный ЗАД Москвы, – качественная зависть, безусловно, стоит хороших денег, – однако в условиях диверсифицированного рынка можно отыскать и какую-нибудь нетривиальную, неожиданную нишу.

ЗАДы, конечно, будут конкурировать друг с другом, бороться за клиентов, и это чревато не только расширением ассортимента и улучшением качества: с высокой степенью вероятности можно вообразить, что возникнет и предоставление услуг в кредит. Покупаешь месячный пакет, наслаждаешься по полной, а расплачиваешься с агентством не спеша, в соответствии с условиями кредитного договора. Наверное, и тут будут банкроты, не соразмерившие расходы с доходами, так что конфискацию имущества за неоплаченную программу зависти тоже следует отнести к числу возможных исходов… Продолжая в том же духе, можно прийти и к идее социального пакета для малоимущих, в который включена была бы и адаптированная программа зависти, – ведь жизнь совсем беспросветна если тебе никто-никто не завидует.

Но все это любопытно как диковинки виртуального мира, видимые тому, кто в батискафе исследовательского воображения погружается в один из гирлянды миров. По-настоящему хотелось бы знать, как именно будут завидовать агенты специализированных агентств, придумают ли они что-нибудь, кроме лести, вздохов, сочувственных расспросов? Кроме уверений: «У меня не получилось именно то, что получилось у вас…»? Быть может, в некоторых программах будут предусмотрены легкие пакости завидуемому, со всей очевидностью диктуемые завистью. И смешные отрицания очевидного (при полном замалчивании другого очевидного, куда более травматического). И средства для выращивания волос, поскольку от зависти полагается рвать на себе волосы. Как бы то ни было, но основной вид услуг со стороны сотрудников агентств – это систематическое общение, ориентированное особым образом, где все зависит от изобретательности товаропроизводителей, и в конце концов их конкретный ассортимент будет определяться конкуренцией, ну и соответственно параметрами спроса.

Сам объем товарооборота, объем рынка услуг, предполагается достаточно обширным, иначе нет смысла обращаться к категории возможного мира. Ясно, что где-то, быть может, в Германии, рынок окажется достаточно скромным, а где-то еще (понятно где) соответствующие услуги вообще могут оказаться преобладающими на рынке душеспасительных товаров. Ну и, конечно, специфика товара делает его отчасти эпохальным, хотя бы в смысле микроэпохи, – все же не майонез и не прокат лыж. Выброс зависти в товарной форме вполне способен изменить некоторые очертания экзистенциального проекта.

Разумеется, будет смущать, особенно поначалу, «неискренность» зависти и сам циничный характер ситуации, однако не следует преувеличивать ни того ни другого. Если ты завидуешь за деньги, обслуживая заказчика, то тебе, во-первых, есть чему завидовать, а во-вторых, у оплатившего самый роскошный ЗАД в свою очередь есть некоторые основания для зависти других. Ну а цинизм – это всегда поначалу: брачный контракт, например, долго казался циничным предприятием, но привыкли, и во многих странах он теперь в порядке вещей. В России он, возможно, всегда будет ощущаться циничным и в силу этого неприемлемым для истинно любящих, зато зависть за деньги именно здесь очень быстро войдет в норму. В Америке все наоборот, ну и что с этого? Просто описываемый нами мир наверняка будет с легким русским и украинским акцентом, но даже и это необязательно.

Возможно, некоторые внутренние сложности связаны с пониманием того, что мне завидуют «лишь поскольку я это оплатил», не помогают даже утешения, что зависть всегда чем-то оплачена. Тогда можно проявить заботу о ближних с расчетом на взаимность: например, оплатить курс зависти лучшему другу – пусть порадуется. Или оплатить квалифицированных завистниц для жены, причем совсем необязательно оповещать об этом громогласно. Недоговоренность в подобных вопросах будет как никогда кстати… Легко вообразить популярность такой услуги, как интенсивный однодневный курс зависти, – ее можно дарить на день рождения, на юбилей, на свадьбу. Дарить, как билеты в театр, как путевку на курорт. Сделать приятное другу – в анекдотах о новых русских уже давно описывалось нечто подобное: лучший друг дарит новенький «мерседес», который подвозит тебя к какой-то заброшенной стройке, а там, на крюке, подвешен твой главный враг. Если его слегка пнуть, он запоет «Happy birthday to you», если снова пнуть, он споет еще раз. Вот это счастье, вот это подарок! Конечно, тут скорее месть и сладость мести, но и в целом русская зависть бурлит волнами ненависти, однако «завидуемые» все равно любят эту стихию, и многие не представляют без нее счастья. И если волнорезом отсечь от бурного моря, от моря-океана, волны помельче, побезопаснее, то сколько отдыхающих и с каким наслаждением будут бросаться в эту укрощенную ласковую волну…

 

Давайте завидовать семьями

 

Если в пропущенных, непрожитых (пока) мирах находится место для вставной микроновеллы, то такая зарисовка сразу повышает достоверность без объяснения причин. Мою новеллу можно еще назвать «Давайте завидовать семьями», или «Семейный подряд», – вот она.

Молодые люди, Роман и Юлия, оба из небогатых семей, работают в приличных (но нефешенебельных) агентствах, предоставляющих самые разнообразные завистнические услуги. Работа трудная, неблагодарная, однако выбирать не приходится, конкуренция на этом поприще немалая! Молодость берет свое, молодые люди знакомятся и решают создать семью. Сказано – сделано, Роман и Юлька поженились и, увы, сразу же почувствовали напряженность с семейным бюджетом. И тут им (все же оба не новички в бизнесе) приходит в голову буквально в один день смелая мысль: а что, если взять семейный подряд? Даже лозунг, ключевая формула, мелькнул сразу у обоих: давайте завидовать семьями! – ничего, что для буклета его пришлось потом модифицировать. Несколько дней молодожены взахлеб обсуждали идею и набрасывали бизнес-план – буквально все сходилось! Было ясно, что такое начинание не может прогореть, – и супруги собрали в кучку все ресурсы, взяли кредит и дали объявление по рассылке:

«У вас прекрасная семья, вы умеете добиваться того, чего хотите. У вас грандиозные планы, и они постепенно осуществляются – и как жаль, что никто не может все это по-настоящему оценить! У нас, конечно, ничего подобного нет, но мы сможем лучше всех оценить то, чего достигли вы. Мы – молодая семья, и мы готовы восхищаться вами и учиться у вас».

Так выглядел новый продукт на, казалось бы, давно захваченном и поделенном рынке, эффектное ноу-хау Романа и Юлии. И после первой не очень удачной попытки дела пошли. Как врожденные психологические навыки, так и немалый опыт работы в агентствах по завидушкам быстро помогли нашей супружеской паре разобраться в том, что именно от них требуется. И вот через год они находят подходящую состоятельную пару с ребенком, что позволило Роме и его супруге быстро поправить материальное положение.

Тут ведь в чем специфика? Завистников по отдельности найти не так уж и сложно, ведь и в нашем мире, совсем непропущенном, охотно и бесплатно завидуют деньгам, власти, силе и по женской линии хватает персональной зависти, как уже отмечалось, более острой, чем хроническая мужская зависть. Между тем именно семейная жизнь в своей рутине, повседневности, в своей простой длительности зависти, как правило, не вызывает, выражение «живут душа в душу» – достаточно слабая форма зависти, а ведь она, семейная жизнь, как раз больше всего нуждается в завистливых глазах, ушах и словах, и сколько семей могли бы сохранить свое существование, если бы им перепадал хотя бы легкий дымок качественного фимиама зависти ближних…

Так что насчет идеи завидовать семьями наша пара все рассчитала правильно. Понятно также, что такая программа может быть только долгосрочной. Да, в ней сразу дано то, чего так настойчиво добиваются в обычной житейской программе «дружить семьями», а когда добьются, дружба семьями обычно как-то сама собой пропадает. Эффективная услуга такого рода требует порционности поступлений: семьи должны общаться, как бы отчитываясь друг перед другом – одна в своем преуспевании, другая в тщетности попыток угнаться, и несмотря на многие домашние приемы (а Юля с Ромкой тоже иногда приглашали благодетелей в свою скромную квартирку, чтобы дать насладиться контрастом и развлечь непритязательной беседой), несмотря на всю тонкость и деликатность, все же то и дело нужно в глаза завидовать – прямо в глаза, – и при надлежащем профессионализме завидующих перебор в этом отношении случается крайне редко.

Другое дело, что простой лести здесь совершенно недостаточно, все завидушки должны быть адресны, своевременны и уместны. А это значит, что работа одновременно творческая, временами переходящая даже в высший пилотаж, но все же крайне энергозатратная, выжимающая завидующего как губку.

Перед тем как открыть свое дело, Юля и Роман предполагали, что можно будет обслуживать три-четыре семьи одновременно, извлекая соответствующий доход; так оно поначалу и было. Но очень скоро самая состоятельная (и, увы, простая как три копейки) семья выкупила все рабочее время, чтобы наши герои могли завидовать только им, не разбазаривая драгоценный фимиам. Вопреки ожиданиям, легче от этого не стало, скорее наоборот, но работа есть работа. Клиенты буквально вцепились в Романа и Юльку, их возили и на горнолыжные курорты, и на лучшие пляжи Средиземноморья, и в Венецию, и в Рио-де-Жанейро. Море удовольствия, всего только что номер чуть подешевле, да и вставать приходилось чуть пораньше, чтобы быть готовым, когда труба зовет…

На примере семейного подряда видно, что значит хорошо, качественно завидовать, видно, какого рода товар особенно востребован. Напрямую завидовать финансовым возможностям, собственно, богатству – это общий фон, в случае семейного подряда почти неакцентированный. Положение в обществе – это уже более достойный предмет, тем более что в данном случае оно было не таким уж и блестящим. Тем не менее расспрашивать с придыханием о важных людях, с которыми водится хозяин, расспрашивать, чтобы получить снисходительный ответ: «Да ладно, чего там, это полные уроды» – такой ход пользовался успехом, и его вариации заполняли немало времени. Но в семейном подряде, в программе «Завидовать семьями» важнее всего нюансы. Если очевидно, что денег куры не клюют и спуск на лыжах неплохо удается, тут достаточно в принципе восхищения по умолчанию и даже необязательно прямо в глаза , можно, так сказать, «искоса». Совсем другое дело – проблемные зоны. Например, ребята сразу подмечают, что банкиру с его банкиршей как-то не о чем и поговорить: яхты яхтами, лыжи лыжами и даже портфельные инвестиции портфельными инвестициями, но поскольку с умением отличить Гоголя от Гегеля у банкира не очень, то накапливается некоторое разочарование, чуткая Юля то и дело заводит непринужденный разговор на мотив «все хорошо, прекрасная маркиза»:

– Какой у тебя все-таки Иван молодец, как тебе с ним повезло! Не болтун, не размазня какая-нибудь, настоящий мужик. Та к с ним, наверное, спокойно, надежно… У нас-то все только одни слова, Жомини да Жомини…

– Чего?

– Ну, всякие понты. А твой как кремень. Настоящий полковник.

И такой инъекции два-три раза в неделю вполне достаточно, чтобы предотвратить накопление критической массы разочарования, тем более что прекрасная банкирша и сама не очень – в смысле отличить Шеллинга от Шиллера.

Роман в свою очередь умело обрабатывает Ивана посредством редких, но метких касаний: «Повезло же тебе с супругой – и красавица, и совсем не истеричка. Покорил такую женщину!» А потом, после работы, Роман с Юлей сводят два отрезка в общую линию и закрепляют ее в совместных ужинах и прогулках… Клиенты счастливы, понимая теперь, что жизнь все-таки удалась; соответственно прочие деликатные моменты, требующие осторожной, очень умелой зависти, решаются на уровне интуиции и высшего пилотажа.

И это настоящий симбиоз, торжество семейного подряда: уже через год каждый уважающий себя ЗАД предлагает программу «Завидуем семьями!» – и, несмотря на дороговизну, спрос на нее только возрастает. А Юлия с Романом испытывают, скажем так, двойственные чувства. С одной стороны, благосостояние растет, счет в банке пополняется – но стресс, психологическая усталость, понятное дело, дают о себе знать. В свободное от работы время, в свои выходные, наши герои, конечно, отводят душу, с наслаждением обыгрывая в лицах своих клиентов. Но случаются и слезы, однако супруги утешают себя тем, что не вечно же жить чужой жизнью, что еще немного стоит потерпеть, попрочнее встать на ноги, и тогда можно будет наконец послать подальше банкира с его банкиршей.

Иногда, уже почти засыпая, Юля шепчет на ушко Роману:

– Ничего, скоро мы освободимся – и тогда уж заживем. В свое удовольствие.

– Будем ездить, куда сами захотим, ни под кого больше не станем подстраиваться, – добавляет Роман.

– Наймем себе семью в агентстве, чтобы завидовали, – продолжает Юля.

– Заживем, – мечтательно в полусне улыбается Роман.

Счастье близко и так возможно…

 

* * *

 

Что еще можно усмотреть в очертаниях мира, который по всем параметрам мог бы быть нашим сегодняшним днем (шансов на это было куда больше, чем на то, что в итоге состоялось, и мир зависти в товарной форме правильнее всего просто считать временно отложенным)? Довольно ясная видимость, нетипичная для обозрения химерных миров als ob, высвечивает изменения в положении моралистов и других наставников жизни: можно говорить об утрате ими ряда привилегированных позиций. Всмотримся в плотные и достаточно могущественные в нашем мире ряды всевозможных психоконсультантов, тех, кто помогает справиться с невзгодами жизни, обучает принципу keep smiling и другим навыкам адаптации. Мы сможем заметить, как поредели их ряды, после того как новый душеспасительный товар был выброшен на рынок: ничего удивительного, ведь надобность в сдерживании и самообуздании уменьшается в случае полной легитимации зависти вплоть до ее товарной формы – а это достаточно широкий круг потребностей. Стало быть, подобно тому, как открытие пенициллина произвело революцию в медицине, а появление психоанализа – в психологии, можно будет считать, что новый душеспасительный товар завоевал свою нишу стремительно, с боем – в нашем мире он в значительной степени довершил начатое психоанализом. Кстати, между психоанализом и рынком зависти вполне возможен раздел сфер влияния и даже некоторый симбиоз. Прямую угрозу услуга зависти несет именно «психоконсультантам», которые так или иначе реализуют грубые заготовки того же товара в виде лести, но при этом выкладываются по минимуму: они-то в первую очередь и лишатся доходов в нашем виртуальном мире, о чем особенно не приходится сожалеть. Желающим заработать таким способом просто придется попотеть больше, что требует, наконец, поставить фундаментальный вопрос в отношении пропущенного мира, существующего пока как бы в зачаточном, эмбриональном состоянии.

 

* * *

 

Вопрос таков: будет ли товарная форма зависти торжеством цинизма и очередным шагом в сторону «последних времен»? «И живые будут завидовать мертвым», – сказано о последних днях в Апокалипсисе: ясно, что и такая услуга может быть выброшена на рынок в интересующем нас и далеко не химерном мире. Насчет особого цинизма, кстати, спорно, это, как уже отмечалось, на любителя – многие сочтут супружеские контракты на сорок страниц куда более концентрированными образцами цинизма. Но, во всяком случае, прогрессия цинизма – это далеко не все, что можно сказать о переменах в сборке субъекта. Остановимся на возможных приобретениях, которые проходят под рубрикой «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Случай, когда вещи названы своими именами, обязательно что-нибудь прояснит. Какое озарение могло бы посетить обычных людей, оказавшихся здесь из иной ветки развития? Вот до чего докатился мир, бабки теперь зарабатывают прямо на зависти… А я-то что же завидую даром?! Дальнейшее обдумывание ситуации может привести к своеобразному катарсису, и некоторые корни рессентимента будут выкорчеваны: если попытки избавиться от разъедающей зависти путем морализаторства оказались безуспешными (две тысячи лет ничего не изменили), то теперь, когда зависть включена в прейскуранты, наступает очищение. Ведь теперь меня уже не просто осуждают криводушные учителя жизни – их банальные сотрясения воздуха не меняются столетиями, – теперь надо мной смеются другие завистники, сумевшие выгодно пристроить то, над чем я только мучусь! И получается, что возможный выход из сложившейся ситуации может быть двояким и даже трояким.

1. Перестать завидовать в сложившейся ситуации – увы, подобная возможность как была, так и остается проблематичной. В этом воображаемом мире таких людей было бы не больше, чем в нашем.

2. Перестать завидовать даром и превратить мучения в статью дохода. Кто-то, пожалуй, приспособится к такому раскладу, но это не решит проблему. Острая «дармовая» зависть труднее всего поддается сублимации. Тут та же ситуация, что и с киллером, с наемным убийцей: тот из них, кто как-то связан с потенциальной жертвой, пусть даже посредством ненависти, будет не самым лучшим киллером в данном конкретном случае. Но, с другой стороны, хороший, квалифицированный завистник должен все же непременно знать, как выглядит зависть изнутри.

3. Сделать над собой усилие и упущенную выгоду (то есть бесплатную зависть) преобразовать в реальную инвестицию. Сказано ведь было: ненависть не побеждается ненавистью, но отсутствием ненависти побеждается она. Теперь же скажем: зависть не преодолевается, не побеждается полученными за нее деньгами, но купленной завистью другого преодолевается она… Психологический механизм тут достаточно прост и понятен. Итак, мне теперь завидуют – не задаром, понятное дело. Но. Зато теперь я знаю, как устроена эта сладостно-мучительная вещь со всех сторон, и могу спокойно относиться к тем, кому завидуют: просто у каждого своя оплаченная программа, а те, кто не оплатил ее напрямую, скорее всего, переплатили кучу денег.

Подобное умозаключение здравого смысла в рассматриваемом нами мире весьма вероятно. При таком раскладе проясняются и другие контуры феномена, которые в нашем мире отчасти парадоксальны, отчасти скрыты и как бы ждут решающего прорыва, цепной реакции кристаллизации.

Выразим это так: в мире, где можно зарабатывать завистью, без какого-либо смущения можно, например, и оплачивать свою игру на сцене. Хочешь предстать перед публикой в роли леди Макбет, в роли Гамлета или друга Горацио? Та к за чем же дело стало – оплати участие в спектакле и будет тебе счастье! А если еще приобретешь какой-нибудь пакет из числа тех, что предлагает какой-нибудь продвинутый ЗАД, например пакет «Слезы Нерона», то считай, что жизнь удалась…

А так отсутствие недоговоренности порождает куда большую несправедливость. Вот на днях натыкаюсь я на урок французского на канале «Культура». Группа начинающих, путаясь в грамматике и радостно при этом улыбаясь, рассказывает, кто где работает (чем занимается). Участницы последовательно представляются: «Я – актриса», – говорит одна девица, «Я – драматическая актриса в театре “Мотылек”(!)», – говорит другая, «Я – продюсер музыкальных клипов», – молвит третья, и так далее. Тут я замечаю, что моя бедная знакомая, тоже оказавшаяся у экрана, начинает зеленеть от злости: типа эти вечные гости телевизора и знать не знают, что есть и другие работы… А ведь в мире зависти как привычного общедоступного товара это была бы совершенно рядовая ситуация: ну оплатили пакеты, прямо или косвенно выкупили время в телеэфире. К такой честной передаче может прилагаться и подходящий музыкальный клип, что-нибудь наподобие:

 

Быть киноактрисой, французский учить —

Очень хорошо для меня.

В телепередаче «Je sui» говорить —

Очень хорошо для меня.

 

Разница в том, что в мире, где расставлены все точки над «i», все это приемлемо и для остальных. Возможно, что туннель, по которому произойдет переброс в искомый мир, начнется как раз отсюда, из сферы публичной репрезентации в самом широком смысле слова, а выброс на рынок зависти в качестве товара, напрямую названного своим именем, произойдет уже потом, сущностное родство этих модификаций экзистенциального проекта очевидно в любом случае. И поскольку производство символического уже несколько десятилетий охвачено жестоким кризисом перепроизводства, фигура читателя, слушателя, посетителя сайта уже сейчас обеспечивается всяческими бонусами. Установившаяся при этом двусмысленность ничуть не лучше, а в сущности, хуже по степени моральной интоксикации общества, чем доступная шкала расценок для взыскующих признанности через зависть.

Мало кто сомневается, что справедливее всего было бы судить о художнике по его произведениям, как судят о смоковнице по ее плодам. Опять же востребованность в моральной форме тоже не может служить критерием права художника быть и оставаться художником, есть еще нечто великое и воистину мистическое – талант… Увы, обе эти прекрасные посылки фальсифицированы безвозвратно и неисправимо, они давно превратились в бессильные заклинания и дежурную риторику. Между тем магия причастности к креативному классу осталась и в чем-то даже возросла, поэтому всякий, кто может сказать о себе, что он тоже некоторым образом художник, в случае признанности обнаруживает в себе также и мотивы Ван Гога и Микеланджело. То, что при этом приходится оплачивать свое пребывание в творческих эшелонах, делая это чрезвычайно непрозрачно, как бы и не оплачивая вовсе, будто правая рука не ведает, что делает левая, инициирует новые волны желающих и воспаляет ярость благородную всех отодвинутых и непопавших.

Теперь представим себе, что достигнут некий уровень прозрачности – это вовсе не обязательно прозрачность каждого отдельного «контракта»; достаточно наличия эксплицитного алгоритма «как стать художником», как стать поэтом, исполнителем, etc. Если такой алгоритм наличествует и есть люди, реально им пользующиеся, условия для формирования комплекса неполноценности практически исчезают. То, чего не мог достичь когда-то Нерон, теперь вполне под силу средней руки банкиру – и разве это не верная примета цивилизации и прогресса? С этого момента начинается быстрый (хотя и не одноразовый) сброс балласта. Прежний модус вивенди, в соответствии с которым быть художником нелегко, но считаться им очень престижно , больше не работает. Теперь в том, чтобы стать художником, нет особых проблем, однако престиж уже не тот: не то что бы он пропадает совсем и сразу, песенка самоотчета по-прежнему звучит:

 

Сняться в фильме «Где ты, любовь» —

Очень хорошо для меня…

 

И все же эта престижность теперь попадает в общий имманентный ряд привилегированного потребления (куда включены все гаджеты и все имеющие конкретную стоимость услуги) и теряет свою эксклюзивность. Теперь это вопрос выбора инвестиций и, так сказать, предпочтения абонементов: можно выбрать курс фитнеса в невесомости , можно курс знакомства с глубоководной феерией в батискафе, а можно курс «Я солистка рок-ансамбля». Допустим, что этот курс окажется самым дорогим и не всем будет по карману, – хотя с чего, собственно? Это в любом случае не беда, прозрачность механизма дает возможность, не впадая в мучительные переживания («быть или не быть?», «тварь я дрожащая или право имею?»), просто скопить денег. Сначала можно поработать слушателем или даже фанатом (работа не из легких, но вполне переносимая), а там и оплатить подходящую программу, где ты уже художник, солист или поэт.

Поскольку искусство подпитывается многими могучими источниками, среди которых и сама воля к бессмертию, нет сомнений, что «нормальные художники» все равно останутся и даже будут численно преобладать. Но насколько же расчистится их горизонт присутствия! Ибо теперь уже не нужно будет с придыханием (или с показной небрежностью) упоминать о роде своих занятий, не рискуя наткнуться при этом на иронический, всепонимающий взгляд. С другой стороны, прекратится или существенно ослабнет посторонняя тяга, рассеется смутное обаяние образа, успокоятся и дети портфельных инвесторов, и их портфельные отцы. В нашем одном из возможных и даже очень возможных миров им есть что ответить на зов души юной девушки, восклицающей:

– Папа, я хочу быть актрисой!

– Да без проблем, Василисочка, – скажет он, – у нас есть на это средства, и для тебя мне ничего не жаль. Но, может быть, выберем индивидуальную программу с изюминкой? Самые лучшие завидушки?

Впрочем, в условиях открытого и прозрачного рынка зависти Василиса и не станет предъявлять претензий, характерных именно для нашего мира, в случае радикальности охватившего ее протеста она уйдет к тайным художникам , которые не поставляют свои творения на рынок и чьи усилия направлены непосредственно на преобразование социальной действительности, не задерживаясь на стадии произведения.

 

* * *

 

Продолжая гипотетический обзор нашего гипотетического мира, мы вновь должны обратиться к экзистенциальным и психологическим реалиям, вытекающим, быть может, из одного-единственного факта коммерциализации зависти. Но прежде, доверяясь логике визионерства и простительному человеческому стремлению оглядываться по сторонам, предлагаю еще одну маленькую новеллу.

 

Русские завидки

 

Федор Сапожков, отставной полковник, предпочитающий теперь называть себя инвестором, живет в Канаде уже без малого десять лет. Адаптация к чужим краям прошла на удивление успешно – заморские законы и чуждая языковая среда не смогли ей воспрепятствовать. Сложился даже свой бизнес, что стало предметом удивления для коллег, тоже неплохо устроившихся, но довольствовавшихся вывезенным с далекой родины. А вот Сапожков нашел подходы, да так, что перестраиваться особо и не пришлось, как раз прежние навыки и пригодились. Устраивают отставного полковника и различные возможности, доступные на заокеанских территориях: гольф, подстригание газона, щадящий отдых и прочее в духе «это хорошо для меня» с поправкой на нравы отставного полковника.

Но с тамошними программами зависти у Федора нелады: жидкие какие-то программки, как шоу Санта-Клауса… Его вкус консервативен, и тут он солидарен с товарищами: любит русские завидки , эту совсем простую на первый взгляд услугу, которую тем не менее нигде, кроме как в России, не оказывают. Вот почему, навещая Россию-матушку, полковник Сапожков никогда не отказывает себе в этом удовольствии. И заказывает русские завидки он не в каком-нибудь навороченном ресторане, где они, конечно, тоже входят в меню вместе с напитками, нет, за этим блюдом Федор предпочитает идти в простой русский кабак – разумеется, не из скупости, а именно из-за качества.

Вот, допустим, хорошее, вполне демократичное заведение – ресторанчик в Чертаново под названием «У Сереги». Тут и уха нормальная, салатики из свежих овощей, пельмени сами делают. Ну а под водочку с грибочками, конечно, грех не заказать русские завидки. Вот и подсаживается к тебе собутыльник, никакого психологического образования у него нет – для русских завидок оно и без надобности, тут ведь главное искренность.

Спрашиваешь собеседника, как зовут, какие напитки предпочитает, – ну это так, для проформы, ведь ясно, что водочку, водка и русские завидки – близнецы и братья. Наливаешь из графинчика, пододвигаешь грибочки, огурчики, балык и – пошло-поехало… Задушевная беседа с неподдельной искренностью:

– Жизнь, Колян, такая штука, что держать ее надо за горло, тогда она тебе и улыбнется. А хватку ослабишь, так она тебе тут же подляну подкинет…

Такие речи любит произносить Федор, сдабривая их сочными русскими словами. Колян речи внимательно выслушивает, удивляется, качает головой:

– Как же вам так все проворачивать удается, Федор Максимович? Тут ведь без везения никак! Одно слово, Бог вас любит, а уж если Бог не любит, то хоть…

– Не бзди, Колян! Жизнь за горло нужно держать. Мертвой хваткой. Да ты пей водочку, в ней тоже правда есть… вот тут дичь принесли, ешь Колян. И помни, что с генералом выпить довелось!

Так беседуют Федор с Коляном, а если Колян мышей не ловит, если искренности настоящей в нем не видно, тут самое время озвучить ключевую фразу, без которой русских завидок как бы и не бывает:

– Чего, брат, руки дрожат? В глаза завидовать, с-с-сука, в глаза!

– Ох, завидки меня берут, – столь же традиционно отвечает Колян.

И это ничего, что традиционно, главное ведь, чтобы было искренне… Вот и в этот раз Сапожков отправился в полюбившееся место. У Сереги все было хорошо, все как обычно, по полной программе: Колян не подкачал, за жизнь поговорили так, что Федор сам себе умилился. И все-таки настроение было подпорчено: под самый конец, когда Федор уже покидал заведение, его внимание привлекла сцена за столиком в углу. Там сидел японец (а может, китаец) с каким-то местным хануриком, и надо ж было отставному полковнику услышать волшебные слова, с ликованием произносимые китайцем: «Каласа савидовать, цуко! Каласа!»

Только в самолете Сапожкова немного отпустило. Вот что подумал отставной портфельный инвестор и отставной полковник и тем утешился: ведь были же русские горки и русская рулетка – одно недоразумение, отношения к действительности, считай, не имели. Теперь же весь мир знает про русские завидки. Знает, да что толку: вещь вроде простая, да никто так сделать не может, сколько бы ни заканчивали своих Гарвардов. Все никак им загадочная русская душа не дается; на этом и успокоился Федор Сапожков – настоящий полковник.

 

* * *

 

Вернемся к догадке или к озарению: да что же я завидую даром? Если вести речь не просто об осознании, а именно об избывании, лучшего средства, чем рыночная реализация, точно не придумать. Если тебя гложет зависть и тебе посчастливилось родиться в России, где на нее такой спрос, ты не пропадешь с голоду и будешь востребован. Можешь встать на учет как безработный, но долго получать пособие не придется.

Исследуемый мир вписывается в причудливую логику одного из миров Борхеса, в соответствии с которой второе пришествие Христа определеяется фактом исчерпанности всех возможных грехов – речь не об индивидуальных эксцессах, а именно о презентации полной типологии. Что же, мир, где торгуют завистью по твердо установленным расценкам, расположен на одну ступень ближе к исполненности времен. Еще одна роковая недоговоренность выжата в нем как лимон, что должно позволить в дальнейшем избегать интоксикации. Только столкнувшись лицом к лицу с феноменом, можно обрести по отношению к нему стойкость и иммунитет – или отнестись к нему как к последней капле, переполнившей чашу терпения.

Вывод из тени зависти и выход из тени завистников заново ставит вопрос о зависти и демократии: что в этом смысле может измениться в интересующем нас мире? Капитализация зависти будет означать не только ее перераспределение, тут меняется, если так можно выразиться, основополагающий химизм, происходят возгонка и ректификация зависти. Угасает одна из важнейших социально-психологических иллюзий, и, следовательно, наступает прояснение, которое поначалу выглядит как ослепляющая вспышка цинизма – но только поначалу.

Уже одно предположение о том, что зависть может приносить проценты и дивиденды, позволяет по-новому осмыслить дела ее. В теневом, несобственном состоянии зависть, безусловно, является мощнейшим невротическим фактором, вызывающим как индивидуальные неврозы и фрустрации, так и гигантские очаги коллективного невроза, порой покрывающие целые страны и цивилизации. Но одновременно и наряду с подобной невротизацией зависть выступает как психологический коррелят общеполитического чувства, проще говоря, является психологической основой демократии западного (постхристианского) образца.

Вспомним базисный психологический принцип аристократии и уж тем более кастовой системы, состоящий в частности в том, что для зависти установлены непроницаемые перегородки: это стенки человекоразмерных ячеек экзистенции. Земледелец средневековой Японии не завидует самураю примерно по той же причине, по какой он не завидует тигру или соколу. Конечно, в воображении все возможно, куда только ни случается забраться в воображаемых странствиях:

 

Дивлюсь я на небо тай думку гадаю:

Чому я не сокил, чому не литаю…

 

Но эта меланхолическая «думка» чрезвычайно далека от того острого чувства, которое пронизывает и сшивает воедино горизонты политического пространства. В античном полисе этим острым чувством была состязательность, знаменитая греческая агональность, в формате рессентимента, то есть в гражданском обществе буржуазного разлива, – это зависть. Между агональностью и завистью есть некоторые черты сходства, не исключая даже общности происхождения, для прояснения этих сходств и различий нужен, так сказать, вдумчивый спектральный анализ. Но, если сказать кратко, агональность и зависть различаются примерно так же, как молоко и скисшее молоко. Особенно велики различия между точками равновесия: для состязательности основной мотив – я не хуже его , для зависти – он не лучше меня . Ясно, что в первом случае легче получить объективные доказательства или опровержения, во втором же это практически невозможно. Так вызревают, например, гроздья гражданского гнева – через ежедневное суммирование возражений: «Чем он лучше меня?» И тут есть еще одно скрытое обстоятельство: почему ему завидуют, а мне нет? Все, попользовался завистью – уходи, пусть и на мою долю немножко останется и мне позавидуют всласть!

Что же меняется в циничном новом мире? Есть основания полагать, что с возникновением и расширением рынка зависти запускается процесс переоценки (обесценивания) политики. Весьма вероятен будет отток соискателей почета, ведь почет можно будет обрести более простым и прозрачным путем. Можно к тому же заменить некваливицированную бесплатную зависть на квалифицированную платную.

 

 

Конспирологический конгресс

 

Привожу выдержки из докладов на этом форуме, выдержки, представляющие, на мой взгляд, определенный интерес. Полагаю, что читателю будет любопытно ощутить и тональность, и атмосферу такого рода конгрессов.

За исключением вынесения за скобки тех моментов, которые требуют отдельного, комментированного рассмотрения, расшифровка стенограммы подверглась минимальной стилистической правке. Удалены также некоторые реплики из зала. Кроме того, докладчики выступали под псевдонимами, как, вероятно, и положено участникам подобного конгресса, и хотя подлинные имена некоторых мне известны, я везде оставляю псевдонимы.

 

Из приветственной речи академика АНК (Академии научной конспирологии) Карла Словакова

«…Наша задача, как вы знаете, отстаивать свободу всех мнений и аргументированных высказываний, а не только тех, которые уже заранее признаны свободными и претендующими на научную достоверность. Увы, эти заведомо отфильтрованные зачастую уже самой постановкой вопроса “научные доклады” попутно запрещают высказывание того, что не считается даже мнением, а именуется, например, “инсинуацией” или еще каким-нибудь ругательным словом. Из суммы подобных запретов формируется, собственно, этика толерантности как жалкий остаток диетической духовной пищи… Не буду вдаваться в подробности, вы прекрасно знаете, о чем я говорю. Наш конгресс не связан в этом отношении какими-либо ограничениями. Точно так же не волнуют нас академические регалии, оргкомитету конгресса достаточно простого фейсконтроля, то есть беглого знакомства с присланными тезисами. В соответствии с этими же принципами мы отобрали доклады для пленарного заседания – оно состоится сегодня, а затем в течение последующих трех дней участники конгресса могут посетить секции по интересам. В этом году работают следующие секции:

– “Малая эзотерика”,

– “Каббалистика и гематрия”,

– “Нумерология”,

– “Сакральная география”,

– “Альтернативная история”,

– “Геополитика”.

Секцию “Уфология и теория ЖМЗ” в этом году решили не проводить – оргкомитет оценил почти все присланные тезисы как вторичные и, следовательно, недостойные нашего конгресса. Двоим участникам по тематике ЖМЗ, чьи тезисы получили положительную оценку, рекомендуется выбрать одну их имеющихся секций, тем более что их названия достаточно условны.

Остается пожелать нашему конгрессу успешной работы».

 

Кто движет прогрессом и куда

(доклад Бу Васильева, выдержки)

 

«…Когда во второй половине XIX века Чернышевский и компания называли некоторые вещи и общественные веяния прогрессом, Фридрих Ницше ровно те же вещи называл декадансом и нигилизмом. Он говорил не об изнанке прогресса, не об издержках Просвещения, науки, смягчения нравов – насчет издержек Ницше, конечно, не стал бы спорить. Нет, он говорил ровно о том же, о тех же обретениях и достижениях, о тех же плодах, что и Чернышевский и его тусовка, но, в сущности, говорил противоположное. Это касалось и государства, и морали, и всех так называемых свобод, всего списка прав человека. Вот, скажем, право на высказывание, на свободную трибуну: теперь каждый может высказать свое мнение – и будет услышан. Это обстоятельство вдохновляет прогрессистов, оно означает движение к высшей справедливости, к преодолению векового неравенства, означает оно еще много чего хорошего и, следовательно, является безусловным благом. Ницше и, скажем, Ортега-и-Гассет, говоря о том же самом, вроде и не думают отрицать свободных трибун, просто для них это означает падение планки высокой требовательности, означает порабощенность внимания и кражу драгоценного времени, поскольку все вынуждены теперь выслушивать всех, а триумф неразборчивости составляет огромный простор для фальсификаций: неразборчивость, как ржавчина, разрушает аристократизм духа, подрывает инстанцию вкуса… Люди, разделяющие эту позицию, разделяют ее почти по всем параметрам – не отрицая ни достигнутого равенства, ни наступившего смягчения нравов, ни успехов в борьбе с темной стороной бессознательного. Просто в своей оценке всего этого они используют противоположный знак, так что, глядя со стороны, мы в праве говорить о дуализме в духе Ормузда и Аримана, о настоящем манихействе, основа которого лежит глубже конфессиональных и уж тем более этнических разделений, так что и внутри христианства, и внутри любой политической позиции, кажущейся совершенно монолитной, мы можем внезапно обнаружить все ту же непримиримость, которая, похоже, вовсе не нуждается в осознанности, для того чтобы быть действенной, а ее осознанность, все равно не открывающая карт до конца, сама имеет ряд противоположных ступеней, то и дело вступающих в конфликт, чтобы создать видимость обновления истины, видимость непримиримой борьбы, маскирующей безнадежность пленения и затягивания в воронку.

Никакая проницательность, будь она конспирологической, психологической или диалектической, не забралась еще так глубоко, чтобы увидеть исходные основания этого водораздела. Почти не существует надежных примет для идентификации, ну разве что мы могли бы предположить, что на предпоследнем уровне Ариман скрывается под маской Ормузда, а тот под маской Аримана. При этом прекрасная Орландина всегда слишком поздно раскрывает свое обличье, слишком поздно для безоглядно влюбившегося, для своего верного рыцаря – и когда наступает прозрение, древний медный зуб погружен уже очень глубоко, alles ist hin. Смертельная интоксикация, однако, может иметь в качестве альтернативы забвение первичной сцены – и прежние рыцари присягают на верность обладателю новой маски истины. Не зря говорят, что на пути к окончательной истине, когда остается буквально один шаг, идущего непременно подстерегает самая лживая ложь…

Я здесь не претендую на теоретическую связность и плотность причинных рядов, ну пусть будет такой ряд: 1) “Бесы” Достоевского (вернее, их прототипы); 2) проект, учрежденный Октябрьской революцией; 3) проект современного толерантного общества с его мультикультурализмом и всем набором ценностей “свободного мира”, того самого, который одержал победу над советским тоталитаризмом и должен по идее воплощать его противоположность. Что же мы видим в действительности?

Октябрьская революция национализировала экономику и ликвидировала культурную монополию, опирающуюся на тот или иной параметр избранности – на образованность, талант, харизму, на профетический дар, признаваемый ближним или дальним окружением. Все эти ссылки были отброшены как не относящиеся к высшей ценности полного равенства перед логосом. Право на символическую репрезентацию, на духовную востребованность каждого из трудящихся было фактически реализовано и стало элементом государственной политики, а значит, и декларируемой общественной ценностью, независимо от тех конкретных форм, вплоть до полной самопародии, которые она принимала.

Вспомним ВХУТЕМАС, Пролеткульт, “Синюю блузу”, вспомним бесчисленные самодеятельные коллективы , в распоряжение которых были действительно отданы дворцы и лучшие особняки. Вспомним регулярные фестивали и смотры художественной самодеятельности, принудительно транслируемые по всем доступным населению каналам СМИ и вмененные к всеобщему просмотру (и уж точно ко всеобщему проведению).

Что этому тогда противостояло и постепенно стало духовным паролем советской интеллигенции?

Это был вызов гордого, одинокого художника, претендующего на создание чистого искусства, на аристократизм духа, на презрение ко всяким социальным корпорациям, к учреждениям культуры , осуществляющим какую угодно политику. Как внутренне чуждое воспринималось все, что не соответствовало имманентным целям искусства, – вот что, по-видимому, противостояло соцреализму, а заодно и представлениям о социальной пользе искусства вообще. Уже в 60-е годы официальная культурная политика СССР утратила какую-либо связь с реальностью, во всяком случае, с реальностью духовных запросов. Уже практика 70-х казалась полной химерой едва ли не каждому носителю образованности. Вот, к примеру, был такой туркменский писатель Берды Кербабаев – его собрание сочинений дважды выходило в СССР, романы и стихи переводились не только на русский, но и, например, на соседний узбекский, о творчестве Кербабаева писались ученые филологические статьи и защищались диссертации… Но представить себе человека, который добровольно стал бы читать Берды Кербабаева, весьма затруднительно. И такой Берды был в каждой союзной и автономной республике – неважно, звали ли его Вилис Лацис, Ион Друцэ или Алим Кешоков.

Вся эта принудиловка обрушилась практически одновременно с распадом СССР, и тогда казалось, что она исчезла навеки, что законы рынка и зов сердца, совместно противостоящие этой культурной политике, окончательно восторжествовали. Казалось, что принципы индивидуализма, незыблемость частной собственности и суверенность художественной воли суть близнецы и братья.

Но представим себе, что диссиденты, да и просто интеллигенты 70-х были бы сразу перенесены в современную эпоху без долгого адаптивного прохождения промежуточных стадий. Они были бы поражены до глубины души! Присмотревшись к практике кинофестивалей, где торжество сомалийского искусства сменяется вдруг столь же необъяснимым торжеством киноискусства, скажем, вьетнамского, а затем триумфом сенегальской кинодокументалистики, присмотревшись к художественным биеннале и выставкам, к политике Нобелевского комитета по литературе и к деятельности современных полномочных комиссаров по культуре вообще, наш бедный диссидент довольно быстро (но, конечно, с ужасом) заметил бы, что советский проект с его Берды Кербабаевым отдыхает, что новая версия культурной политики, продиктованная миру, по всем параметрам круче – ведь Берды, по крайней мере, никто не воспринимал всерьез и чтению Вилиса Лациса никто не посвящал лучших порывов души. Современный же проект мультикультурализма не довольствуется консенсусом поздних советских времен, заключенным на основе лицемерия, он требует искренности — и обретает ее!

Стоит лишь правильно сфокусировать зрение, и мы получаем серию впечатляющих совпадений. Приобщение к идеям марксизма-ленинизма отсталых народов и маргинальных социальных групп, ликбез для трудового крестьянства, скромное обаяние Пролеткульта и поддерживаемой им поэзии литейщиков и путейских рабочих… Казалось бы, все это в прошлом, все потерпело поражение в борьбе со свободным рынком и духом предпринимательства – однако присмотримся к тому, что торжествует сейчас. Век магического реализма латиноамериканских литератур закончился практически одновременно с распадом монады соцреализма и советского андеграунда; в это же время обрушилось авторское кино, была решительно отключена поэзия, ориентированная на вечность. Заместилось же это элементарным концептуализмом, который всем ухищрениям противопоставил честный протест , а затем и зеленой улицей для искусства аутистов, даунов и других особенных персон. Главный же урон для современного искусства можно выразить достаточно просто: ты должен научиться соизмерять планку своих возможностей и уровень своих запросов именно с тем, что доступно аутис там и особенным детям . Ну и, разумеется, особенным взрослым, выросшим из особенных детей. Что сверх того, то от лукавого, всякое превышение есть самонадеянность и нарушение основных заповедей, нарушение морального кодекса строителей трансгуманизма.

Если теперь отступить еще немного и обратить внимание на социальные завоевания трудящихся, на ограничение инициативы в сфере выбора рода занятий, в сфере воспитания детей, в выборе субъектов для солидарности, мы увидим, что перед нами просто вторая, обновленная версия того же самого проекта, версия, в которой учтены советские ошибки, как, впрочем, и советские достижения, где иначе расставлены акценты, но, по сути, в новом проекте свобода определения для индивидов ограниченна еще больше, и главное – достигнута несравненно большая эффективность действующих ограничений. То есть в этом, казалось бы, непримиримом противостоянии двух противоположных общественных систем, коллективизма и индивидуализма, советский коллективизм потерпел полный крах, но победивший индивидуализм и его ипостаси – свободный рынок, экзистенциальный выбор – при ближайшем рассмотрении в своем победившем виде оказались точно таким же коллективистским творением, которое курируют многочисленные комиссары, только теперь они называются активистами. Они охраняют ценности нового морального кодекса, как дракон сокровища, просто вся суть дела в том, что это те же ценности и те же драконы, пусть и в новых плюшевых масках. Да. Та к мы ведь и прежде не видели истинного лика Орландины – да и как иначе, без прикрытия, чудовище могло бы вонзить свой древний медный зуб в хранителей колыбели и практически без помех забрать себе младенцев, чтобы воспитать их на свой лад?

Я полагаю, что преемственность миссии между теми комиссарами и этими активистами очевидна независимо от того, насколько сами они ее сознают. Тот факт, что эти протагонисты более полувека состояли в непримиримом противоборстве, в состоянии то “холодной”, то “горячей” войны, вовсе не препятствует их идентификации в качестве одной и той же силы. Как если бы какой-то неведомый игрок сначала упорно ставил на красное, а затем махнул рукой и поставил на черное… Тут цвет поля не должен вводить в заблуждение, ибо ставки по-прежнему его и шансы на выигрыш те же. Вопрос поэтому раздваивается: кто он – это раз, и второе – в чем состоят его планы? С идентификацией едва ли не главные проблемы. Если советских комиссаров и европейских активистов мы зачисляем в один лагерь и рассматриваем как воинство одной силы, – а мы вправе сделать это исходя из мудрого принципа «по плодам их познаете их», – то, пожалуй, наиболее подходящим обобщенным обозначением будет термин Ницше “нигилисты” . Тем более что мы без труда прибавим сюда тех господ социалистов, отметившихся уже в XIX веке, и поборников Просвещения всей Европы, и разумных эгоистов Чернышевского – но сам Ницше иногда склонен был зачислять в этот ряд и аскетических священников, и местоблюстителей отсутствующего господи на, так что в конце концов по ту сторону оказываются лишь свободные умы и его ожидаемые Ubermenschen. Как-то это неправдоподобно, на помощь приходят разве что строки из “Фауста”: “Я часть той силы, что творит добро, хоть вечно хочет зла”. Думаю, что Гете недооценили как великого конспиролога, знавшего толк и в превратности благих намерений, и в том, что нечистая сила не только одерживает, но и сама бывает одержана .

Все это, однако, не является непосредственной темой моего доклада, я хочу сказать лишь следующее: у зла нет постоянной ипостаси, у его избранников есть лишь узнаваемая программа. Но и она опознаваема не сразу, потому-то так важно всматриваться в ее плоды, а также в цели тех сил, которые ей противостоят.

(Далее пропущено несколько банальных пассажей. –  А. С.)

Вспомним гегелевский Weltlauf, естественный ход вещей: здесь Гегель, как ни странно, солидарен с Адамом Смитом, считая, что частные эгоизмы, преследующие каждый свою собственную цель, конкурируют друг с другом, иногда даже сходятся в смертельной схватке, но в конечном итоге противостояние рождает благосостояние. Природа и все, что ей уподоблено, например производящая экономика, обходятся без конспирологии, тут в зависимости от вкуса вполне достаточно телеологии или строгого детерминизма. Подозрения и конфликты более высокого порядка возникают там, где совершается изъятие из природы: история, политика, политология, мир проектов вообще – здесь мы не вправе списывать человеческую волю, имеет ли она форму классовой, этнической, конфессиональной, имперской или чисто индивидуальной воли. При этом выполняется еще один простой закон: всякая эффективная сверхиндивидуальная воля должна действовать через видимость или иновидимость, и для индивидуальной воли она должна представать не как закон (принципиально иначе, чем закон земного тяготения), а как возможность выбора – при этом желательно, чтобы альтернативные пути вели к одному и тому же исходу. И здесь всем сторонникам “прямой” эмпирической социологии стоило бы задуматься над некоторыми вещами, прежде чем с презрением отбрасывать предположение о сгущении тайных замыслов. Допустим, что дело вовсе не в сионских мудрецах и не в Ротшильдах и Рокфеллерах, но само устойчивое существование подозрений на этот счет, сам экзистенциально-психологический тип подозревающих и их устойчивый дискурс не могут пройти бесследно ни для подозревающих, ни для подозреваемых. Хорошо известно, что одно только существование спецслужб как таковых приводит к завихрениям, возникают исходы, которых никто не ожидал, но, начиная с некоторого момента, никто уже не мог их и предотвратить. Среди таких исходов и революции, и мировые войны, и та же “Аль-Каида”, в конце концов.

Прибавим сюда сквозную шпионологию мира, когда поля влияний и силовые линии интриг образуются едва ли не в каждом мало-мальски устойчивом коллективе, будь он римской церковью, политической партией или захудалой сельской школой.

Конечно, важным инструментом против конспирологического подхода является явный недостаток признаний: кто-нибудь должен время от времени “проговариваться” о своей причастности к глобальным заговорщицким силам, как это делают террористы или революционеры, но, кажется, пока имеется лишь анекдот о еврее, который пришел получить свою долю… Но и тут есть что возразить. Начнем с того, что настоящую гиперподозрительность не успокоят никакие признания, вопрос “Кто за всем этим стоит?” представляет собой типичную прогрессию ad infnitum вроде кантовской космологической антиномии. Встроенный принцип сомнения, по сути, декартовский, хотя и не опознанный в этом качестве, гласит: от меня что-то скрывают.

Далее. Полюс “быть автором” и полюс “быть шпионом” соотносятся как частица и античастица, и так же как для автора сладчайшее состоит в том, чтобы быть известным в качестве автора признанного всеми произведения, сладчайшее для шпиона (диверсанта, провокатора) состоит в чем-то прямо противоположном: в том, чтобы оказаться ни при чем . Такова природа шпионского удовольствия: все вокруг взрывается или идет наперекосяк, а я вроде бы и вовсе ни при чем, иду себе спокойненько мимо… И поскольку экзистенциальных шпионов в мире не меньше, чем актуальных и потенциальных авторов, участников борьбы за признанность, то отслеживать треки античастиц является встроенной задачей нашего разума, это отдельная способность в кантовском смысле, хотя переборщить здесь очень легко, и именно поэтому мы часто промахиваемся. Наконец, примем во внимание поля влияния и фигуры сокрытия, а также принципиальную иновидимость наиболее действенной воли, и тогда приходится признать, что мы имеем дело со сложными трансперсональными структурами долговременного действия. Начинаются, они, например, как чей-то хитрый план, участь которого хорошо описывается известными некрасовскими строками: “Знал, для чего и пахал он и сеял, // Да не по силам работу затеял”. После чего этот хитрый план, но уже лишенный персональности, воспринимается кем-то как свободно избранные убеждения, как состоявшийся обдуманный выбор – при этом изначальная иновидимость, зафиксированная подозрениями, обрастает некоторыми аргументами чистого разума и в конце концов оформляется нечто вроде теории. Для кого-то следующего речь пойдет уже о присоединении к традиции – а там, глядишь, и к героической истории, и поди отследи положенный в основу трек античастицы.

То есть “коварный заговор”, производящий впечатление чрезвычайно изощренной продуманности, запросто может оказаться анонимной флуктуацией конспирологического поля, попавшей в резонанс какой-нибудь политической ситуации, а далее и в суммирование резонансов. Нечто подобное наш соотечественник Владимир Лефевр назвал “самосбывающимися кошмарами”, и если Кант в свое время в качестве принципа искусства признавал целесообразность без цели, то и здесь мы имеем дело с чем-то похожим, только обладающим еще большим рангом общности. Это некая смутно выраженная воля без персональности , некая цель, которая одновременно является мишенью для пуль, что обычно выясняется именно тогда, когда ты ее достигаешь. Это блуждающие центры воли – некоторые из них присваиваются общественными группами и становятся, например, классовой волей, “точкой зрения прогрессивной общественности” и тому подобное; другие остаются под особым конспирологическим подозрением… В программе нашей секции я обнаружил доклад коллеги, который называется “Странные конспирологические аттракторы как полевые объекты” – наверняка он коснется этой темы, и я не буду предвосхищать возможных выводов и, так сказать, отбивать хлеб. Меня интересует другое. Итак, допустим, что существуют трансперсональные центры влияния, чье предназначение не понятно до конца даже самим участникам. Эти участники, будь они революционерами, масонами, просветителями или просто “особо хитрой группой товарищей”, похожи на команду гребцов, меняющихся в каждом порту, и помимо смены команды, судно выходит в следующее плавание еще и под новым флагом. Используя наш пример, это означает, что вместо прежних комиссаров у руля теперь стоят активисты, а само судно, недавно называвшееся “СССР”, из очередной промежуточной гавани выходит под названием “Pax Americana”. Внесены изменения в маршрутную карту: прежний маршрут вел к Светлому Коммунистическому Будущему, новый проложен к архипелагу Свободы и Демократии, и все же по плодам их познаете их, и смена вывесок не введет в заблуждение, если только хорошенько присмотреться и не поддаться наваждению. Но, скорее всего, мы понимаем путем внезапного озарения: это все тот же самый проект! А далее, возможно, прояснится следующее: как бы ситуативно ни назывались корабли в трансисторическом плавании, они будут принадлежать к одной из двух флотилий, и в одном случае флагманом будет Ноев ковчег, в другом – челнок Люцифера. Судно “Pax Americana” относится, несомненно, к последнему классу, ибо всякая членораздельность, штучность, разборчивая экземплярность сущего перерабатывается здесь в усредненный компост. Рельеф души выравнивается, инстанция этики становится прозрачной, легко вычислимой, а субъект , то есть инструмент, который, по определению Гамлета, “будет посложнее флейты”, становится, напротив, крайне простым, становится клавишей, которая либо издает расчетный звук, либо “западает”, а западающую клавишу можно заменить. Ну или прочистить.

(Далее докладчик развивает эту метафору, но без заметного приращения смысла. –  А. С.)

Что же это за плоды, по которым опознается принадлежность к флотилии? Ведь мы имеем теперь как минимум три проекта, и их сравнительный обзор в принципе позволяет нам отделить зерна от плевел, привходящие исторические обстоятельства от существенных моментов. Дадим этим проектам условные названия “европейский нигилизм”, “советский социализм”, “американский глобализм”. Я намеренно исключаю отсюда Просвещение (в том числе и либертинаж), мировую революцию, контркультуру, движение хиппи – их место, возможно, в другой ладье.

Итак, проект европейского нигилизма известен нам в описаниях Ницше, Достоевского (выступающих в роли непримиримых критиков) и, например, Чернышевского в качестве адепта: относительно последующих воплощений важнейших критиков и адептов слишком много. Материал для сравнения и выделения инвариантов тем не менее в наличии.

Обращают на себя внимание такие общие качества, как вычислимость и счетность. Вспомним основной пафос Чернышевского, его романа “Что делать?”. Там герои, даже решая личные проблемы, прибегают к своеобразному моральному исчислению как решающей инстанции в споре: именно так поступают Кирсанов и Лопухин, определяя, с кем из них останется любимая женщина. Можно вычислить и доказать , с кем из них будет лучше Вере Павловне, в этом случае один из них откажется от претензий, согласится с вердиктом и сама Вера Павловна. То есть справедливость равна доказанности , и лучшим человеком, по мнению Чернышевского, будет тот, кто поступает строго в соответствии с доказанными теоремами морального исчисления, худшим же окажется тот, кто повсюду проявляет непредсказуемость, необузданность и дикую спонтанность, – то есть как раз человек из подполья Достоевского…

Комиссары внушали своим подопечным, советским людям, как моральные кодексы, так и эстетические каноны, чтобы последующие реакции можно было вычислить и смонтировать (перемонтировать). Например, отобрать тех, кто достоин солидарности, вчувствования, и тех, кто не достоин. Сами советские люди стояли на учете у государства, прикреплялась даже такая бирочка, как “поэт”, а если в этом качестве ты не зарегистрирован и не подсчитан, твоя претензия на имя окажется чистым беззаконием – случай Бродского (слова судьи: “Где записано, что вы поэт?”) стал всемирно известным. Разумеется, при реализации проектов существовало мощное движение сопротивления – тот же подпольный человек у Достоевского, фантастически свободные, непредсказуемые женщины из его же романов. Комиссарам и педагогам противостояли не только диссиденты, но и советский человек в основной своей массе, который противостоял хотя бы порчей “оцифрованной поверхности” – внутренней эмиграцией и просто пьянством… Быть может, поэтому комиссары, как и нигилисты, хоть и преуспели поначалу, но не смогли закрепиться надолго.

Активисты, новейшая команда все того же челнока, преуспели там, где потерпели фиаско предыдущие экипажи, надо отдать им должное. Степень подконтрольности индивида проекту, достигнутая сегодня, беспрецедентна, что отмечается многими, в том числе и далекими от конспирологии исследователями, – так что особо распространяться об этом нет смысла. Назову лишь самое главное свидетельство успеха в деле обретения исчислимости и предсказуемости – это искренность , то есть казавшаяся недостижимой близость отчета перед другими и отчета перед самим собой. А ведь весь рессентимент, вся человеческая психология основывались на противопоставлении этих двух типов отчета. Выражаясь по-гегелевски, бытие-для-себя и бытие-для-другого удалось сблизить до такой степени, которая никогда еще не достигалась в известной нам истории. Тем самым был “срезан” избыточно широкий фронт волны, ощущаемый субъектом как его внутренняя жизнь, или, говоря иными словами, была уменьшена амплитуда души вплоть до утраты самого феномена. Понимаю, что напрямую такой задачи не было ни у авторов, ни у исполнителей проекта, будь они нигилистами, комиссарами или активистами. Издалека они могут показаться одержимыми математиками, во что бы то ни стало добивающимися исчислимости своих объектов, вот только их объекты – это субъекты , это мы, смертные, мы, живущие. Похожи они издалека и на неких инопланетных физиков, которые поставили себе задачу преодолеть корпускулярно-волновой дуализм, как бы заблокировав волновые (вихревые) свойства индивидов путем максимально точной локализации присутствия. Как говорил Маркс: “Они не осознают, почему они это делают, но они делают это”. И таковы, стало быть, те плоды, по которым надлежит узнавать и идентифицировать команды Люциферова челнока, независимо от возможной антагонистичности их отношений. Если на горизонте маячит утрата великого дуализма и происходит преобразование разного рода “взбрыков”, флуктуаций в ряд предсказуемых значений – значит перед нами миражи, на которые всегда берет курс челнок Люцифера. Его команда как раз и занимается реализацией того, что Достоевский рассматривал в качестве главного опасения, – “обуживания”, обуздания полноты человеческих проявлений – страстей, убеждений, взглядов, порывов воли, включая сюда снижение раскатистости смеха и громкости голоса. То есть всей суммы проявлений и душевного и телесного…

Следовательно, очертания противоположного проекта вырисовываются перед нами по контрасту – это жизнь, сохраняющая полноту, необузданность и опасность одновременно с волей к сдерживанию. Это отрицание автоматического равенства атомарных индивидов. Это индивиды, которым удается сохранить свою волю, веру, свои приходы и свою шизофрению. Свою душу, в конце концов.

“Волновая природа” индивидуальности в случае ее сохранения и тем более приумножения создает прекрасную возможность для резонансов внешнего поля, притом что само это поле может принадлежать и к имперской идее, и к мировой революции. Проект под названием “Ноев ковчег” может быть опознан через расширение самореализации каждого со-участвующего индивида независимо от того, идет ли речь о его интеллектуальных, психологических или профессиональных качествах. В этом проекте обмен присутствием осуществляется не только через рынок и овеществленный, то есть омертвленный труд, а еще и непосредственно, так что вся амплитуда души может быть востребована.

Само по себе такое бытие нисколько не устраняет опасности для маленького человека, ведь амплитуда неукрощенной души, волна, проходящая сквозь все политическое тело, резонирующее в нем, может направить и к великим историческим свершениям, как в греческих полисах и прославленных исторических империях, а может проявиться как безжалостная тирания – но именно этот проект, сохраняющий высоту эталонов, ведущий к превосхождению человека, а не его окукливанию, именно он противостоит нигилизму и синтезирует те великие вещи, родственные самой душе, которые нигилисты и активисты только растрачивают. Лучше всего это понимал Ницше, его диагноз и по сей день является самым точным, поскольку он ничего не приукрашивал. Другое дело, что за последние сто лет мы получили новый богатейший материал для анализа великого дуализма истории, но все еще им не воспользовались.

Хочу еще задержаться на обнаружившейся сейчас двойной трудности. Во-первых, ни один из проектов не является не только безупречным, но даже безопасным: эволюция государственности и самой социальности проходит между Сциллой и Харибдой, проходящие через узкий пролив корабли то и дело терпят крушение, но шлюпки порой спасаются, передавая успешный опыт навигации.

Во-вторых, несмотря на явную сущностную противоположность непримиримых проектов, в той или иной иновидимости они могут казаться практически тождественными, еще чаще возникает раздвоение, когда внешняя непримиримость оказывается на деле пресловутой борьбой нанайских мальчиков. Вернемся вновь к грандиозному противостоянию двух систем, социализма и капитализма. С одной стороны, индивидуализм, либерализм, законы свободного рынка, а с другой – тотальное обобществление и изъятие в общее пользование всего, что только можно изъять. То есть атрибуты двух конкурирующих систем выглядели настолько различными, насколько это возможно. Тем не менее сегодняшний облик победителя, Pax Americana, включает в себя легко узнаваемые принципы даже не мировой революции, а самого что ни на есть советского совка. Как же это стало возможным, как могло получиться?

Лет тридцать назад была в моде теория конвергенции, но после уничтожения СССР о ней уже не вспоминают – чего уж сближаться с обанкротившейся и рухнувшей цивилизацией? Однако по иронии судьбы именно после падения СССР произошло стремительное заражение или даже перерождение либерального индивидуализма. Солидарность с угнетенными тут же получила абсолютный приоритет над экзистенциальной проблемой заброшенности в мир всякого одиночества, моральный кодекс служителя толерантности оставил далеко позади моральный кодекс строителя коммунизма, да и идея общественно полезного труда, пусть и в несколько замаскированном виде, тоже заняла свое место. В новый проект активистов вошло буквально все, что составляло идеологию социалистического труда, – от корпоративной солидарности до узаконенного отбывания времени на работе. Как дружно смеялись советские сатирики над теми еще сотрудниками бесчисленных НИИ и КБ, решавшими кроссворды и поливавшими кактусы на рабочем месте, – и что же? Лет тридцать назад Бодрийяр проницательно подметил, к чему идет европейский офисный планктон, труд которого в действительности никому не нужен, но его добросовестная имитация по умолчанию принимается как норма обеими сторонами… С тех пор ситуация только прогрессировала, в результате чего советский проект и по этому показателю оказался успешно превзойденным.

Говоря чисто конспирологически, дело выглядит так, будто ставка на офисный планктон оказалась более правильной, чем ставка на классический пролетариат, но вопросы, в чем именно заключалась ставка и кем она была сделана, остаются без ответа – разве что срабатывает отсылка самого общего характера к команде дьявольского челнока…

Мне, кстати, офисный планктон кажется промежуточным классом – он вроде и не сопротивляется мудрым преобразованиям, но все же нацелен на потребление, пусть даже и управляемое, – а это чревато индивидуализмом. Поэтому реализация проекта вступила сейчас в новую фазу – вспомним, что с самого начала и нигилисты, и комиссары, и активисты добивались обобществления эмоций, и сегодня стало ясно окончательно, что выравнивание эмоций для успешного контроля этого процесса непременно требует аналога “простого советского труженика”. И вот на эту роль объявлен нешуточный конкурс – тут и усыновляемые африканские дети, и больные СПИДом, и страдающие синдромом Дауна, и совершенно девственные разумом псаки – кого только нет! Но пока, на сегодняшний день, решительным лидером конкурса является аутист. Равнение на аутистов сегодня провозглашается с той же знакомой безапелляционностью, как прежде равнение на передовиков производства, на знатных хлопкоробов и прочих стахановцев. Сами собой всплывают советские времена. Похоже, однако, что новый выбор значительно удачнее, ведь бытие аутиста подделать гораздо труднее, чем бытие стахановца, а стало быть, и равнение на аутиста может осуществляться с чистым сердцем, хотя и с несчастным сознанием. Но именно поэтому аутист был дан “во смирение”, и для долгосрочного обживания уже подготовлен другой модуль – хуматон . Это человеческое существо, в значительной мере все еще проектное, в котором обузданы опасные, неконтролируемые движения души, существо, которое удалось обузить, значительно превысив опасения Достоевского на сей счет. Эти дружелюбные янычары размещаются на жительство в пространстве простейших маркеров, а расставлением маркеров как раз и занимаются активисты (комиссары не справились). На защиту среды обитания обузданного человечества, этих счастливых гомункулусов, все еще не выведенных на проектную мощность, поставлена вся мощь США, что, в частности, потребовало и ускоренного демонтажа национальных суверенитетов. По этому поводу, как вы понимаете, и развернулось сегодня последнее по времени сражение, исход которого не предрешен, сражение между флотилией Люцифера, возглавляемой гигантским эсминцем (все знают, как выглядит его звездно-полосатый флаг), и поредевшей флотилией Ноя, у которой главный ковчег, оплот сегодняшнего дня, увы, не достроен.

Вот что я, собственно, хотел сказать. Спасибо».

 

Карл Словаков. – Вам спасибо. Вопросы, пожалуйста.

Вопрос. – Скажите, а Воины Света, они ведь должны победить? Как будет выглядеть их победа и что для этого понадобится?

Бу Васильев. – Ну, я думаю, что Воины Света в чистом виде сражаются только за спасение души. Каждой конкретной души. А поприще истории – это все же арена грехопадения, и поэтому здесь силы Света и Тьмы никогда не сражаются напрямую… да и вообще все, происходящее в царстве Кесаря, имеет некую инфернальную примесь.

Но. Во-первых, когда поборники правого дела призывают к борьбе, они вправе эту примесь не учитывать, поскольку иначе они бы вообще не сдвинулись с места. Однако исследователь обязан принимать ее во внимание, иначе он ничего не поймет в картине истории.

Во-вторых, неизбежная примесь разнородных сил все же отнюдь не отменяет принципиального различия между полярными проектами, что я как раз и попытался продемонстрировать в своем докладе. Спасибо.

 

---

Дата добавления: 2018-09-22; просмотров: 219; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!